Многое может измениться в жизни за один-единственный день.
      Тридцатидевятилетний мужчина, усевшийся вчера перекусить в своем величественном, сплошь заставленном книгами кабинете в пентхаусе одной из Аукционных башен, был, наверное, самым завидным женихом на свете. А сегодня тому же мужчине, которому на сей раз обед должны были подать в библиотеку, исполнилось сорок.
      Это был принц Карл Хайнц фон унд цу Энгельвейзен, и факт собственного сорокалетия заставил его ощутить бренность бытия. Ответственность, накладываемая сказочным богатством и титулом, а равно весьма специфические законы наследования, существующие в их роду уже почти три четверти тысячелетия, давили на него тяжелым бременем.
      То, что ему и сейчас приходилось думать об этих вещах, уже само по себе приводило принца в расстройство – особенно если иметь в виду, что последние двадцать лет он жил весьма беспорядочной жизнью.
      Принц Карл Хайнц, бесспорно, один из наиболее осторожных дельцов в мире, был известен также своим на редкость беспутным нравом. За ним тянулся шлейф многочисленных связей. Кинодивы, шансонетки, топ-модели – этим кругом его любовные приключения отнюдь не ограничивались. Неутомимый любовник, он числил среди покоренных им женщин замужних дам и даже дочерей своих друзей, партнеров по бизнесу, политиков и вообще всяких знаменитостей.
      Услышав легкий стук в дверь, он откликнулся по-немецки:
      – Herein!
      Открылась дверь, и на пороге показался Йозеф, его секретарь и по совместительству слуга, бывший с ним с самой юности и знавший хозяина как свои пять пальцев.
      – Доброе утро, ваше высочество, – церемонно приветствовал принца Йозеф. – И позвольте поздравить ваше высочество с днем рождения и пожелать всяческого благополучия.
      – Доброе утро, Йозеф. Спасибо.
      Йозеф переступил с ноги на ногу.
      – Подать вашему высочеству завтрак сейчас или попозже?
      – Попозже, Йозеф.
      – Слушаю, ваше высочество.
      Йозеф вышел, а принц вновь погрузился в печальные раздумья. Нынче, когда ему исполнилось сорок, особенно неприятно было смотреть в лицо грубой действительности. У Карла Хайнца даже в желудке заныло. Пора утихомириться, упорядочить свою жизнь, да и о будущем подумать – нелегкая задача для человека в его положении...
 
      Небеса послали его высочеству принцу Карлу Хайнцу Фернандо де Карлос Жану Иоакиму Алехандро Игнацио Иеронимиусу Юстасу фон унд цу Энгельвейзену все, о чем только можно мечтать: богатство, каким может похвастаться мало кто в мире; титул, принадлежащий к числу самых старинных и самых благородных; аристократическую внешность. Принц, один из красивейших мужчин своего времени, наделенный ко всему прочему ненасытным любовным аппетитом, выглядел моложе своих сорока зафиксированных в книгах лет – зафиксированных потому, что на протяжении последних семисот лет все законные отпрыски рода фон унд цу Энгельвейзенов появлялись на свет исключительно в присутствии трех законников, в чьи обязанности входило удостоверить и зафиксировать в старинных семейных книгах тот факт, что новорожденный действительно вышел из лона дщери семьи фон унд цу Энгельвейзенов; иное дело, что эта старинная традиция могла в любой момент обернуться двойной ловушкой. С одной стороны, законники – народ неразборчивый, и подкупить можно даже троих. С другой – можно ли быть уверенным в том, что дитя действительно принадлежит к знатному роду, ведь при зачатии никто свечку не держал?
      Как бы то ни было, однако, в принадлежности Карла Хайнца к старинной фамилии сомнений быть не могло. Текущая в его жилах голубая кровь многих поколений сказывалась во всем: его окружала аура благородства, он не только сохранял королевскую осанку, но также выглядел и говорил, как истинный аристократ. У него был настоящий римский нос – узкий, длинный, слегка изогнутый, с горбинкой посредине, которой все Энгельвейзены, если, конечно, судить по старинным портретам, собранным в фамильном замке, гордились так же, как гордятся своими шрамами завзятые дуэлянты. Уши, маленькие, плоские, почти без мочек, указывали на принадлежность к еще одной королевской семье Европы, с которой Энгельвейзены были веками связаны сложными брачными узами. Но в блестящих голубых глазах с чуть загнутыми книзу ресницами и морщинками в углах плясали чертики явно не королевского происхождения.
