Роман Гуль
      Дзержинский
      (начало террора)
      1. Ленин ищет Фукье-Тенвиля
      19 декабря 1917 года в Смольном в комнате № 75 короткими шажками бегал лысый человечек в потрепанном пиджаке. Это вождь октября, Ленин, волновался, слушая доклад управляющего делами Совнаркома, прожженного циника Владимира Бонч-Бруевича. Управляющий докладывал о царящей панике среди головки партии, о поднимающемся недовольстве народа против большевиков, о возможности заговоров и покушений. Ленин перебил Бонча вспыхнувшим недовольством. - Неужели ж у нас не найдется своего Фукье-Тенвиля, который привел бы в порядок контрреволюцию? И на другой день образ Фукье-Тенвиля октябрьской революции не заставил себя ждать. Этот человек жил тут же, в снежном городе Петра, захваченном большевиками. Высокий, похожий на скелет, одетый в солдатское платье, висевшее на нем как на вешалке, 20 декабря в Смольном на расширенном заседании Совнаркома появился Феликс Дзержинский. Под охраной матросских маузеров, в куреве, в плевках, в шуме, в неразберихе событий, среди "страшных" и "веселых чудовищ" большевизма, кого в минуту откровенности сам Ленин определял "у нас на 100 порядочных 90 мерзавцев", - после многих речей, "пламенея гневом", выступил и октябрьский Фукье-Тенвиль. Феликс Дзержинский говорил о терроре, о путях спасения заговорщицкой революции. В его изможденном лице, лихорадочно-блестящих глазах, заостренных чертах чувствовался фанатик. Он говорил трудно, неправильным русским языком с сильным польским акцентом и неверными удареньями. Говорил волнуясь, торопясь, словно не сумеет, не успеет сказать всего, что надо. - Революции всегда сопровождаются смертями, это дело самое обыкновенное! И мы должны применить сейчас все меры террора, отдать ему все силы! Не думайте, что я ищу форм революционной юстиции, юстиция нам, не к лицу! У нас не должно быть долгих разговоров! Сейчас борьба грудь с грудью, не на жизнь, а на смерть, - чья возьмет?! И я требую одного - организации революционной расправы! - криком заканчивал свою речь изможденный, насквозь больной человек, похожий на переодетого в солдатское платье монаха. Фукье-Тенвиль найден. О произведенном октябрьском перевороте в припадке цинического юмора, в кругу друзей, Ленин любил говаривать с усмешкой: "Ну-да, если это и авантюра, то в масштабе - всемирно-историческом" . И 20 декабря 1917 года Ленин, остановившись на Дзержинском, заложил краеугольный камень террора для защиты "авантюры во всемирно-историческом масштабе". Протокол этого заседания хранится в Кремле как реликвия, ибо "наспех записан самим товарищем Лениным": "Назвать комиссию по борьбе с контрреволюцией - Всероссийской Чрезвычайной Комиссией при Совете Народных Комиссаров и утвердить ее в составе: председатель т. Дзержинский..." С этого дня Дзержинский занес над Россией "революционный меч". По невероятности числа погибших от коммунистического террора "октябрьский фукье-Тенвиль" превзошел и якобинцев, и испанскую инквизицию, и терроры всех реакций. Связав с именем Феликса Дзержинского страшное лихолетие своей истории, Россия надолго облилась кровью. Кто ж этот человек, оттолкнувший террором не только Россию, но через нее, может быть, и весь мир к умонастроениям средневековья? Есть все основания заинтересоваться его душевным строем и его биографией. По иронии русской истории и русской революции, человек, вставший во главе террора "рабоче-крестьянской" России, не был ни рабочим, ни крестьянином, ни русским. Он - родовитый дворянин, помещик, поляк. Его имя с проклятием произносит вся страна. Зато его товарищи по ордену "серпа и молота" давно канонизировали главу террора как "коммунистического святого" и, вспоминая о нем, не щадят нежнейших названий, чтоб охарактеризовать его душу: "рыцарь любви", "голубиная кротость", "золотое сердце", "несказанно красивое духовное существо", "обаятельная человеческая личность". А поэт Маяковский (к сожалению, весьма часто падавший до казенных од) даже посвятил вдохновителю всероссийского убийства такие строки:
      "Юноше, обдумывающему житье, Решающему - сделать бы жизнь с кого? Скажу, не задумываясь: "Делай ее С товарища Дзержинского!"
      2. Феникс семьи
      О раннем предке знаменитого чекиста, ротмистре Николае Дзержинском, родословная древнего рода дворян Дзержинских говорит, что II апреля 1663 года ротмистр приобрел по купчей крепости от чашника Бурдо недвижимое имение "Спицы" в Крожском уезде Самогитского княжества. Чем, помимо владения именьем, занимались более поздние предки Дзержинского - неизвестно. Отец же, Эдмунд-Руфим Дзержинский, человек спокойный, сильный, с простоватым, широким, скорее русским, чем польским, лицом, окончил в 1863 году Санкт-Петербургский университет по физико-математическому факультету и, собирая доходы с родового именья, в то же время служил учителем математики и физики. Феликс Дзержинский родился в 1877 году в родовом именье "Дзержиново" Ошмянского уезда Виленской губернии. Семья Дзержинских - большая: три сестры, четыре брата. Но богатства у Дзержинских не было, ибо знатные пращуры просорили все, и к рождению Феликса осталась усадьба да 92 десятины пахотной земли. Не с мужественным и спокойным отцом имел сходство обожаемый в семье, почти эпилептически-нервный сын Феликс. Он был разительно схож с матерью, Еленой Янушевской, женщиной редкой красоты. Та же тонкость аристократических черт лица, те же прищуренные зеленоватые глаза и красиво выписанный небольшой рот, по углам чуть опущенный презрительным искривлением. Юношеские портреты будущего председателя ВЧК чрезвычайно схожи с портретом юного Рафаэля: Дзержинский был хрупок, женственен и строен, "как тополь киевских высот". Но уже с детства этот нежный малокровный дворянский ребенок отличался необузданной вспыльчивостью, капризами воли и бурным темпераментом. Живой как ртуть, он был баловнем матери, и дома назывался не иначе как "(феникс семьи". Дзержинский воспитывался в строгом католицизме. Впечатлительный, нервный и страстный Феликс и тут был на "крайней левой": "До 16 лет я был фанатически-религиозен",-писал о себе Дзержинский, уже будучи чекистом, и сам вспоминал из своей юности чрезвычайно интересный эпизод. - Как же ты представляешь себе Бога? - спросил однажды Феликса старший брат, студент Казимир. - Бога? Бог - в сердце! - указал Феликс на грудь. - Да, в сердце! страстно заговорил он, - а если я когда-нибудь пришел бы к выводу, как ты, что Бога нет, то пустил бы себе пулю в лоб! Без Бога я жить не могу..." Странно было бы тогда предположить, что этот религиозный юноша-католик через 20 лет станет знаменитым чекистом. Но весьма вероятно, что история католической церкви, история инквизиции могли пробороздить душу экзальтированного щеголеватого шляхтича. Во всяком случае, насколько фанатичен в своей религиозности был будущий глава террора, говорит еще интересный штрих из юности Дзержинского. Когда шестнадцатилетний Феликс стал готовиться к карьере католического священника, ц религиозной семье Дзержинских это посвящение Феликса Богу должно бы, казалось, быть встречено только одобрением. Но с желанием Феликса случилось обратное. Мать и близкий семье ксендз всеми силами воспротивились посвящению Феликса Дзержинского религии. Оказывается, Феликс был не только религиозен, по фанатически-повелителен и нетерпим. Даже в родной семье на почве фанатизма у Дзержинского вспыхивали недоразумения. Он не только исступленно молился, нет, он заставлял молиться всех сестер и братьев. Что-то надломленное чувствовалось уже в этом отроке, чуждом неподдельной жизнерадостности. Из светло-зеленых глаз нежного юноши глядел узкий фанатик. И не фанатик-созерцатель, а фанатик действия, фанатик насилия. Мать и духовник-ксендз отговорили будущего главу коммунистического террора от пути католического священнослужителя. Но