Омар Хайям давал пояснения. А друзья его - Исфизари, Васети, Хазини и Лоукари - вставляли словечки, когда Хайям устремлял в их сторону вопросительный взгляд.
      - Этот круг, называемый азимутальным, разделен на триста шестьдесят градусов, - говорил хаким. - Градусы и минуты отмечены соответственно.
      - А секунды? - спросил муфтий.
      - Они помечены особой краской, и, чтобы разглядеть их, надо подойти к самому краю... А от твоих ног к большой окружности лежит радиус, выполненный из благородного сплава. Это подвижной радиус, и по нему легко отсчитать число градусов, минут и секунд.
      - Значит, радиус, - проговорил муфтий.
      - По нему ориентирована горизонтальная ось вот этой астролябии...
      Омар Хайям подвел высокого гостя к центру круга, где на специально устроенной металлической перекладине на бронзовой цепи была подвешена тонкой работы латунная астролябия.
      -- Это немножко трудно, но мы можем определить любой нужный нам угол в горизонтальной плоскости небесной сферы, - объяснял хаким. - Причем надо учесть, что мы сию минуту стоим на исфаханском меридиане и смотрим точно на юг. А за спиною у нас точно север. Меридиан этот выложен голубыми плитами.
      - Вижу, вижу, - сказал муфтий, выказывая внешнюю заинтересованность всеми этими меридианами, горизонталями и астролябиями. Говоря по правде, все это было не очень понятно, но любопытно. Однако главное было впереди: к чему все это, что даст все это в итоге? До поры до времени муфтий скрывал нетерпение, но к слушать все эти ученые речи было ему довольно-таки тягостно.
      Сама по себе астролябия оказалась незаурядной вещью. Наверное, тот, кто смастерил ее, был большой мастак. Разумеется, не так-то просто подобрать металл. Но еще труднее выковать из него этот вертикальный диск, отшлифовать его, нанести градусы и минуты, приделать алидаду, которая должна ходить по кругу, изображая из себя овеществленный диаметр. Эта алидада, будучи направленной на светило, дает на круге отсчет градусов и минут. Как объяснил хаким, зная число градусов возвышения и азимутальное число относительного исфаханского меридиана, можно определить местоположение любой звезды на небесной сфере. Для большей наглядности хаким показал некую сферу из меди, которая походила на земной глобус. На эту сферу были нанесены созвездия. Такой увидел бы аллах вселенную, если бы пожелал взглянуть на нее с высоты высот.
      Хаким долго объяснял значение некоего медного пояса, называемого эклиптикой. Понять что-либо было совершенно невозможно. Умственное напряжение могло вызвать сильнейшую головную боль. И великий муфтий ужаснулся...
      - А что, твои друзья тоже вычисляют этот угол? - спросил он хакима. Хаким ответил:
      - И этот, и многие другие.
      Муфтий взглянул на каждого из них и обратился к самому себе с таким вопросом: "Неужели делать им больше нечего?" Но вслух, разумеется, этого не сказал. Он сказал совершенно противоположное:
      - Это удивительно... Это трудно своей трудностью.., Великий муфтий вновь пожелал взглянуть на главную астролябию - гордость обсерватории, - с тем чтобы бросить взгляд на вселенную через две щели в алидаде. Ему с готовностью помогли в этом. И муфтий увидел то, что увидел: малюсенький кусочек синего неба. Это было все равно, что смотреть на небо сквозь игольное ушко.
      - И что же? - недоуменно спросил муфтий.
      - Наблюдатель видит звезду или Луну, - пояснил хаким.
      - Это ночью?
      - Да, ночью.
      - И так все ночи?
      - Да, много ночей.
      Муфтию хотелось узнать: зачем все это? В самом деле, разве аллах не сотворил гармонию, достойную его величия? В чем смысл наблюдений? Раскрыть тайну его деяний? Это невозможно! Только аллах знает свои тайны и верно хранит их. Чтобы прославить его деяния? Но это уже сделано в великой Книге. Пророк пророков Мухаммед возвеличил аллаха превыше возможного. Что же в состоянии сделать эти люди в этой обсерватории? Они или лгут, или заблуждаются. Одно из двух. Нет, зачем нужны эти ночные бдения, это дорогостоящее здание, эти дорогие приборы и эти рты, которых обязана кормить казна его величества?
