Ученый и рта не успел открыть, как его властно остановил султан;
      - Не торопись с ответом, - сказал он. - Я знаю, что ты сейчас далеко отсюда в своих мыслях. Я вижу то, что вижу. Я не сидел бы на этом троне, если бы не разбирался в вещах сравнительно несложных. Я полагаю, что тебе не стоит отпираться, если все видно и понятно даже постороннему наблюдателю.
      Омар Хайям посмотрел на визиря, словно бы ища у него поддержки. И снова встретился со взглядом его величества. "Неужели ты должен придумывать свой ответ?" - как бы вопрошал султан.
      Омар эбнэ Ибрахим сказал:
      - У меня нет мыслей, которые мог бы утаить от твоего величества. Сердце мое открыто для тебя, как бывает открыта дверь богобоязненного человека, поджидающего добрых гостей. Я действительно был далеко отсюда. Я был далеко именно потому, что находился очень близко.
      Левая бровь султана вопросительно приподнялась:
      - Как это понимать, уважаемый Омар? - Его величество повернулся к своему визирю. - Разве "далеко" и "близко" понятия совместимые?
      Низам ал-Мулк ничего не сказал, ибо вопрос не был прямо обращен к нему.
      - Я скажу, - ответил Омар Хайям. - Сидя на этом месте, слушая музыку и любуясь танцами, то есть всем своим естеством пребывая в этом зале, возле твоего величества, я думал - причем невольно - совсем о другом. И это другое я бы определил словом "далеко".
      - Мне нравится ход твоего рассуждения, - сказал султан. И главный визирь кивнул. - Но надо ли понимать твои слова в том смысле, что тебе скучно здесь?
      - Отнюдь, - сказал Омар Хайям.
      - В таком случае поясни свою мысль.
      - Твое величество, я это сделаю весьма охотно. И если выразить ее в двух словах, то вместил бы в два противоположных понятия: "жизнь и смерть".
      Его величество удивился.
      - Как, ты думаешь за столом о смерти? - сказал он.
      Омар Хайям опустил голову в знак согласия.
      - Так, - продолжал его величество, все больше любопытствуя. - Что же напоминает тебе о смерти? Неужели здесь, в этом зале, есть предмет, который навевает столь мрачную мысль? Укажи на него - и я распоряжусь убрать его!
      - Бесполезно, - проговорил ученый.
      - Что бесполезно?
      - Убирать этот предмет.
      - Почему?
      - Это невозможно...
      Его величество подбоченился. Прошелся внимателним взглядом по стенам, потолку, полу, окнам с причудливыми решетками и дверям, которые инкрустированы костью и красной медью.
      - Я не вижу ничего невозможного... Одно слово Омара эбнэ Ибрахима, и, казалось, любая вещь вылетела бы отсюда в мгновение ока.
      - Его величество ждет, - напомнил ученому главный визирь.
      - Это невозможно по одной причине, - сказал Омар Хайям. - Предмет, который сию минуту навевает мысль о смерти, - это жизнь.
      - Как?! - воскликнул удивленный султан.
      - Жизнь, - повторил Омар.
      - Эта жизнь? - Его величество широким жестом обвел рукою зал.
      - В данном случае эта. А в общем, любая жизнь в любой ее форме.
      Султан скрестил руки на груди. На кончике языка его вертелся один вопрос. Его величество только соображал, кому его задать: ученому или визирю? И остановил свой выбор на последнем:
      - Как это понимать?
      Главный визирь сказал, что, как утверждают ученые, еще Платон доказывал, что жить - это умирать. То есть смерть есть следствие жизни. Не будь жизни, не было бы и смерти.
      - Это ясно, - вздохнул султан, которого вдруг заставили думать о смерти в этот прекрасный вечер. - Стало быть, уважаемый Омар, наблюдая жизнь в любой ее форме, невольно думает о конце ее. Иначе говоря, о смерти. Это объяснение верно? - спросил султан ученого.
      - Совершенно, - сказал Омар.
      Его величество отпил глоток вина.
