Все участливо смотрели на меня.
      Я даже как бы вырос в своих собственных глазах, тем более, что мне уже пошел двадцатый год! Еще бы! Раз нашу работу так расценивают коллеги, авиаторы-истребители и бомбардировщики, то тут было чем гордиться!
      Поужинав, мы с удовольствием забрались на нары. Вагон качался, как люлька. Колеса выстукивали свою убаюкивающую дорожную песню, и сладко было засыпать на холодных и жестких нарах.
      В Паневежис мы прибыли во второй половине дня. Дальше "наш" эшелон не шел.
      Мы дружески расстались с охранниками. Около комендатуры города разлетелись в разные стороны и мои добрые попутчики.
      Через два дня я добрался до своего полка. Ребята встретили радостно, но меня мучила мысль, как объяснюсь с начальством. Ведь кроме командировочного предписания у меня не было ни одного документа.
      За время моего почти четырехмесячного отсутствия сбили летчика Милашечкина и еще нескольких молодых ребят. Особенно тяжело было слышать, что погиб мой стрелок Вася Вениченко. Последнее время он летал с Володей Сухачевым. В одном из вылетов крупнокалиберный снаряд разорвался рядом с кабиной стрелка. Когда Сухачев приземлился, Вениченко был уже мертв.
      На следующий день, когда я вручил свою командировку начальнику строевого отдела, он поздравил меня с возвращением, а потом спросил:
      - А где твои медицинские документы?
      - Какие? - удивился я.
      - Ну, выписка из истории болезни и медкарта с заключением летной медкомиссии. Ты проходил медкомиссию?
      - Да, но они мне ничего не дали,- соврал я.- Может быть, они... еще пришлют.
      - Ну, ладно, это ерунда,- успокоил меня капитан.- У нас на днях будет своя медкомиссия для всего летного состава дивизии.
      У меня чуть ноги не подкосились.
      Очевидно, заметив мое состояние, капитан продолжал:
      - Да ты присядь, Ладыгин, правды-то в ногах, говорят, нет. Не окреп, видать, после госпиталя.
      - Спасибо, товарищ капитан. Я уж и належался и насиделся там. Разрешите идти?
      - Ну иди. Только до полетов мы не можем тебя допустить, пока не пройдешь медкомиссию, раз ты приехал без заключения. Ну да не горюй, комиссия будет через три дня. А пока иди отдыхай.
      Вот тебе и раз! Выходит, что все мои ухищрения были напрасны? Не успел я разделаться с одной комиссией, а тут еще одна. А может быть, фронтовая медкомиссия будет не такая уж придирчивая?
      Настал день, когда все летчики нашей эскадрильи собрались у крыльца дома, в котором расположилась медкомиссия. Ребята шутят, балагурят. А я как ни уговариваю себя не волноваться, ничего не получается.
      Чтобы как-то успокоиться, иду сначала в глазной кабинет. Здесь у меня все в порядке. Потом - ухо, горло, нос, где крутят на стуле. Тут тоже вроде все нормально, правда, меня немного почему-то повело после кручения. Хирург посмотрел на мои зубы и еле заметные шрамы на подбородке и переносице, спросил:
      - Где это ты, брат, зубы съел?
      - Упал,- ответил я.
      - Наверное, на девочек загляделся? - пошутил он и сам же рассмеялся.
      Собственно, я и не соврал. Ведь действительно упал. Только я не сказал врачу, что упал на лес на подбитом самолете. Кажется, и тут все было благополучно.
      Самый "страшный" врач был для меня терапевт. Но начал ко мне придираться невропатолог. И когда я предстал, наконец, перед терапевтом, то сердце мое колотилось где-то возле горла...
      И вот решение фронтовой медкомиссии, на которую я возложил все свои надежды.
      Когда я выслушал его, мне показалось, что я стою в коридоре Центрального авиационного госпиталя в Сокольниках, до того были похожи оба заключения. Друзья сочувственно смотрели на меня, а я растерянно улыбался. Так мы и расстались.
      Я старался успокоить себя тем, что летать на "илах" очень опасно. Ведь много погибло моих товарищей и друзей, что теперь меня уже никто не будет называть "штурмовиком", а будут величать "кукурузником". Но это слабо утешало. Из дивизии медкомиссия забраковала еще двоих. Нас стало трое. Общая беда и, возможно, общая дальнейшая судьба сблизила нас. Раньше я не был знаком с этими ребятами, они были из других полков. Ходили слухи, что якобы нас должны отправить в ночной бомбардировочный полк У-2. Но это куда ни шло. Все-таки воевать. Правда, ночью я никогда еще не летал. Придется проходить переподготовку, а это займет немало времени. А возможно, нас пошлют совсем и не в полк ночных бомбардировщиков, а куда-нибудь в тыл. В общем, мы ходили в ожидании неизбежных теперь для нас перемен. Нет ничего мучительнее неизвестности, когда ты знаешь, что с тобой обязательно должно что-то произойти, но что именно, тебе неведомо. Так мы томились несколько дней. Очень мне было жаль расставаться с друзьями. Наверное, так бывает только в юности. Но что теперь поделаешь, когда здешняя медкомиссия на глазах у всего начальства разжаловала меня. Тут уж никуда не денешься. В последний раз я отпраздновал с моими друзьями их награждения. Старшему лейтенанту Феде Садчикову вручили второй орден Отечественной войны 1-й степени. До этого он был уже награжден двумя орденами Красного Знамени и орденом Отечественной войны 1-й степени.
      А Володе Сухачеву вручили второй орден Красного Знамени. Теперь у него было уже три ордена. Я от души радовался за них и всем сердцем желал им дальнейшей удачи и солдатского счастья. Ведь они были самые "старые" мои друзья. Придется ли мне когда-нибудь с ними еще встретиться?
      На следующий день пришел посыльный и сообщил, что младшего лейтенанта Ладыгина вызывают в штаб дивизии.
      "Ну вот и решилась моя судьба,- подумал я.- Интересно, что еще она мне уготовила?"
      Надраив сапоги и пуговицы, подшив свежий подворотничок, я впервые направился в штаб дивизии.
      Недалеко от дома, где располагался штаб, я столкнулся с командиром дивизии Александровым. От неожиданности, конечно, немного растерялся.
      - Здравия желаю, товарищ полковник! - вырвалось у меня по старой привычке. А ведь комдив, говорили, еще на ноябрьские праздники получил генерала, вспомнил я.
      Погон не было видно, комдив был в летной куртке.
      - Простите, товарищ генерал,- сгорая от стыда, извинился я.
      - Ничего. Я еще сам, между нами говоря, не привык,- улыбнулся он. От его доверительного тона мне сразу стало легче на душе.
      - Поздравляю вас с присвоением генеральского звания!
      - Спасибо, Ладыгин.
      Генерал протянул мне свою руку, и я крепко пожал его крупную ладонь.
      - Мы тут посоветовались и решили не отправлять тебя в полк У-2. Полетаешь пока в звене управления нашей дивизии. Будешь, так сказать, моим шефпилотом. Иди в штаб, там тебе расскажут все остальное.
      Генерал сел на "виллис" и укатил. Ошарашенный таким неожиданным сообщением, я стоял и не знал, радоваться мне или огорчаться. С одной стороны, летать на У-2 на виду у всех ребят не очень-то приятно. С другой же выходило, что уезжать мне никуда не надо, и все мои друзья будут рядом со мною, вернее, я буду рядом с ними.
      В этот же день я перенес свой фанерный чемоданчик на "новую квартиру", в дом, где жил пилот звена управления лейтенант Михаил Цветков.
      Миша был лет на пять старше меня, невысокого роста, с покладистым, веселым характером. В звене управления и штабе его любили за общительность и простоту.
      На следующий же день инспектор дивизии по технике пилотирования майор Лобзуков вызвал меня к себе и спросил:
      - Когда последний раз, Ладыгин, держался за ручку?
      - Когда выравнивал подбитый "ил" над лесом, товарищ майор. Четыре месяца назад...
      - А не боишься теперь летать?
      - Нет. Не боюсь,- ответил я.
