Этот мужчина достаточно строен, грудь его вполне широка и крепка. Но красота его в глазах его и речах.
      А он продолжал, уже как бы для себя самого:
      - Я каждую ночь вперяю взгляд в бесконечность небесной сферы. Я мысленно достигаю хрустального купола. Я пытаюсь постичь тайны, скрытые от других. Я иду дорогой моего учителя Ибн Сины и Бируни. Архимед, Птолемей и Евклид указывают мне великие пути в пространстве. И с каждым днем небо становится для меня еще более загадочным, чем в тот день и час, когда я впервые посмотрел на него. Я изучаю движение Солнца, которое ходит вокруг нас. Я прислушиваюсь к вращению Земли, которое загадочно, И я говорю себе: мир прекрасен, мир вот этих глаз, вот этих губ, вот этих бедер и этих ножек...
      Говоря это, хаким поочередно целовал то, что называл, и поцелуи его были горячи, как клейма для коней в туранских степях.
      - Истинно говорю, Эльпи: без этого мир не стоит и луковичной похлебки. Без тебя и твоих глаз он пуст, он угрюм, он страшен. Без тебя в нем холодно и темно, как в пещере, в которой живут медведи памирских гор.
      Она, смеясь, прижала ладонь к его губам, чтобы он замолчал. А он целовал ладонь и говорил:
      - Разве вот это не рай? - Он обвел рукой пространство над собой и вокруг себя.- Это тело прекраснейшей из женщин, этот свет прекраснейшего из светил. Чем не рай?
      Она погрозила пальцем. И сказала:
      - Скольким ты говорил все это, мой господин? И точно такими же словами?
      Для него этот вопрос был несколько неожиданным. Налил себе чашу до самых краев и, стараясь не пролить драгоценной влаги, сказал:
      - Многим, Эльпи, очень многим.
      Она захлопала в ладоши. Словно бы от радости. Словно бы от случайного открытия, весьма приятного душе ее и сердцу.
      А он пил не отрываясь, пил с упоением, с любовью, увлеченно.
      - А мне? - простонала Эльпи.
      Он подал фиал и ей. Любуясь ею, спрашивал себя:
      "Где же больше тайны - на губах ее или на небесном своде, опоясанном Млечным Путем?" И не мог ответить на этот вопрос.
      17.
      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ О ТОМ, КАК ОМАР ХАЙЯМ И ЕГО ДРУЗЬЯ БЕСЕДУЮТ ПОД ЗВЕЗДАМИ
      Чернильное небо. Чернильная земля. И сама обсерватория во мраке. Хазини слегка поднял противоположный глазу край алидады - ив бездонной дали возникает созвездие Лебедя. Лоукари и Омар Хайям любовались звездным небом - таким ясным и таким чистым сегодня ночью. Луна еще не взошла, и поэтому звезды, словно золотые монеты на черном бархате.
      Появился Васети. Он поднялся по винтовой лестнице с нижнего этажа, где производил некие математические вычисления.
      Было слегка прохладно. И это благодаря Заендеруиду, который сладко шумел недалеко отсюда.
      - Такая ночь для любви, - сказал хаким, - а мы с вами смотрим на небо. А ведь могли бы любоваться красавицами!
      Хазини, не отрываясь от прорези алидады, сказал, что любая дева всегда лучше созвездия Девы. И всякую деву на земле, как и на небе, окружают Волопасы, Львы, Вороны, Гидры и прочее. Если любовь принять за некую эклиптику, то она пройдет как раз через Деву, а по обе стороны от нее, то есть эклиптики, окажутся Ворона с Гидрой и Волопас. Разве это не символично?..
      Шутка астронома, хоть и не блистала особым остроумием, развеселила ученых.
      - Господин Хазини, - сказал Омар Хайям, - смотрит на небо, а на сердце у него самое обыкновенное, земное.
      - Любовь соединяет и небо и землю воедино, - заметил Хазини.
      - Согласен, - сказал хаким.
      Васети сравнил любовь и поэзию. Последняя мертва без любви. Что на это скажет уважаемый хаким?