сущность, разумеется, была не в пути, а во всем душевном строе, в страстях неистового Феликса. У "рафаэлевски" красивого юноши Дзержинского в том же году внезапно произошел душевный переворот. Он писал сам: "Я вдруг понял, что Бога нет!". Многие знают, какую иногда драму несет с собой этот юношеский перелом. Со всей присущей страстностью воспринял его и Дзержинский. Но бурность Феликса иная. Дзержинский не углубленно-жившая в себе натура. Нет. Как у всякого фанатика, душевный строй Дзержинского был необычайно узок, и воля направлялась не вглубь, а на окружающее. О своем переломе он так и пишет: "Я целый год 'носился с тем, что Бога нет, и всем это горячо доказывал". Вот именно на доказательства всем, на агитацию всех, на подчинение всех расходовал себя этот отягченный голубой кровью древнего рода фанатический юноша, И разрушение всего, что не есть то, во что верует Феликс Дзержинский, было всегда его единственной страстью. Именно поэтому, разуверившийся в Боге, Дзержинский не сдержал обещания "пустить себе пулю в лоб". Он не знал себя, когда говорил. Такие Дзержинские нс кончают самоубийством. Нет, они скорее убивают других. И юноша Дзержинский после фанатического исповедания католицизма и увлечения житием католических святых, внезапно "убив Бога", сошелся с кружком гимназистов Альфонса Моравского и, прочтя брошюру "Эрфуртская программа", по собственному признанию, - "во мгновение ока стал ея адептом". Бог католицизма в душе Дзержинского сменился "Богом Эрфуртской программы". И опять везде, среди братьев и сестер, товарищей, родных, знакомых, Феликс Дзержинский стал страстно проповедовать свои новые революционные взгляды, принципы атеизма и положения марксизма. Болезненность, страстность, вывихнутая ограниченность души без широкого восприятия жизни сделали из религиозного католика Дзержинского столь же религиозного революционера-атеиста. Семнадцати лет выйдя из гимназии, он бросил всякое ученье и отдался целиком делу проповеди "Бога Коммунистического Манифеста". Как всякий фанатик, в своем агитаторстве Дзержинский, не замечая того, подчас доходил до комизма, Так, приехав в гости к своему дяде в именье "Мейшгалы", щеголеватый шляхтич с лицом Рафаэля занялся исключительно тем, что агитировал дядину челядь, пытаясь, хоть и безуспешно, увести конюхов и кучеров к "Богу Эрфуртской программы". Высокий, светлый, тонкий, с горящими глазами, с часто появляющейся в углах рта, не допускающей возражений саркастической усмешкой, с аскетическим лицом, обличающим сильную волю, с пронзительно-резким, болезненно-вибрирующим голосом юноша Дзержинский уже тогда не видел ничего, кроме "проповеди революции". "В нем чувствовался фанатик, - вспоминает его сверстник-большевик, настоящий фанатик революции. Когда его чем-нибудь задевали, вызывали его гнев или возбуждение, его глаза загорались стальным блеском, раздувались ноздри, и чувствовалось, что это настоящий львенок, из которого вырастет большой лев революции". "Лев революции" - это часто встречающееся в коммунистической литературе именование Дзержинского мне кажется неслучайным и характерным, В католической литературе времен инквизиции вы найдете то же определение великого инквизитора Торквемады - "лев религии". И вот когда большевистская революция разлилась по стране огнем и кровью, сорокалетний Дзержинский, человек больной, вывихнутой души и фанатической затсмненности сознания, растерявший уже многое из человеческих чувств, пришел к пределу политического изуверства - к посту коммунистического Торквемады. Он был вполне согласен с фразой Ленина - "пусть 90% русского народа погибнут, лишь бы 10% дожили до мировой революции".
