- Выкладывай, - сказал чей-то басовитый голос.
      - Да, да! - подхватили другие.
      - При одном условии, - Хасан Саббах поднял кверху указательный палец. При одном условии.
      - Слушаем! - воскликнули многие.
      - Условие такое, друзья: если я скажу нечто, никто не покинет этого замка без общего на то решения. Только так и можно сохранить тайну.
      Все согласились с этим.
      - А теперь слушайте, - Хасан Саббах очистил место перед собою, как бы для того, чтобы яснее дать понять, что же будет происходить на поле боя. - Мы спокойно могли бы захватить город Рей! Если бы захотели. Или еще какой-либо другой. Смогли бы торжествовать победу в Балхе или Бухаре. Но зачем, спрашивается. Чтобы быть втянутыми в бои с войсками Малик-шаха? Чтобы Низам ал-Мулк проклятый посадил в конце концов всех нас на кол? Разве этого мы добиваемся?.. Нет, нам нужно не это...
      Все приготовились выслушать, что же нужно, что самое главное сейчас.
      - Мы должны нанести удар. Но когда? Когда окончательно созреет нарыв? Да, так думают некоторые. Через год или через два? Кто предскажет точный срок? А знать это надо бы! Однако, готовя удар и нанося его, я говорю вам: держитесь подальше от разбойников, называющих себя нашими друзьями! Нам нужны умные и бесстрашные храбрецы, согласные умереть, если понадобится. А кровожадным разбойникам с большой дороги не место в наших рядах! Это, надеюсь, ясно?.. Теперь давайте подумаем, как быть дальше?
      Хасан Саббах потряс руками, давая понять, что говорит он для всеобщего сведения, говорит для ушей, умеющих слушать.
      Он привел один пример: вот горит здание. Его подожгли злоумышленники. Подожгли с одного конца. Что делают спящие в нем? Они просыпаются от запаха гари и убегают через покои, которые не охвачены еще огнем. Но бывает и так: дом поджигают в самой середине, саму спальню. И что же тогда? Тогда трудно выбраться из сплошного дыма, и нападающие достигают своей цели. Вот так!
      Трудно сказать, насколько убедительным был пример Хасана Саббаха. Однако вождю асассинов казалось, что его поняли так, как надо. Сказать по правде, сюда, в "Орлиное гнездо", он пригласил своих сообщников, которые в большинстве своем слушают, нежели думают своей головой. Нечего терять время на убеждения, на споры. Это сплошное безумие! Ибо обо всем уже подумал сам Хасан Саббах. Нужны исполнители. Вот кто!
      Исфаханец спросил, как понимать слова насчет пожара? Имеется ли в данном случае в виду столица или вся страна - от края и до края? На это вождь сказал:
      - А как полагаешь ты?
      - По-видимому, столица, - ответствовал исфаханец.
      - А еще точнее?
      - Неужели дворец?!
      - Он самый, - спокойно пояснил Хасан Саббах.
      И продолжал: - Видишь ли, брат, хороший мясник никогда не наносит удар быку, скажем, в ягодичную часть или в живот. Зачем? Чтобы наблюдать, как животное агонизирует целые сутки? Мясник целит острием ножа в самое горло, и тогда животное тотчас погибает. Ты меня понял?
      - Да, разумеется. Тут и понимать нечего. Но при этом встает такой вопрос: если наносить удар по дворцу, то есть по главному лицу во дворце, то есть по Малик-шаху, то что же дальше? Есть визири, есть воинство, есть дабиры и многочисленные прихвостни. Как быть с ними?
      На это Хасан Саббах ответил:
      - Это верно. Вопрос не праздный, не надуманный. Он полон глубокого смысла. И, тем не менее, разве не ясно, что случается, когда отрубаешь голову? Голову, а не руку!
      Это известно. А все-таки нельзя государство отождествлять полностью с коровой или быком. Разумеется, исфаханец согласен с общим планом. Его интересует план в деталях, чтобы не провалиться случайно... Он подчеркивает: случайно!
