1968-1998 Брайтон-Бич, Бруклин

Этот клуб оказался едва ли не самым обшарпанным и унылым местом, какое он когда-либо видел в жизни. Хотя с другой стороны, чего еще он мог ожидать? По ночам здесь все сверкало огнями и позолотой, полированной медью и бронзой, отсвечивало черным и ярко-красным. По ночам здесь всегда полно народа. Бесконечные банкеты, танцевальные вечера или концерты. Мужчины в костюмах, сшитых на заказ, или смокингах, с напомаженными волосами, и их разодетые супруги или подруги, с яркой косметикой на лице, в роскошных туалетах, увешанные драгоценностями и — практически в любую погоду — в шикарных мехах.

Сейчас, при дневном освещении, ему внезапно открылось, какое это грязное, захудалое, захламленное заведение. И взглянуть-то вблизи противно. Этот покрытый липкой грязью ковер… Его чуть не стошнило при мысли о том, что придется пройти по нему в своих дорогих ботинках. И эта жуткая обивка… По вечерам матовая черная краска успешно скрывала электропроводку, трубы, дешевую арматуру. Сейчас, при свете дня, это бросается в глаза, выглядит кустарным и неприглядным. И все покрыто жирным слоем грязи.

Двое громил с каменными лицами, в черных костюмах и черных свитерах с высоким воротом, вели его по длинному коридору туда, где, как он знал, размещались служебные помещения и офисы. Мускулы у громил так и выпирали. Казалось, их черные костюмы сейчас затрещат по всем швам. На ногах — ковбойские ботинки из крокодиловой кожи. Ленинградские ковбои… Со смеху можно умереть.

Своими острыми глазами он разглядел, что и здесь черная краска на стенах облупилась, что ковер под ногами — мышиного цвета, как сказали бы англичане, — такой же грязный и потертый, как и все остальное.

Они остановились у двери в самом конце коридора. Объектив видеокамеры наверху повернулся в их сторону. Один из громил постучал кулачищем по стальной двери. На руке у него, заметил молодой человек, по крайней мере три перстня из дешевого золота с кричащими камнями. Под стать большим золотым часам и браслетам на массивных запястьях. Ну что ж, плохой вкус — еще не преступление.

Раздался звук зуммера, потом щелчок. Дверь открылась. Они оказались в захламленном кабинете с дешевой утилитарной мебелью, старой, изношенной. Воздух казался тяжелым от сизого табачного дыма. Они когда-нибудь проветривают эту дыру?

Громилы взяли его под руки, подтолкнули вперед. Мордоворот, сидевший за столом, заваленным бумагами, поднял голову. Его безобразное лицо не выражало абсолютно ничего. К уху он прижимал радиотелефон.

Молодой человек молча ждал. С каждой минутой вся эта сцена становилась ему все более противна, так же как и эти варвары. Они, вероятно, предполагают, что обстановка должна нагнать на него страху, однако он испытывал лишь отвращение. Смешно… Он думал, что подобные типы исчезли, ушли в прошлое вместе со Сталиным, Хрущевым и прочими. Эти бандиты, похоже, вовсе не коммунисты — скорее, крутые капиталисты первого поколения. Однако свои худшие старорежимные замашки они, по всей видимости, переняли именно у коммунистов.

Неандерталец за столом наконец закончил разговор. Положил телефон на стол, поднял глаза. Устремил волчий взгляд на молодого человека.

— Несколько субботних вечеров ты не звонил.

Он говорил глубоким баритоном с заметным русским акцентом.

— Мы уезжали.

— Мне плевать, где вы находились. Звонить надо каждую субботу. Ты меня понял?

— Понял. Но и вы должны понять, что бывают случаи, когда мы на каком-нибудь мероприятии… на приеме или еще где-нибудь, и если я отлучусь, чтобы позвонить, это может вызвать подозрения.

Неандерталец не сводил с него волчьего взгляда.

— У тебя есть радиотелефон. Мог бы позвонить из сортира… или там я не знаю откуда. Придумал бы что-нибудь. Тебе за это деньги платят. Так или нет?

— Так.

В голосе молодого человека слышался едва сдерживаемый гнев.

Громила за столом прикрыл глаза.

— У нас есть для тебя еще кое-какие инструкции.