      Не было в дивизии ни одного летчика, который бы не знал майора Лобзукова, этого светловолосого, веселого, широкоплечего, рослого, русского человека. И не только потому, что он был для каждого из летчиков "самым большим" начальником (инспектором по технике пилотирования!), но знали и любили его за мастерство, смелость и удаль. Все летчики без исключения с восхищением и хорошей завистью глядели в небо, когда иной раз "выдавал гастроли" Лобзуков. Майор творил чудеса. Послушный его волшебству тяжеловатый "ил" выделывал все фигуры высшего пилотажа, включая штопор, иммельман и бочку. "Гастроли" в воздухе инспектор дивизии по технике пилотирования давал не ради ухарства и показухи: вот, мол, смотрите, какой я! Своим мастерством Лобзуков вселял уверенность в летный состав, что в руках у них грозная, маневренная, прекрасная машина, надо только овладеть ею до конца и тогда можно на ней поспорить с врагом и в воздушном бою.
      - Ну, хорошо,- майор улыбнулся.- Пойдем, сейчас посмотрим, не разучился ли ты за четыре месяца с гаком летать?
      - Но на У-2, товарищ майор, я не летал с сорок первого. Только в аэроклубе.
      - Ничего. Сейчас дам несколько провозных. Сразу вспомнишь.
      Погода была пасмурная. Шел редкий снег. На краю аэродрома стояли три дивизионных У-2. После бронированных "илов" эти малютки казались игрушечными.
      Поскольку других полетов не было, Лобзуков взлетел против ветра почти поперек аэродрома. Для самолета на лыжах не требовалось укатанной полосы. Сделав небольшой круг, мы опустились недалеко от дома, стоявшего на краю аэродрома.
      - Ну как, вспомнил? Или еще показать? - без тени упрека, просто спросил майор.
      И я, не стесняясь, сказал:
      - Еще бы один полетик, а потом уж сам попробую.
      Через несколько полетов майор вылез из задней кабины и остался на земле, а я летал один и наслаждался. После четырехмесячного перерыва опять самому поднимать в воздух машину, пусть даже У-2,- ни с чем не сравнимое удовольствие.
      Так, из летчика-штурмовика я превратился в пилота звена управления. Полезного для меня в этой должности было то, что, летая на "илах" строем, нам почти не приходилось самим вести ориентировку (все делал за нас ведущий: он впереди, а мы - за ним). Здесь же я летал один и должен был сам следить за точностью своего полета. Это была неплохая тренировка в штурманской подготовке.
      Снова в соколиной семье
      Хотя я и служил в управлении дивизии, но Новый год встречал в полку со своими друзьями. Все они, и Федя Садчиков, и Володя Сухачев, и Коля Дрозд, не считали меня чужим. Их дружба помогала мне легче переносить ту неудачу, которая свалилась на меня. Они так относились ко мне, будто я и не уходил из эскадрильи.
      Новогодняя ночь выдалась по-русски морозной. Снег смачно хрустел под нашими унтами, а вокруг луны был огромный ореол. Иней плавно кружился в воздухе, искрясь серебряными блестками в лунном свете.
      Больше всего нам хотелось, чтобы Новый, 1945 год был годом нашей окончательной победы над проклятым врагом.
      Наши пожелания сбывались. Вскоре после Нового года мы перелетели в Восточную Пруссию, в местечко Заалау. Все для нас здесь было ново и чуждо. Мрачные серые дома с черепичными островерхими крышами. Кирхи со стреловидными готическими окнами и шпилями. Даже сам воздух был пропитан какими-то своеобразными незнакомыми запахами. Местных жителей почти не было. Населенные пункты были мертвыми. Дома стояли пустые с брошенной утварью.
      23 февраля, вечером мы пришли в клуб, расположенный в кирке, на торжественное собрание и были приятно удивлены, увидя на стене во всю ее ширину не библейские сюжеты, а "ил", врезающийся в скопление вражеской техники, и портреты Кости Шуравина и Николая Забирова. Наш комдив генерал Александров зачитал Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении званий Героя Советского Союза нескольким летчикам нашей дивизии. В их числе был и наш друг, комэск Федя Садчиков. На следующий день мы провожали своих героев в Москву за получением высоких наград Родины.