      3. "Шапка-невидимка"
      Но в семье Дзержинских дети воспитывались не только в горячо взятом католицизме. Культивировался еще и пафос национальной польской борьбы против поработительницы Польши - России. Как множество детей интеллигентных семей, и Феликс Дзержинский пил ядовитый напиток воспоминаний о зверствах Муравьева-Вешателя, о подавлении польских восстаний. Злопамятное ожесточение накоплялось в нем. Надо быть справедливым: действительность не отказывала полякам в материале для ненависти к русскому правительству. Но легковоспламеняющийся будущий палач русского народа, фанатический Феликс Дзержинский, о котором сверстники-поляки говорили, что в юности он всегда напоминал им "какого-то героя из романов Сенкевича", и тут перебросил свою страстную ненависть через предел: с русского правительства на Россию и русских. В 1922 году, когда Дзержинский был уже главой всероссийской чека, он написал жуткие слова об этих своих юношеских чувствах к русским. Феликс Дзержинский писал: "Еще мальчиком я мечтал о шапке-невидимке и уничтожении всех москалей". Вероятно, в том же Ошмянском уезде не у одного, а у двух мальчиков лелеялись одинаковые мечты. По соседству с "Дзержиповым", в другом родовом имении рос будущий маршал Польши - Иосиф Пилсудский. Оба ребенка одного круга польского "крессового" дворянства и одинаковый яд пили в своих чувствах к России. Но если в 1920 году пошедшему во главе войск на Киев руссоненавистнику Пилсудскому не удалось надеть своеобразную "шапку-невидимку", то в 1917 году, в начале "авантюры во всемирно-историчсском масштабе", в арсенале Ленина "шапка-нсвидимка" нашлась для Дзержинского. Предположим даже, что былая ненависть против "москалей" перегорела на Марксе, как перегорел на нем Бог католицизма. Но нет, душа человека бездонно глубока, и камень, упавший в этот колодец, из него уже не выпадет. Можно быть уверенным, что та детская "шапка-невидимка" тоже определила кое-что в роли октябрьского Фукье-Тенвиля. Зовы и впечатления детства сильны. Они были сильны и в Дзержинском, Об этом говорит хотя бы факт страстного заступничества уже с ног до головы облитого кровью главы ВЧК Дзержинского за попавших в 1920 году в руки к чекистам католических священнослужителей. Одни чекисты настаивали на их расстреле. Но Дзержинский что было сил защищал их. Дело дошло до Совнаркома. Тут русские большевики не без кровавой иронии кричали Дзержинскому: "Почему же ксендзам такая скидка?! Ведь вы ж без счету расстреливаете православных попов?!" И все ж, с необычайной горячностью борясь за жизни католических священников, Дзержинский отстоял их. Кто знает, может быть, именно потому, что в юности с большим трудом отговорила мать своего любимца Феликса стать священнослужителем католической церкви. А "шапка-невидимка" надевалась Дзержинским, вероятно, тогда, когда он, например, 25 сентября 1919 года "бледный как полотно", с трясущимися руками и прерывающимся голосом приехал на автомобиле в тюрьму Московской чека и отдал приказ по всем тюрьмам и местам заключения Москвы расстреливать людей "прямо по спискам". В один этот день на немедленную смерть в одной только Москве он послал многие сотни людей. Помимо всех своих "вин", расстрелянные были ведь и москалями, попавшими в руки не. только к неистовому коммунисту, но, может быть, и к надевшему "шапку-невидимку" нежному мальчику Феликсу.