Молодой человек молча ждал. Он уже знал по опыту, что старый питекантроп любит его помучить. И знал, что больше всего бесит старика, когда он не проявляет нетерпения, не стремится поскорее выяснить, что там еще приготовлено для него.

Неандерталец неожиданно снял ноги со стола, вскочил с места, грохнул по столу кулаком. Все это почти одновременно.

— Ты должен уговорить Левина поехать с гастролями в Россию! Чего бы это ни стоило! Понятно?

— Я попытаюсь. Но я уже вам говорил, как он к этому относится.

— Мне плевать, как он к этому относится! Сделаешь ему такое предложение, от которого он не сможет отказаться. Короче, сделаешь так, чтобы он передумал.

— Я же сказал, что попытаюсь.

— У тебя нет выбора. Для нас в этом кроются колоссальные возможности. Миллионные сделки: концертные залы, компакт-диски, распределение билетов. По всей России, по всему бывшему Союзу.

Огромной лапой он нащупал зубочистку среди прочего хлама на столе и начал ковыряться в зубах. Молодой человек буквально скорчился от отвращения.

— Вы должны понять, что на это потребуется время. Неандерталец выдернул зубочистку изо рта.

— Короче, сделай это. Ты ведь не хочешь оказаться где-нибудь на барже среди мусора и отбросов. А работу твою все равно сделает кто-нибудь другой. Ты меня понял, умник?

Угроза, казалось, не произвела впечатления на молодого человека.

— Я понял. Если кто-то другой может это сделать, значит, я тем более могу.

— Ну и прекрасно. А теперь убирайся. И больше не пропускай субботние звонки. Получишь еще инструкции.

— Хорошо.

Молодой человек повернулся и пошел к двери.

— И давай оставь этот высокомерный тон, слышишь, ты, задница? — раздалось позади него.

Он остановился. Несколько мгновений стоял неподвижно, потом пошел на выход. Один из громил взял его под руку:

— Я тебя провожу.

— Не нужна мне твоя помощь.

— Придется потерпеть.

Громила быстро повел его по тускло освещенному коридору к выходу из клуба.

Варвары! Грязные свиньи! И зачем только он с ними связался? В сотый раз он задавал себе этот вопрос. Как будто не ясно зачем: ему нужно то же самое, что и им. Доллары, много долларов. А кроме того, какое наслаждение обвести вокруг пальца этого талантливого царственного Мишу Левина, его идеальную жену-красавицу, все его семейство!

Глава 7

Москва

Колючий северный ветер гулял по заснеженным, покрытым льдом улицам Москвы. Холодным январским вечером тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года Соня Левина родила своего первого и единственного ребенка. Его назвали Михаилом.

Уже два месяца город лежал под толстым слоем снега. И сегодня хмурое, серое небо предвещало новую пургу. Весь мир казался угрюмым, пустынным, беспросветным. Роды оказались долгими и трудными.

Соню Левину — высокую ширококостную женщину с оливковой кожей, иссиня-черными волосами, огромными темными цыганскими глазами и царственной осанкой — никто бы не назвал хорошенькой, но она производила впечатление на всех, кто с ней встречался, и своей внешностью, и внутренней энергией, силой характера. Сейчас, однако, она не ощущала в себе никакой энергии, более того, чувствовала, что силы ее на исходе, так же как и неизменный оптимизм. Боль разрывала ее на части, она опасалась за жизнь ребенка. «Хорошенькое начало, — думала она, лежа в этом плохо оборудованном, старом московском роддоме. — Условия здесь иначе как антисанитарными не назовешь. И эта бесконечная изматывающая боль… Ничем хорошим это не кончится».

В конце концов она родила здоровенького мальчика весом три с половиной килограмма, с черным пушком на голове, и все ее страхи исчезли бесследно, так же как и самое воспоминание о пережитой боли. Этот крошечный комочек… это просто чудо какое-то! Его рождение действительно казалось настоящим чудом. Уж ей ли не знать?! Сколько лет старались они с мужем Дмитрием, а она все никак не могла забеременеть. Потеряла почти всякую надежду. И вот теперь, в тридцать девять лет, чудо свершилось. Сейчас она держала в руках маленького Мишу, ощущая такое благоговение, какого в жизни ни к кому не испытывала. Как ни готовила она себя к этому моменту, такого она не ожидала. Такого ошеломляющего чувства счастья в сочетании с ощущением огромной ответственности. Как будто в одно мгновение пробудились к жизни все ее материнские инстинкты, о существовании которых она и не подозревала. Конечно, она слышала разговоры молодых мам и много читала по этому поводу, но никак не ожидала ощутить такое мощное, всепоглощающее стремление защитить, уберечь, накормить, укрыть. Это стало главной целью в жизни.

Итак, двенадцатого января, через три дня после рождения ребенка, Соня и Дмитрий забрали его домой, полные решимости дать своему сыну все, что только может потребоваться человеческому существу на этой земле. Взволнованные, с ребенком на руках, они поднялись на четвертый этаж по старым, истертым ступенькам, открыли дверь, вошли в свою лазурно-голубую гостиную. Дмитрий усадил жену на диванчик из карельской березы. Здесь она принимала гостей — друзей и знакомых. Здесь показывала всем своего Мишу.

Потом, позже, она любила повторять одну и ту же историю — о том, как Миша впервые устремил осмысленный взгляд на беккеровский рояль, стоявший в этой комнате. И о том, как она сразу заметила, какие у ребенка длинные тонкие пальцы — пальцы пианиста. Принимая бесконечную череду гостей, приходивших полюбоваться новорожденным, Соня ощущала себя королевой с инфантом на руках, окруженной прекрасными вещами, в прекрасной гостиной. Немногим — Соня это знала — так повезло, как им. Немногие могли бы принести ребенка в такую квартиру, в мезонине старого московского дома в нескольких минутах ходьбы от Кремля, в одном из старейших районов Москвы. Как и многие квартиры в центре, во времена сталинского террора она оставалась незанятой. После смерти диктатора художникам, артистам и музыкантам постепенно разрешили занимать квартиры в мезонинах. С тех пор Левины и жили здесь, под неусыпным оком Министерства культуры.

Предкам Сони и Дмитрия каким-то чудом удалось пережить и революцию 1917 года, и мировую войну, и антисемитизм, пронизывавший всю повседневную жизнь общества как в царской России, так и в Советском Союзе. Они выжили во многом благодаря тому, что сумели скрыть не только свою веру, но и самые признаки своей принадлежности к еврейской нации. Соня и Дмитрий, так же как их покойные предки, были талантливыми, блестящими музыкантами-пианистами. Исполнителями и учителями, работавшими не покладая рук. Им удалось получить членство в могущественном Союзе, что для евреев являлось редкой привилегией. В результате они жили в роскоши по тогдашним стандартам, хотя и делили кухню и ванную с соседями. Старый, когда-то роскошный дом, с высоченными потолками, лепными украшениями и мраморными каминами, постепенно приходил в упадок. Левины занимали там две комнаты, заставленные антикварной мебелью и произведениями искусства, спасенными из других домов, подвергшихся сносу. Кое-что удалось спасти их родителям после революции. Например, массивные иконы после закрытия церквей в период хрущевского правления продавались всего за бутылку водки. Эти иконы теперь висели на стенах их комнат рядом с полотнами девятнадцатого века. Этажерки и столики из карельской березы и красного дерева украшали изделия из фарфора бывших императорских заводов. Единственным признаком их веры осталась небольшая позолоченная менора, почти скрытая за семейными фотографиями на инкрустированном серванте в неоклассическом стиле.

Друзья и знакомые, приходившие сюда полюбоваться на новорожденного, безусловно сходились с родителями в том, что Михаила Левина ждет большое будущее. Однако ни Соня, ни Дмитрий, ни их друзья и представления не имели о том, насколько великое будущее ожидает ребенка. Прошло четыре года, прежде чем они заметили первые признаки того, что Миша Левин — прирожденный музыкант, пианист от Бога.

Первые четыре года их жизнь протекала как обычно, хотя большую часть своего времени они теперь посвящали сыну. Для Миши первые четыре года жизни разительно отличались от жизни других его сверстников. Его никогда не отдавали ни в какое государственное детское учреждение. Он всегда оставался в уютной домашней обстановке, окруженный нежной заботой и лаской. Если Соня и Дмитрий работали или одновременно давали концерт, кто-нибудь из друзей — художников или музыкантов, живших в этом же доме, — оставался с ребенком.

В тот памятный день, на четвертом году жизни сына, дома с ребенком оставался отец. Соня ушла за покупками. Стояла в длинных очередях за продуктами — теми немногими, что еще продавались в магазинах. Сначала Дмитрий подумал, что музыка звучит по радио. Потом вспомнил, что не включал его. Решил, что играют в соседней квартире, хотя и знал, что так может звучать только их рояль. В конце концов он отложил нотную тетрадь, которую в этот момент просматривал, и оглянулся. На стуле за роялем, свесив маленькие ножки, сидел Миша и играл одну из пьес Баха. Играл технически правильно, хотя и с большим напряжением: детские ручонки оказались еще слишком малы и слабы.

Несколько секунд Дмитрий от изумления не мог произнести ни слова.

— Миша… — прошептал он наконец.

Мальчик его не слышал, увлеченный игрой, с трудом дотягиваясь до нужных клавиш маленькими пальчиками.

— Миша!

Тот его не слышал. Дмитрий встал, подошел к роялю, осторожно положил руку на плечо сына. Откашлялся.

— Миша…

Ребенок поднял на отца сияющие глаза, улыбаясь счастливой, немного озорной улыбкой.

— Миша… как ты… когда ты этому научился?

— Не знаю, папа. Просто я смотрел и слушал.

Слезы подступили к глазам Дмитрия. Он внезапно осознал, чему только что стал свидетелем. Осознал все значение этой сцены… и ощутил благоговейный страх. Вся та ответственность, которую он постоянно ощущал перед сыном, не шла ни в какое сравнение с тем, что открылось ему сейчас. Бог одарил ребенка талантом, столь редким, столь драгоценным, что они с Соней должны пожертвовать ради этого всем, что у них есть.

Вернулась Соня. Уронила сумку с продуктами на пол, переводя глаза с сына на мужа и обратно, не в силах поверить своим глазам и ушам. Миша в это время переключился с Баха на Моцарта.

Когда прошел первый шок, Соня с мужем тихонько обсудили свое открытие. Потом подошли к роялю, сели рядом с Мишей, пытаясь понять, что он знает и умеет. Просидев с сыном за роялем больше часа, Соня поцеловала ребенка, после чего он ушел заниматься своими кубиками. Дмитрий и Соня долго решали, как лучше поступить с этим внезапно открывшимся даром сына, хотя в глубине души Соня точно знала, что им надо делать. Она вытерла слезы, обернулась к мужу. Откашлялась.

— Дима…

— Да, Соня?

По ее горящим глазам он понял, что у нее созрел план и ей просто не терпится поделиться с ним.

Она взяла его руку, заглянула в глаза.

— Дима, мы с тобой оба знаем, что у нас необыкновенный ребенок.

— Да, — вздохнул он. — Ты, как всегда, права. Но что же нам делать?

Она крепче сжала его руку. Глаза сверкнули отчаянной решимостью.

— Мы должны эмигрировать. Покинуть Россию, чтобы Миша мог получить такое образование, какое ему необходимо. Мы с тобой оба знаем, что он может получить его только в Нью-Йорке.

Дмитрий вздрогнул. Некоторое время сидел, не произнося ни слова.

— Ты испытываешь судьбу, Соня. Эмигрировать отсюда очень сложно.

— Но…

— Но… — Он сжал ее руку. — Ты, как всегда, права.

Соня почувствовала такое облегчение, что слезы хлынули из глаз. Вот почему она так полюбила Дмитрия Левина. Он не боится рисковать и никогда не боялся. На какие бы рискованные затеи они ни отваживались, она никогда не ощущала страха, потому что муж всегда был на ее стороне. Вот и сейчас она не сомневалась — Дмитрий будет поддерживать ее и Мишу до конца. Она бросилась ему на шею. Он крепко прижал ее к себе.

Наконец она оторвалась от него.

— Значит, решено. Немедленно начинаем добиваться выездных виз. Может быть, через год или два мы сможем уехать. Дмитрий снова обнял ее. Она мягко отстранилась.

— Возможно, вначале придется поехать в Израиль. Но это не имеет значения. Там тоже можно получить хорошее образование, для начала. А потом… кто знает… Оттуда до Нью-Йорка рукой подать. Она снова обняла мужа. Поцеловала в губы.

— Вот увидишь, у нас все получится. Все будет просто прекрасно. Я в этом уверена.

Дмитрий согласно кивал, думая про себя: все получится прекрасно… где-нибудь в ином мире. Вслух он, однако, сказал совсем другое: