Как оказалось потом, это сел Володя Сухачев с вышедшим из строя мотором, буквально за несколько секунд до меня.
      На второй круг - не на чем! Чуть отворачиваю правее, и уже пора выравнивать. Высота пять метров. Даю маленький обратный крен и так выдерживаю самолет, выбирая триммер на посадку. Вот уже меньше одного метра. Убираю крен. И вот - земля! Самолет бежит по аэродрому!
      Вращавшийся до сего момента, как мельница, винт остановился. Очень непривычная картина. Самолет еще вовсю мчится по аэродрому, а пропеллер замер на месте. Торможу все резче и резче. Наконец машина замерла на месте, неестественно тихая, как уснувшая птица.
      Я отстегнул привязные ремни, отбросил назад фонарь и привстал в кабине. Смотрю из квадрата: от стоящего позади меня самолета бегут ко мне люди и, обгоняя всех, стоя на подножке автостартера, мчится комэск.
      Я опустился обратно на сиденье. Машинально оглядел приборы. И тут вдруг меня охватило сомнение. Что я сейчас скажу командиру эскадрильи, инструктору?.. А вдруг мне все это только показалось? И мотор совсем не отказывал, а я сам сделал что-то не так? Вот сейчас начнут запускать его, и он, как ни в чем не бывало, запустится и будет нормально работать. Мне стало как-то не по себе.
      Ведь там, в зоне, что-либо проверять было абсолютно некогда. Каждая секунда промедления могла отозваться бедой, поломкой машины при посадке вне аэродрома или хуже того - катастрофой...
      Сапоги затопали по дюралю центроплана.
      - Что случилось, Ладыгин? - встревоженно спросил командир эскадрильи, склонившись над кабиной. Рядом с ним появился инженер отряда.
      - Не знаю,- ответил я.- Отказал мотор на глубоком вираже, товарищ майор.
      - Отказал?! - насмешливо сказал инженер. - Да когда ты заходил на посадку, мотор работал, - уверенно заключил он.
      "Неужели он прав и все это мне только показалось?" Эта мысль придавила меня. Я сидел в кабине, а они стояли надо мной.
      - Ну ладно, давай запускай мотор, Ладыгин, - сказал комэск и присел на край кабины, закрыв меня от инженера.
      Я залил плунжером бензин в цилиндры - кто-то там вращал винт. Комэск дал сектор газа немного вперед и сам скомандовал: "От винта!" Ему ответили. Он открыл сжатый воздух, а я включил магнето и нажал на вибраторы. Мотор чихнул несколько раз, но не запустился. После третьей попытки майор сказал мне:
      - Ну-ка вылезай, я сам попробую.
      Он сел в кабину и сам начал запускать. Я стоял возле, на крыле, и с трепетом следил за тем, как ведет себя мотор. А в мозгу металась только одна мысль: "Хоть бы не запустился! Ведь позор на всю школу!.." Подключили автостартер. Минут десять крутили. Не запускается. Тут у меня, что называется, отлегло от сердца.
      - Все, - сказал майор инженеру, - отцепляйте автостартер. Ладыгин, быстрее беги на стоянку за трактором, надо освобождать посадочную полосу.
      После вынужденных посадок Сухачева и моей, после, так сказать, двух ЧП сразу, полеты на сегодня были прекращены. Курсанты и инструкторы сидели в квадрате, курили и оживленно обсуждали происшедшее. Через некоторое время к комэску подошел инженер и сказал: "На четверке обломился вертикальный валик привода агрегатов. Значит, действительно, мотор не работал совсем. Я дал команду, чтобы сняли мотор и отправили его в авиамастерские. Придется на четверку просить новый мотор".
      - А дадут? - спросил майор.
      - Должны, машин-то мало. На чем будем летать?
      - Ты вот что, - комэск встал, - давай-ка прямо сейчас езжай в авиашколу, пока все начальство там, все равно летать сегодня больше не будем. И я скоро подъеду, только с курсантами поговорю.
      Инженер ушел, а комэск велел построить всех, кто был на старте. Раздалась команда, и мы быстро встали в две шеренги. Майор остановился против центра строя и скомандовал:
      - Курсанты Сухачев и Ладыгин, выйти из строя!
      Мы сделали по два шага и повернулись к строю лицом. Комэск подошел к Володе.
      - Как вы знаете, сегодня в полете у курсанта Сухачева произошла поломка в моторе - оборвался выхлопной клапан, в результате чего мотор начал работать с перебоями, а переднее бронестекло забрызгало маслом, Сухачев не растерялся, а принял грамотное решение: открыл фонарь, довел самолет до аэродрома и посадил его.
      Майор повернулся к Володе и, приложив руку к фуражке, сказал:
      - Курсант Сухачев, объявляю вам благодарность!
      - Служу Советскому Союзу! - ответил Сухачев.
      - Становитесь в строй, - приказал ему майор.
      Володя встал в шеренгу, а комэск направился ко мне.
      - Сегодня курсант Ладыгин доказал нам всем, что хотя Ил-2 тяжелый самолет, но и он планирует неплохо. При пилотировании в зоне у него полностью отказал мотор, но он сумел вывести самолет из глубокого виража, перевел его на планирование, потом довернул до аэродрома, рассчитал и, как вы видели, отлично посадил самолет.
      Комэск так расхваливал меня перед всем строем, что я от смущения не знал куда деть глаза.
      - Отсюда вывод, - продолжал майор. - Ил-2 прекрасная машина, надо только ею овладеть как следует. - Майор подошел ко мне.- Курсант Ладыгин, - я посмотрел на майора, лицо его было серьезно, но глаза улыбались, - за правильно принятое решение при полном отказе мотора, в результате чего экипаж и самолет остались невредимы, объявляю вам благодарность!
      Я ответил: "Служу Советскому Союзу!" Коленки мои почему-то дрожали. Комэск подал команду "разойтись", а потом подошел ко мне и, положив руку на плечо, повел меня куда-то. Когда квадрат остался позади, он тихо, задушевно сказал:
      - Молодец, Ладыгин, не подводишь отца. Я-то знаю, сколько он хлопотал, чтобы тебя приняли в авиашколу. Мы прошли несколько шагов молча.
      - Хороший, наглядный урок ты преподал сегодня всем курсантам... Только ты не зазнавайся, Ладыгин, - улыбнувшись, он погрозил мне пальцем.
      - Спасибо, товарищ майор, - невпопад ответил я.
      ...На другой день я благополучно закончил все упражнения в зоне, и инструктор в полете показал мне, как надо ходить строем. Когда мы сели, инструктор велел взять машину с хвостовым номером "5", на которой только что летал с нами за ведущего командир звена.
      Вырулил на старт, подождал, когда взлетит инструктор, и взлетел вслед на ним. После второго разворота я догнал его и пристроился к нему, как он учил. На высоте четырехсот метров мы пошли по большому кругу в радиусе до сорока километров.
      Идти ведомым в строю не так-то просто. Чуть твой самолет начал отставать, надо добавить наддувчик мотору, а стал догонять - чуть сбросить. И так все время надо очень внимательно следить за дистанцией и интервалом между самолетами. А то или далеко отстанешь, или выскочишь вперед.
      После нашего взлета прошло уже минут двадцать. Идем четким строем. Внизу под нами широким морем разлилась весенняя красавица-Кама, затопив все низменные, пойменные луга. Летом на широком зеленом ковре поймы зеркальцами блестят сотни мелких озер. А сейчас все залило. Вода, отражая небесную синь, кажется нежно-голубой...
      Я еще не успел прийти в себя от радости и неожиданности этой встречи, как Володя сообщил мне еще одну приятную новость. Оказывается, вместе с ним в одной эскадрилье здесь и наш общий друг Федя Садчиков.