      4. Дзержинский и леди Шеридан
      Апогеем красного террора была зима 1920 года, когда Москва замерзала без дров, квартиры отапливались чем попало, мебелью, библиотеками; голодные люди жили в шубах, не раздеваясь, и мороженая картошка казалась населению столицы верхом человеческого счастья. В ночи зимы этого года, в жуткой их темноте колеблющимся светом ночь напролет маячили грандиозные электрические фонари на Большой Лубянке. Сюда к Дзержинскому, в квартал ЧК, без устали свозили "врагов" революции. Здесь в мерзлых окровавленных подвалах в эту зиму от количества казней сошел с ума главный палач чека латыш Мага, расстреляв собственноручно больше тысячи человек. И в эту же зиму из туманов Лондона в Москву приехала скульптор леди Шеридан. Снобистическая леди хотела лепить головы вождей октябрьской революции, и среди прочих голов леди, конечно, интересовала голова "ужаса буржуазии", Феликса Дзержинского. Вождь террора Дзержинский на Лубянке проводил дни и ночи. Работать спокойно было не в его характере, да и не такова была эта кровавая работа. Дзержинский работал по ночам. Палачи - тоже. Ночью вся Лубянка жила бурной взволнованной жизнью. "Я себя никогда не щадил и не щажу",- говорил о себе сорокалетний Дзержинский. Про эту "беспощадность к себе" рассказывает и его помощник, чекист Лацис: "В ЧК Феликс Эдмундович везде жаждал действовать сам; он сам допрашивал арестованных, сам рылся в изобличающих материалах, сам устраивал арестованным очные ставки и даже спал тут же на Лубянке, в кабинете ЧК, за ширмой, где была приспособлена для него кровать". К тому ж председатель ВЧК был "аскетом". Тот же палач Лацис сентиментально вспоминает, когда в голодную зиму 1920 года главе террора вместо конины курьер приносил более вкусные блюда, Дзержинский ругался, требуя, чтобы ему давали "обычный обед сотрудника чека". Но чекисты "из любви" обманывали вождя террора, ибо "усиленная работа расшатывала изнуренный организм Феликса Эдмундовича, и уход за Феликсом Эдмундовичем был необходим". Работа была действительно изнуряющая. Из-под пера Дзержинского смертные приговоры шли сотнями. "Дзержинский подписывал небывало большое количество смертных приговоров, никогда не испытывая при этом ни жалости, ни колебаний",-пишет бывший член коллегии ВЧК Другов. А после взрыва в Леонтьевском переулке Дзержинский перешел уж к бессчетным массовым казням. Странно, как при такой занятости, уже с ног до головы кровавый Дзержинский нашел-таки время стать моделью заморской леди? Как и почему, может быть, даже выйдя прямо из подвалов чека, он поехал позировать? Психологическая разгадка, вероятно, несложна. Мы знаем, по свидетельству историков, что бедный кабинет Максимилиана Робеспьера был все-таки украшен... собственными изображениями карандашом, резцом, кистью. И в зале Кремля сеанс состоялся. Утонченная леди даже запечатлела этот сеанс в своих воспоминаниях. "Сегодня пришел Дзержинский. Он позировал спокойно и очень молчаливо. Его глаза выглядели, несомненно, как омытые слезами вечной скорби, но рот его улыбался кротко и мило. Его лицо узко, с высокими скулами и впадинами. Из всех черт его нос как будто характернее всего. Он очень тонок, и нежные бескровные ноздри отражают сверхутонченность. Во время работы и наблюдения за ним в продолжение полутора часов он произвел на меня странное впечатление. Наконец, его молчание стало тягостным, и я воскликнула: "У вас ангельское терпение, вы сидите так тихо!" Он ответил: "Человек учится терпению и спокойствию в тюрьме". На мой вопрос, сколько времени он просидел в тюрьме, он ответил: "Четверть моей жизни, одиннадцать лет..." Да, Дзержинский прошел большую и тяжелую школу царских тюрем, хотя эти тюрьмы были "пансионами" в сравнении с теми чекистскими подвалами, куда в годы террора Дзержинский загнал Россию. Но и царские тюрьмы ломали многих. И мы знаем, что в канун русской революции 1917 года в царской тюрьме стал сламываться и Феликс Дзержинский. Полные сведения о душевном надломе будущего вождя террора, вероятно, хранятся под замком у секретаря коммунистической партии. Но есть все же печатные документы, по которым известно, что в Орловском централе за год до революции за "одобрительное поведение" Дзержинскому даже был сокращен срок наказания, а сидевшие там политические рассказывают, как невысоко уж перед революцией держал красное знамя Феликс Дзержинский. Но этот надлом воли произошел в восьмой по счету тюрьме, на десятом году тюремных странствований. В ранние же годы, когда первой тюрьмой Дзержинского был ковенский замок, фанатический юноша был несломим.