      Собравшиеся дали понять вождю, что в словах исфаханца есть доля справедливости и знание плана во всех его тонкостях необходимо. С чем Хасан Саббах вполне согласился.
      - Я хочу, - сказал он, - чтобы наш молодой друг Зейд эбнэ Хашим встал и сел слева от меня, чтобы он все слышал и все понимал. Ежели он хочет, чтобы помощь его была решающей. Я еще раз повторяю: ежели он хочет, чтобы помощь его была решающей в нашем святом деле.
      Все поворотились к. молодому асассину. Тот некоторое время сидел недвижим. Казалось, задумался над словами вождя. А потом встал и, не говоря ни слова, направился к Хасану Саббаху и занял место слева от него. Он смотрел в глаза своему вождю. Он любил Хасана Саббаха и безгранично верил ему.
      Хасан Саббах опустил голову. Словно бы устал держать ее так, как полагается.
      Вождь не торопился. Дело такое, что требовалось сугубое обдумывание. Лишнее слово к добру не приведет. Не до конца понятое предложение совсем ни к чему, оно внесет только путаницу. Нужна выдержка. Осмысление каждого слова. Оно должно войти в ухо слушающего и остаться в голове прочно, надолго. Ибо каждому необходимо руководствоваться этим словом в многотрудном и опасном деле.
      Хасан Саббах повернул голову назад, насколько это было возможно, и принял из рук стоящего поодаль стража кинжал. Он поднял оружие высоко, чтобы все видели его, и торжественно провозгласил:
      - Я передаю это произведение ширазских мастеров в руки уважаемого Зейд эбнэ Хашима. Он может и не принять его. Это будет равносильно отказу, и более ничего. Но ежели примет, мы решим, в кого он должен всадить его. В самое сердце. По самую рукоять. Вы меня поняли?
      Молодой асассин поднялся с места, принял кинжал, поцеловал его.
      - Я направлю его куда следует, - решительно заявил Зейд...
      Хасан Саббах словно бы не расслышал этих слов;
      - А теперь, - сказал он, - согласно уговору решим, как быть дальше. Я бы хотел изложить образ наших действий. Хорошо?
      Ему ответили хором: "Хорошо".
      И Хасан Саббах обстоятельно изложил план. Продуманный до мельчайших подробностей. Зейд эбнэ Хашим не упустил ни одного слова, ибо кинжал был передан ему, а не кому-либо другому...
      22.
      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
      О ТОМ, КАК ЭЛЬПИ УЗНАЕТ ТО,
      ЧТО УЗНАЕТ
      Светильник на небе нынче погашен, сверкают только звезды. Не горят медные светильники и в комнате, где, как всегда, господствуют сине-зеленые тона - по цвету неба, которое в широком окне.
      Эльпи вся светится внутренним светом. Кожа ее бела и шелковиста. От нее пахнет тонкими багдадскими духами, ее волосы благоухают жасмином.
      Омар Хайям говорит ей:
      - Я должен сказать тебе нечто.
      Она не хочет и слышать о чем-нибудь постороннем. Зачем говорить в такую ночь? Разве мало счастья? Разве мало сладости? Даже думать запрещено в такую ночь!
      И Эльпи читает стихи на своем языке и переводит на арабский. Стихи про бессонную ночь, про любовь, про поцелуи и объятия. Такой полудетский лепет, недостойный потомков Сафо. Однако стихи глубоко трогают самую Эльпи. Она в упоении... Ночь, вино и любовь. Чего еще пожелать душе? Неужели и сию минуту размышлять о тайнах мироздания, которые не стоят и плевка?..
      - Как ты сказала? - останавливает ее Омар Хайям. Эльпи весело повторяет:
      - Все эти твои мироздания не стоят и плевка. Хайям смеется; хорошо сказано. Как бы это не забыть? Конечно, Эльпи права: в такую ночь грешно думать о чем-то постороннем.
      - Но я должен огорчить тебя. - Хаким вдруг переходит на сердитый тон. - Я это говорю серьезно...
      Что хаким еще выдумывает?
      - Слушай, господин, - просит Эльпи, - сделай мне больно. Только очень больно.