      Начиная с пятнадцати лет, принц Карл Хайнц прыгал из постели в постель самых красивых женщин пяти континентов. Но любовные подвиги, о которых с таким упоением писали газеты, мало что могли сказать о его характере. За легкомысленной внешностью плейбоя скрывался твердый как сталь и даже безжалостный делец, человек, совершенно уверенный в себе, и веру эту равно питали кровь и власть денег.
      По иронии судьбы эта самая кровь стала ныне источником самой серьезной из его проблем, корни которой уходят в седую старину, в 1290 год, когда Карл Великий даровал его прославленному предку Юстасу за оказанные услуги титул князя Священной Римской империи. Вместе с титулом и огромными земельными наделами на территории нынешней Германии Юстасу досталась и высшая честь – исключительное право надзирать за доставкой папской почты на всем пространстве западного Средиземноморья.
      И именно этот самый Юстас, первый в длинной непрерывной череде князей Священной Римской империи, издал эдикт, регулирующий права наследования в роду фон унд цу Энгельвейзенов. Этот эдикт сохраняет силу и по сию пору, Карл Хайнц вынужден с ним считаться и, стало быть, именно ему обязан своими нынешними затруднениями.
      В основе их лежит право первородства, что само по себе и неудивительно, ибо многие аристократические европейские семейства все еще следуют древней традиции передачи титула и состояния старшему сыну. А поскольку Карл Хайнц – единственный мужской отпрыск своего недужного отца, как раз ему, по праву первородства, и должно достаться наследство, и сестра Софья в принципе не может этому противостоять.
      Но тут-то как раз и возникает специфическая проблема именно этого рода, которой раньше Карл Хайнц практически пренебрегал. Еще князь Юстас распорядился таким образом, что старший сын может вступить в права наследования только при выполнении двух условий.
      Первое было связано с желанием сохранить чистоту крови: Карл Хайнц обязан жениться на наследнице кого-либо из князей Священной Римской империи, что само по себе ограничивает поиски невесты крайне узким кругом возможных претенденток.
      Второе заключалось в том, что будущая жена должна произвести на свет младенца еще при жизни отца Карла Хайнца.
      Если хотя бы одно из этих двух условий останется невыполненным, наследство автоматически перейдет к старшему сыну ближайшего родича. А по капризу судьбы Софья и ее муж граф Эрвин уже успели произвести на свет целую кучу здоровых, на редкость красивых, хотя и тупоумных наследников.
      Между тем время, отпущенное Карлу Хайнцу, усыхало, как шагреневая кожа. Его отец, старый князь, пребывает в таком плохом состоянии, что может не дожить до очередного дня рождения сына...
 
      И вот, освещаемый лучами полдневного солнца, пробивающимися через окно, Карл Хайнц грустно прикидывал свои возможности, а вернее, неизбежности. Похоже, если он хочет сохранить свои законные права на наследство, ему придется кончать с затянувшейся холостяцкой жизнью. Надо срочно найти подходящую невесту, в жилах которой течет голубая кровь и которая к тому же способна произвести на свет наследника в рекордно короткие сроки, если будет на то воля Божья.
      Призрак Леопольда, надутого, как индюк, старшего сына Софьи, который может унаследовать семейное состояние, грозно преследовал Карла Хайнца. Не требовалось слишком развитое воображение, чтобы представить, как Леопольд, этот безмозглый и, увы, расточительный провинциал, проматывает состояние предков, нажитое на протяжении семи столетий. Карл Хайнц знал, что подобное уже случалось с другими могучими и некогда процветающими родами, и меньше всего хотел бы оказаться в том же положении.
      Ощущая нынче тяжесть каждого из сорока прожитых лет, Карл Хайнц тяжело вздохнул. При мысли о Софье и Леопольде краски дня становились блеклыми, да и вообще вся жизнь и ее труды словно утрачивали смысл.
      Да, уныло размышлял он, прошли веселые деньки. Явно прошли...
      Мысли об этом не оставляли его и во время обеда; он не замечал Цезаря, своего мажордома-испанца, строго надзирающего за тем, чтобы все блюда, начиная от салата из омаров и кончая свежесваренным дымящимся кофе, подавались должным образом.
      Но омары остались несъеденными, кофе был выпит лишь наполовину.
      Его высочество принц Карл Хайнц фон унд цу Энгельвейзен потерял аппетит. Ну как же могло случиться, что именно он оказался таким болваном, таким непроходимым тупицей и слепцом, чтобы только сегодня, в день своего сорокалетия, обнаружить очевидное? «Право, такой идиотизм недостоин меня!» – подумал он с горьким ощущением игрока, который, вытащив счастливый билет в лотерее, забыл получить по нему приз.
      Надо наверстывать упущенное, и как можно скорее!
      Да, продолжал размышлять Карл Хайнц, дурная голова, даже и увенчанная короной, ногам покоя не дает...

      Мужчина поднялся по пологим ступенькам мраморной лестницы на широкую площадку. Слева находился вход в аукционный зал, справа начиналась вереница просторных галерей, которые, при необходимости можно было поделить на отдельные помещения раздвижными перегородками.
      – Ч-е-ем могу помочь? – растягивая слова, привычно спросила киоскерша.
      Мужчина внимательно посмотрел на нее. Это была одна из трех потрясающе стройных, неотразимо привлекательных и вполне взаимозаменяемых девиц, занятых продажей брошюр, каталогов и журналов «Бергли», а также дорогих, роскошно изданных альбомов живописи.
      – Мне нужен экземпляр «Новостей».
      – За ноябрь—декабрь? – Девица захлопала безупречно накрашенными ресницами. – Или текущий, за сентябрь—октябрь?
      – Ноябрь—декабрь. И за январь—февраль, если есть.
      – О-о-о-чень жаль, но он появится только через полтора месяца.
      – Что ж, тогда давайте за ноябрь—декабрь.
      – Может, вас заинтересуют новые каталоги? Мы только что получили последнюю партию. Там все расписано до конца года.
      – Спасибо, не надо.
      – В таком случае с вас двадцать долларов.
      Мужчина выудил из бумажника смятую двадцатидолларовую купюру и протянул ее киоскерше. Она выбила чек, завернула покупку в огненно-яркую бумагу и сунула в серебристо-черную фирменную сумку с ручками.
      – Прошу! – Девушка механически улыбнулась и тут же забыла о случайном покупателе.
      Выйдя на Мэдисон-авеню, мужчина вытащил журнал из сумки, туго его свернул и сунул в карман пиджака, а сумку вместе с оберточной бумагой смял в комок и бросил в урну на углу. Ему вовсе не хотелось, чтобы кто-нибудь видел его разгуливающим с покупками от «Бергли» – уж слишком они бросаются в глаза, слишком легко запоминаются, а в его работе излишнее внимание не просто противопоказано, но чрезвычайно рискованно.
      Мужчина этот был самым успешным в мире преступником-рецидивистом, только никто этого не знал.
      Что его вполне устраивало.
      Великий стратег в душе, он предпочитал никогда не выделяться в толпе. И не рассчитывать на удачу.
      Слишком предусмотрительный для того, чтобы открыто сотрудничать с людьми своего дела, он, однако же, всегда пользовался услугами хорошо подготовленных специалистов в криминальном мире.
      В таких случаях он действовал точь-в-точь как в Макао – доверял детали подельнику, которому предстояло обеспечить техническую сторону операции, а сам оставался в густой тени. Театральная черная маска, которую он порой надевал при встречах с посредником, объяснялась отнюдь не любовью к дешевым эффектам, а необходимостью.
      Тайна его успеха заключалась в том, что никто, даже ближайший помощник, не мог бы в случае провала указать на него как на вдохновителя дела.
      Доныне такая тактика, основанная на анонимности в соединении с осторожностью, служила ему безотказно. Его имя не фигурировало в досье Интерпола, ФБР, Сюрте, Скотланд-Ярда или любой иной полиции мира ни в каком контексте, даже в связи с нарушением правил парковки автомобиля.
      Одаренный превосходной зрительной памятью, он никогда не делал и соответственно не оставлял записей, был виртуозом в отмывании денег, а на тайных счетах в Лихтенштейне, на Каймановых островах и Джерси у него было не менее ста миллионов долларов в золоте, алмазах и банкнотах.
      Само собой разумеется, он давно бы мог оставить свое ремесло и до конца дней жить в полной роскоши. Единственная причина, по которой он этого не делал, заключалась в том, что он по-настоящему любил свой преступный промысел.
      Ныне, с головой погрузившись в разработку нового предприятия – самого дерзкого из всех, что были на его счету доныне, – он мечтал только об одном: в анналах истории оно должно остаться не просто как преступление года. Или даже десятилетия.