      - Ничего не скажу, - отозвался тот. - Аксиома не требует доказательств. Это еще древние знали. Я держусь того мнения, что вообще нельзя отрывать любовь от поэзии - их надо называть единым словом.
      - Я еще не знаю такого, - признался Васети. Хаким обратился к Хазини:
      - Оторвись на минутку от Девы. Послушай нас.
      - Я смотрю на Лебедя, а не на Деву.
      - Это сейчас все равно. Речь идет об очень важном. Хаким был в особенном, приподнятом настроении: ему обещаны деньги на работы по определению расстояний до небесных светил, обещана помощь в распространении нового календаря "Джалали", и, наконец, девица по имени Айше согласилась подарить ему час-другой где-нибудь на берегах Заендерунда...
      Хазини отошел от астролябии, протер глаза:
      - Так о чем это вы? О поэзии или о любви?
      - О том и другом, - сказал Васети. - Мы ищем слово, которое объединило бы эти два прекрасных явления нашей жизни.
      - Любовь и поэзию? - удивился Хазини.
      - А что? Разве они не родные сестры?
      - А куда же девать науку?
      - Любовь и поэзия выше!
      Хазини с этим не согласился. И стал доказывать, что если без любви человечество не обходится в силу своего естества, то без поэзии прожить еще можно. Человек, то есть поэт, живет и вследствие этого сочиняет стихи и поет их. Значит, жизнь, а следовательно, и любовь выше поэзии.
      Васети назвал эти рассуждения достойными какого-нибудь дебира письмоводителя, - но никак не ученого. Он, Васети, уверен, что любовь и поэзия - одного корня, но назвать этот корень одним достойным именем пока затрудняется.
      - Я не думал, что ты такой, - сказал Хазини.
      - Какой? - насторожился Васети.
      Было очень темно и невозможно следить за выражением лица собеседника. Однако, судя по голосам, по оттенкам их, друзья находились в добродушнейшем состоянии. Настроение хакима всегда передавалось им.
      - Ты мне казался немного суховатым, - объяснил Хазини. - Твоя стихия звезды. И больше ничего!
      - Неужели свои мысли о любви я должен нести высоко, наподобие знамени?
      Хаким вмешался в разговор. Он сказал:
      - Спор пустой. Поверьте мне, друзья: человек одинаково обязан своим существованием и любви, и поэзии. Что же до их объединяющего имени, то оно существует. И знаете, как оно произносится?
      Омар Хайям воздел руки к небу и торжественно провозгласил:
      - Жизнь, друзья, жизнь!
      Он обнял своих друзей, прижал каждого к груди.
      - Вот так, как я обнял вас, - сказал он, - так и жизнь объемлет и любовь и поэзию. Если за поэзией не признавать права называться самой жизнью, значит, выхолостить ее. Как холостят баранов и прочих животных. Да, друзья мои, я пришел к этому выводу, прожив почти сорок пять лет.
      Васети попытался поймать хакима на слове;
      - Значит, ты поэт, хотя ты это и пытаешься отрицать.
      Хаким энергично возразил:
      - Я говорю о поэзии, а не о поэтах. Поэт - Фирдоуси. Поэты - Рудаки и Дагиги. Поэт в наше время- хаким Санаи. А все те, кто наловчился сочинять бейты и рубаи, газели и касыды, - все эти "цари поэтов" при дворах, позорящие просвещенный слух, - дурацкие создания. Я говорю не об их поэзии. Я говорю не о поэзии, угодной шахам, султанам, хаканам и их многочисленным визирям. Это не поэзия! Это подобие поэзии, фальшивая подделка. Когда мудрые люди говорят слово "поэзия", значит, имеют в виду саму жизнь, то есть жизнь, продолжающуюся в поэзии, один из рукавов реки жизни. А река жизни - да будет вам известно! широка и необъятна.
      Васети сказал:
      - Уважаемый хаким, нас сейчас трое. Над нами только звезды, а под нами спящий Исфахан. И мы должны говорить только правду. Верно говорю?
      - Да, - подтвердил хаким. - Это условие нашей дружбы, общей работы и общей цели.
      - Прекрасно! - воскликнул Васети. - Ответь мне, уважаемый хаким: что есть твои стихи?