      - Я не могу, - говорит он. - Я не могу, ибо должен огорчить тебя. Я не могу скрывать эту тайну.
      Ну что ж, Эльпи готова ко всему.
      Хаким отворачивается - ему немного стыдно. Он покашливает - не знает, как начать. Потом выдавливает из себя одно слово:
      - Эльпи...
      Она лежит неподвижно на мягкой и широкой постели. Она смотрит на небо, готовая слушать. А он все молчит. И тогда Эльпи говорит тихо и неторопливо:
      - Я знаю все. Ты изменил мне. Хайям вздрагивает.
      - Что ты сказала?
      - Ты полюбил другую, - говорит она спокойно.
      Он тоже смотрит на небо, на котором звезд не счесть. Неужели он трус? Начинает ненавидеть себя? Разве мужчина - трус? Разве тот, кто бесстрашно устремляет свой взор в глубину вселенной, - трус? Разве тот, кто знает цену жизни и цену смерти, - трус?
      - Можешь не отвечать, - говорит Эльпи. - Я догадываюсь. Я это почувствовала неделю назад. У твоих губ был другой вкус. Они целовали не так, как раньше. Это было неделю назад.
      Он хранил молчание.
      - Скажи, что я не права. - Эльпи холодна и по-прежнему спокойна. Даже слишком спокойна.
      Хайям хотел было раскрыть рот, но губы не повиновались ему.
      - Скажи, что я солгала! - приказала она.
      И он сказал ей:
      - Нет, ты права.
      Хайям лег на спину, подложил себе руки под голову вместо подушки и стал говорить так, точно обращался к звездам, а не к Эльпи.
      Точно, во всех подробностях, стараясь ничего не упустить, будто находя в этом особое удовольствие, начал он рассказывать о том жарком дне, о прохладных струях Заендерунда, о зеленой лужайке и юной Айше. И эта скатерть, словно снег с Эльбурсских гор, вино и шербет, зелень и мясо, и часы душевного наслаждения, которым не было конца... Это были часы любви - подлинной, естественной, волновавшей сердце и ум. Вокруг никого!.. Только Заендерунд!..
      Вдруг он оборвал свои воспоминания и прислушался: но все тихо, и хоровод светил совершенно беззвучен. А пение цикад лишь подчеркивало тишину.
      Она сказала глухо:
      - Дальше...
      Он повернулся к ней: она лежала пластом и тяжело дышала. Она дышала так, словно пробежала целый фарсанг, не меньше!
      Повторила:
      - Дальше...
      Он увидел ее губы и жемчуга меж ними. Он увидел ее соски, направленные в небо. И живот ее светился особенным светом: фосфоресцировал зеленоватым, матовым огнем. И пупок, черную точку посредине зеленоватого живота, увидел он...
      - Дальше, - попросила она. Схватила, точно добычу свою, его за плечи и просила: - Дальше... Я прошу, - умоляла Эльпи. - Говори же! Ничего не скрывай...
      Он приложил руку к своему лбу: на нем испарина.
      Сердце готово выскочить наружу - ему тесно в грудной клетке, словно птице.
      - Зачем? - удивленно спрашивает он. Но она требует, просит, умоляет. Она готова раствориться в нем. И эта молодая женщина предстает в совершенно новом обличии, и удивление его растет от минуты к минуте. Но еще быстрее захлестывает его жар.
      И тогда, не отдавая себе ясного в том отчета, Хайям начинает рассказывать Эльпи об Айше и достархане у Заендерунда. Более того: многое придумывает, давая волю фантазии.
      Эльпи безудержно толкает его на эту фантазию. В необычайном исступлении обвивая шею его, подобно сладострастной змее, она выспрашивает.
      Целовал ли он ее? Да, целовал. Айше отвечала тем же? Да, отвечала. Искусна ли Айше в любви?
      Хаким уверял, что до грубой страсти дело не дошло. А Эльпи не верит.
      - Вы дождались темноты?.. - спрашивает Эльпи.
      - Нет, было совсем светло. Был день...