      Познакомились мы с ним, а потом и подружились во 2-й учебно-тренировочной эскадрилье, куда направили нас после окончания авиашколы. Эта авиаэскадрилья находилась в Подмосковье. Здесь молодые летчики, окончившие бомбардировочные и истребительные школы, переучивались на штурмовиков. Всем летчикам, окончившим авиашколы раньше нас, присваивалось звание сержант, поэтому и Федя Садчиков ходил в сержантах. В мае 43-го вышел приказ, по которому всем выпускникам военных летных школ уже присваивались офицерские звания младших лейтенантов.
      Всех нас, разных по характерам, склонностям, темпераментам, объединяла любовь к авиации. К полетам все относились трепетно и серьезно. И несмотря на то что подъем каждый день был в половине третьего ночи, все поднимались быстро, весело, с шутками-прибаутками.
      Летали мы много и упорно. Были и среди нас свои асы. К ним можно отнести и Федю Садчикова.
      Однажды после выполнения учебного бомбометания Федя возвратился к аэродрому и стал заходить на посадку. Но система автоматического выпуска шасси не сработала: одна нога выпустилась, а вторая нет. Летчик ушел на второй круг. Он убирал шасси, снова выпускал, но правая нога так и не выпускалась. Садчиков применил систему механического выпуска шасси, но и она не помогла. Тогда Федя, набрав высоту, стал пикировать и, резко переведя самолет из пике в набор, пытался таким манером выпустить застрявшую ногу. Но как и во всех предыдущих случаях, левая нога выпускалась, а правая нет. Долго так ходил Садчиков вокруг аэродрома, пытаясь разными способами заставить выпустить застрявшее шасси и тем самым сохранить самолет от поломки, но все было тщетно. Все летчики, и слушатели, и инструкторы напряженно, затаив дыхание, следили за самолетом. Наконец руководитель полетов передал по радио приказание Садчикову убрать левую ногу и сесть на "живот". Но Садчиков решил по-своему: он зашел на посадку, не убрав левую ногу шасси, решил сажать самолет на одно колесо. Ведь Чкалов когда-то в подобной ситуации поступил так же. На выдерживании Федя дал левый крен и выключил мотор, чтобы в случае удара самолет не загорелся. Крен он дал настолько точно, что самолет бежал на одном колесе почти до остановки и только к концу пробега опустился на правую консоль, чуть-чуть погнув ее. В остальном же самолет был в полном порядке - уже назавтра он снова летал. Надо было владеть исключительным мастерством пилотирования, самообладанием и беспредельной любовью к авиации, чтобы, рискуя собой, совершить такую посадку.
      Федя Садчиков - невысокого роста, коренастый. Черные курчавые волосы и карие глаза делали его похожим на цыгана. Но был он спокойный, молчаливый и даже несколько флегматичный. Он был прямой противоположностью нам с Володей Сухачевым.
      Когда в свободное от полетов время мы находились с Сухачевым вместе, то почти всегда пели на два голоса или "Солнце нызенько", или "Так пусть завоет вьюга, но мы, два старых друга...", или "Как часто осенью, порою..." Много было у нас в ту пору хороших и любимых песен. Хоть Федя и не пел, но всегда любил слушать эти песни. Так мы и ходили всегда втроем.
      Как-то идем по лесу, мы с Сухачевым поем, а Федя слушает. Вышли уже на опушку, впереди аэродром, тренировочных полетов на "илах" нет. В синеве неба повисли два парашютных купола, как два белых георгина: один повыше, а другой пониже. Сегодня все слушатели должны сделать зачетные прыжки с парашютом пришел такой приказ. Хочешь не хочешь, а надо прыгать. Как ни странно, но многие летчики уклонялись от этих прыжков. Очевидно, на фронте, в боях, летчики в случае необходимости нерешительно применяли парашюты. Вот и пришел приказ шире внедрять среди летного состава прыжки с парашютами.
      Честно говоря, шли мы на эти прыжки без особого энтузиазма. Прыгать разрешалось и не летному составу - техникам, инженерам, механикам. Изъявила желание прыгнуть с парашютом и наша фельдшерица, миловидная Люба - лейтенант медицинской службы, к которой ребята иногда забегали за лекарствами, но больше, конечно, поболтать.