      - Значит, - как бы размышляя, сказал султан, - наша сегодняшняя беседа, наша скромная трапеза, музыка и танцы наводят на мысль о смерти? Чьей же? -- И он глянул на ученого исподлобья. Эдак недоверчиво, эдак подчеркнуто вопросительно... Омар ответил:
      - Речь идет о некой субстанции, которая может выразить и жизнь и смерть. Как если бы из одной вытекала Другая.
      Его величество признался:
      - Слишком тонкая философия. Нельзя ли ее высказать применительно к этому? - И его величество указал рукою на стол, на пол, на потолок, на музыкантов.
      Молодой ученый кивнул. И начал с того, что поставленный в такой форме вопрос скорее приведет к поэзии, нежели к философии.
      - И это хорошо! - обрадовался султан.
      - Это сильно затруднит дело, - сказал ученый.
      - Почему же?
      - Очень просто, твое величество. Философия отвечает на сложный вопрос умозрительным заключением. Философия без труда примиряет эти два понятия жизнь и смерть, между тем, как поэзия никогда не приемлет смерти. А почему? Я отвечу: потому что это слишком жестоко, а все, что жестоко, не может быть принято, одобрено поэзией в любой форме. Поэзия есть течение мыслей, рожденных в сердце. А сердце никогда не примирится со смертью.
      Его величество взял в руки фиал и омочил в нем губы. Разговор, по его мнению, принял слишком отвлеченный характер. Его вопрос - первоначальный предполагал более конкретный ответ. Удовлетворительный ответ пока не получен, а его величество рассчитывал именно на него.
      - Любуясь танцовщицами, - пояснил ученый, - и вслушиваясь в гармонию звуков, я невольно думаю о смерти...
      - Почему? - перебил его султан.
      - Не знаю. Может быть, потому, что хотелось бы вечно наслаждаться жизнью. Султан расхохотался.
      - И телом?..
      -- Да, и телом.
      - Прекрасно! - Его величество указал на фиал, стоящий перед Омаром, и на фиал, стоящий перед визирем. - Выпьем за чудесную плоть!
      - В наши годы? - прошептал визирь. Султан расхохотался пуще прежнего.
      - А почему бы и нет?! Разве любовь - удел только молодых? А? Почему мы должны целиком уступить ее господину Хайяму? Только потому; что он моложе? А? Нет, я не уступлю! А ты?
      Главный визирь угрюмо молчал.
      Ученый сказал:
      - У тебя, твое величество, всегда хорошо. Хорошо для сердца и ума, для глаз и ушей. Здесь, под твоим добрым взглядом, вырастаешь на целую голову. И когда я думал о смерти, я хотел сказать, что невозможно представить себе расставание со всем этим. Причем расставания навеки. И знать, что больше этой красоты не увидишь никогда...
      - Никогда, - как эхо повторил его величество. И вдруг загрустил. Он поставил на место фиал. И погрузился в долгое раздумье, уставившись взглядом в какую-то точку на суфре, вышитой золотом руками хорасанских вышивальщиц.
      В зале было тихо - пролетит муха, и ту слышно. Султан обеими руками резко расправил усы и бороду, тряхнул головой, покрытой тяжелыми прядями черных-пречерных волос. И снова рассмеялся. Звонко эдак. По-молодому. И глаза его сощурились при этом. И лицо его просияло...
      - Что же из всего сказанного следует?- обратился его величество к хакиму. - А? Омар Хайям сказал;
      - Из этого следует, твое величество, что надо пить, надо наслаждаться жизнью и...
      Султан весьма повеселел и хлопнул в ладоши. Изволил приказать, чтобы танцевали, чтобы играла музыка. И сказал визирю:
      - Ты слышал? Тот кивнул.
      - Нет, ты слышал? А ну-ка повтори, господин Хайям. Ученый в точности повторил свои слова.
      - Слышал? - снова вопросил султан, обращаясь к своему визирю. Затем ему захотелось узнать: есть ли ответ ученого - ответ философа или поэта? То есть приходят ли в полную гармонию меж собою философия и поэзия?
      - Наверняка, - сказал Омар Хайям. Султан спросил визиря:
      - Тебя этот ответ устраивает?
      - Пожалуй, - ответил визирь.