      Оно должно достойно увенчать всю его криминальную карьеру; стать его лебединой песней, после чего можно будет влиться в многочисленные ряды законопослушных граждан.
      Но слаще всего – сделать дело, а потом отойти, свободным от всяких подозрений, в сторону и наблюдать, как власти мечутся по заколдованному кругу в тщетных поисках преступника.
      Потому что им ни за что не найти его, это ясно как Божий день, не найти по той простой причине, что для властей, да и вообще ни для кого на свете, он не существует, во всяком случае, не существует как правонарушитель.
      И именно в этом, подумал он, испытывая удовлетворение человека, посвятившего жизнь интеллектуальному соревнованию с лучшими сыщиками мира, состоит его главное достижение.

      Кензи жила на Восемьдесят первой улице, на третьем этаже пятиэтажного кирпичного дома, владелец которого уже давно сдавал квартиры внаем.
      В кухоньке, какие строили еще в двадцатые годы, была крохотная газовая плита с духовкой не больше, чем на два цыпленка, и древний, примерно того же времени, холодильник, который приходилось каждую неделю размораживать. Но Кензи это не волновало.
      В углу гостиной с двумя окнами во двор с садиком и относительно высоким потолком находился камин, полку которого, покрытую потрескавшейся вековой краской, Кензи протирала ежедневно и неутомимо. Стены, слава Богу, были толстыми, да и соседи не шумели. В квартире имелись еще две небольшие спальни, и обходились эти апартаменты Кензи, по меркам Манхэттена, недорого.
      К тому же такое помещение удобно с кем-нибудь делить, что поначалу и привлекло в нем Кензи более всего. К сожалению, три месяца назад ее соседка, покончив с многочисленными романами ради преуспевающего дантиста, перебралась на зеленые пастбища законного брака и уехала в графство Уэстчестер. Оказавшись без надежной товарки и вынужденная теперь в одиночку платить за квартиру, газ, электричество и кабельное телевидение, Кензи столкнулась с необходимостью поумерить свою главную страсть – покупки на аукционе.
      Она обладала феноменальным умением находить «золушек» – предметы, которые были либо неправильно атрибутированы, либо просто остались не замеченными другими участниками торгов. Так, ей удалось приобрести истинные сокровища, которые она впоследствии то перепродавала с немалой выгодой, то сама наслаждалась их красотой.
      Вот так, сводя концы с концами, она украсила свою квартирку вполне приличным, хотя и эклектическим собранием картин и старинных вещиц – роскошь, доступная разве что богачам и уж никак не скуднооплачиваемым молодым работникам «Бергли», где молчаливо признавался (во всяком случае – начальством) тот факт, что честь служить в такой конторе вполне искупает маленькую зарплату.
      Честь честью, а хлеба на нее не купишь, невесело думала Кензи, поставив тщательно обернутого Цуккаро у двери и возясь с хитроумным замком – предосторожность, отнюдь не лишняя для одинокой горожанки.
      Переступив через порог, она привычно захлопнула дверь спиной, и не успела запереть замок, как у нее противно закололо шею.
      Здесь кто-то есть! В желудке у Кензи заныло, в горле встал ком, в ушах оглушительно зазвенело. Она медленно, осторожно повернулась.
      Ослепительно улыбнувшись, Чарли Ферраро послал ей из противоположного угла комнаты воздушный поцелуй.
      – Чарли! – возмущенно воскликнула Кензи. – Надо отдать тебе должное, напугать девушку ты умеешь. – Убедившись, что ей ничто не угрожает, Кензи не знала, смеяться ей или плакать.
      В конце концов возобладал праведный гнев, тем более, что Чарли расположился, как у себя дома.
      Небрежно забросив мускулистые руки за голову, он удобно – и нагло – полулежал на роскошном бархатном диване с кисточками и султанами в стиле Наполеона III – ложе, приличествующее скорее одалиске, нежели нью-йоркскому полицейскому с натренированным телом, прикрытым сейчас лишь узкой полоской белоснежных трусов.
      – Что это ты здесь делаешь? – возмущенно спросила Кензи. – Или просто попугать явился?
      – По правде говоря, – осклабился Чарли, опуская ноги на пол, – я и не уходил. У меня же сегодня выходной. Забыла?
      Увидев ее пылающее гневом лицо, он резко выпрямился и озабоченно посмотрел на Кензи:
      – Эй, в чем дело, малышка? Похоже, ты не особенно рада меня видеть. Неприятности на службе или что еще?
      Сбросив сумку на пол, Кензи устало прислонилась к двери и, сделав глубокий вдох, задержала дыхание на целых десять секунд, так что когда наконец с шумом выпустила воздух, упавшие на лоб пряди волос разлетелись во все стороны.
      Проклятие! Сегодня вечером Чарли ей нужен меньше всего. Для начала она собиралась с часок от души понаслаждаться вновь обретенным Цуккаро, а отнюдь не скульптурными и, вообще-то говоря – кто же спорит! – прекрасными формами Чарли Ферраро, – а затем заняться подготовкой к первому в своей жизни действительно великосветскому рауту в «Метрополитен».
      Кензи положила Цуккаро на столик в форме полумесяца у двери, опустила ключи в зеленую китайскую вазу эпохи Ханьской династии и, руки в боки, угрожающе подступила к Чарли.
      – Выметайся, – негромко сказала она.
      – Что-что? Не расслышал. – Чарли поковырял ногтем в ухе, вытаскивая несуществующий волосок. – Как это понимать, малышка?
      – Ты что, оглох? – резко оборвала его Кензи. – Убирайся, говорю. Вон отсюда! – Она нетерпеливо хлопнула в ладоши. – Пошел!
      Чарли явно был поражен и все не мог поверить, что она говорит всерьез.
      – Да брось ты, малышка. – Он приподнялся на локте, стараясь сохранить невозмутимость и явно рассчитывая на свои мужские достоинства. – Шутишь? – добавил он, на сей раз с некоторой растерянностью.
      – Думаешь? Сейчас увидим.
      Кензи развернула картину, прошла к камину и принялась устанавливать ее на полке. Придав ей наконец должное положение, она повернулась и увидела, что Чарли откровенно, с видом знатока, разглядывает ее округлости.
      – Догадайся, о чем весь день мечтал мой крепенький дружок? – спросил Чарли, ломая брови на манер известного киногероя.
      – Крепенький дружок! – Кензи закатила глаза. – Перестань молоть ерунду.
      Плюхнувшись в мягкое кресло эпохи Луи-Филиппа, она развязала шнурки на кроссовках, а когда скинула их, Чарли мгновенно вскочил на ноги и заключил ее в свои сильные объятия.
      Кензи оттолкнула его.
      – Убери свои лапы, Чарли, – устало сказал она. – Одевайся и проваливай.
      Красивый лоб Чарли Ферраро перерезали глубокие морщины. Он не привык к такому обращению со стороны представительниц слабого пола.
      – Ну? – нетерпеливо прикрикнула Кензи.
      – И это в благодарность за то, что я позаботился об ужине? Ведь на кухне тебе возиться неохота, правда? – Не дождавшись ответа, Чарли самодовольно ухмыльнулся: – Так я и думал. Сейчас доставят. Из твоего любимого бирманского ресторана. – Чарли послал ей ослепительную улыбку. – Ну как, все еще хочешь меня выставить?
      – Вот именно, – неумолимо сказала Кензи. – Двигай.
      Улыбка мигом сползла с его лица.
      – Ты действительно хочешь, чтобы... я исчез? – недоверчиво переспросил он.
      – Ты на редкость проницателен, – вкрадчиво заметила Кензи.
      Какого дьявола! Что-то новенькое. Так с ним она еще никогда не обращалась.
      – Тебе не кажется, что ты могла хотя бы объяснить, в чем дело? – обиженно сказал он.
      – Чарли, – вздохнула Кензи, – тебе не приходит в голову, что у меня могут быть другие планы?
      Такого он услышать явно не ожидал, даже поперхнулся.
      – В таком случае нельзя ли узнать, что это за планы? Или я слишком многого хочу?
      – Отнюдь, – великодушно откликнулась Кензи. – Меня пригласили на прием в «Метрополитен». В музей, а не в оперу.
      – Ах вот как. В таком случае прошу прощения. А мне-то казалось, что тебе наплевать на все эти великосветские тусовки.
      – Теперь, может, и не наплевать, – пожала плечами Кензи.
      – А можно спросить, – неприязненно посмотрел на нее Чарли, – кто тебя пригласил?
      Она пронзила его взглядом.
      – А вот это совершенно тебя не касается.