      В самом начале марта мимо нашего аэродрома, растянувшись на несколько километров, шла колонна пленных гитлеровцев. Мы с Мишей Цветковым подошли к дороге, чтобы поближе рассмотреть бывших солдат вермахта. С воздуха их было почти не видно. По возрасту это была довольно уже разношерстная публика: юнцы лет семнадцати и пожилые мужчины лет за пятьдесят.
      Несколько пленных подошли к нам и почти хором затараторили:
      - Битте айн цигареттен!
      В это время на аэродроме стали взлетать "илы". Они должны были идти на штурмовку врага. Пленные притихли, наблюдая за взлетающими штурмовиками. Они, очевидно, понимали, что кому-то из их соотечественников, кто еще не сложил оружия, сейчас крепко достанется. Вдруг кто-то бросил какую-то реплику, и стоявшие рядом засмеялись. Им можно было сейчас смеяться. Им эти "илы" теперь были не страшны.
      К началу марта советские войска стояли уже под стенами Кенигсберга. Пришел приказ нашей дивизии передислоцироваться почти к самой линии фронта на стационарный, с бетонными взлетными полосами и рулежными дорожками, бывший немецкий военный аэродром Витенберг. Вскоре все полки дивизии улетели из Заалау. Перебазировался и штаб дивизии. Опустело местечко. Затих аэродром. Всего три неисправных самолета остались на земле. Через несколько дней техники доложили, что ремонт самолетов закончен. Нам с майором Лобзуковым предстояло перегнать их в Витенберг.
      Утром следующего дня мы вместе пошли на аэродром. Техники доложили, что самолеты к полету готовы. Майор стоял в нерешительности. Он в который уже раз поглядел на небо. Черные тучи тяжело плыли над аэродромом, над местечком, цепляясь за шпиль кирхи.
      Лобзуков посмотрел на меня и нахмурился.
      - Пойдем-ка, брат, на "метео" погадаем, что день грядущий нам готовит? пошутил он.
      На метеостанции долго запрашивали Витенберг, соседей, но те так ничего вразумительного нам и не ответили.
      Вдруг в комнате сразу потемнело. За окном бушевал буран. Все исчезло в снежном вихре. А минут через пятнадцать опять сияло солнце. Метеорологи только руками развели.
      По дороге домой нам встретился полковник Пинес - начальник штаба дивизии.
      - Вы все еще не улетели? раздраженно спросил он.
      - Погода, товарищ полковник, подводит,- ответил Лобзуков.
      - Погода, погода,- глядя на яркое солнце, процедил полковник.- Тут лететь-то всего двадцать минут, а вы будете сидеть, неделю погоды ждать! сказал он и пошел дальше.
      - Ну, что будем делать, товарищ майор? - спросил я. Лобзуков посмотрел вслед полковнику.
      - А-а, подождем часок, потом пообедаем, а там видно будет.
      Часа через полтора я зашел к Лобзукову.
      - Ну, что, товарищ майор, полетим? Майор посмотрел в окно.
      - Видимость километра полтора,- отметил он как бы про себя.- Ты обедал? Нет? Иди, Ладыгин, обедай и приходи на аэродром. А я зайду на метео. Если увидишь, что я взлетел, лети и ты.
      Так мы и поступили. Я сидел в кабине и прогревал мотор. Лобзуков взлетел и, не делая круга над аэродромом, прямо взял курс на Витенберг. Наступила моя очередь.
      Но только я вырулил на старт, как налетел снежный буран, и все потонуло в белом вихре. Но не прошло и пяти минут, как вихрь унесся на юг.
      Взлетев, я сделал круг над аэродромом. Облачность была сплошной и низкой. Взяв курс 265 градусов, я пошел на Витенберг на высоте 30 метров. Через пять минут полета снежный шквал налетел с севера, и все растворилось в белой мгле. Я напряженно вглядывался вниз, прямо под собой, стараясь определить высоту и положение своего самолета. На счастье, я различил под собой какие-то постройки, и это помогло мне определить, что самолет идет на высоте метров 20 - 25. Промелькнул изгиб речки. Я взял планшет на колени. Изгиб проходил по линии маршрута. Сейчас должен быть лес.