      Великий муфтий не спеша обошел круг, потирая руки и говоря:
      - Велик аллах! Велик и милосерден...
      Он искренне не понимал, к чему все эти премудрости с градусами и минутами, эклиптикой и горизонтом? Разве не сказано в Книге: "Ему принадлежит то, что в небесах и что на земле: поистине аллах богат, преславен!"? Так что же получается? Смотреть на небо, чтобы прославлять аллаха! Но этого уже не требуется. Это сделано наилучшим образом пророком из пророков. А может быть, в опровержение всего этого? Тогда затея эта не только богохульна в сущности своей, но и тяжко наказуема, подобно воровству или грабежам. Во имя чего построена обсерватория? Это надо знать, а чтобы знать, надо уяснить...
      Ходит по кругу в задумчивости великий муфтий, а ученые наблюдают за ним. Что скажет он? Благословит или проклянет?
      Великий муфтий, заложив руки за спину, подходит к хакиму. Долго, изучающе глядит на него, и борода его трясется на легком ветерке.
      - Омар, известна ли тебе Книга? - Муфтии обращается к хакиму строго, как учитель.
      - О да! - отвечает хаким. - Я знаю и эту, и много других. Память у меня свежа, и я читаю наизусть многие книги.
      - Нет, - останавливает его муфтий, - я имею в виду Книгу всех книг, источник всяческой мудрости и всяческого блаженства, оружие против нечестивых и щит правоверных. Я говорю не о многих, но только об одной. Да будет это тебе ясно, Омар!
      Омар Хайям склоняет голову в знак того, что все уразумел в точности.
      - В Книге сказано: "Он научил Корану, сотворил человека, научил его изъясняться. Солнце и Луна - по сроку, трава и деревья поклоняются..."
      Хаким продолжил речь великого муфтия:
      - "И небо Он воздвиг и установил весы..." Муфтий был доволен. Он сказал:
      - Истинно сказано. Веришь ли ты Книге, в которой эти слова?
      - О да! - сказал хаким.
      - Веришь ли? - переспросил муфтий, словно бы усомнившись в ответе хакима.
      - Да, да, да!
      Муфтий провел ладонями по лицу своему и бороде своей, словно освобождаясь от некой скверны, словно совершая некое омовение. И сказал:
      - В таком случае зачем все это?
      - Это? - Хаким крайне удивился. - Что - это?
      - Это, - сказал муфтий и указал рукою на круг под ногами, на астролябию над полом и многочисленные приборы под чехлами.
      Хаким обменялся взглядами со своими друзьями. Они дали понять ему, что на этот вопрос, столь прямой по сути своей, следует отвечать ответом, столь же прямым по сути своей. Но хаким избрал другой путь, он нашел другую тропу, чем ту, которую предлагали друзья его - немного горячие, менее опытные, менее тертые в делах дворцовых, где надо иметь три глаза - два спереди, обычные, и один на затылке.
      - В Книге сказано, - продолжал муфтий: - "О сонм джиннов и людей! Если можете проникнуть за пределы небес и Земли, то пройдите! Не пройдете вы, иные как с властью". Как ты это понимаешь, Омар?
      И хаким ответил так, как ответил: с подчеркнутой любовью к аллаху и его неисчислимым благодеяниям, к Великому творению рук его. Ответил как истый мусульманин. Те, которые пришли с муфтием, изумились словам хакима, ибо были они сказаны с достойным преклонением перед именем аллаха и его пророка Мухаммеда. Они решили про себя: "Вот человек, достойный похвалы!" Однако муфтий был выше их и видел дальше их. И он спросил:
      - Так к чему все это? - И он обвел глазами то, на чем стоял, то, на что взирал, что было вокруг него в обсерватории.
      - Его тайны безграничны, - ответил хаким и положил руки на грудь в знак величайшей покорности воле аллаха.
      - Это так. Омар.
      - Если проживешь десять жизней, все равно не проникнешь ни в одну из них до конца.