      Во вселенной наступила тишина. Секунда. Другая. Целая минута тишины! Омар Хайям обдумывал свой ответ: правдивый, искренний.
      - Какие стихи ты имеешь в виду?
      - Которые мы читаем на полях твоих геометрических вычислений и философских трактатов, - пояснил Васети.
      Опять тишина во всей вселенной. Секунда. Другая. Целая минута тишины! И хаким ответил:
      - Это часть моей жизни. - И скороговоркой добавил - Но я не поэт. Это звание слишком высокое. - И еще добавил: - Эклиптика пронизывает все существо созвездия Девы. Очень жаль, что где-то рядом нет созвездия Поэзии...
      - А Лира? -спросил Хазини.
      - Это не совсем то. На ней может бренчать любой.
      18.
      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
      О ТОМ, КАК ХАКИМ ПИРУЕТ
      С ПРЕКРАСНОЙ АЙШЕ НА БЕРЕГУ
      ЗАЕНДЕРУНДА
      - Аллах накажет тебя! - говорит Айше.
      - Ну и пусть! - отвечает Омар Хайям.
      - И ты не боишься его гнева?
      - Боюсь.
      - А почему же ты говоришь "ну и пусть"? Хаким не желает нынче ломать голову над различными вопросами. Он отвечает весело первыми сорвавшимися с языка словами:
      - А потому, Айше, что гнев твой страшнее. Эта небольшая лужайка, на которой устроились Айше и Омар Хайям, словно зеленое ложе. Со всех сторон она окружена кустарниками. В двух шагах шумит, пенится на камнях, бурно лижет берега светло-зеленая река Заендерунд. Над головою кусок неба - с одеяло, не больше. Такое синее небо, излучающее зной. На траве белая скатерть. Вина и фруктов вдоволь. Фрукты и жареное мясо. Зелень и мясо. Но главное - вино. Такое сыскать не так-то просто. И тонкостенные глиняные чаши отменной работы. Их очень много. Ибо хаким любит в разгар пирушки разбивать чашу о какой-нибудь камень. Черепки разлетаются в стороны. С треском. И Омар Хайям хохочет. Ему становится веселее, когда разбиваются чаши...
      Сколько лет Айше? Может быть, восемнадцать? Ее мать убирает нижний этаж обсерватории. Это бедная женщина. И у нее единственная дочь. У Айше большие, грустные глаза. Хаким их называет турецкими. И поясняет:
      Глаза турецкие - прекраснейшие в мире.
      Айше краснеет, бледнеет и снова краснеет.
      - Я очень стар? - спрашивает Омар Хайям, Она не отвечает.
      - Наверное, очень, - вместо нее произносит сам хаким.
      - Нет, не очень, - говорит она. И краснеет. - Аллах накажет тебя.
      - За что же, Айше?
      - За то, что изменяешь ей...
      Он привлекает ее к себе: ну зачем забивает она себе голову чужою любовью?
      - Я люблю всех женщин, - говорит Омар Хайям.
      - Как всех? - удивляется Айше.
      - Разумеется, всех. Очень просто.
      И он целует ее. И ей волей-неволей приходится верить ему, ибо нет, наверное, на свете поцелуев слаще этих...
      - И потому я люблю тебя, - поясняет он.
      - А ее?
      - Ее тоже.
      Он подносит ей чашу с вином. Отпивает из собственной. Омар Хайям советует ей пить без промедления и пьет сам. Разве можно не пить, когда с ним Айше?..
      Он спрашивает ее:
      - Айше, откуда у тебя такие точеные ножки? ...
      - От аллаха.
      - А эти груди?
      - От аллаха.
      Омар Хайям задумывается. Ненадолго. Разве, можно погружаться в думы в такие минуты? Ведь рядом Айше!
      - Аллах накажет тебя, - строго говорит Айше.
      Он ничего не хочет слышать. При чем тут аллах? При чем другие женщины? Разве можно не пить и не любить?..
      - Что ты скажешь ей? - допытывается Айше.
      - Ничего.
      - Из страха?
      - Нет. Просто так. Она знает, что я люблю всех женщин.