      Я чуть-чуть потянул ручку на себя. И тут же кромка леса промелькнула под крылом. Вести самолет стало легче - внизу, метрах в 15, темнел лес. Скоро должен быть населенный пункт. Я проверил курс и чуть довернул вправо. Под крылом замелькали домики. Иду верно. Промелькнула дорога... И вдруг! Вижу прямо передо мной стена леса чернеет. Дернул ручку на себя и дал полный газ. Чуть не зацепив верхушки деревьев крылом, самолет помчался над лесом. Где-то недалеко должна быть высоковольтная линия... Тяну ручку на себя. Проскакиваю шоссейку и... вижу под собой еловые ветки, натыканные через ровные промежутки... Так ведь это обозначена укатанная взлетно-посадочная полоса.
      Сердце радостно застучало. Ура! Это аэродром Витенберг!
      Снова тяну ручку на себя - на аэродроме высокие строения в четыре этажа. Вот они замелькали внизу. Становлюсь в круг. На мое счастье, снег пошел реже. Стала видна и утыканная елочками посадочная полоса. Смотрю, черный флажок воткнут у начала полосы, а посадочное "Т" все засыпано снегом - и намека не видать. И ни одной живой души. Скорее на посадку, а то вдруг опять снег повалит гуще! Заруливаю на стоянку и только тут встречаю живого человека механика. Он показывает мне, как поставить самолет. Выключаю мотор и первым делом спрашиваю:
      - Майор Лобзуков прилетел?
      - Нет,- говорит,- никто не прилетал,- а сам удивляется, как это я в такую погоду добрался сюда.
      Вылез я из самолета, снял парашют и бегом на КП, на второй этаж - прямо к генералу. Доложил я ему, что Лобзуков раньше меня минут на пять вылетел... Не дослушал меня генерал и в сердцах начал ругать за то, что мы в такую погоду вылетели. Звонил он с полчаса по всем близлежащим аэродромам. Нигде нет Лобзукова.
      Вдруг раскрылась дверь, и вбежал шофер с бензозаправщика и говорит, что в нескольких километрах в поле разбился самолет...
      - Показывай где,- генерал выскочил из комнаты,- сел на "виллис" и укатил...
      Самолет Лобзукова, потеряв пространственное положение, зацепил крылом за землю и разбился на том самом поле, где и я чуть не врезался в лес.
      На следующий день мы хоронили Лобзукова и техника, который летел вместе с ним.
      В клубе пахло хвоей. Играл оркестр. Глядя на красный гроб с останками майора, я отчетливо представил себе, как в белой мгле возникла передо мной стена леса. И я ясно понял, что только чистая случайность вчера спасла меня от гибели.
      Полеты на У-2 хотя и были для меня некоторой отдушиной, но "илы" властно тянули к себе. Я часто навещал свою бывшую эскадрилью, своих друзей. Честно говоря, мое положение не боевого летчика, а пилота звена управления - унижало меня в собственных глазах. Я сам не мог считать себя среди них. А мне так хотелось вновь быть с ними в одном строю...
      И я решился написать третий рапорт генералу о переводе меня обратно в полк на "илы". Два предыдущих он велел мне порвать при нем же. Аккуратно написав рапорт, я решил пойти в баню, помыться перед таким важным свиданием с начальством. Баня на аэродроме была переоборудована на русский манер - с парилкой. В бане мылось несколько французов из эскадрильи "Нормандия - Неман", которая располагалась с нами на Витенбергском аэродроме и иногда ходила прикрывать нас.
      За время пребывания в России некоторые французы привыкли к нашим морозам и нашим парным в банях, так что они поддавали парку, не стесняясь.
      Вдруг послышались взрывы. Смех и шум в бане оборвались. Все прислушивались, стараясь понять, что происходит там, на улице. А там ухали взрывы, тревожно выла сирена.