      - Меня тоже, - сказал султан. И опустошил фиал - медленно, неторопливо, вкушая сладость вина,
      И он увидел перед собою трех красавиц, тела которых были гибки, как лозы. Одна из них была нубийка, другая туранка, а третья румийка. Их бедра и груди соперничали меж собою. Красавицы были слишком земными, чтобы думать о смерти. И если бы груди их могли звенеть, как колокольчики, они при каждом движении бедер вызванивали бы серебристыми голосами: "Жизнь! Жизнь! Жизнь!"
      15.
      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ ОБ ОДНОМ ГОСТЕ ИЗ НИШАПУРА
      Хаким Омар Хайям производил сложные геометрические вычисления, когда вошел привратник и доложил о прибытии некоего ремесленника из Нишапура. Хаким терпеть не мог, когда прерывали его работу. Это он запрещал строго-настрого. Однако при слове "Нишапур" хаким отложил в сторону книгу, которую держал на коленях, - это был старинный, тяжелый фолиант.
      - Из Нишапура, говоришь? - осведомился хаким.
      - Да, господин. Он говорит, что привез письмо от мужа твоей сестры имама Мухаммеда ал-Багдади.
      Омар Хайям живо поднялся со своего места и сказал слуге:
      - Веди его сюда.
      И вскоре в комнату вошел человек небольшого роста, худощавый и загорелый, возрастом лет пятидесяти. Судя по одежде, был он среднего достатка.
      Нишапурец остановился на пороге, словно бы не решаясь переступить его, низко поклонился и сказал:
      - Мир дому сему, в котором изволит проживать знаменитый и многоуважаемый господин Омар эбнэ Ибрахим.
      - Добро пожаловать, - сказал хаким. - Кто ты и правда ли, что ты из Нишапура?
      - Зовут меня Бижан эбнэ Хуррад, - сказал нишапурец и сделал шаг вперед.- Я призываю: аллаха ниспослать тебе здоровья на долгие и счастливые годы.
      Хаким двинулся, навстречу гостю.
      - Да, годы идут, - продолжал гость, - и они неумолимы: все стареет и меняется под их воздействием. И они уродуют нас до неузнаваемости. - И повторил, приложив руку ко лбу:
      -До неузнаваемости...
      - Воистину так, - согласился хаким, напрягая свою память, чтобы распознать, кто же этот пришелец.
      Омар Хайям усадил гостя поудобнее, велел привратнику принести вина и холодной воды.
      Бижан эбнэ Хуррад говорил:
      - Время делает человека совершенно иным. С одной стороны, оно как бы наделяет его мудростью, а с другой - нагоняет такую немощь, которая делает почти излишней эту самую мудрость. Не так ли. Омар?
      - Уважаемый, - ответствовал хаким, - в твоих словах заключена большая правда. Однако в этом неумолимом воздействии времени я вижу нечто благотворное. Оно заключается в том, что люди, объединенные в одно сообщество, имеют в среде своей как всесильную юность, так и многоопытную старость. Это сочетание необходимо для жизни, для людей. Невозможно представить себе юность, которая порхает, как бабочка, без зрелости, которая смотрит на мир особенными глазами. Что юность без зрелости?
      Гость кивнул. И, почтительно спросил:
      - Если ты, уважаемый Омар, не смог узнать своего друга детства, то возможно ли расценить время иначе, как беспощадное?
      - Друга детства? - удивился Омар Хайям. Он внимательно: пригляделся к гостю, вороша свою память, но все еще пребывал в полном неведении: кто перед ним. когда они виделись и где?
      -Бижан... Бижан, - повторял хаким. И вдруг заключил гостя в горячие объятия друга.
      Не часто хаким обнимал людей, не часто давал волю своим чувствам. Все, даже те, кто знал его близко, утверждали, что хаким чуждается людей, что предпочитает одиночество, что не ищет собеседников, если к тому не вынуждает его важное дело...
      - Да, тот самый Бижан, - сказал гость. - Если припомнишь, мы ходили в одно и то же медресе, позже - к одному и тому же учителю. Это было в Нишапуре ни много, ни мало тридцать пять лет назад.