      Когда мы подошли к старту, один У-2, на которых вывозили парашютистов, уже набирал высоту, а другой только что взлетел. Через некоторое время от первого самолета отделилась черная точка и стремительно понеслась к земле. Прошло шесть, семь секунд, и в небе распустился белый купол парашюта, который медленно опускался на аэродром.
      Каждому сегодня предстояло проделать этот "фокус", поэтому все с интересом смотрели, как выполняют затяжной прыжок другие.
      Вот Люба подошла к начальнику парашютно-десантной службы - ПДС, и тот разрешил ей прыгнуть на одного человека раньше, чем было предусмотрено по его списку. Старший лейтенант сам приладил ей парашюты, проверил все застежки, резинки и помог забраться в кабину. Она уселась на сиденье и весело помахала нам рукой. Начальник ПДС помог ей застегнуть шлем и надел на глаза летные очки. Сказав ей что-то в напутствие, он спрыгнул на землю и сам проводил самолет до старта.
      Мы все с интересом наблюдали, как самолет взлетел и стал набирать высоту. Набрав 800 метров, он подошел к аэродрому и над тем местом, где парашютист должен покинуть самолет, сбавил скорость. На старте не было человека, который бы не наблюдал за этим прыжком. Все стояли, запрокинув головы и прикрыв глаза от солнца, ждали, как прыгнет наша общая симпатия, Любаша.
      Вот от самолета отделилась черная точка. Все напряженно ждали, когда Люба раскроет парашют. Прошло пять секунд, шесть, семь... Уже пора бы ей выдергивать кольцо. Но черная точка стремительно летела вниз, а белая струйка вытяжного парашюта все не вскипала над ней. Кто-то удивленно произнес:
      - Ты смотри, вот это затяжка!..
      Неотвратимо быстро приближалась земля, а парашют все не раскрывался! Все, затаив дыхание, впились глазами в мчавшуюся к земле маленькую человеческую фигурку. Вот уже осталось 300 метров... 250... 200... "Ну что? Что же ты не раскрываешь, дурочка, парашюта! Ведь сейчас уже будет поздно! Или его заело?! Так ведь есть второй! Открывай быстрее. Открывай, милая!.." - примерно так думал каждый из нас.
      Осталось до земли всего несколько десятков метров, и все не пропадала надежда, что вот-вот взовьется белый купол. Но вот маленькая фигурка исчезла на фоне леса. Раздался звук, как будто выстрелили из большой хлопушки. Этот звук больно отдался в сердце. На мгновение все одеревенели, словно у каждого что-то оборвалось внутри.
      Первым пришел в себя старший лейтенант, начальник ПДС. Он рванулся к санитарной машине и, стоя на подножке, помчался в дальний угол аэродрома, к лесу. Не сговариваясь, все бросились за машиной.
      Когда мы подбежали, дежурный врач и два санитара снимали парашюты с разбившейся девушки.
      Начальник ПДС стоял возле них. Лицо его было мертвенно бледным. Немигающими глазами он смотрел на новый синий комбинезон, рукава которого были завернуты: комбинезон был великоват Любе. Старший лейтенант часто и прерывисто дышал ртом, как будто ему не хватало воздуха. Нижняя челюсть его мелко дрожала, а синие губы застыли в какой-то виноватой гримасе. Он провел ладонью по лицу, как бы стараясь отогнать от себя, стереть весь этот кошмар.
      Когда санитары, держа за лямки, поволокли парашюты в сторону, старший лейтенант, пригнувшись, произнес хриплым голосом:
      - Осторожней с парашютами: ведь будет экспертиза. Оставьте их пока здесь.
      Санитары оставили, парашюты и, подняв останки Любы, переложили их на носилки.
      Подъехал на "эмке" подполковник - командир эскадрильи. Хлопнув дверцей, ни на кого не глядя, он направился прямо к начальнику ПДС. Посмотрев на место падения, спросил:
      - Здесь?
      Старший лейтенант кивнул.
      - С этими она прыгала? - спросил затем подполковник, присев над парашютами.
      Старший лейтенант снова молча закивал.