      5. "Астроном"
      Первой тюрьме Дзержинского предшествовало двухлетнее революционное крещение, когда семнадцатилетний дворянский юноша, уйдя из семьи, поселился в Вильно на заброшенной грязной мансарде с рабочим Франциском и под странной кличкой "Астроном" стал профессиональным революционером. С этого дня жизнь Дзержинского стала однообразно целеустремленна. Собственно говоря, жизнь даже прекратилась, ею стали агитация и борьба. Эту безжизненную жизнь душевно-узкого фанатика прекрасно освещает такой эпизод. Один из будущих коммунистических вельмож, контрабандист военного времени и уличенный шпион Ганецкий, в юности друг "Астронома", увел как-то юношу-аскета на выставку картин. Пробыв на выставке полчаса, Дзержинский, возбужденный и негодующий, выбежал на улицу. "Зачем ты повел меня сюда? кричал он, ругаясь. - Эта красота слишком привлекательна, а мы, революционеры, должны думать только и исключительно о нашем деле! Мы не должны давать себя увлекать никакими красотами!" Так и жил на мансарде молчаливый дворянский юноша "Астроном", сменивший щеголеватый костюм на одежду под пролетария. Первые заработанные 50 рублей Дзержинский жертвует партии. Для агитации среди еврейских рабочих учит еврейский язык, для агитации среди литовцев - литовский. Фанатизм и трудоспособность при чрезвычайной узости и ограниченности мысли - вот основные черты этого схоластического и изуверского "Астронома". Единственное, что он требовал от себя и своих товарищей: "идти напролом к цели". "Астроном" сам пишет прокламации, сам печатает, сам с рабочим Франциском по ночам расклеивает их на виленских заборах. В трактирах, кабаках, где после получки собирались отдохнуть и повеселиться рабочие, появлялся этот странный ясновельможный паныч в облезлом пальто и рыжих сапогах. "Астроном" не пил и органически не умел веселиться. Но не для этого и приходил сюда юноша Дзержинский, Он ходил ради идейного увода душ, ради пленения умов собиравшихся здесь рабочих. Что руководило "Астрономом"? Благо человечества? Жажда справедливости? Эти эмоциональные стимулы чрезвычайно ярки у русских революционеров-народовольцев. Но именно отсутствием всего эмоционального и был "страшен" этот душевный кастрат, будущий вождь ВЧК, "Астроном". Верную черту, хоть и случайно, отмечает в характере Дзержинского коммунистический бонвиван и беззаботный перевертень Радек. "Дзержинский никогда не идеализировал рабочий класс". Это очень верно. Те конкретные Иваны да Марьи, которых юный Дзержинский агитировал в кабаках, были абсолютно чужды и в своей конкретности даже ненавистны революционной фантазии жившего на мансарде "Астронома". Но и у них, живых полнокровных людей, наполнявших трактиры и воскресные танцульки, любящих и выпить, и закусить, этот фанатичный "Астроном" не вызывал никаких симпатий. В кабаке возле Стефановского рынка будущего главу ВЧК рабочие били бутылками. А в другой раз рабочие с завода Гольдштейна, поймав на темной улице охваченного фанатической идеей родовитого паныча, избили его еще серьезней, с нанесением ножевых ран в висок и голову, так что "Астроному" пришлось зашивать эти раны у доктора. Единственно чем, кроме изучения еврейского и литовского языков, составления прокламаций и "наблюдения в телескоп за революцией", разрешал себе в часы отдыха заниматься аскетический "Астроном", это чтением "Эстетики" Веррона и писанием собственных стихов. Совпадения редко бывают случайны: Робеспьер писал напыщенные стихи, О стихах же Дзержинского даже Троцкий говорит, что они были "из рук вон плохи". Но "любовь к изящному" жила в чекисте Дзержинском на протяжении всей его жизни. Эта черта присуща не только ему, вельможечекисту, но многим персонажам красного террора. В. Р. Менжинский - любитель персидской лирики н автор декадентских романов, правда, не увидевших света. Кончивший жизнь в сумасшедшем доме, самолично расстреливавший арестованных начальник Особого отдела ВЧК доктор М. С. Кедров - знаток музыки и пианист-виртуоз. Заливший Армению кровью чекист А. Ф. Мясникьян - автор труда "О значении поэзии Ов. Туманяна". Следователь Петербургской ЧК Озолин - "поэт", к нему не кто-нибудь, а сам А. Блок, преодолевая отвращение, приходил хлопотать за схваченных чека литераторов. И даже просто заплечных дел мастер Эйдук и тот напечатал стихи в тифлисском сборнике "Улыбка Чека";
      "Нет большей радости, нет лучших музык, Как хруст ломаемых жизней и костей. Вот отчего, когда томятся нети взорц
      И начинает бурно страсть в груди вскипать, Черкнуть мне хочется на вашем приговоре Одно бестрепетное: "К стенке! Расстрелять!"
      Я думаю, при подписании многочисленных смертных приговоров подобные эмоции мог пережить и Дзержинский. Но столь вульгарных стихов он, конечно, не писал. Его юношеские поэмы были либо барабанно-революционны, либо элегичны, когда посвящались молодой революционерке Юлии Гольдман, к которой "Астроном" относился с налетом влюбленности. Впрочем, женщины в жизни Дзержинского никакой роли не играли. По красочному выражению чекиста Лациса, его "единственной дамой сердца была пролетарская революция". В Вильне писавшего на мансарде стихи и прокламации юношу "Астронома" царская полиция заметила довольно быстро, дав ему кличку "Рыбкин". О "Рыбкине" завелось даже "дело на 24 листах". А после вспыхнувшей в Вильно забастовки "Астроному" пришлось бежать с виленской мансарды в Ковно. Но и ковенская полиция не покидала "Астронома", получая о нем полицейские рапорты: "В начале лета появилась крайне подозрительная личность, дворянин Феликс Дзержинский, который стал знакомиться и входить в сношения с рабочими разных фабрик, и кроме того, говорил, что если рабочие в городах будут бунтовать, то поднимутся и деревенские люди и можно будет легко порешить с правительством и основать республику, как в Северо-Американских Соединенных Штатах". Желание Дзержинского основать "республику как Америку" едва ли соответствует действительности. У "Астронома" были иные идеалы. Но в сношения с сапожниками маленькой мастерской Подберезского "Астроном" действительно вошел и, работая довольно побесовски, угрожая нежелающим, бастовать "побоями и даже убийством", раскачал их на двухнедельную стачку. Но в момент, когда "Астроном" передавал в скверике возле военного собора нелегальные брошюры, озаглавленные "Черный Ворон", жандармы схватили его и отвезли в тюрьму. Будущего главу ВЧК, оказывается, выдал полиции провокатор всего-навсего за... десять рублей. В первой тюрьме "Астроном" провел год. Из тюрьмы писал товарищам: "Жандармы бьют меня, и я им отомщу". И отомстил с лихвой. Только мести пришлось ждать 20 лет. А пока что, после года тюрьмы, юноша с хитрым подмигиванием и часто выходящей на лицо саркастической усмешкой отправился "на основании высочайшего повеления за революционную пропаганду среди ковенских рабочих в Вятскую губернию под гласный надзор полиции на три года": относительная мягкость приговора мотивировалась несовершеннолетием преступника. Эта ссылка была перпым знакомством Дзержинского с Россией.