      Омар Хайям был рад этой встрече с другом детства. С давних пор судьба безжалостно развела их: Омар- в Исфахане, а Бижан занимается тем, чем занимался отец хакима, - ремеслом палаточника.
      - Я делаю палатки, - рассказывал Бижан эбнэ Хуррад, - я шью их так, как учил твой отец, покойный Ибрахим. Их охотно покупают купцы из Балха и Бухары и даже из самого Самарканда.
      Хаким слушал Бижана, а сам думал о тех далеких, но счастливых годах, когда родной кров казался красивейшим дворцом в мире, когда ячменная лепешка могла соперничать с лучшими яствами Индии и Багдада. Хаким вспомнил смуглого мальчонку, с которым бегал по садам и улочкам, с которым набирался ума-разума у седовласого имама.
      - Послушай, - говорит Бижан, - я тебя тотчас же узнал. Прямо с порога. Да, это ты, мальчик Омар, только немного повзрослевший. Поверь мне: твои черты не слишком изменились. И я тебя узнал бы даже в базарной сутолоке.
      Омару Хайяму было вручено письмо от имама Мухаммеда ал-Багдади, его шурина. Мухаммед писал, что сестра его жива и здорова, что оба они, Мухаммед с женою, соскучились по хакиму, слава которого докатилась и до Нишапура. Шурин выражал надежду, что в свое время хаким вспомнит свою истинную родину и вернется к ней, чтобы служить ей наукой и стихами. Мухаммед писал, что это письмо передаст ему друг детства Бижан эбнэ Хуррад, тот самый Бижан, который вместе с Омаром ходил в медресе. Бижан славный ремесленник, однако его притесняет местный правитель, и Мухаммед надеется, что Бижан, друг детства Омара Хай яма, найдет у последнего хороший прием и защиту, ибо Омар близок к его величеству и к визирям его величества...
      Прочитав письмо, хаким угостил своего гостя обедом и только за фруктами и разными сладостями начал расспрашивать о деле, которое привело друга детства в далекую столицу.
      Бижан эбнэ Хуррад сообщил, что Мухаммед и его жена, сестра Омара Хайяма, живут вполне сносно. Мухаммед посвящает много времени занятиям алмагабулой и геометрией. В этих науках он преуспевает, и не исключено, что скоро ученый мир прочитает его сочинения! Соседи, которых, наверное, помнит хаким, все, слава аллаху, живы, но сильно постарели. Жизнь течет в Нишапуре, как везде: одних аллах дарует здоровьем, других призывает к себе. Молодое поколение сменяет старое. Этот закон, может быть, и хорош для аллаха, но слишком уж суров. Непонятно, почему аллах одной рукой создает живых существ, а другой - вынимает душу из них? Нет ли тут несоответствия?
      Омар Хайям поддержал старого друга, говоря:
      - Полнейшее несоответствие, дорогой Бижан! Если творение рук твоих нравится тебе, не разрушай его. Если не нравится, если тебя грызет сомнение, не сотворяй его.
      Не правда ли?
      - Что верно, то верно, - согласился Бижан. - Но не пахнет ли тут богохульством?
      - Почему же богохульством?
      - Очень просто: мы подвергаем сомнению его деяния. Хаким промолчал.
      - Впрочем, - продолжал старый друг, - тебя обвиняют именно в богохульстве.
      Омар Хайям посмотрел на Бижана испытующе и мягко заметил, что гость простодушен, что говорит он обо всем искренне, без задней мысли. Но почел за благо перевести разговор на другую тему:
      - Скажи, дорогой Бижан, какая нужда заставила тебя проделать столь длинный путь от Нишапура до Исфахана? Несомненно, что-то важное. И чем могу помочь тебе?
      Бижан эбнэ Хуррад выпил холодной воды, от вина отказался и сказал:
      -- В самом деле, не так-то легко идти с караваном от Нишапура до Исфахана. Но если ты сидишь на горячем гвозде? Если в боку у тебя заноза, не дающая тебе ни сна, ни покоя? То как же тогда? Сидеть сложа руки? Хуже будет! Не обращать внимания, терпеть? Но это совершенно невозможно. Поверь мне, старый друг, я тебя никогда бы не побеспокоил, если бы не важная причина., Вот сюда дошло... - И пришелец из Нишапура указал на свой кадык. Это значило, что нечем уже дышать, что терпение лопается: куда же выше кадыка?
      Хаким попивал вино мелкими-мелкими глотками и думал о жизни, которая уродует человека раньше времени. Какой же славный и нежный был поэт Бижан в юные годы. А сейчас он худ и жилист, глаза его плохо видят - постоянно щурится Бижан, - и пальцы его стали кривые от трудов, и голос охрип от времени. Омар Хайям глядит прямо в глаза Бижана, он пытается угадать черты того, юного Бижана. Но где же тот Бижан? Где та юность? Позвольте, тот ли это Бижан?..
      И почему-то представляет себе речку, которая сверкает на солнце искрами и всеми цветами радуги, которая вырывается на свет божий и радует всех сущих на земле; радует, веселит и вдруг исчезает где-то в песках, "уходит в небытие". Так существовала ли речка? Было ли соцветье красок? Где все это? Куда девалось?
      - Слушай, - говорит хаким своему другу, - жизнь что речка. Жизнь что светлячок. Жизнь что молния. Она сверкает, она взвивается к небу истовым огнецветом. А потом? А потом?
      Старый, милый друг умилен. Он хватает руку хакима. Пытается ее поцеловать. Омар Хайям противится этому. Зачем? Разве возможно такое между друзьями? Разве в этом проявление дружбы?
      Омар Хайям уже сочинил рубаи про жизнь и про речку, про светлячка и про жизнь. Рубаи вертятся в голове. Надо только записать на бумаге. Где перо и самаркандская бумага? Только на хорошей бумаге, только хорошими чернилами пишутся добрые и необычные слова.
      Омар Хайям наполняет чашу вином. Лучшим вином, которое есть у него. Однако этот Бижан, кажется, слишком правоверный, правовернее самого муфтия... Этот Бижан предпочитает воду или, в крайнем случае, шербет. Этот Бижан не желает терять лицо перед великим поэтом. Он не говорит об этом. Но он дает понять хакиму Омару Хайяму.
      Хозяин поначалу не очень разумеет гостя. О чем речь? О том, чтобы не пить вина? Но разве это предмет спора? Кто сравнивает воду с вином? Кто смеет поставить рядом эти две жидкости, хотя и та и эта одинаково жизнетворны?
      - Омар, тебя называют большим вольнодумцем, - говорит Бижан. - Об этом свидетельствуют и твои стихи.
      Омар Хайям недоумевает:
      - При чем здесь стихи?
      - Их читают так, словно пьют воду из чистого колодца. Особенно молодые.
      - Не знаю! Ничего, об этом не ведаю... Бижан эбнэ Хуррад почувствовал, что разговор о, стихах не очень приятен Омару Хайяму. И он поступает совершенно верно, перейдя к своей просьбе, ради которой он и прибыл сюда, в Исфахан.
      - Жизнь наша на волоске, - говорит Бижан. - Я всегда полагал, что человеческая жизнь не слаще собачьей. Но теперь могу сказать, что готов влачить даже собачью. Вот как тяжко!
      Старый друг подробно рассказывает о жалком житье-бытье ремесленника. Трудишься с самого раннего утра и до позднего вечера. Горбом добываешь каждый кусок хлеба. Но такова доля, и на это трудно сетовать. А вот от поборов разных житья не стало. Хорасанский правитель выжимает последние соки. Цех палаточников, цех чеканщиков, кузнецов, цех пекарей и ковровщиков направил Бижана в столицу с жалобой на правителя. Ведь он все вершит именем его величества. Неужели это правда? Неужели мало его величеству пота, который проливается с утра и до вечера?
      Омар Хайям понимает, чем рискует этот палаточник. Но, видимо, уж слишком приперло, ежели решается на жалобу.
      - Ты собираешься вернуться в Нишапур? - спрашивает Омар Хайям.
      - Разумеется. Куда же я денусь?!
      - А правитель обо всем будет осведомлен?
      - Наверное.
      - И он тебя поблагодарит, Бижан?
      - Не думаю. Поэтому-то я решил действовать через тебя. А иначе не сносить мне головы!