      - И даже старых?
      - Этого не говорю.
      - Даже некрасивых? Даже хромых?
      Он молчит. А потом говорит ей:
      - Словом, я люблю женщин. Такими, какими создал их аллах.
      Омар Хайям подносит к ее алым губам кусочек поджаренного мяса. Она ест и запивает вином. Это очень пьянящее вино. Так ей кажется. А он допивает чашу и с размаху бьет ее о камень. И сотни осколков разлетаются в стороны.
      Он смотрит на нее и думает: "Нет, я не видел никого краше Айше".
      И он искренен. И каждый раз, когда целовал женщину, думал, что именно она олицетворяет красоту. Ибо любил их безудержно. Любил их за верность и неверность, за красоту и горячность, за холодность и недоступность, за жар поцелуев и даже за измену. Любовь его столь же глубока и искренна, сколь и мимолетна. Но каждый неверный поцелуй тяжело ранил его, однако рана вскоре заживала. Так как на страже любви всегда стояло время! Оно не разрешало грустить дольше положенного, дольше положенного самим аллахом...
      Хаким наклоняется к ней. И целует ее в губы долгим, долгим поцелуем. И ей кажется, что сейчас разорвется ее сердце...
      Волосы ее распущены. Пахнут они мускусом и жасмином, так же, как у Эльпи. И он невольно спрашивает себя: "Откуда у нее такие дорогие духи?" Он ныряет головою в черные струи волос и зарывается в них. Подбирается к ее ушам, которые походят на маленькие, твердые обиталища жемчужин, и спрашивает:
      - Ты придешь ко мне ночью?
      - Не знаю...
      - Я буду в обсерватории. Буду совсем один.
      - Не обещаю.
      Ее глаза полузакрыты. И она не лжет: она ничего не может обещать.
      Хаким вспоминает свою первую любовь, которая была там, далеко, в Самарканде. Та девушка походила на Айше. Очень была на нее похожа. И тоже любила повторять: "не знаю". Девушка была пятнадцатой весны, несверленый жемчуг, и ждала своего ювелира. Может, аллах и сейчас посылает Хайяму столь же великолепный подарок?..
      Айше разрумянилась от вина и ласк. Щеки ее пылают. И ей стыдно смотреть на него. Ее глаза глядят куда-то поверх него, может, на небо. Или еще выше. Но куда же выше?
      Хаким резко поднимается, смачивает в реке платок и обматывает им свою шею.
      - Чтобы от любви не разорвалось сердце, - шутит он. Ему очень хорошо.
      - Я хочу воды, - говорит Айше, не глядя на Омара Хайяма.
      - Приказывай! - с готовностью восклицает он. Берет под мышку большой глиняный кувшин и льет воду в меньший, совсем небольшой. А оттуда - в чашу. И пьют вместе: он - вино, а она - воду. И он просит ее разбить чашу вдребезги. О камень. Она не решается. Он подает ей пример. И тогда она тоже разбивает чашу,
      - Это примета? - спрашивает она.
      - Да, примета.
      - Какая же?
      - Тот, кто разбил чашу, испив ее до дна, - все равно вино это или вода,будет любим вечно.
      - О аллах! - вскрикивает Айше.- Значит, я буду любить тебя вечно?!
      - А ты сомневаешься в этом?
      Ее глаза расширились, в них засветился священный огонь, присущий только истинному меджнуну. И, увидя этот огонь, Омар Хайям возрадовался юношеской радостью. Он повел ее к берегу реки.
      Они стояли одни над рекою, обнявшись, словно вдруг возникшие из единого дыхания и единого сердцебиения. Она была много ниже его. Хрупка и тонка.
      - Ты видишь, как мчится эта река? - спросил он.
      Она сказала:
      - Да.
      - Ты знаешь, что она точно так же текла и семь тысяч лет назад?
      Она сказала:
      - Нет, не знаю. И почему семь тысячелетий? А не меньше и не больше?
      Хаким объяснил ей, что человечество зародилось именно семь тысячелетий тому назад. И река эта, именуемая - и неспроста - Животворной, текла точно так же и точно так же была свидетельницей любви и счастья влюбленных.
      - Да? - осведомилась она удивленно. Айше это ни разу не приходило в голову.
      - А знаешь ли ты, - продолжал он, - что точно так же будет она течь и после нас?
      - Наверное, - произнесла Айше, которой и эта мысль о смерти и бессмертии тоже не приходила в голову.
      Он это понял и согласился с нею: в самом деле, стоит ли изнурять себя думами о прошлом или близком и неизбежном конце?
      Омар Хайям продолжал:
      - Но я сейчас не о смерти. Кому она нужна? Я о том, чтобы люди вечно любили друг друга. И они будут любить вечно!
      Он отошел от нее на шаг, оглядел ее с ног до головы и решил про себя: она - лучшее создание аллаха. И, наверное, никогда не видал такую красавицу с такими удивительными глазами. И за какие богоугодные дела послала ему судьба это неземное творение?..
      - Айше, говорили тебе, что ты прекрасна? - спрашивает он восхищенно.
      - Да, - ответила Она.
      - Кто же?
      - Сваха.
      - Тебя сватали?
      - Пытались...
      - И ты не вышла замуж?
      - Нет.
      - Почему?
      - Я не знаю. Может быть, потому что бедная.
      Он призадумался. Бедная? Айше - бедная?
      - Ты настоящая хатун, - сказал он. - В тебе течет кровь госпожи. Именитой госпожи!
      Она усмехнулась. Горькой усмешкой. Впрочем, только с виду горькой. Разве печалятся в ее годы при таком стане и таких губах, при таких ножках и шее? Прочь печаль!
      - Господин - сказала обворожительно низким голосом, словно ей за двадцать и словно вполне опытная в любви, - не понимаю, почему согласилась сбежать с тобою на эту лужайку почти на целый день? Меня хватятся и начнут искать. Я знаю это.
      - Кто хватится? - спросил он.
      - Может быть, мать.
      - А еще?
      - Брат. Старший.
      - А еще?
      - Больше некому.
      - А хотелось бы?
      - Что?
      - Давать отчет? Кой-кому. Скажем, мужу.
      - Может быть. Женщинам нравится хозяйский глаз.
      - Женщинам?! - воскликнул Омар Хайям.
      - Да. А что?
      - Я не ослышался?
      - О нет!
      Омар Хайям готов рассмеяться, пытается быть серьезным.
      - Вы, женщины, слишком могущественны. Мы и мизинца вашего не стоим. Вы хитры. Вы умны. Вы терпеливы. Вы благородны. Вы преданны. Особенно в любви. Так зачем, спрашивается, вам хозяйский глаз? Нет, он вам не нужен. Он просто оскорбителен для вас. Это сами вы придумали его, чтобы вернее дурачить мужчин. Да, да!
      Сказать по правде, Айше и не подозревала, что способна дурачить мужчин. Она была в том возрасте, когда женщина больше действует согласно инстинкту, нежели прислушивается к голосу опыта или разума. Айше нравился этот пожилой мужчина, статный и умный. Она не знала, что будет с нею через час или завтра, не говоря уже о более отдаленных временах. Она доверяла своей любви, может быть, больше, чем это полагалось. Но доверяла. А это для нее было все: сердце побеждало ум!
      Омару Хайяму показалось, что его юная подруга немножко растеряна. Он подумал, что слишком стар для нее. К тому же что может он предложить ей? Замужество? Но это слишком далеко от его планов. Хаким может отдать только себя, и то на время. Может отдать свое богатство, которого нет. Эльпи он просто купил. Эльпи знала, на что идет: сегодня ее любят, а завтра? Кто поручится, что он сохранит любовь свою к ней до завтрашнего дня? Никто! Да и можно ли ручаться в таком деле? И нужно ли?..
      Он повел Айше на прежнее место. И они снова уселись на зеленую траву. Она молчала, подчиняясь ему во всем. Айше не принадлежала себе - ею полностью, сам того не подозревая, овладел этот умный бородатый мужчина.
      - Айше, - сказал Омар Хайям, - мне кажется, что я люблю тебя. Мне нравятся твои алые губы. Я люблю твои юные годы.
      Она слушала его, склонив голову набок. Щекою касаясь его плеча.
      - Ты спросишь меня - и это вполне естественно, - люблю ли я еще кого-нибудь? И я отвечу тебе откровенно: да, люблю. Но я люблю и тебя. Скажи, что бы мне сделать для тебя?
      Подумав, она ответила:
      - Ничего.
      Хаким протянул руку к чаше. Однако Айше опередила его. Она подала ему чашу, сама налила до краев. И они выпили, не произнеся ни слова. Он изучающе осмотрел чашу, перевернул ее кверху дном и вдребезги разбил о камень.
      - Я хочу есть, - признался он. - Вдруг проголодался, как шакал. Выбери мне кусок мяса. По своему вкусу. Слышишь, Айше?
      И она выбрала. И подала ему. И он вдруг помрачнел. Нахмурился. И не стал есть. Она с испугом взглянула на него:
      - Что с тобой, мой господин?
      - Ничего.
      - Ты болен?
      - Да. Только не спрашивай чем.
      - Не буду, - покорно произнесла Айше.
      - И не надо, - сказал Омар Хайям. - Я подумал сейчас о смерти.
      Айше встрепенулась. И, чуть не рыдая, произнесла:
      - Только не смерть!
      Он обнял ее.
      - Я думаю о смерти вообще, - пояснил он, - и не могу смеяться, когда думаю о ней. Я завидую тем, кто будет сидеть на этой лужайке после нас. После того, как из меня неумолимый гончар вылепит кувшин для вина.
      Айше стало немножко страшно: можно ли говорить о таких вещах, когда над головою шатер любви?
      Омар Хайям вдруг резко поворотился назад. Словно его кто-то окликнул...
      - Что с тобой? - спросила Айше...
      - Она, это она смотрела на меня. Только что... - сказал он, не глядя на Айше...
      - Кто она?
      - Смерть! - произнес Омар Хайям.
      19.
      ЗДЕСЬ ПРИВОДИТСЯ БЕСЕДА, КОТОРАЯ СОСТОЯЛАСЬ МЕЖДУ ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВОМ ГЛАВНЫМ ВИЗИРЕМ И ОМАРОМ ЭБНЭ ИБРАХИМОМ ХАЙЯМОМ
      В пятницу утром, когда исфаханцам виделись еще последние предутренние сны, его превосходительство Низам ал-Мулк послал человека к хакиму Омару Хайяму. И наказал передать, что его превосходительство просит де уважаемого хакима пожаловать к главному визирю для важного разговора.
      В ту раннюю пору хаким пребывал в объятиях прекрасной румийки. И когда слуга доложил ему о приглашении его превосходительства, Хайям не сразу сообразил, в чем дело. Но не прошло и часа, как хаким Омар эбнэ Ибрахим сидел напротив главного визиря и сердце его билось ровно.
      Главный визирь погладил бороду свою обеими руками. Это означало, что настроение визиря хорошее, что на сердце его мир, что в душе его плещутся волны покоя и доброжелательства. Это был человек, пополневший с годами и с годами приобретший остроту мысли и зоркость глаз. Он видел далеко. И мыслил широко. Это ему была обязана своим рождением, ростом и знаменитостью багдадская академия - прибежище многих ученых и талантливых мастеров по части различных приборов. А разве исфаханская обсерватория не была в полном смысле этого слова детищем его превосходительства? Разве пошел бы на великие денежные расходы его величество, если бы не старания и советы его главного визиря?.. Не худо почаще освежать в памяти эти деяния Низама ал-Мулка...
      - Что ты знаешь о странах Индии? - вдруг задал вопрос главный визирь.
      Признаться, хаким немного смутился: почему именно о странах Индии? Разве что-нибудь угрожает оттуда? Или задуман поход в те страны?
      - Это далекие страны, - сказал визирь.
      - Да, это так.
      - Купцы, побывавшие в странах Индии, рассказывают чудеса.
      Еще бы! Там умеют оживлять мертвых и мнимо умерщвлять живых. Там змеи в особенном почете. И обезьяны вроде домашних животных. Там по дорогам бродят коровы и никто не смеет обидеть их.