      - Послушай, - говорит Эльпи и резко привстает: - Ты приведи ее сюда...
      - Зачем? - со стоном осведомляется он.
      - Я хочу посмотреть на нее... Мне будет приятно... Я совсем, совсем не буду ревновать...
      Он обещает.
      А потом Эльпи долго лежит обессиленная, лишенная дара речи. Лежит с закрытыми глазами. И едва выговаривает:
      - Вина...
      Он неуверенно шарит руками: где этот кувшин, где эти чаши? С трудом находит их, потому что на глазах у него пелена.
      Понемногу зрение возвращается к нему. Звезды, оказывается, светят. Кусок сине-зеленого неба служит неверным светильником.
      И Эльпи жадно пьет. И, выпив, вздыхает сладко:
      - Вот теперь я живая...
      И она читает на память некую греческую оду мужчине. Оду, которую некогда пели вакханки где-нибудь в Милете или на Кипре - в этих полуазиатских, полуевропейских уголках. Потом она нескладно переводит на арабский. И вдруг в упор спрашивает:
      - Айше лучше меня? Сознайся, красивее? Он не желает кривить душой. Он честен. Неверен, но честен. Что значит - красивее, лучше?
      Омар Хайям никогда не любил только ради утоления похоти. Это недостойно человека. А если это настоящая любовь, она не может быть "лучше" или "хуже". Любовь есть любовь! Это нечто данное свыше, нечто ниспосланное аллахом...
      Эльпи ловит каждое его слово. И соглашается:
      - Наверное, так... Я это поняла у тебя и с тобой. А раньше казалось, что это не так. Разве любовь не есть товар, такой же, как тюки хлопка или кусок золота? Разве нельзя ее продать или купить? Я и сама знала, что можно. Но ты, господин, научил еще кое-чему. Ты сделал меня своей рабой. Это прекрасное рабство...
      Хаким растроган этим признанием. На радостях пьет чашу. Если угодно, он прочтет ей стихи про любовь. Но только на фарси (Фарси - общий литературный язык персов, таджиков и других ирано-язычных народов средневековья.)
      Она понимает что-либо в фарси?
      - Неважно, - говорит Эльпи. - Я хочу слышать твой голос.
      И Омар Хайям начинает читать. Нараспев. Совсем как поэты в Ширазе. Но для него важна не музыка, а самый смысл. И он читает скорее для себя, а не для Эльпи. Ему сегодня нужна поэзия. Сегодня он особенно чувствует неразрывную связь с нею. Что было бы, если б не стихи? Тогда, может быть, аллах придумал бы еще что-нибудь такое же прекрасное? И надоумил бы человека жить тем, что было бы равносильно поэзии?
      Он читал долго. Увлеченно. Низким голосом. Негромко. Как будто бы задушевно беседуя. Но с кем? Разве Эльпи способна оценить сочетания слов, подчас имеющих не один, а два смысла? Подчас намекающих, на что-то незаметно указующих.
      Этот во многом скрытный господин как бы преображается, читая стихи. Весьма возможно, что даже свои стихи... И когда Омар Хайям прерывает чтение, чтобы глотнуть вина, Эльпи осторожно задает вопрос:
      - Это не твои стихи?
      Он отвечает уклончиво в том смысле, что любителей писать стихи очень много. И что он, хаким, часто путает свои с чужими. И тихо смеется...
      - Но ты любишь стихи. Признайся.
      - Люблю.
      - Больше своих звезд?
      Он в затруднении. Как всегда, он желает быть предельно откровенным, если это возможно. Здесь не дворец и не базар, где тебя могут подслушать чужие, недоброжелательные уши... Поэтому возможно. И он говорит:
      - Как тебе сказать, Эльпи? Звезды - это моя работа, моя жизнь. Я бы умер без них. Но умер бы еще раньше без стихов. Они тоже жизнь. Ты меня понимаешь? Вот мы едим хлеб. Мы пьем воду или вино, иногда шербет. Это тоже-не правда ли?- жизнь. Так и стихи. Человек не может без них. Можно представить себе жизнь без Фирдоуси? Думаю, что нет, нельзя! Вместе с воздухом, которым дышит человек, он впитывает в себя и поэзию. Вот ты могла бы прожить без поэтов?