      Бижан эбнэ Хуррад подал бумагу, тщательно завернутую в платок. Она была спрятана за пазухой в прочном кожаном кармане.
      Хаким прочел жалобу. Она была написана слишком витиевато, но смысл был ясен как день: о великий повелитель, помоги своим подданным - нет житья от правителя!
      Омар Хайям попросил гостя время от времени подкрепляться. А себе налил вина.
      - Пусть я сгорю в аду, - пошутил хозяин, указывая на фиал с вином.
      - Не приведи аллах! - воскликнул набожный палаточник.
      Омар Хайям спросил Бижана:
      - Ты бывал в Туране?
      - Нет.
      - На берегах Джейхуна?
      - Нет, не привелось.
      - В Багдаде?
      - Тоже нет. Я, уважаемый Омар, может быть, впервые оставил родной Нишапур.
      - А я кое-где бывал, - сказал хаким. - И доложу тебе следующее: народ повсюду живет жалкой собачьей жизнью.
      У Бижана отвисла челюсть.
      - Неужели так же, как в Нишапуре?
      - Может, еще хуже!
      - Но ведь правители бывают разные...
      - Мне жаль тебя, Бижан, ты слишком наивен.
      - Так что же делать? Умирать, не проронив ни слова?
      Омар Хайям осушил чашу, вытер салфеткой усы и губы. Он размышлял: огорчить этого славного Бижана или оставить в его душе местечко для надежды?..
      - Я уверен, - говорил гость из Нишапура, - что если ты, который есть надим его величества, который лицезреет его величество, подашь нашу жалобу и присовокупишь просьбу и от себя, то дело выгорит. Милость его велика, и пусть частица ее обратится к нам.
      Бедный Бижан!.. Омар Хайям припоминает черты юного Бижана - разорителя птичьих гнезд, драчуна и непоседы. Вот и прошли его годы, и сидит перед хакимом изрядно потрепанный жизнью человек. Нет, нельзя разрушать надежду, пусть он надеется... Нельзя! Иначе...
      - Хорошо, - говорит Омар Хайям, - я переговорю с главным визирем, я испрошу у него совета и поступлю согласно его словам, которые высоко ценятся. Если надо будет, я обращусь и к его величеству. Но я не сделаю ничего такого, что может повредить тебе в Нишапуре. Ты меня понял?
      Бижан кивнул.
      Омар Хайям, казалось, что-то вспомнил. От удовольствия потер руки и спросил:
      - Ты знаешь, Бижан, где пребывают добрые правители?
      - Нет, дорогой Омар, не знаю.
      - Как? - Омар Хайям- рассмеялся. - Это известно всем, а ты не знаешь.
      - Живем далеко от столицы... - оправдывался палаточник.
      - Это ничего не значит... - Омар Хайям сказал наставительно; - Так знай же, Бижан, и скажи об этом всем в Нишапуре. Скажи по секрету, не кричи на весь базар... Так вот: добрые властители живут в аду или раю... Только там, и нигде больше!
      Бижану эбнэ Хурраду хотелось плакать. И смеяться и плакать в одно и то же время...
      16
      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
      ОБ ОДНОЙ НОЧИ, КОГДА СЕРП
      ЛУНЫ БЫЛ ОСОБЕННО ЯРОК
      Эльпи удивляется: откуда этот свет? Луна не толще, чем буква алеф (Буква алеф - первая буква арабского алфавита.). Повисла серпом над плоскими кровлями Исфахана. Небо темно-зеленое, как луг в апрельский день. Единственный, неповторимый луг еще детских лет на острове Кипре. Кто может объяснить это таинственное свечение, кто укажет на истоки его? Бог, аллах? Может, святой Мухаммед?
      Хаким смеется и ответ на ее вопросы. Какой бог, какой аллах? У Эльпи свой бог, у хакима свой. Нелепо спорить, чей лучше, чей справедливее, чей милосерднее.
      Как нелепо? Эльпи крайне удивлена. Подобные речи в устах благочестивого хакима? И это в его годы? Когда человеку приличествует думать о рае и аде?..