      - Это так, Омар.
      - А тайнам его несть числа. И считай их до конца дней своих - не сочтешь.
      - Это так. Омар. В Книге сказано: "Он сотворил человека из звучащей глины, как гончарная..." А хаким продолжил эту фразу из книги:
      - "...и сотворил джиннов из чистого огня".
      - "Господь обоих востоков и господь обоих западов", Омар...
      Хаким присовокупил:
      - "Он разъединил моря, которые готовы встретиться..."
      Великий муфтии вдруг замешкался... Память неожиданно изменила ему. И это понятно: лет ему было немало. Но ведь Книга одна, а лет много, и ничто не должно забываться из Книги, которая священна. И хаким выручил его, говоря:
      - "Между ними преграда, через которую они не устремятся".
      - Верно, Омар. Так к чему же все это, я спрашиваю? Хаким подумал немного, поклонился, словно бы кланяясь создателю Книги. И это очень пришлось по душе великому муфтию. Но ведь и хороший человек, ведь и правоверный может выйти на неверную стезю, и тогда глаза его закрываются плотной завесой, и не видит он ничего, кроме неверной стези, на которой стоит. Это так. Великий муфтий может привести тому много примеров, и каждый из них будет уроком для всего сущего, уроком жестоким, но полезным.
      - Мой учитель, - начал хаким, - который есть и пребудет, великий Ибн Сина, философией своею и знаниями своими усугубил значение учения нашего и силу его...
      - Ибн Сина? - спросил муфтий.
      - Да, он.
      - Ибн Сина? - повторил это имя муфтий. - Но при чем он? Он был любимцем шахов и хаканов, его имя на святилищах наших. Он слишком велик, чтобы произносить имя его на этой плоской кровле. Он проникал в сердце мусульман, он врачевал во имя аллаха, прославлял имя его.
      - Я отдаю себе отчет в том, что я ничто перед моим учителем, - с горечью сказал хаким. - И мы не стоим мизинца его. Но смею утверждать, что идем по стопам его и дорога, указанная им, пряма и верна.
      И тогда муфтий спросил в упор:
      - Какое же из благодеяний господа нашего вы сочтете ложным? - И он оглядел всех, кто стоял вместе с ним на этой кровле.
      - Проникнуть в тайны небесные не что иное, как найти дорогу к судьбе и душе человека. Разве расположение светил безразлично его величеству, тебе или простому землепашцу?
      А муфтий твердил свое:
      - Какое же из благодеяний господа нашего вы сочтете ложным?
      - Работая здесь и не смыкая глаз по ночам, мы думаем о величии его и поражены тем, что видим. Разве это не есть одно из благодеяний его, дарованных нам?
      - Нет, - отрезал муфтий, - я не о том. Я спрашиваю: "Какое же из благодеяний господа нашего вы сочтете ложным?" Тем самым я говорю: для чего суета на этой кровле и ночи, полные бдения, в то время, когда положено спать?
      - А познания? - спокойно сказал хаким.
      - Какие? Во имя чего и кого?
      - В Книге сказано: "Опираясь на зеленые подушки и прекрасные ковры..." Мы хотим, опираясь на них, то есть на господа нашего, найти решение многих тайн земли и неба. Но тайн миллион миллионов, и чем больше открываешь их, тем больше рождается тайн.
      - Это так, - согласился муфтий.
      - Мы желаем, наблюдая светила, воздать должное имени его и замыслам его.
      Муфтий улыбнулся, как бы спрашивая: "А так ли это?" Однако хаким, словно не замечая этого, продолжал:
      - Тысяча наблюдений - тысяча результатов. Тысяча наблюдений - тысяча исправлений. Поправка к поправке, и еще раз поправка к поправке, и мы, наконец, приходим к истине. Возможно, все еще приближенной к истинной истине. И эти движения, которые есть наука, будут накоплением знаний, угодных человеку.
      - Человеку? - прошептал муфтий.
      - Человеку? - недоверчиво повторил муфтий.
      - Да, - сказал хаким.
      - А не ему? - и муфтий указал на небо. Указал глазами, полными благочестия.