      - Могла бы! - задорно отвечает Эльпи. Он мягко зажимает ей рот. И говорит:
      - Помолчи, Эльпи. Не произноси слово, прежде чем не подумала. Нет, нельзя без Фирдоуси жить! Поэзия и жизнь - это одно целое.
      - Возможно, - соглашается Эльпи, поднимая ногу и направляя ее к небу.- Так же, как эти звезды?
      - Прекрасная указка, - восхищается Омар Хайям. И покрывает неторопливыми, горячими поцелуями ее ногу...
      - Можно ли жить без женщин? - спрашивает он и отвечает. - Нет, нельзя. Можно ли жить без поэзии? Нет, нельзя. Говоря о человеке, мы не можем расчленить его без того, чтобы не умертвить его. То есть нельзя у человека оторвать голову или вынуть сердце. Ибо нет без них жизни! Лишить человека поэзии - значит лишить его души.
      - Наверное, это так, - говорит Эльпи. - Тебе это лучше знать.
      - Я ставлю знак равенства, - продолжает хаким, - между любовью и хлебом, между любовью и вином, между любовью и воздухом. Правда, зверь живет и без поэзии... Ему достаточно куска мяса и глотка воды. А человеку?
      - Это для меня сложно, - лениво произносит Эльпи. - Но я привыкаю к тому, что ты во всем прав. Если даже ты продашь меня кому-нибудь или уступишь другому, то и тогда я не обижусь на тебя. Ибо ты прав во всем. Я хочу, чтобы ты не был обременен моей любовью. Любовь всегда приятна, если она легка, однако тяжесть ее невыносима. Ты так думаешь? А ты?
      Мне кажется, Эльпи, что истинная любовь всегда легка. Она живет вместе с тобою, она рядом, она в тебе, во всем твоем существе. Подобно поэзии.
      Она нежно гладит его бороду. Потом проводит ладонью по его лбу, который горяч, как камень на солнце.
      За окнами брезжит рассвет. Небо принимает желтоватую окраску. Звезды блекнут на его фоне. Скоро совсем погаснут. Но тут же загораются другие звезды: ее глаза. И выбор приходит сам собою: свет двух этих звезд неотвратим...
      23.
      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ О ТОМ, ПОЧЕМУ ОМАР ХАЙЯМ ОБЕСПОКОЕН СУДЬБОЮ КАЛЕНДАРЯ "ДЖАЛАЛИ"
      Да будет известно, что после одной из бесед с его превосходительством главным визирем, касавшейся астрологических предсказаний, хаким Омар Хайям попросил разрешения задать вопрос. Главный визирь Низам ал-Мулк сказал:
      - Спрашивай, уважаемый хаким.
      Беседа проходила в саду. Визирь сидел на мраморной скамье перед бассейном с чистой, как слеза, водою. А хаким Омар Хайям был совсем рядом, и скамьей служила ему сплетенная из камыша треножка, легкая для переноса и приятная для отдыха на тенистой дорожке или под деревом.
      В саду стаями летали зеленые попугайчики и пели песни некие пичужки, населявшие густолистые кроны деревьев.
      - Я слушаю тебя, - сказал визирь, - и говори смело, ибо здесь, кроме этих птиц и нас с тобою, ни души.
      - Это не секрет, и скрывать мне нечего, - ответствовал Омар Хайям.
      Визирь поглядел на небо, улыбнулся и проговорил:
      - Положим, уважаемый хаким... Почему бы в таком случае не подарить мне в знак дружбы твои рубаи?
      Хаким не сразу ответил визирю. Более того, будучи формально астрологом его величества, он мог уклоняться от этих своих обязанностей только благодаря заступничеству главного визиря. Именно Низам ал-Мулк, и только он, всегда выступал перед султаном в защиту хакима, когда его величество выказывал недовольство астрологом. Однажды султан сказал:
      "Клянусь аллахом, астролог испытывает наше терпение. Я ценю его предсказания - тем больше, казалось бы, должно быть его рвение".