      О рае и аде? Хаким запрокидывает голову и пытается охватить ладонью ее груди. Но это не удается: груди упрямы, подобно двум ягнятам. Подобно шаловливым ягнятам на лугу, подобно двум прекраснейшим рыбкам из. южный морей...
      Он признается ей, что не мыслит рая без Эльпи. И ада тоже. Он говорит, что гурии ничто по сравнению с этими бутонами, которых не может охватить ладонью...
      Она удивленно скашивает на него глаза. Она как бы не верит своим ушам. Или он вовсе не правоверный? Разве отрекся он от своей веры? От этой священной книги... Как ее?.. Да, от корана!
      Он отстраняется от нее. На минуту. Для того чтобы получше разглядеть ее. Этот лунный свет - немножко неверный, немножко тусклый - способен все видоизменять. Он как бы набрасывает на все волшебное покрывало, и тогда получается зрелище, радующее глаз. В эти минуты Эльпи словно бы из мрамора удивительная в своей наготе. Пусть неверный лунный свет удвоил красоту ее. Но и с учетом этой иллюзии Эльпи остается невероятно прекрасным созданием.
      Он смотрит на нее откровенно-оценивающе, и Эльпи неловко. Почему так пристален его взгляд? Осуждающий? Одобряющий? Влюбленный? Полупрезрительный? Кто угадает в чарующем полумраке?..
      Эльпи интересуется адом. Впрочем, и раем тоже., В самом деле, что же там? Правда, интересуется больше из озорства, чтобы испытать этого бородатого, красивого мужчину. Только и всего. Любопытно все-таки, что ответит ей ученый мусульманин? "Они все очень верующие; - говорит про себя Эльпи, - аллах у них - все. Пророк Магомет тоже все. Они верят в гурий - этих райских красавиц. Мне об этом говорил один купец в Багдаде".
      Он снова пытается охватить ее груди. Но это ему и на сей раз не удается. Слишком упругие, - признается он.
      - А что бы ты хотел? - говорит она. И хохочет. Неестественно громко. Болтая в воздухе ногами.
      Он сказал, что эти не совсем красивые движения больше приличествуют детям, нежели двадцатилетней красавице...
      - Это привычка у меня с детских лет, - ответила она. - Лежа на песке, на берегу моря, я любила задирать ноги.
      -- Да? - спросил он, морщась от ее грубоватой откровенности.
      И все-таки она была чудо как привлекательна. И грубоватость ее проистекала от прожитых нелегких лет и ее горькой судьбы. Кто только не пользовался ею, пока не вошла она к нему. Как майская роза.
      - Что ты смотришь так, господин?
      - Просто так.
      - Просто так не смотрят. Она снова расхохоталась.
      - Мы с тобою говорили об эдеме, - сказал он серьезно. - А знаешь ли ты, что эдем не сравнится с сегодняшним вечером? Я это говорю, все взвесив и все решив.
      Она приподнялась на мягком серебристо-чистом ложе, которое на высоте одного локтя от пола. Волосы у нее распущены по плечам и спине. Такие густые, ухоженные, душистые волосы.
      - Значит, мы в эдеме? - спросила Эльпи, с трудом унимая смех.
      - Конечно! - воскликнул он.
      - И ты при этом не кривишь душой?
      - Нет! - сказал он резко.
      Она бросилась на него и стала целовать. Это было неожиданно. И он, как только освободились уста из сладкого плена, сказал:
      - Пантера, сущая пантера!
      А потом они пили вино. Она призналась, что впервые видит мусульманина, которого почти не затронула всеобщая богобоязненность. Одно дело - христиане. Другое - мусульмане. Разве мусульманин смеет нарушить установления шариата? Разве вино не запрещается? Или это зависит от разумного толкования божественных установлений?
      А он смотрел на ноги ее и думал о той высокой силе, которая своей властью и прихотью созидает подобные ступни, подобные пальцы, полные невыразимой красоты и пропорций. Такие ножки больше пристали какой-либо хатун из знатного рода, нежели простой гречанке. В самом деле, в чем секрет красоты? Кто может ответить на этот вопрос?..
      Она настаивала на своем: почему хаким не предпочтет холодную воду холодному вину?