      6. Губернатор Клингенберг и Дзержинский
      Летом 1898 года двадцатилетний Дзержинский ехал по той самой железной дороге на се'вер России, по которой через 20 с лишним лет он, как глава коммунистического террора, погнал многие сотни тысяч людей. Стоял жаркий июль. 29-го числа поезд с ссыльными прибыл и Вятку, и их отвели в тюрьму ждать парохода для дальнейшего следования. Но несколько дней из-за мелководья не прибывал пароход, и заносчивый арестант Дзержинский послал из тюрьмы письмо вятскому губернатору с требованием не задерживать его в заключении, а разрешить ехать за собственный счет с первым же судном, но "без конвоя, ибо средств на оплату конвоиров не имею". Полиненская аттестация юноши, "проявлявшего во всем крайнюю политическую неблагонадежность", и его вызывающее письмо заставили губернатора Клингенберга заинтересоваться будущим вождем ВЧК. В Вятской губернии тогда было достаточно будущих вельмож коммунизма, тут жили Стучка, Боровский, Смидович, но никто не вел себя столь бравурно, как Дзержинский. Чиновнику особых поручений князю Гагарину губернатор Клингенберг приказал привезти к нему написавшего письмо Дзержинского. - Кто он, собственно, такой? - не без брезгливости спрашивал губернатор. - Неокончивший гимназист... дворянин... совсем юный... Губернатор захохотал: "Уди-ви-тель-ны-е времена! Неокончившие гимназисты занимаются рабочими вопросами! А ну, пришлите-ка его ко мне, я его отчитаю. Тюрьма, наверное, дурьто из него выбила!" И через час в дверях губернаторского кабинета появился высокий, бедновато одетый молодой человек, с бросающимся в глаза бледным энергичным лицом и блуждающей на тонких губах усмешкой. Губернатор с любопытством оглядел вошедшую фигуру. - Ссыльный Феликс Дзержинский, - проговорил вошедший звенящим польским акцентом. - Так вот какие у нас революционеры! Недоучившиеся гимназисты! - гаркнул по-военному губернатор, стукнув кулаком по столу, и побагровел. Посмотритесь в зеркало, молодой человек! У вас молоко на губах не обсохло, а туда же сунулись "рабочими вопросами" заниматься! Что вы смыслите?! Надеюсь, тюремное заключение образумило вас! У вас есть мать и отец? Сколько вам было лет, когда вас арестовали? Дзержинский обвел взглядом комнату и проговорил: - Прежде всего, разрешите взять стул. Губернатор остолбенел. - Советую вам понять, - закричал Клингеиберг, - что находитесь под надзором полиции! Прошу вести себя прилично! Мне не о чем больше с вами говорить! Вон! Тем и кончилась беседа губернатора с будущим главой ВЧК. Не знаю, дожил ли Клингенберг до революции, когда этот "бледный юноша с саркастической усмешкой" расстреливал таких, как Клингенберг, "прямо по спискам". Через день на пришедшем пароходе ссыльный Дзержинский отбыл в назначенный ему город Нолинск. Но из Нолинска Клингенбергу доносили, что этот ссыльный "успел произвести влияние на некоторых лиц, бывших ранее вполне благонадежными". И, хорошо помня Дзержинского, губернатор на рапорте наложил резолюцию: "За строптивость характера отправить под конвоем дальше на север в село Кайгородское. Пусть холодный северный климат немножко остудит революционный пыл".
      7. Первый побег
      Село Кайгородское расположено в 200 верстах от города Слободского на берегу Камы, среди нетронутой красоты русского севера. Сюда на тряской телеге в сопровождении стражника привезли двух молодых ссыльных, марксиста Дзержинского и народника Якшина, Трудно было бы представить более противоположных людей, чем эти два ссыльных. Угловато сложенный, порывистый, с живыми глазами на некрасивом монгольском лице, не уравновешенный и бурный великоросс плебей Якшин и сухой фанатический красавец шляхтич Дзержинский. Якшин очень любил природу, людей, в детстве беспризорным шлялся он по России. Его революционность была чувственной, "дантоневской", идущей от сердца. Натура сердечная, открытая, Якшин сразу сошелся с кайгородскими мужиками. Поет песни, пляшет с девками, пьет водку, купил челнок и рыболовные сети, ездит с мужиками на рыбалку, рассказывает мужикам были и небывальщины, словом, всецело отдался на лесных берегах красавицы Камы окружающей его природе и жизни. И полной противоположностью "дантоновскому" народнику был аристократ Феликс Дзержинский. Мужики, сошедшиеся с Якшиным, чуждались замкнутого родовитого барича. В спорах после рыбной ловли, когда Якшин заливал уху доброй порцией водки и со всей пьяной бурностью нападал на сдержанного, непьющего Дзержинского, последний отвечал только язвительными репликами "робеспьеровской" натуры.