      На что Низам ал-Мулк ответил:
      "Это верно, твое величество. Но если кого и надо бранить за нерадивость уважаемого хакима, то только меня".
      "Почему же тебя?" - удивился султан, чье полное имя было Джалал-ад-Дин Малик-шах.
      "Я разрешил ему, полагая, что ты не будешь разгневан этим, больше внимания уделять составлению календаря, называемого в твою честь "Джалали".
      "Ах да, - вспомнил султан, - ты мне говорил об этом календаре. Где же этот календарь?"
      "Вместе с астрономическими таблицами он будет преподнесен тебе".
      Султан нахмурился:
      "И мы должны будем жить по новому календарю?"
      "Да, - ответил визирь. - Ибо он точен, ибо он нов и более приличествует твоему правлению".
      "А что скажут они?" - султан указал на дверь, но при этом имел он в виду врагов своих.
      "Они будут твердить заученное, - сказал визирь,- независимо от того, появится ли у нас новый календарь или время будет отсчитываться по старому".
      "Надо подумать", - сказал султан.
      Главный визирь приложил правую руку к сердцу и склонил голову.
      Разговор о календаре между султаном и его главным визирем состоялся давно, но с тех пор мало что изменилось. Хаким Омар Хайям и его сотрудники вносили в календарь все новые и новые изменения и уточнения и жили надеждой, что рано или поздно султан потребует их к себе...
      Что нового мог сказать хакиму главный визирь?
      - Я полагаю, - заметил он, - что астрологу его величества положено хотя бы время от времени показываться на глаза своему господину.
      - Ты имеешь в виду его величество?
      - Да, - сказал визирь. - Он господин наш.
      Хаким встал.
      - Твое превосходительство, - сказал он тихо, - ты знаешь мое мнение об астрологии. Каким бы удачливым я ни казался в этой области, судьба человека любого! - решается здесь, на земле, а не в небесах. Я клянусь тебе в этом и даю голову на отсечение, если это не так!
      Низам ал-Мулк смотрел на воду, которая время от времени слегка морщинилась под дуновением ветерка.
      - Светила движутся вокруг Земли, - продолжал горячо хаким, - согласно законам природы...
      Это последнее слово резануло слух его превосходительства. Он скривил рот, почесал правый висок.
      - Природы? - недовольно произнес он. - А что ты оставляешь аллаху?
      - Очень многое, твое превосходительство: сотворение мира, всего сущего. И это так! Только так! Разве этого мало?
      - Мало, - сказал визирь. - И Газзали доказывает это.
      - Твое превосходительство... - хаким сжал кулаки. - Это имя вызывает во мне глубокое возмущение. Нет ничего легче, чем взять в руки священную Книгу и обвинять всех в невежестве и отступничестве от нее. Но книга, как бы ни была она священна, остается книгой, а жизнь идет особым чередом, подчиняясь особым законам.
      - Мало оставляешь аллаху, - упрямо повторил визирь. - Газзали все время твердит об этом.
      - Я еще раз говорю: нет ничего легче этого. И голова у такого рода ученого никогда не болит. Самое большое, на что он способен, - это трясти бородою...
      Визирь любовался водою, но не пропускал мимо ушей ни единого слова хакима.
      - А теперь скажи откровенно, твое превосходительство: сколько их трясло бородами и ушло из этого мира, так ничего и не доказав, но зато причинив немалый вред?
      - Я понимаю тебя так, уважаемый хаким: аллах сотворил мир, а мир этот живет с тех пор по своим законам...
      - Законам природы, - дополнил хаким.
      - Скажем так... Но что же теперь остается делать аллаху?
      Визирь спрашивал серьезно. Ибо на этот счет был другого мнения, чем хаким. Может быть, этот Газзали в чем-то перехлестывает, может быть, Газзали требует расправы, что не подобает ученому, истинному ученому? Разве не писал Газзали письма его величеству, всячески понося Омара Хайяма и требуя смести с лица земли рассадницу всяческой ереси - исфаханскую обсерваторию? И он добился бы своего, если бы не главный визирь. Ибо Газзали не один. У него тысячи последователей и единомышленников. В этих обстоятельствах требуется большая осмотрительность, большое умение, чтобы не сказать ловкость.