      Он нежно поцеловал ее розовые соски, отпил глоток вина и тряхнул головой. Ей показалось, что он гонит от себя какие-то неприятные мысли. Но это было не так...
      Ее глаза светились индийскими фонариками. Они странно фосфоресцировали. Кажется, все бледнеет перед белизною этого создания - прохладного, как мрамор, и горячего душой, как песок пустыни в полуденный зной.
      Он запускает пятерню в ее волосы, густые и пахнущие ароматом косметических бальзамов. Он треплет очень нежно ее щеки и гладит небольшие, упругие уши. И думает, что и уши Эльпи соразмерны, что и здесь чудесная пропорция полностью сохранена.
      Хаким наливает себе и ей. Отламывает ломтик хлеба и подносит к ее губам. И она захватывает алыми губами душистый ломтик и улыбается. Потом пьет из его рук, а он из ее фиала...
      Они меняются чашами, и ей от этого весело. Запрокидывает голову, водопад черных волос изливается на ворсистый ковер. И жемчуга ее зубов так ярки!
      - И все-таки ты не желаешь удовлетворить мое любопытство. Может быть, оно тебе кажется глупым?
      - Какое же? - говорит он.
      - Ты не боишься гнева своего бога?
      - А что я совершаю? За что мне отвечать? - смеясь, спрашивает он.
      - Ты пьешь вино.
      - И что же?
      - Вам же нельзя.
      - Кому это нам?
      - Мусульманам;- говорит; Эльпи и протягивает кверху руки, словно пытаясь достать луну с зеленого неба.
      Он молча пьет чашу вина.
      - Меня за это в ад? - говорит он обиженно. И целует ее груди и бедра.
      - Меня за это в ад? - вопрошает, он.
      А она хохочет.
      Потом хаким отстраняется, от нее и, насупившись, ворчит:
      - Если за все это мне и грозит ад, я согласен. Готов идти в ад. Прямо и без колебаний! Но здесь,- он стучит ладонью по ковру, - но здесь, на земле, под луною, я ничем не поступлюсь. А ты знаешь, Эльпи, в чем мой самый главный недостаток?
      Она, разумеется, не знает его главного недостатка.
      - А я скажу, - решительно говорит хаким. - Я не верю в кредит!
      - Что ты сказал?
      - Не верю в кредит!
      - Как это понять, господин?
      - Очень просто, - хаким наливает вина в чаши, подает ей и берет другую себе. - Я человек простой: прошу только наличными! Мне нужна в этой жизни ты, какая есть, а не в образе гурии на том свете. Мне нужно это терпкое ширазское вино на этом свете, а не там, в раю. Я хочу, чтобы меня целовали здесь, на этом свете, а не в райских кущах, не на райских лужайках. Я хочу пьянеть от аромата твоих волос здесь, на земле, а не там, в раю. Ты поняла меня? Повторю еще раз: в кредит не верю!
      Она приподнялась...
      - Разве не так уж важно, что ждет нас в раю?- спросила Эльпи.
      - Нет, - небрежно ответил хаким.
      - Господин, есть рай и у нас. Я не знаю, такой ли это рай, как ваш, мусульманский?
      - Почти, - бросил он.
      Хаким смотрел вверх, в темный потолок, лишенный света и оттого такой далекий и загадочный, как сам небосвод.
      - Эльпи, - сказал он, не поворачивая головы, - если тебе кто-нибудь предложит блаженство на том свете, не меняй земные на них. Поверь мне! Я изведал людское горе. Я видел счастье. Меня бросало вниз, на дно сухих оврагов. Я поднимался на седьмое небо. Я и холодал, и нежился в тепле. Я и голодал, и знал сытую жизнь. Я был любим и сам любил. Меня бросали, и я бросал. И скажу тебе по истине: лучше быть брошенным здесь, чем горячо любимым на том свете. Это мое убеждение. Ты меня поняла?
      Эльпи молчала. Она думала о нем: "Ни жены у него, ни детей, ни гарема. Такой одинокий и такой чудной в своих размышлениях". Она перебрала всех мужчин, которых удержала ее память, и решила, что такого еще не знала. Он был любопытнее, несомненно, умнее и привлекательнее других мужчин своими взглядами на жизнь.