      Сделав это заявление, Кензи принялась швырять в него предметами мужского туалета. Чарли ловко перехватывал их на лету.
      Прижав одной рукой одежду к груди, он пробормотал:
      – О Господи, что это на тебя нашло?
      – Нашло? Да ничего.
      – Ничего?
      Действуя свободной рукой, Чарли притянул Кензи к себе и посмотрел ей прямо в глаза.
      – То есть как это ничего? – Его губы изогнулись в плотоядной улыбке.
      Только мертвая не почувствовала бы, как бьется в плену трусов его бойкий дружок. Уж в чем, в чем, а в недостатке мужских доблестей Чарли Ферраро не упрекнешь.
      – Ну, видишь, что ты со мной делаешь? – Он прижался к Кензи еще теснее.
      Лицо у нее осталось невозмутимым, но глаза разгорелись, как у кошки. Пусть он всегда наготове, но ей сейчас не до шуток.
      – Чарли, Чарли, Чарли, – вздохнула Кензи и запустила ему в трусы свои мягкие пальчики, словно не обращая внимания на то, как стремительно отвердевает его единственное чувствительное место. – Ну что нужно, чтобы ты наконец научился?
      – Научился чему?
      – А вот этому. – Ласково улыбаясь, Кензи резко дернула дружка за нос.
      – О черт! – завопил Чарли, уронив одежду и едва не подпрыгнув от боли.
      Кензи отступила на шаг и, скрестив руки на груди, принялась наблюдать, как он исполняет перед ней маленькую джигу, прикрывая на всякий случай мошонку.
      – Это еще что за фокусы? – мрачно буркнул он. – Совсем спятила?
      – Скажем, это репетиция. – С лица у Кензи не сходила ласковая улыбка. Она слегка склонила голову набок. – Как там твой крепенький дружок, готов к новым испытаниям?
      Чарли раздраженно поднял с пола одежду и начал поспешно натягивать брюки.
      – С меня довольно! – выпалил он. – Ухожу! – И, даже не надев туфель, он рванулся к двери и выскочил босиком на площадку.
      – Счастливо! – крикнула вслед Кензи.
      Хлопнув изо всех сил дверью, она заперла ее на пять поворотов ключа и захлопала в ладоши, то ли стряхивая пыль, то ли поздравляя себя с успешно проделанной работой.
      «Мужчины! – фыркнула она про себя. – Ну почему все они такие недоумки?»
      Снизу позвонили. Кензи вздрогнула от неожиданности и, стремительно повернувшись, ткнула в кнопку внутренней связи.
      – Это снова ты?! – заорала она. – Ну сколько можно объяснять, чтобы до тебя наконец дошло?!
      Молчание. Затем раздался негромкий голос, коверкающий слова на азиатский манер – так любит говорить Арнольд Ли, когда в ударе.
      – Заказ.
      Кензи хлопнула ладонью по лбу. Вот черт! Она совершенно забыла про проклятый бирманский ресторан. Теперь еще платить придется.
      «Ну спасибо тебе, Крепенький Дружок, огромное спасибо!» – шипела она про себя, открывая дверь подъезда. Кензи порылась в бумажнике. До зарплаты еще далеко, а он почти пуст. Наличными в нем оказались только три десятки, три пятерки и три банкноты по одному доллару.
      Раздался осторожный стук в дверь. Взяв себя в руки, Кензи в очередной раз принялась колдовать над замком.
      На пороге стоял молодой человек азиатской наружности с большим, аккуратно перевязанным пакетом в руках.
      – Здравствуйте, – вежливо поклонился он.
      – Сколько? – устало вздохнула Кензи.
      – Сорок два девяноста три. – Молодой человек указал на чек, прикрепленный сверху к пакету и с поклоном протянул его ей.
      Кензи опустошила бумажник.
      – Сдачи не надо. Спасибо.
      – Это вам спасибо, мэм, – вновь поклонился юноша.
      Кензи выпустила посыльного, заперла дверь и сморщила нос, принюхиваясь к восточным блюдам. На сей раз слюнки у нее не потекли, напротив, свело желудок, что, может быть, и неудивительно, имея в виду, что деньги, выделенные на еду до конца недели, испарились. Придется растягивать этот заказ.
      Кензи поплелась на кухню, сунула пакет в холодильник и захлопнула дверцу.
      – Еще раз большое спасибо, Крепенький Дружок! Век тебя не забуду!

      Его спальня. Ее спальня.