      - Твое превосходительство... - Хайям садится на свою плетенку. - Я это могу сказать только тебе и никому больше. Только просвещенный ум способен поверить словам, которые я сейчас выскажу. - Хаким сделал паузу. - Я каждую ночь - или почти каждую - изучаю небо. Я залетаю взглядом до самых высот хрустального свода. И я прихожу к выводу, изучив вращение Солнца и Луны вокруг Земли и вращение Земли вокруг своей оси, к одному выводу: нет единого закона природы, но есть множество, и один гармонично вытекает из другого. Один есть следствие другого. Я в этом нахожу подтверждение великим мыслям моего учителя Абу-Али Ибн Сины. Он, и только он, говорил правду, а я всего лишь подтверждаю его слова делами науки.
      - Газзали обвиняет тебя в богохульстве...
      - Не только.
      - В отрицании всяких деяний аллаха.
      - Это неправда! Он врет.
      - Газзали вопит: мир в опасности. Омар Хайям уводит нас к безбожию!
      - Это неправда, - возразил хаким. - Я говорю, я утверждаю: мир создан аллахом.
      - А дальше?
      - Аллах сделал великое дело...
      Его превосходительство прочитал некие стихи. Наизусть. Стихи о том, что аллах создал землю, небо, моря; аллах сотворил человека, дал ему дыхание; и тот же аллах создал невероятное-смерть. Зачем? Чтоб погубить свое же творение? Разве умный так поступает?..
      Прочитал стихи визирь и посмотрел в глаза хакиму. Он ждал, что скажет Омар Хайям.
      - Твои? - строго спросил визирь.
      Омар Хайям молчал.
      - Я спрашиваю тебя, уважаемый хаким.
      Омар Хайям вздохнул. И сказал, вздыхая, словно бы сожалея о чем-то:
      - Да, мои, твое превосходительство.
      - Ты их давал кому-нибудь?
      - Нет.
      - А как же они попали ко мне?
      - Я этого не ведаю.
      - Я никому не поручал добывать их.
      - Значит, принесли тебе мои недруги.
      - Их прислал сам Газзали.
      - Стихи пишу только для себя, - сказал хаким. - Глупо писать стихи после великого Фирдоуси.
      - Понимаю твою скромность. - Его превосходительство говорил озабоченно и доброжелательно. - Твои враги, уважаемый хаким, не дремлют. Они жаждут твоей крови. Ты это знаешь?
      -Да?
      - Зачем же ты даешь им в руки оружие, которое они обращают против тебя?
      - Это получается против моей воли. - Хаким добавил: - Как и у тебя, твое превосходительство.
      Визирь вздрогнул, словно услышал нечто удивительное. Он скрестил руки и грозно спросил:
      - А как это получается у меня?!
      - Не знаю. Но врагов у тебя еще больше, чем у меня. И они тоже жаждут твоей крови. Я это не раз говорил и хочу, чтобы ты долго, долго жил, долго здравствовал здесь, у трона. Это великое благо для нас.
      Визирь, вспыхнув, быстро успокоился. Подергал себя за бороду. Покашлял, будто у него вдруг запершило в горле. И сказал ровным голосом, как о деле давно известном:
      - Это верно: врагов у меня много! Увы, против моей воли. Но отступать нельзя! Если хочешь руководить большим государством, всегда приходится рисковать. Над нами его величество, а над ним сам аллах. На нас устремлены острые взоры того и другого. А еще глядят на нас тысячи глаз наших подданных. Есть среди них люди благоразумные, но есть и разбойники. Вроде Хасана Саббаха. Он спит и видит меня в могиле. Однако руки у него коротки. Он слишком бешеный, и в этом наше счастье. Кто может поверить его бредовым речам? Кто?!
      Хаким решил, что в данном случае благоразумнее промолчать. А как с календарем? Вот к календарю и надо повернуть разговор...