      - И ему тоже.
      Муфтию не очень понравился ответ Омара Хайяма: что значит "тоже"? И можно ли ставить на одну доску человека и небо? Этот ученый, кажется, готов пойти еще дальше и поднять человека выше небесных сфер. Особенно в своих стихах... И муфтий спросил, как бы невзначай:
      - Омар, а как твои стихи?
      - Мои? - удивился хаким.
      - Ты же поэт, - сказал великий муфтий.
      - О нет! Я не могу претендовать на столь высокое звание.
      - Разве оно выше звания ученого?
      - Несомненно.
      Муфтий многозначительно произнес:
      - Мне приходилось читать кое-какие рубаи...
      Хаким продолжал, словно не расслышав слов муфтия:
      - Нет, я не поэт. Поэт - это Фирдоуси. Если человек порою и грешит стишками, он еще не поэт.
      - А кто же?
      - Так просто... мелкий баловник...
      - А я-то думал... - проговорил муфтий, но не закончил своей мысли. Он хитровато посмотрел на хакима. И еще раз повторил: - А я-то думал...
      И начал спускаться вниз по лестнице.
      Хаким предложил гостю отобедать, но тот отказался под благовидным предлогом: ждут во дворце...
      Хаким и его друзья проводили муфтия и его спутников до ворот. Здесь муфтий остановился, чтобы напоследок посмотреть на обсерваторию. Покачал головой, но не сказал ни слова. А на прощание все же припомнил "поэта".
      - Значит, вовсе не поэт? - спросил он.
      - Истинный поэт - Фирдоуси, - уклончиво ответил хаким.
      - Я рад, что рубаи, которые ходят по рукам, не принадлежат поэту. - И муфтий вышел за ворота вместе со своими провожатыми.
      Когда ученые остались одни, Исфизари спросил хакима:
      - К добру ли этот визит? На это хаким ответил:
      - Пока здравствует главный визирь, эта обсерватория будет стоять как скала.
      - А потом?
      Хаким подумал, подумал и сказал:
      - Надо жить радостью сегодняшнего дня, надо вкушать все сладости сегодняшнего дня. - И весело добавил: - Нас ждет обед!
      13.
      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
      ОБ УТРЕННЕЙ ПРОГУЛКЕ
      ПО БЕРЕГУ ЗАЕНДЕРУНДА
      Восток алел, желтые зубцы окрестных гор покрылись розоватой краской, одна за другою гасли звезды. Воздух как бы оцепенел, предвещая жестокий зной.
      Омар Хайям сказал своему другу Меймуни Васети - математику и астроному:
      - Мы всю ночь следили за звездами. Никто не может сказать, что же мы высмотрели. Даже ты. И я тоже. Ценность этой ночи с точки зрения науки, может быть, определится после нашей смерти. Вот чаши с вином, вот хлеб и пастуший сыр. Позавтракаем и пройдемся немного по грешной земле. Посмотрим, что творится на ней.
      Меймуни Васети согласился с хакимом. И после завтрака они направились на берег Заендерунда, на тот, на левый, где больше всего зелени. Перейдя через кирпичный многоарочный мост, они свернули налево и оказались в двух шагах от полусонных струй Заендерунда.
      - Мы пойдем против течения, - сказал Омар Хайям. Васети усмехнулся.
      - Я знаю эту твою страсть - идти против течения. Хаким был одет в голубую шелковую кабу и подпоясан зеленой шалью, то есть кушаком. Васети, как всегда, - в кабу из легкой шерсти неопределенного цвета. "К такой грязь и пыль не пристают", - шутил он.
      - Друг мой, - сказал Омар Хайям, - сколько бы мы ни глядели на звезды - а нам смотреть на них всю жизнь, - все равно придется спускаться на землю. Мы рождаемся здесь, любим здесь женщин и умираем. А потом прорастаем травою или из нас делают кувшины для вина.
      - Дорогой Омар, - сказал Васети, - а есть ли в таком случае смысл в наших бдениях?
      - Огромный! - воскликнул Омар Хайям.
      - Круговращение планет настолько уж важно?
      - Безумно!
      - И эти календари, и расчеты времени, и параллельные линии?
      Хайям остановился и посмотрел в глаза своему другу:
      - А ты мог бы жить без них?
      - Откровенно?
      - Да, только откровенно.
      - Нет, не мог бы.
      - Вот видишь!
      Друзья двинулись дальше.
      - Милый Меймуни, ты умнее, чем хочешь казаться. А потому не заставляй повторять давно известные истины. Мой покойный отец отдал меня в учение достопочтенному Насиру ад-Дину Шейху Мухаммеду Мансуру. Этот ученый муж жил в Нишапуре, имел своих учеников, и главное занятие его было богословие. Со мною вместе учился замечательный наш поэт Санаи. И я помню, как учитель, отвечая на наши глупые вопросы, объяснял нам, его ученикам, все давным-давно ясное и понятное. Вроде: Джейхун течет на севере, а Нил - где-то на юге, а Ганг - на востоке... К несчастью или счастью - это пусть решает каждый, - аллах создал человека. Адам сделал все для того, чтобы мы расплодились. А раз так, то надо жить, хотя это не так уж просто. А жить - это значит любить, учиться, учить, смотреть на звезды, решать задачи...
      Хайям указал на рыбаков, закинувших свои сети в реку. Иные удили рыбу с берега и, занятые своим делом, казалось, никого не замечали. Им не было дела до прелестного восхода, когда с каждым мгновением меняются в мире краски, когда все, начиная с небес и кончая тоненькой былинкой, по-своему переживает этот переход от ночи ко дню.
      - Они добывают себе пищу, - сказал Хайям, - часть улова продадут на базаре и на заработанные дирхемы попытаются накормить свою семью. Это не так-то просто.
      Васети пригляделся к изможденным и огрубевшим под солнцем лицам рыбаков и сказал:
      - Омар, ты полагаешь, что точное определение продолжительности года или круговращения планет окажет некоторую помощь этим людям?
      Хайям сорвал травинку и внимательно разглядывал ее.
      - Их счастье в том, - сказал Хайям, - что живут они сегодняшним днем. Это, можно сказать, лекарство и для души, и для тела.
      Они присели на огромное бревно, которое лежало у самой реки. Под ногами у них плескалась чистая, голубовато-зеленая вода. Она мчалась вперед, но у самого берега замедляла бег настолько, что, казалось, течет обратно.
      Хайям поднял с земли кривую хворостинку длиною в три или четыре локтя и опустил ее одним концом в воду.
      - Признаюсь тебе, - сказал Хайям, - я много думаю об Адаме и о тех, кто за семь тысячелетий со дня сотворения человека прошел через этот караван-сарай, именуемый миром. Зачем все это и во имя чего? Я этого не знаю.
      - А что сказано по этому поводу у Аристотеля? - спросил Васети.
      - Кажется, ничего.
      - Разве вся его философия о движении не есть подтверждение необходимости смены поколений! В конечном счете, не в этом ли смысл жизни?
      - Меймуни, возразить мне нечего... - Омар Хайям хлестнул воду хворостинкой, а потом попытался прочертить прямую против течения. - Видишь? Вода сопротивляется. Жизнь, точно вода: она сопротивляется тем, кто идет против течения.
      Васети ухмыльнулся.
      - И плыть всегда по течению тоже довольно противно.
      Хайям сказал:
      - Аристотель, несомненно, прав, когда говорит о движении. Это мы наблюдаем каждое мгновение. Я люблю эту реку за ее стремительное движение. Я часто прихожу сюда, чтобы отдохнуть. И мне кажется, что в эти минуты я обновляюсь. Мы с тобою, Меймуни, хотим этого или не хотим, тоже участвуем в движении.
      Омар Хайям обратился к прошлому. Взять, например, поэзию. Кто велик в этой области? Несомненно, Фирдоуси. Его "Шах-намэ" ("Шах-намэ" ("Книга царей") знаменитая поэма Фирдоуси.) будет жить, пока цел этот странный караван-сарай, то есть мир. Фирдоуси - солнце. Но есть и другие светила на персидском поэтическом небосклоне. Например: Рудаки, Шахид Балхи, Абу-Шукур Балхи, Абу Салик Гургани, Абу-Саид, Кисаи. Что собою являла бы жизнь без них? Конечно, масло из сезама (Сезам, или кунжут, - масличное однолетнее растение.) и ячменные лепешки существовали бы, но жизни подлинной не существовало бы... Вот эти рыбаки. Они не мыслят жизни без рыбы и без единого дирхема в кармане. А на досуге они сошли бы с ума без Фирдоуси. Значит, поэзия тоже сама жизнь. Или это не так?
      - Ну почему же, - согласился Васети, - здесь у нас с тобою не будет спора. Со стародавних времен поэзия в нашем народе соседствует с ячменной лепешкой.
      Хайям обратился к науке. То ли ему хотелось в чем-то убедить своего друга, то ли сам желал еще раз убедиться в некоторых, по его мнению, непреложных истинах.
      Кто солнце науки? Несравненный Ибн Сина. Есть светила и рядом с ним. Пусть они светят не столь уж ярко, но это светила! Настоящие! Неподдельные! Ал-Кинди, например, многое перенявший у Аристотеля и много сделавший сам в медицине, геометрии, астрономии, музыке. Разве не велик и Фараби, тоже следовавший за Аристотелем? А Мухаммед ибн-Муса ал-Хорезми? Он прославил Багдад своей астрономией и математикой. А что сказать об Ал-Баттани? Он сделал то, что никому не удавалось до него: точно определил продолжительность года. Баттани объявил: триста шестьдесят пять дней, пять часов и двадцать четыре секунды. Если он и ошибся, то на ничтожно малое количество минут и секунд. Разве это не изумительно само по себе?
      Однако самое удивительное будет впереди, а именно: Бируни определит вращение Земли вокруг воображаемой оси. Но и это не все. Бируни выскажет почти сказочную догадку, которая опрокинет учение Птолемея начисто. С его неподвижной Землей и вращающимся вокруг нее Солнцем и светилами. Бируни скажет: нет, все наоборот!
      О чем все это говорит? О движении? Это так. Но есть кое-что поважнее самого движения как такового. Жизнь в ее проявлениях - бесчисленных, разнообразных. Это утро, эта река, эти рыбаки, это небо, эта земля... Цель жизни едина и велика: поддерживать жизнь! Разве это не удивительно?! Разве не прекрасно?
      Васети полагает, что если ставить вопрос так, и только так, то это скорее приведет к грубым заключениям и даже чревоугодию. А духовное? Как сочетать духовное с низменным, поэзию и музыку с овсяной лепешкой и глотком воды? Не приведет ли это к чисто животному интересу в жизни, к ее. обыденным и недальновидным желаниям? Скажем, эти рыбаки...
      - Эй, уважаемый! - крикнул Васети рыбаку, который сидел ближе прочих к ним, удя рыбу и не спуская глаз с поверхности воды.
      Тот повернул к Васети рябое костистое лицо, прошамкал:
      - Шлушаю тебя; гошподин.
      - - Ты не мог бы назвать свое самое большое желание?
      - Шамое, шамое? - спросил рыбак.
      - Да. Именно.
      - Поймать хотя бы пяток рыбок.
      - А еще?
      - Еше штолько же жавтра. Рыбак снова уставился на воду.
      - Слышал? - обратился Васети к Хайяму. - Философия сиюминутной жизни в чистом виде, не угодно ли?
      Хайям возразил:
      - Нет, не угодно! Это не философия. Это верх желания голодного и бедного человека.
      - Сделай поправку, Омар: большинства людей. Омар Хайям сказал, что, если даже рыба предел желаний, это лучше, чем блаженство рая где-то в отдаленном и очень туманном будущем. Васети рассмеялся.
      - Это хорошо известно. Омар: ты в кредит не веришь.
      - Да, не верю. Предпочитаю наличными и немедленно, пока бьется мое сердце.
      - Это знаем по твоим стихам.
      - И ничего вы не знаете! - проворчал Хайям. Он крепко ударил хворостинкой по воде. И повторил:- Не знаете!
      - Согласен! - И, смеясь, Васети продолжил: - Мы много не знаем из того, что ты иногда сочиняешь и куда-то прячешь.
      Хайям казался рассерженным.
      - И ничего я не прячу! Я просто кидаю их куда попало. Чаще всего приобщаю к мусору.
      Васети перестал смеяться. Положил руку на колено Хайяму. Сказал:
      - Мы друзья. Омар? Тот кивнул.
      - Мы давно работаем рядом?
      - Скоро двадцать лет.
      - Я до сих пор не уразумел одного...
      - Только одного? - улыбнулся Хайям.
      - Ты не смейся. Только одного...
      - Люди иногда всю жизнь живут бок о бок и умирают, так и не поняв друг друга.
      - Омар, ответь мне на вопрос: почему ты делаешь вид, что стихи не твое дело, что стихи вовсе тебя не касаются?
      Хайям медленно поднял правую руку.
      - Это неправда. Я люблю Фирдоуси и некоторые стихи Ибн Сины.
      - Я не о том. Омар. Я имею в виду твои стихи. Именно твои, а не чьи-либо другие.
      Хайям бросил хворостину в воду, подпер голову руками.
      Васети сказал:
      - Мы, твои друзья, часто подбираем твои стихи. Прямо с пола. И храним у себя...
      - ...и отдаете переписчикам? - перебил Хайям.
      - Только не я. Может быть, ты стесняешься занятия стихами? Если это так, я никогда не напомню о них.
      Омар Хайям погладил бороду, потер лоб обеими руками, точно у него болела голова. И сказал:
      - Это неправда: никто не должен стесняться стихов, в том числе и я, если они настоящие. Вот мое мнение о поэзии: она сама жизнь! И тот, кто говорит: я позабавлюсь стихами, а потом обращусь к настоящему делу, - тот глубоко ошибается. Тот, кто слагает хорошие стихи, тот живет полной жизнью. Поезжай в Гарм-Сир до самого моря, сходи в Лур до самого южного залива, поезжай в Казвин или в противоположную сторону - в Хорасан, и на всем нескончаемом пути ты встретишь людей, которые поют песни и читают стихи. Ибо они хотят жить. Они не говорят, что Бируни сказал то-то и то-то, они не говорят, что Архимед сделал то-то и то-то. Они читают Фирдоуси и плачут вместе с ним, и радуются вместе с ним. Когда достопочтенный Санаи пишет стихи, он живет большой и нужной жизнью. Он при этом и шах, и султан, и хакан, и раджа. Я хочу сказать, что он царь царей всех народов и стран. Госпожа Поэзия слишком добра и слишком сурова. Лик ее и мил, и уродлив. Это смотря по тому, к кому с каким сердцем и с какой душой поворотится она. Госпожа Поэзия к тому же учительница - требовательная и скупая на похвалы. И когда меня кое-кто по недомыслию называет поэтом, я внутренне трясусь от страха и стыда! Говорю это тебе без ложной скромности: я всего-навсего прилежный ученый, идущий по стопам великих. А по должности астролог его величества. Вот откуда этот страх, о котором говорю тебе.
      Васети слушал со вниманием и сочувствием. Все, что бы ни делал или ни говорил Омар эбнэ Ибрахим, он делал и говорил серьезно, обдуманно, убежденно. И вместо того чтобы затевать спор со своим другом, Васети прочитал рубаи. Он читал стоя, торжественно, правда, не совсем умело.
      Рябой рыбак прислушался к Васети. И он крикнул молодому рыбаку" сидевшему на берегу, чуть поодаль:
      - Баба! Поди-ка сюда, здесь идет соревнование поэтов.
      Тот, которого звали Бабa, живо откликнулся, позвал еще кого-то.
      Васети продолжал читать рубаи, и даже лучше, чем наедине с Хайямом.
      Хаким поднял голову и увидел светящиеся глаза, воистину турецкие красивейшие глаза бедных, тщедушных на вид людей. Они были рады. Они благодарно взирали на Васети, подбодряли его.
      А когда Васети передохнул, один молодой рыбак принялся читать сам - бейты и рубаи, газели и касыды. Читал нараспев, с удовольствием, самозабвенно. И наконец устал. Тогда слово перехватил пожилой человек, седобородый и скуластый. Он читал выразительно, обращаясь ко всем поочередно. Читал про любовь и розы, про вино и женщин, про битвы и разлуку...
      - А теперь ты, уважаемый господин, - попросил он Васети.
      Меймуни Васети провозгласил стихами тост за любовь. А потом он показал, иллюстрируя рубаи, как меджнун разбил чашу о камень. Это очень понравилось рыбакам.
      - Нашстояший мушшина! - сказал рябой.
      - Повтори-ка снова, уважаемый господин, - попросили его друзья.
      Васети повторил. Потом прочел про жизнь и про смерть, и про то, что поэт не верит в рай, а желает рая здесь, на земле, на зеленой лужайке вместе с сереброгрудой...
      Это привело рыбаков в восторг. Они просили, требовали еще, умоляли еще!..
      Васети, кажется, исчерпал рубаи. Он указал на Хайяма:
      - Просите его.
      Омар Хайям глухо, негромко полупропел рубаи в неверности красавиц. Однако меджнуна из рубаи успокаивало одно: он сам неверен красавицам... Потом прочитал несколько рубаи о гончаре и жестоком боге, который разбивает свои творения, подобно непригодным кувшинам. А потом еще о тайнах мироздания, которые отгадывай - не отгадаешь. И еще о том, что не верит в кредит и требует от бога наличными здесь, на земле. И наконец, о том, что не желает славы, что она для истинного меджнуна, влюбленного в жизнь и красавиц, подобна барабанному бою над ухом...
      - Все! - сказал он и резко поднялся с места. На него восхищенно смотрели рыбаки, и потрескавшиеся рыбацкие губы шептали слова благодарности.
      - Кто ты?- спросил его рябой.
      - Случайный гость, - ответил Омар Хайям. И, не говоря больше ни слова, заспешил назад, к мосту.
      А за ним Васети.
      14.
      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ О ТОМ, КАК ОМАР ХАЙЯМ ПОБЫВАЛ ВО ДВОРЦЕ В ЧАС ДОСУГА ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА
      Его величество хлопнул в ладоши. Довольно громко. Чтобы услышали его музыканты. Барабан и рубаб (Рубаб - щипковый музыкальный инструмент.) мигом умолкли. А ней (Ней - флейта) продолжал звучать еще некоторое время. И тоже умолк. Танцовщицы застыли.
      Малик-шах дал понять, что хочет говорить. Он откинулся на низеньком кресле и обратился к главному визирю, который сидел от него по правую руку.
      - Я задам один вопрос уважаемому хакиму...
      Его превосходительство Низам ал-Мулк подал знак стольничему, и тот повелел удалиться танцовщицам в соседнюю комнату. А музыканты остались на своих местах.
      В зале было светло: горели все светильники - такие высокие, медные, начищенные мелом и особым горным песком, который мельче мела, если его растереть в порошок.
      Омар эбнэ Ибрахим, казалось, не обратил внимания на музыку, которая умолкла, и на исчезнувших танцовщиц. По-видимому, он думал о чем-то своем. А иначе как мог он вдруг оглохнуть или ослепнуть? Он держал в руке прекрасный фиал, украшенный бирюзой, и все время смотрел куда-то вдаль: не на танцовщиц, которые гибче лозы, не на музыкантов, чье искусство не знает себе равного от Хорасана до области Багдада. А в даль. Беспредельную.
      Когда его величество изволил сказать: "Я задам один вопрос", - Омара точно разбудили от сна. Он обратил к его величеству свое лицо и слегка наклонился вперед, показывая тем самым, что он весь слух, весь внимание.
      Главный визирь, сидевший по правую руку, тоже склонился в сторону его величества. И он услышал то, что услышал...
      - Нельзя ли было бы узнать, - сказал его величество, не спуская глаз с ученого, - о чем думает в эти минуты господин Омар Хайям? Я понимаю моего главного визиря, который равнодушен и к музыке, и к танцам, ибо он слишком правоверен. Ну а что касается уважаемого хакима, тут я немножко озадачен...