      - Разумеется, разумеется, - говорит визирь, - множество людей спит и видит во сне страны Индии. Разве не слышали рассказов о роскоши и богатстве стран Индии?
      Хаким вполне согласен с визирем: каждое слово его соответствует действительности, еще и еще раз свидетельствуя о глубоких познаниях его превосходительства...
      - Я угощу тебя неким напитком, - многозначительно сказал визирь, - если ты еще не пробовал его.
      - И этот напиток индийский? - спросил хаким.
      -Да.
      - Он крепок, словно вино?
      - Напротив, он как вода, но душистый. Одни называют его "та", другие "ча", а иные - даже "са". "Ча" есть корень китайский, в то время как слово "са", кажется, цейлонское или еще какое-либо иное.
      Его превосходительство хлопнул в ладоши: дверь отворилась, и вошли двое чернокожих, которые несли низенький столик, инкрустированный слоновой костью, сосуды серебряные и чашки с блюдцами белоснежного цвета из индийской и китайской глины.
      Низенький столик поставили меж беседующими. Из пузатого сосуда налили желтоватую жидкость в чашки, и те чашки подвинули к визирю и хакиму. Вскоре хаким почувствовал душистый запах, смешанный с паром, и не мог разобрать, что это за запах...
      Визирь посоветовал хакиму не притрагиваться к чашке, пока не принесут меду и засахаренного винограда. И тогда, пригубляя из чашки, следует пить эту жидкость, именуемую "ча". Она не должна быть очень горячей или чрезмерно охлажденной, но такой, как стерпят губы и язык. Говорят, что напиток этот придает силу и гонит живительную влагу по всем внутренним органам - дыхания, пищеварения и кроветворения.
      Хаким слышал краем уха о подобном напитке из далеких стран, но пить ему не приходилось. Надо полагать, что глоток такого "ча" стоит целого жбана прекраснейшего ширазского вина. А заменит ли "ча" целый жбан?
      Пока напиток остывал, визирь сказал:
      - Да будет тебе известно, уважаемый господин Хайям, что я близок к завершению некоего труда, который назвал бы книгой об управлении...
      - Управлении? - удивился хаким.
      - Да, именно об управлении, Я имею в виду государство, а не маленькое хозяйство. Объясню, в чем дело...- Визирь притронулся пальцами к чашке и быстро отнял руку: "ча" был все еще слишком горяч. - Государство управляется мудростью правителя. Мудрость правителя проистекает от воли аллаха, который есть всему начало и конец. В священной книге приведены основы нашего существования. Живое и мертвое подчиняются законам. И когда жизнь усложняется, когда государство, подобное нашему, набирает силу и простирает неограниченно свою мощь, требуется большое умение, чтобы как следует приложить божественные установления к будничной жизни правителя и его подданных.
      Хаким кивнул. И тоже притронулся пальцами к чашке. Ему показалось, что она достаточно остыла.
      - Пей, - сказал визирь и пригубил напиток. Хаким отпил глоток. Еще глоток. Подражая его превосходительству, вдохнул аромат непонятного питья...
      - Ну и как? - спросил его визирь.
      - Вино лучше, - простодушно ответил Омар Хайям.
      - Не делай преждевременного вывода, - посоветовал ему визирь. - К этому напитку надо привыкнуть. - И, посмеявшись чуточку, добавил: - Если его добудешь, разумеется. Да и цена на него велика.
      Хаким продолжал пить маленькими глотками напиток по названию "ча".
      А визирь продолжал:
      - Я хочу задать один вопрос. Он касается наиболее деликатного места в моей книге. Я не сомневаюсь в том, что она вызовет споры. А враги мои, в первую очередь этот разбойник Хасан Саббах, станут поносить меня пуще прежнего. Но дело сделано: книга почти готова, и никто не помешает мне обнародовать ее. Согласись, что править нашим государством не так просто. Оно раскинулось чуть ли не на полмира. И разный проживает в нем народ. В том числе и разбойник Хасан Саббах со своей шайкой. От благочестивых мусульман до безбожников и разбойников - вот тебе подданные на любой вкус! Исходя из собственного опыта, я даю советы правителям. Излагаю свои мысли...