      - Фашист, бомба! - крикнул мой сосед француз и, окатившись шайкой воды, выскочил в предбанник. Быстро одевшись, мы выглянули из бани, чтобы понять до конца, в чем дело, и, если необходимо, укрыться в убежище.
      В небе вражеских самолетов не было. А кругом рвались снаряды. Как оказалось потом, это дальнобойная артиллерия из фортов Кенигсберга вела огонь по нашему аэродрому.
      Мы остались в предбаннике и, приоткрыв дверь, наблюдали за происходящим.
      Сквозь вой и грохот снарядов донесся рокот запускаемых моторов. И через какую-то минуту-две четыре "ила" одновременно пошли на взлет по двум бетонным полосам. Как стало известно позже, четыре штурмовика взлетели по приказу комдива. Вел группу комэск Иносаридзе. Им предстояло найти и подавить вражескую артиллерию. Взлетев, невзирая на артобстрел врага, они обнаружили аэростат, с которого корректировался огонь фашистской артиллерии, и сходу сбили его. А затем нашли и артиллерийские позиции, с которых враг обстреливал наш аэродром. После нескольких штурмовых заходов четверки "илов" дальнобойная батарея врага прекратила стрельбу. Благодаря быстрым и решительным ответным действиям фашистам не удалось нанести ощутимого урона нашему аэродрому. Обстрел длился минут двадцать. Несколько снарядов попало на летное поле, но ни одного не попало в бетонные взлетные полосы. Еще несколько снарядов угодило и в без того разрушенные ангары. Несмотря на то что техники на аэродроме было много, сгорел только один У-2 и повреждены еще три самолета, но не существенно. Тяжело был ранен инженер полка Каракчиев, а инженер дивизии Титов контужен.
      Мартовское солнце клонилось к горизонту. Последние самолеты, пришедшие с задания, садились на широкую бетонку.
      Генерал Александров стоял на гранитных ступенях крыльца командного пункта и наблюдал за садящимися "илами". Последний самолет плавно коснулся посадочной полосы. Генерал проводил его удовлетворенным взглядом. Еще один боевой день был закончен.
      Он повернулся, чтобы идти на КП, и тут я перехватил его.
      - Товарищ генерал-майор, младший лейтенант Ладыгин, разрешите обратиться?
      Он пристально посмотрел на меня.
      - Что, опять рапорт?
      - Так точно, товарищ генерал,- несколько озадаченный его проницательностью, ответил я.
      Ничего не сказав, он повернулся и быстро пошел к лестнице, ведущей на второй этаж, где располагался командный пункт дивизии.
      Я кинулся за ним. Генерал сел за стол. Рядом стояли несколько штабных офицеров. У окна, сложив руки на груди, стоял начальник политотдела дивизии.
      Генерал посмотрел на меня и с серьезным видом сказал:
      - Полковник Калугин, вот Ладыгин пришел к тебе на меня жаловаться.
      Все присутствующие обернулись в мою сторону. А начальник политотдела, шагнув ко мне, спросил:
      - В чем дело, Ладыгин?
      - Я товарищу генералу рапорт хотел подать, а он не берет.
      - Какой рапорт? О чем? - спросил полковник.
      - Да вот все на "илы" рвется,- пояснил генерал. Он поднялся и зашагал по комнате.
      - Ладыгин, ведь есть заключение медкомиссии.
      - А мне, товарищ генерал, стыдно своим товарищам в глаза смотреть. Все они воюют, а я на У-2 пиляю, как сачок. Прошу вас, возьмите мой рапорт.
      Комдив недовольно поглядел на меня и уселся опять за стол.
      - Не знаю, не знаю... Имей дело с врачами,- отмахнулся он от меня. - Они тебе запрещали летать, пусть они тебе и разрешают.
      - Товарищ генерал,- взмолился я,- да вы хоть напишите на моем рапорте, что вы не против, чтобы я поехал на комиссию,- и протянул ему рапорт.
      Комдив вздохнул, нехотя взял мою бумажку и написал: "Послать на медкомиссию".