      Его превосходительство признал, что не всем нравятся его действия. Не все довольны правлением его величества. А все ли довольны учением Мухаммеда? Разве все почитают его должным образом? Разве полностью искоренены семена безбожия и ереси?
      Стая зеленых попугайчиков вдруг разом взлетела с большой зеленой ветки и, покружив над садом, уселась на соседнее дерево. Попугайчиков было множество, и они произвели большой шум своими небольшим крыльями и резкими голосами.
      Визирь удивился, прекратил свою речь и спросил хакима:
      - Можно подумать, что птицы эти взлетели сговорившись. Но мы не слышали голоса их предводителя. Ведь должен быть у них предводитель? А?
      Хаким сказал, что, вполне возможно, кто-то и подает им знак, но кто? И каким образом? Голосом? Взмахом крыла? Или еще каким-либо иным способом? Он признался, что специально не занимался этим, но что, если это интересует главного визиря, хаким попытается ответить на этот вопрос позже, после обдумывания.
      Визирь махнул рукой:
      - Не будем морочить себе голову повадками глупых птиц. У нас и без этого много дел и хлопот.
      Тут было самое время ввернуть словечко по поводу календаря. И это сделал хаким с большим умением и тактом. Он сказал, что много времени отнял у его превосходительства. Что время главного визиря расценивается на вес золота, что не надо лишними разговорами отвлекать его превосходительство от важных государственных дел. И что если он, хаким, посмел заговорить о календаре "Джалали", то только потому, что календарь и его введение в обиход представляется лично ему, хакиму, делом большой государственной важности. Да будет известно милостивому и большого ума визирю, что календарь "Джалали" давно составлен и неоднократно выверен. Попутно, точнее одновременно, составлены астрономические таблицы и проверены многие данные о светилах, дошедшие от древних, в частности от Птолемея. Календарь "Джалали" очень и очень точен. Дело заключается в измерении промежутка от одного весеннего равноденствия до другого, с тем чтобы календарь по возможности устранял неточности. За тридцать три года - это промежуток времени - должно быть четыре високосных года через каждые семь лет и один високосный год через пять лет. При таком чередовании лет получается ничтожно малая разница, скажем в восемнадцать-двадцать секунд.
      - Секунд? - вопросил визирь.
      - Да, твое превосходительство.
      - И такая точность, по-твоему, необходима?
      Хаким ответил:
      - Его величество распорядился составить точный календарь. И мы не могли ослушаться его. Мы не могли подвести нашего великого покровителя, каким являешься ты, твое превосходительство.
      Визирь снова залюбовался чистой водою бассейна. Гладкое дно просвечивало со всеми малейшими подробностями сквозь пятилоктевую толщу воды. Бассейн манил к себе. И он был целебным и спасительным в пору зноя...
      - Хорошо, - сказал визирь. - Я поговорю с его величеством, я посоветую ему ускорить введение нового календаря. Ты его назвал "Джалали"?
      - Да, твое превосходительство.
      - Это хорошо, но ты должен представить, уважаемый хаким, некоторые трудности, с которыми будет связано введение календаря.
      - Все трудности и пути их обхода в твоих руках.
      - В его руках, - поправил визирь и указал На небо.
      - Я слишком утомил тебя своими разговорами, - сказал хаким. - Я не смею больше...
      Низам ал-Мулк, который был старше хакима чуть ли не на три десятилетия, выглядел прекрасно. Голова его была ясна, осанка вовсе не старческая, плечи крепкие, ноги выносливые. И хаким подумал, что много еще добрых дел суждено совершить его превосходительству.
      Визирь встал, направился вместе с хакимом к другой, противоположной стороне бассейна. Шел он неторопливо, размеренным шагом, о чем-то думая. Визирь подвел хакима к самому краю бассейна.
      - Ты видишь дно?- спросил он.
      - Да, вижу.
      - Оно чистое?
      - Вполне.
      - А толща воды какова? Светлая?
      - Очень светлая, твое превосходительство.
      - А теперь взгляни наверх.