      Хаким кивнул: дескать, все понятно и справедливо.
      - Но в такой стране, как наша, где человек живет земледелием и меньше торговлей, очень важно, чтобы крестьянин чувствовал себя в каком-то роде равноправным человеком. А?
      Омар Хайям молчал;
      - Я так думаю, - продолжал визирь. - А что значит, быть человеком? Надеяться на силу своих рук и на землю свою. Мне кажется, что грабить землепашца не полагается. Это противно священной книге и всем установлениям шариата. Тут должна быть граница. А иначе придется согласиться с этим Хасаном Саббахом и разрушить все устои нашего государства. Что ты скажешь, хаким?
      Омар Хайям поставил чашку.
      - Твое превосходительство, - начал он, - ты всегда поражал меня неожиданностью течения своих мыслей и дел. Я вечный должник твоей щедрости. И то, что услышали мои уши, есть великое благо для меня, бальзам для сердца моего. Как подданный и слуга его величества я ощущаю великую мудрость в твоих речах. А твое решение обнародовать книгу правителя есть благо для всего государства.
      Его превосходительство слушал речи хакима благосклонно, ибо знал, что язык ученого повторяет то, что на сердце у того, и что хаким не покривит душою.
      - Ты правишь мудро - твои седины тому свидетели, - говорил Омар Хайям горячо. - И то, что ты обратил свои взоры на тех, кто копошится в земле от зари до зари, есть плод твоей величайшей прозорливости. Твое превосходительство! - воскликнул Омар Хайям. - Ну сколько лет живет на земле человек? Иногда этот век можно определить по пальцам рук и ног. Иногда вдвое, втрое больше. Пусть даже вчетверо. И все? Да, все! Увы, так положил аллах, и никто не в силах отменить его приговор. Три четверти населения нашего государства копошится в песке и навозе. В поте лица своего добывает хлеб, как высшее благо. Но ведь кусок этот очень часто вырывают у него изо рта. Беззастенчиво, грубо, жестоко, безжалостно. Ему говорят при этом: "Это для твоего господина". Ему говорят при этом: "А это для твоего верховного владыки". Ему говорят: "А это для защитников твоих, совершающих ратные подвиги". А это же крестьянин! В одном лице. С одной жизнью. Одним сердцем.
      - Вот я о нем-то и спрашиваю тебя, хаким.
      Омар Хайям развел руками.
      - Если ты ждешь от меня ответа чистосердечного, я скажу.
      - Именно, - сказал визирь твердо.
      Подумав, Омар Хайям сказал:
      - Я слишком долго смотрю на небо. Слишком долго изучаю движение светил. Я мысленно достиг крайнего предела: хрустального свода, над которым бездна. Мне порою кажется, что жизнь светил мне яснее, нежели наша, человеческая. То, что под боком, полно еще большей тайны, чем-то, что над хрустальным сводом. Да, да!
      Главный визирь слушал внимательно. Ученый, который был намного моложе его, пользовался уважением визиря. И словам хакима визирь придавал соответствующее значение.
      Омар Хайям развивал свою мысль следующим образом:
      - Нет мудрости в мире выше, чем мудрость аллаха, великого и милосердного. Это должно быть признано в начале всякого рассуждения. Потом следует, исходя из мудрости его, посмотреть на себя и себе подобных. После такого анализа я решил: здесь, на земле, должна быть обеспечена человеку сносная жизнь. Обещаниям нельзя верить! Да, нельзя верить!
      Последние слова хаким произнес столь решительно, что заставил насторожиться главного визиря. Тот отхлебывал "ча", не спуская глаз с хакима.
      - Мне обещают эдем? Прекрасно! Мне сулят сытую жизнь на том свете? Прекрасно! Мне обещают любовь очаровательных гурий? Хорошо! Однако, твое превосходительство, поскольку ты пишешь книгу, знай: ничто против этой жизни та, ничто против этих женщин - те гурии! И вина глоток сильнее посулов. Вот к какому выводу я пришел, изучая вселенную такою, какая она есть.