      У мужа и жены Голдсмитов были свои, соединяющиеся друг с другом покои, что вполне устраивало обоих.
      Роберт привык на ночь курить, просматривая перед сном деловые бумаги. К тому же он храпел, как бык, из-за разросшихся аденоидов. Дина терпеть не могла сигарного дыма и обожала поспать – девять часов беспробудного сна были ее нормой.
      Роберту же было вполне довольно четырех часов. Он неизменно просыпался полный сил, и Дина была вовсе не в восторге от того, что из сладких объятий сна ее вырывает волосатая двухсотфунтовая туша, на которой дрябло колыхалось все, кроме штыка наперевес.
      Потому они давно пришли к соглашению спать по отдельности, а сексом заниматься в строго обусловленное время. А в промежутках каждый мог удовлетворять свои нужды по собственному усмотрению.
      В тот вечер, в четверть седьмого, Голдсмит выключил душ в мраморной ванной и неловко обмотал банным полотенцем, похожим на огромный саронг, свой мощный торс. Сейчас Роберт напоминал Ага-хана или какого-нибудь номенклатурного работника бывшего Советского Союза на отдыхе в Крыму.
      Нельзя сказать, что его особенно беспокоил собственный вид – в противном случае он что-нибудь бы придумал. На самом деле он уже давно примирился со своей фигурой. Другим она могла казаться некрасивой и похожей на грушу – ему плевать. Это их дело. Тучность никогда не мешала ему заниматься сексом, особенно если иметь в виду, что, когда ты богат, можно выглядеть как слон, и все равно тебя будут носить на руках.
      Вытащив из специального ящика сигару, он ее понюхал, покатал во рту и отрезал кончик серебряным ножиком. Раскурив сигару, он с наслаждением затянулся, закручивая попутно позолоченные ручки кранов. Это Дина заставила его их установить, у него же они вызывали тошноту.
      Проклятые французские штучки! Прикасаясь к ним, он всякий раз с тоской думал об обыкновенных старомодных кранах из собственных магазинов хозтоваров. Он вырос с такими, и починить их может любой сантехник со стандартным набором инструментов.
      «Кому нужен весь этот выпендреж! – сердито подумал он, яростно намыливая щеки. – И этого еще тоже не хватало – второй раз на день бриться! И все из-за какого-то несчастного приглашения в „Метрополитен“, которое и пришло-то в последний момент».
      Роберт возмущенно пыхнул сигарой. Голубой дым, смешиваясь с паром, пополз вверх и образовал едкое облако, отразившееся в гигантском зеркале – единственном полезном предмете во всей ванной.
      Как же он ненавидел все эти приемы и светские рауты! И как, видит Бог, обожает их Дина! Одно только непонятно – отчего она не может, как другие любительницы подобных мероприятий, найти себе какого-нибудь бездельника, который будет ее сопровождать; впрочем, как можно посвящать всю жизнь завоеванию места в так называемом обществе и обхаживать всех этих снобов, которым до нее нет совершенно никакого дела, тоже понять трудно.
      Что ж, нынче он поведет себя, как и обычно в таких случаях. Дождется конца торжественного обеда, а потом найдет какое-нибудь укромное местечко, где можно уединиться с пятью-шестью приятелями, такими же, как он, парнями, которые собственными руками сделали свои миллиарды и которых тоже притащили сюда молодые, доставшиеся им в качестве трофея жены. Пока другие будут танцевать, обмениваться воздушными поцелуями да хлопать друг друга по спине, они закурят сигары и станут рассказывать соленые анекдоты. И непременно вспомнят «старые добрые деньки», когда они были молоды, а единственное богатство составляла мечта, когда времена были суровы, но жизнь – это немыслимое, полное неожиданностей путешествие – была куда интереснее, отчаяннее, а главное, прекраснее, чем когда бы то ни было.
      Погруженный в свои мысли, Роберт и не заметил, как дверь в ванную слегка приоткрылась.
      И в щель заглянули аквамариновые глаза.
 
      Дина быстро отступила назад и недовольно поджала губы. Увиденного ей оказалось достаточно. Можно даже сказать, больше, чем достаточно.
      Нельзя сказать, что одетым ее муж неотразим. А уж раздетым...
      Она не позволила этой мысли развиться. Это может слишком далеко завести. Внутренне смиряясь с неизбежностью, она бросила взгляд на свои многочисленные отражения в зеркалах просторного предбанника.