      - Как ты думаешь, почему не раскрылся парашют? - вставая, поинтересовался подполковник.
      Начальник ПДС пожал плечами, а потом ответил:
      - Не знаю...
      - Может быть, неправильно были уложены? - строго спросил командир.
      - Кольцо-то не выдернуто, - хмуро заметил старший лейтенант.
      - Что, силы у нее не хватило или заело? Старший лейтенант опять пожал плечами. - Никто не трогал парашюты? Все вот так и было?
      - К парашютам я не прикасался, товарищ командир,- заверил начальник ПДС.
      - Прыжки придется прекратить до полного расследования. Не могу я их посылать прыгать, - подполковник посмотрел на нас, - после этого чепэ.
      Он тяжело вздохнул, сняв фуражку, вытер платком мокрый лоб.
      - Как все это тяжело, - ни к кому не обращаясь, тихо произнес он. - Да, как жалко девчонку... Что вот теперь напишем ее родным? - покачал головой подполковник.
      Надев фуражку, он обратился к стоящему недалеко от него Садчикову:
      - Товарищ сержант, положите эти парашюты ко мне в машину, только осторожно.
      Садчиков поднял с земли парашюты и понес их к машине.
      - Товарищ подполковник, - обратился к командиру эскадрильи начальник ПДС, - разрешите мне сейчас прыгнуть с этими парашютами?
      Все обернулись к говорившему. Он стоял по стойке "смирно", подтянутый, с бледным лицом.
      Подполковник смотрел на него, не зная, что ответить на такое неожиданное предложение.
      - Я думаю, что парашюты тут ни при чем, - уже тише сказал старший лейтенант. - А то ведь у летчиков останется неверное отношение к парашюту. Разрешите?
      Подполковник посмотрел на нас, летчиков, стоявших гурьбой, потом опять на старшего лейтенанта.
      - Да, задал ты мне задачу, - вздохнул он. - А насчет летчиков, это ты верно говоришь. Они и так парашют не очень-то жалуют. - Лицо его, до этого разгоряченное и красное, сейчас тронула бледность.
      Подполковник повернулся к нам, как бы ожидая от нас ответа на тот вопрос, который он должен был решить сейчас, вот теперь, сию минуту. И поскольку он сам был летчиком, он, очевидно, уловил тот невидимый, неощутимый психологический барьер, который непроизвольно возник в душах молодых летчиков после разыгравшейся на наших глазах трагедии. Он повернулся к старшему лейтенанту и, еще раз окинув его взглядом, сказал:
      - Ладно, прыгай! Возьму грех на свою душу. Только будешь прыгать с двух тысяч метров. Договорились? Садись в машину, сам подброшу тебя к самолету.
      Старший лейтенант взял у Садчикова парашюты и сел с подполковником в машину. А через несколько минут он уже поднялся в воздух.
      Мы стояли на аэродроме и напряженно следили за самолетом, который все выше и выше уходил в синеву неба. Все мы прекрасно понимали, какому риску подвергает себя начальник ПДС. Подполковник стоял среди нас и, не отрывая взгляда, следил за кружащим над аэродромом маленьким У-2.
      Вот самолет набрал высоту, подошел к отсчетной точке и убрал газ. И тут же от него отделилась черная точка. Она сначала по кривой, а затем отвесно понеслась вниз. Все непроизвольно стали отсчитывать секунды: три, четыре, пять, шесть... И вот над черной точкой взвился белый купол парашюта. Вздох облегчения вырвался у каждого из нас.
      И просится сердце в полет...
      В июле сорок третьего недалеко от Москвы формировался штурмовой авиационный полк - ШАП. Из нашей учебно-тренировочной авиационной эскадрильи, или сокращенно УТАЭ, в этот полк направили пятнадцать молодых летчиков. В их числе оказались Володя Сухачев и Федор Садчиков. В августе полк направился на фронт в район Смоленска. Под Духовщиной Сухачева подбили (несколько эрликоновских снарядов попало в самолет), но он все-таки сумел перетянуть машину на свою территорию и плюхнуть ее на "живот" в районе передовой. При этом он разбил себе лицо о приборную доску. Когда к упавшему самолету подбежали наши солдаты и помогли Сухачеву выбраться из кабины, то оказалось, что его стрелок был убит.
      Вообще, под Духовщиной 211-я дивизия понесла большие потери не только в технике, но и в летном составе. И вот наша группа из 24 человек прибыла на пополнение. Так мы и встретились: Володя, Федор и я.
      Как это здорово, когда ты приезжаешь на фронт к своим друзьям. Все равно, что в родную семью!
      Правда, тут же выяснилось, что я попал не в их 826-й полк, а в 639-й. Но землянки, в которых мы жили, были рядом, на берегу Западной Двины. Завтракали, обедали и ужинали мы в одной летной столовой, в кино ходили тоже вместе в одну землянку, которая заменяла нам клуб.
      Когда мы в первый день встретились за обедом в летной столовой, я с радостью увидел на гимнастерках Сухачева и Садчикова по новенькому ордену Красного Знамени, и Федя был уже не сержантом, а тоже младшим лейтенантом.
      В полку и в эскадрилье нас с Костей приняли приветливо. А мы, в знак благодарности новым боевым друзьям, стремились как можно скорее сесть за штурвалы боевых самолетов. Но зимой 1943/44 года сколько-нибудь крупных операций на нашем фронте не было. Боевых вылетов было мало, и нам, молодым летчикам, поначалу участвовать в них доводилось очень редко.
      "Старики" улетали на боевые задания, а мы с нетерпением ждали их возвращения. Когда возвращались все, мы искренне радовались вместе со всеми. Когда же из улетевшей шестерки приземлялись пять или даже четыре экипажа, мы горевали вместе со всем полком и жадно ловили каждое слово из рассказов вернувшихся участников боя.
      Наши первые боевые вылеты были отсрочены еще и потому, что пришел приказ о разделении 211-й ШАД на две дивизии. Три полка оставались в 211-й дивизии, а три передавались во вновь организуемую, 335-ю. Наш 639-й полк и 826-й попали в их число.
      Но высокому начальству, в конечном итоге, было виднее. Оно готовило мощные резервы для решительных наступательных действий. Ведь враг еще был так силен..
      Через несколько дней оставшиеся из опытных летчики вместе с техниками и механиками поехали в Куйбышев за новыми машинами, чтобы перегнать их к нам.
      "Старички" уехали, а мы, молодые летчики, под руководством одного из опытнейших командиров эскадрильи начали тренировочные полеты с нашего аэродрома.
      После нескольких провозных на учебном "иле" все молодые пилоты начали нормально взлетать и приземляться на очень узкую взлетно-посадочную полосу лесного аэродрома, поначалу казавшейся нам абсолютно непригодной для производства полетов.
      Вскоре произошло и наше знакомство с новым командиром дивизии полковником Александровым.
      Как-то во время тренировочных полетов на аэродроме приземлился У-2. Самолет подрулил к стоянке и остановился недалеко от нас. Пилот в кожаной куртке, шлемофоне и унтах спрыгнул с плоскости и направился к нам. Ладно скроенная фигура, выше среднего роста. Волевое, по-мужски красивое лицо. По походке и манере держаться сразу было видно, что это начальник.
      Командир эскадрильи, проводивший с нами занятия, подал команду "смирно", побежал ему навстречу и докладывая, назвал его командиром дивизии. Так вот он какой, наш новый комдив!
      Полковник, не дослушав доклад комэска, отдал команду "вольно" и подошел к нам.
      - Ну как, молодежь, осваиваете новый аэродром?
      - Так точно, товарищ полковник, вроде получается неплохо, - ответил за всех Костя.
      - Это, конечно, не полевой аэродром. Вот южнее, в степях, там с аэродромами раздолье. А у нас тут леса да болота. На нашем направлении других аэродромов и не будет. Тут и взлетать надо, как по струнке, и расчет на посадку должен быть идеальный.
      Полковник с интересом разглядывал нас, как бы стараясь проникнуть в нашу суть. Ведь с нами ему приходилось создавать, строить новую боевую дивизию. От нас, от вашего умения и выдержки зависело, какое это будет соединение.
      - Сейчас мы заканчиваем оборудование полигона, на днях начнем тренироваться в стрельбе и бомбометании. А сейчас я хочу посмотреть, как вы летаете. Капитан, - обратился полковник к комэску, - сами решите, кто полетит со мной первым, - и направился к учебному самолету УИЛу.
      Капитан оглядел нас, выбирая. Он не один раз летал с каждым и сейчас взвешивал все "за" и "против", чтобы не ударить перед комдивом лицом в грязь.
      - Ладыгин, - вдруг сказал он. Я поднял на него глаза. - Полетишь с комдивом.
      - Ну почему же я первый, товарищ капитан? Другие ведь не хуже летают.
      - Давай, давай! Как следует подойди и доложи, - он лихо подмигнул мне и дружески улыбнулся. - Комдив уже ждет. Шуравин, помогите ему надеть парашют.
      Костя живо поднял парашют и помог мне продеть руки в лямки, застегнуть карабины.
      - Ну, Леонтий, ни пуха ни пера! - улыбнулся друг и подтолкнул меня к учебному "илу".
      С парашютом-то не очень зашагаешь строевым. Переваливаясь, как утка, я подошел к задней кабине и, приложив руку к шлемофону, четко доложил:
      - Товарищ полковник, младший лейтенант Ладыгин. Разрешите занять место в кабине?
      - Так вот, Ладыгин, - сказал комдив, застегивая шлемофон, - сделаешь полет по кругу. Высота четыреста метров. Посадка у "Т" на три точки. Ясно?
      - Так точно, товарищ полковник, ясно.
      - Ну, раз ясно, выполняй. И как будто меня здесь нет. Договорились?
      Я кивнул и полез в кабину. "Раз нет, тем лучше", - с облегчением подумал я.
      Очутившись в кабине и начав подготовку к полету, я сразу же забыл обо всем, что сейчас не касалось предстоящего дела. Ведь полет требует тщательной подготовки, строгого всестороннего контроля. Как бы ты ни любил авиацию и какого бы мастерства ни достиг, всегда надо быть с самолетом на "вы", как со старшим и очень уважаемым другом.
      Взлетел я нормально: самолет оторвал от земли не раньше и не позже, а на положенной скорости, и выдержал невысоко, и перевел в набор, четко зафиксировав угол. Мне и самому было приятно, что все так хорошо у нас с "илом" получается.
      Прибрал обороты, слежу за скоростью и высотой. Скоро и первый разворот. Вдруг - что такое? Самолет словно повис на штурвале: тяну ручку на себя что есть сил, а он нос опускает. Ничего не понимаю. Ведь только сейчас все было нормально - и вот на тебе!..
      Чтобы уменьшить нагрузку на ручку, быстро подкручиваю триммер на себя. Вскоре опять все становится на свои места - и режим набора, и давление на ручку управления нормальные.
      Смотрю на высотомер. Прибор показывает 100 метров. Пора делать первый разворот. Даю немного ручку от себя и закладываю машину в разворот. Шарик, показывающий координацию разворота, - как влитой стоит в центре, стрелка скорости - ни с места. Все хорошо. Только успел вывести из разворота, самолет опять начал повисать на ручке. Глянул на триммер, а он крутится от себя. Тут понял я, в чем дело: это комдив из своей кабины крутит его. Сам сказал: "И как будто меня нет!" А теперь мешает! Зачем? Все же было хорошо... Схватил я рукоятку триммера и крутанул ее на себя. И самолет сразу стал набирать высоту. Я только чуть корректировал, чтобы скорость не падала. Ну вот уже и 400 метров, как сказал комдив. Перевел в горизонтальный полет и прибрал наддув. Не забываю и осматриваться: фронт рядом. Подкрадется какой-нибудь "мессер" и снимет, как мокрую курицу, если зазеваешься. Сделал я третий разворот, потом и четвертый. Выпустил щитки и взял триммер на посадку. Иду на моторе, подтягиваю. Вот уже скоро надо выравнивать. Убираю газ. И тут опять самолет повис на ручке - комдив дал триммер от себя. Не успел я добрать ручку и опустил самолет на колеса, но не дал ему "скозлить", тут же отжал ручку от себя. И самолет не на трех точках, как дал задание полковник, а на двух колесах побежал по укатанной полосе. Но вот он сам опустил хвост, и я начал тормозить.
      Зачем комдив помешал мне посадить самолет у "Т" на три точки? Ведь я сделал все правильно. А теперь все ребята и комэск видели, как я не смог притереть самолет. Но ведь они не знают почему!
      Я был обижен на полковника, потому что по его вине я "опозорился" перед ребятами и подвел капитана, так надеявшегося на меня. Настроение у меня было испорчено. Зарулив, я попросил разрешения вылезти из кабины.
      Но комдив сказал по СПУ:
      - Давай-ка еще один полетик!
      Я вырулил, взлетел, сделал первый разворот, и опять самолет повис на ручке управления. Тут уж я окончательно обозлился. Пусть, думаю, комдив ругается, но летать так, как он меня принуждает, я не могу. Ухватился я за штурвальчик триммера и резко поставил его на место...
      После четвертого разворота, когда я уже приготовился к посадке, триммер опять начал крутиться от себя. Но я успел со злостью крутануть его обратно и притереть самолет у "Т" на три точки.
      Выключив мотор, я вылез на плоскость и, остановившись у задней кабины, не глядя на комдива, сказал:
      - Товарищ полковник, разрешите получить замечания?
      Я ждал разноса. Но, к моему удивлению, полковник улыбнулся и дружески сказал:
      - Молодец, Ладыгин, умеешь летать. Не самолет тобой управляет, а ты им. Молодец. А теперь пришли ко мне следующего.
      "Так вот зачем он мешал мне управлять самолетом! Проверял мои выучку и самообладание". И сразу всю злость мою как рукой сняло.
      Сделав еще с семью летчиками по одному полету, комдив собрал всех нас в землянке и устроил разбор полетов. Когда все уселись, он встал. Лицо его было сосредоточенным, было видно, что он чем-то расстроен.
      - Плохо, товарищи летчики, плохо, - резко сказал полковник.
      Такое начало нас обескуражило. Ведь никаких особых ошибок ни на взлете, ни на посадке никто не допустил. И потом то непривычное для нас обращение "товарищи летчики"... Впрочем, все было правильно: мы уже фронтовые летчики. Все вчерашнее, порой беспечное, осталось позади, и уже никому нет дела до того, молоды мы или стары, опытные или "желторотые". И вот этот суровый и беспокойный человек, который сейчас стоял перед нами, выкладывал нам боль своего сердца и беспокойство за нас, за наше будущее. А наше собственное будущее, будущее всей дивизии во многом зависело от нашего мастерства, от нашей выучки.
      - Для чего конструкторы придумали и сделали триммер? - задал вопрос полковник. Ребята сидели, опустив глаза, а комдив продолжал: - Чтобы облегчить вам управление самолетом. Сбросили вы бомбы, эрэсы, использовали боекомплект пушек и пулеметов, наконец, в полете выработалось горючее - все это меняет центровку самолета. И если вы не будете использовать возможностей, которые вам дает триммер, вы будете физически перенапрягаться, уставать, а отсюда и внимание и работоспособность ваша упадет, а значит, противнику будет легче сбить вас. Нельзя врагу в бою давать такого козыря. А потом подумайте, что с вами будет, если придется делать в день не один вылет, а два, три и больше? А такие дни настанут и они не за горами. Вот, товарищи летчики, казалось бы маленький вопрос - триммер, а сколько за ним стоит неприятностей. Из восьми человек, с которыми я летал, только двое грамотно использовали данную им технику. Чтобы они не зазнались, - полковник улыбнулся, - я их называть не буду: они сами знают, о ком я говорю.