      - Спасибо, товарищ генерал! - поблагодарил его и, взяв свой рапорт, мгновенно покинул КП дивизии.
      Первый шаг к заветной цели был сделан.
      На следующий день с утра я пошел к полковому врачу, а потом и к дивизионному. Показав резолюцию генерала, "вынудил" их написать мне справки, в которых говорилось, что после госпиталя я ни разу не обращался к ним с жалобами на состояние своего здоровья. А также получил направление на медкомиссию.
      Собрав за день все необходимые документы и характеристики, я был уже готов сразиться с неумолимой медкомиссией.
      Через день меня послали в штаб армии с фотопланшетами. Сдал я армейским штабистам пакеты и фотопланшеты, забрал почту и бумаги, что надлежало доставить в нашу дивизию, и скорее к своему двукрылому другу У-2, чтобы успеть в госпиталь. Армейский пилот мне точно отметил карандашом на планшете, где расположена посадочная площадка госпиталя 3-й воздушной армии. Когда я приземлился на ней, то оказалось, что до госпиталя еще шесть километров. Значит, туда да обратно - двенадцать. "Слетаю-ка, посмотрю - это же всего три минуты. Авось, где-нибудь приткнусь неподалеку. Уж больно не хочется терять столько времени". Залез я обратно в кабину. Взлетел, повел самолет вдоль дороги, по которой предстояло бы идти пешком. Вот и госпиталь. Рядом с ним вижу площадку, пригодную для посадки. Стал кружить над ней. Со всех сторон она была окружена высокими деревьями. Так что заход на посадку был затруднен. Тормозов-то на У-2 никаких нет. Решил все-таки рискнуть и с трудом посадил самолет. На пробеге наскочив одним колесом на что-то, машина лениво подпрыгнула, задела правой дужкой крыла за землю и, немного развернувшись вправо, остановилась, застряв колесом в рытвине с водой. На мое счастье поблизости на дороге стояла автомашина. Возле нее было двое солдат. С их помощью мне удалось вытащить самолет из предательской ямки. Догнав женщину в белом халате, я спросил:
      - Где у вас тут медкомиссия бывает?
      - В главном корпусе,- кивнула она на самое большое здание. А потом, оглядев меня, спросила: - Вы что - на комиссию?
      - Да,- ответил я.
      - А сегодня комиссии нет,- огорошила она меня.- Комиссия бывает у нас по вторникам и пятницам. А сегодня среда,- довольно строгим голосом произнесла женщина. Наверное, она была одним из врачей или не меньше старшей сестры.
      - А что же делать? - растерянно спросил я.- Может быть, пойти к начмеду?
      Заместитель начальника госпиталя по медицинской части, полковник медицинской службы, широкоплечий, красивый мужчина с крупной седеющей головой, выслушав меня, ответил приятным баритоном:
      - Придется потерпеть до пятницы. В пятницу приезжай, голубчик, и если летная работа тебе надоела, комиссуем. В пехоте тоже дел много.
      - Товарищ полковник, вы меня не так поняли. Летная работа мне совсем не надоела...
      - А чего же ты тогда с комиссией торопишься? - прервал меня полковник.
      - Я на "илах" хочу летать. А мне после госпиталя только на У-2 разрешили. Но прошло уже четыре месяца, я чувствую себя хорошо. Вот справки от наших врачей,- протянул полковнику бумажки.- Вот рапорт товарищу генералу, нашему комдиву. Вот его резолюция направить к вам. Сегодня я летал в армию и по пути завернул в ваш госпиталь. Самолет у меня тут стоит на поляне.
      Я достал из сапога тягу и для большей убедительности показал ее главврачу.
      - Так это ты, голубчик, тут над госпиталем куролесил?
      - Я не куролесил, товарищ полковник, а площадку выбирал, где сесть.
      - Ну и где же ты сел?
      - Я же говорю, на поляне, возле дороги.
      - Это вот здесь, за госпиталем?
      - Да.
      - Так говоришь, обратно на "илы" потянуло? - улыбнулся главврач.- Прилетай в пятницу, комиссуем. Не могу я из-за одного тебя комиссию собирать.
      - А вы и не собирайте, а пошлите меня просто по врачам. Все равно же комиссия из них состоит. Напишет мне каждый свое заключение, а вы потом подпишете и все.
      Полковник несколько озадаченно посмотрел на меня, а потом сказал:
      - Видно, ты очень хочешь летать. Ладно уж, в порядке исключения придется воспользоваться твоим предложением.
      Он взял бумагу и, что-то написав на ней, протянул ее мне.
      Я кинул взгляд на бумагу, и сердце мое запрыгало от радости. В ней было написано: "Комиссовать. Направить по врачам - членам комиссии".
      - Отдашь это со своими документами старшей сестре. Она заполнит медкарту и проводит тебя к врачам.
      Полковник, положив свою руку ко мне на плечо, проводил меня до двери своего кабинета. В дверях я остановился и, посмотрев в умные глаза главврача, искренне сказал:
      - Огромное вам спасибо, товарищ полковник!
      - Ладно, ладно. Пройдешь всех врачей, зайдешь ко мне. Может быть, еще тебе и не придется на "илах" летать, а ты уже благодаришь. Посмотрим, что врачи скажут. Ступай.
      Чуткое отношение и понимание начмеда вселило в меня уверенность. В приподнятом настроении я смело проходил одного врача за другим, и все мне ставили в конце своей графы: "Годен". Когда часа через полтора я покинул последний кабинет, душа моя ликовала. Бегом спустился на первый этаж и сияющий влетел в кабинет начмеда. Но его не оказалось на месте.
      Старшая сестра, которую я разыскал, сказала, что полковника срочно вызвали по делам, и его сегодня не будет.
      - Заместитель уехал вместе с главным. Сегодня вам никто не подпишет,"обрадовала" меня сестра.
      - Ну, а замполит на месте? - ухватился я за последний шанс.
      - Есть. Но вряд ли он подпишет ваш документ. Узнав о моих злоключениях, замполит махнул рукой:
      - Ладно уж, возьму грех на свою душу! - Пододвинув медкарту и обмакнув ручку в чернильницу, он четко написал внизу "годен без ограничения" и расписался.
      - Летай на здоровье, Ладыгин. Сейчас еще печать надо поставить. Пойдем со мной.
      В строевом отделе замполит поставил печать на мою медкарту и вручил ее мне. От души поблагодарив майора, я побежал к самолету.
      Самолет одиноко стоял на краю опушки. Возможно, сейчас мы сделаем последний прощальный полет. Не подведи, дружок! Я поставил тяги на место и попытался запустить мотор. Но холодный мотор никак не запускался. Надо было, чтобы кто-нибудь провернул винт. На счастье, на дороге появился солдат. С грехом пополам нам удалось запустить непослушный мотор. Прогрев его как следует и развернув самолет у самого леса, я прошел пешком еще раз по полянке, выбирая самую ровную часть для взлета. Теперь предстояло самое трудное взлететь и вырвать самолет из чаши полянки, не задев верхушек деревьев. Подпрыгивая на неровностях, все убыстряя бег, самолет понесся к лесу. Расстояние до высоченных деревьев быстро сокращалось. Вот уже половина полянки осталась позади, а самолет все еще бежал по земле. Может быть, убрать газ и прекратить взлет? Нет, буду взлетать!
      Машина подпрыгнула на бугорке и оторвалась от земли. Переводить сразу в набор на малой скорости или выдержать над землей и, набрав скорость, горкой преодолеть этот высоченный забор? Я выдержал машину над землей, а когда до леса оставалось всего метров тридцать, резко перевел ее в набор. Самолет как бы подпрыгнул с разбега и... верхушки деревьев остались внизу. Теперь все было в порядке. Набрав метров четыреста высоты, сделав над госпиталем несколько петель, переворотов, а в заключение штопор, излив таким образом свою радость, я взял курс на Витенберг...
      Зарулив на стоянку, я выключил мотор, забрал все документы и побежал на КП. Возле одного из самолетов заметил командира дивизии. Мне захотелось тут же поделиться с ним своей радостью. Не в силах скрыть своего торжества, я выпалил: