1

В одиночной камере севастопольской гауптвахты Борис Савинков стоял на табуретке и, положив на высокий, узкий подоконник руки смотрел в квадратный кусок голубого неба.

Уже с Харькова ему показалась слежка. Но Назаров и Двойников разуверили. В Севастополе в гостинице «Ветцель», где он остановился под именем подпоручика в отставке Субботина, подозрителен был рябой швейцар. Но счел за свою мнительность. Да и действительно в день коронации всё произошло невероятно глупо.

День был жаркий. Савинков ушел к морю. На берегу лежал, смотря на выпуклую, серебрящуюся линию горизонта. Волны ползли темными львами, шуршали пеной о мягкую желтизну песка. Бежали парусники. Вдали нарисовался кораблик, как игрушка. Савинков долго лежал. Потом, по пути в гостиницу, услышал удар. «Бьет орудие», подумал. И вошел в вестибюль «Ветцеля». Но на лестнице кто-то крикнул: – Застрелю, как собаку! Ни с места! – И площадка наполнилась солдатами.

Савинкова крепко схватили за руки. Совсем близко было лицо поручика с выгоревшими усами. Поручик в упор держал черный наган. Савинков видел сыщика с оттопыренными ушами и бельмистыми глазами. Но сыщика оттолкнул поручик, потому что он наступил в свалке поручику на ногу. – Ведите для обыска! – закричал поручик. И Савинкова втащили в номер и начали раздевать.

2

Сознание, что именно он, а никто другой через день будет повешен, перевернуло в душе всё. Стоя у окна, смотря в решетчатый, голубой квадрат, Савинков ощущал полную оторванность от всего. Всё стало чуждо, совершенно ненужно. Нужнее всего было это окно.

«Буду болтаться, как вытянувшаяся гадина, и эта гадина будет похожа на Савинкова, как неудавшаяся фотография». – Савинков слез с табурета, прошелся по камере, заметил, что в двери заметался глазок. «Подсматривают», – остановился он и стало смешно. «Я в синем халате, в дурацких деревянных туфлях, чего же подсматривать?». И, прорезая сознание, резко прошла мысль: – «Всё равно. Осталось держаться на суде так, чтобы все знали, как умирал Савинков».

«Гадость», – думал он, – «повесят». Вспомнил, давно в именьи рабочие вешали какую-то собаку. Пес извивался, когда тащили, вился змеей в петле, потом протянулся, высунув язык. Рабочий подошел, дернул за ноги, в собаке что-то хрустнуло. Оборвалось сухожилье что ли…

В коридоре послышались шаги ошпоренных ног. Винтовки звякали, прикладами ударяясь о каменный пол.

«Идут».

Шаги и голоса затоптались у двери. Завертелся ключ. Савинков увидал на пороге караульного офицера.

– Приготовьтесь к свиданию с матерью.

Меж любопытно смотревших солдат с винтовками, вошла старая женщина, не в шляпе, как представлял ее себе Савинков, а в косынке, с седыми висками. И вдруг, старая женщина, его мать закачалась. Савинков бросился к ней, застучав по полу туфлями. Упав ему на руки Софья Александровна Савинкова резко, странно, высоко закричала.

– Мама, не плачь, наши матери не плачут.

Солдаты у дверей смотрели деревянно. Громадный детина даже улыбнулся.

– Каков бы приговор не был, знай, я к этому делу непричастен. Смерти я не боюсь, я готов к ней.

«Боже мой, Боже мой, как он худ», – думала Софья Александровна.

– Боря, дело получило отсрочку, приехали адвокаты, завтра будет Вера, я получила телеграмму.

– Свидание окончено.

Ощутив на губах смоченные слезами, морщинистые щеки матери, он выпустил ее из рук. Софья Александровна тихо вышла, окруженная солдатами.

3

Через полчаса, в уборной Савинков увидел Двойникова. Выводные курили, толкуя о смене Белостокского полка Литовским. И эта смена им была нужна и интересна. А Савинков говорил обросшему колючей бородой Двойникову:

– Эх, Шура, это пустяки, что отсрочка, ну повесят стало быть не 17-го, а 19-го.

– Повесят? – дрогнувше пробормотал Двойников. – Всех? И Федю?

– И Федю.

– И вас?

– И меня.

Кивнув вниз головой, словно от короткого удара. Двойников тихо произнес:

– Федю жалко. – Помолчав добавил: – Часы при обыске взяли. Не отдают.

– Часы теперь ни к чему, Шура. Выводной сплюнул и крикнул:

– Ну ребята, айдате!

4

Всё было ясно: – виселица. Но всё смешалось, когда в камеру ввели Веру. Ее глаза показались настолько испуганными, что Савинков думал: – не выдержит, упадет. Но, обвив его шею, Вера прошептала: «приехал Николай Иванович», и крепко, неотрывно целуя его, зарыдала.

Это было отчаянно невероятно. Если б переспросить?! Вглядываясь в любящее лицо, в темные испуганные глаза, Савинков понял, что не ослышался: – «Николай Иванович» – Лев Зильберберг, глава териокской мастерской, у которого двухмесячная дочка.

– Свидание окончено.

Но это ж секунда, в которую запомнилось лишь выражение глаз. В глазах Веры слезы, отчаянье и что то еще. «Неужто надежда?» – думал Савинков, ходя по камере.

– «Почему Зильберберг? Может быть перепутала, вместо Николая Ивановича – Иван Николаевич? Азеф?» С страшной силой желанье свободы и жизни прорезало всё тело. Савинков даже застонал.

5

На конспиративной квартире ЦК, в традиционном дыму, слушая план Зильберберга, Чернов был рассеян. Азеф насуплено молчал. Натансон, отмахнувшись, толковал с приехавшим из провинции крестьянином.

Зильберберг кипел. – Я требую от имени боевиков! – кричал Зильберберг. Но почему Льву Зильбербергу пришла в голову сумасшедшая мысль освободить из крепости Савинкова? Он меньше других знал его. Только однажды, на иматрской конференции боевиков, на праздничном обеде, Савинков на пари писал между жарким и сладким два стихотворения. И когда читал, веселей всех радовался такой талантливости боевик Зильберберг.

– Требую, – ухмылялся Чернов Азефу, – требовать то все мы мастера. Молодо-зелено, Иван. Ну как там его из крепости освободишь?

– Товарищи! – заговорил Азеф, – я глава террора и друг Бориса, но должен сказать, как мне ни дорог Борис, я высказываюсь против плана освобождения. Надо знать, что такое крепость и что такое охрана в крепости. Эмоции – это не резон, чтобы мы теряли бешеные деньги. К тому же вместе с деньгами потеряли бы и таких работников, как Николай Иванович. Мы ими не богаты. Наша единственная цель – революция. Мы не имеем права идти на сантименты даже по отношению к Савинкову. Да, я первый бы пошел спасать его, но у нас нет сейчас средств спасения, поэтому и нечего строить испанские замки.

И всё же Зильберберг зашивал в пояс деньги, и конспиративные адреса, торопясь поспеть к поезду.

6

Жандармские офицеры за столом были в парадной форме, в густых эполетах, в аксельбантах, с орденами. Заседание красиво-одетых людей казалось торжественным. Во фраке с белым пластроном, бритый адвокат поблескивал стеклами пенснэ. Впечатления торжественности не портил.

– Суд идет! Встать!

Председатель генерал Кардиналовский сказал низким басом: – Введите подсудимых!

Колыхнулась дверь. Блеснули сабли. Среди сабель шел легкой походкой, в руке с розой, Борис Савинков. Конвойные были выше его ростом. Увидев среди публики Веру и мать, Савинков улыбнулся им и кивнул головой.

Сзади, Двойников и Назаров ступали тяжелее. Брови сжаты, лица сведены.

– Подсудимый встаньте! Ваше звание, имя и отчество?

– Потомственный дворянин Петербургской губернии Борис Викторович Савинков.

Вера не слыхала ответов других подсудимых. Видела только, что встают, говорят, «Господи», прошептала она.

Из-за стола защиты поднялся адвокат Фалеев во фраке, поблескивая пенснэ. Непохоже на военных заговорил: – Смею указать суду, что на основании законов военного положения данное дело не согласно закону передано военному суду генералом Каульбарсом. Оно могло быть передано только адмиралом Чухниным. Таким образом совершенная неправильность является, с точки зрения права, кассационным поводом…

В противоположном углу поднялся прокурор. Худ, желт, черноглаз. Тоже поблескивает пенснэ, но язвительно: – Это является формальным моментом судопроизводства. И нам решительно безразлично, каким путем дело дошло до военного суда – говорил прокурор раздраженно, словно скорей хотел убить Савинкова, Двойникова, Назарова и Макарова, покушавшегося на адмирала Неплюева, смешного шестнадцатилетнего юношу, который сидя на скамье, чему-то улыбался.

– Суд удаляется на совещание. Савинков обернулся к жене и матери. Вера сидела закрыв лицо платком.

– Суд идет!

Генерал Кардиналовский громко произнес басом:

– Суд признал дело слушанием продолжать. Вера видела чуть сгорбившуюся спину и затылок Савинкова. Из-за стола защиты поднялся фрак адвоката Л. Н. Андронникова. Голос Андронникова резче, манеры острее.

– Смею обратить внимание суда на происшедшее нарушение прав обвиняемого Макарова. Согласно закону подзащитный имел право двухнедельного срока на подачу отзыва на решение судебной палаты о его разумении, между тем прошло лишь четыре дня. Таким образом права обвиняемого Макарова я должен считать нарушенными, если суд не признает дело слушанием до истечения положенного срока отложить.

– Суд удаляется на совещание!

«Уважат», – говорили в публике, – «Едва ли». Прямыми шагами в зал входил генерал Кардиналовский. Наступила полная тишина. Вера слышала: скрипит спинка ее стула. Генерал читал: – Принимая во внимание статью, принимая во внимание указанное, а также в подтверждение сего, принимая параграф… суд признал дело рассмотрением… отложить.

Звон сабель, крик, шум. Конвой оттеснял метлешащиеся фраки. Подсудимых уводили среди блестящих сабель, в белую дверь.

7

Радостней всех из зала суда выбежал худой, красивый брюнет. Он почти побежал, торопясь на Корабельную, где жил в семье портового рабочего Звягина в полуподвальной комнате.

Но лишь только Зильберберг, пригнувшись в сенях, перешагнул порог подвала, навстречу ему метнулись испуганные лица Звягина, жены и девятилетней Нюшки. А за ними в темноте сверкнула военная форма и двинулась высокая фигура.

Зильберберг сунул руку в карман за револьвером и отшатнулся. Дверь захлопнулась, стало темно.

– Вы, Николай Иванович? – проговорил в темноте голос.

– Кто вы и что вам нужно?

– Я член симферопольского комитета партии – Сулятицкий. Хочу говорить по интересующему вас делу.

Голос молодой, полный веселья. В последних словах Зильберберг различил почти что смех.

– – Чорт бы вас побрал, – пробормотал Зильберберг. – Я вас чуть не ухлопал.

И когда раскрыли дверь, Сулятицкий увидел, что Зильберберг прячет в карман браунинг.

– Веселенькая история, – пробормотал он, – куда же мы пойдем?

– Пойдемте в мой «кабинет», – улыбаясь, сказал Зильберберг.

– А как ваши хозяева? Мы в безопасности?

– О, да Не будем терять времени, мне через час надо уходить.

– Ваш комитет, – говорил Зильберберг, когда они сели в подвальной каморке, – известил что вы придете завтра.

– Завтра не могу, назавтра я в карауле.

– В крепости?

– Да.

– Но позвольте, караул занят Белостокским полком, а вы Литовского?

– Мы сменяем. Не волнуйтесь, знаю, что установили связь с белосточанами. Литовцы будут не хуже.

Сулятицкий высок, силен, белокур, с большим лбом и яркими глазами. Он внушал к себе полное доверие.

– С вами, думаю, не пропадем, – говорил Зильберберг, глядя на веселого Сулятицкого. – Видите, у меня два плана. Первый – открытое нападение на крепость, как вы думаете?

Сулятицкий покачал головой.

– Не выйдет, – проговорил он. – Освобождать надо с подкупом и риском побега прямо из тюрьмы.

– Это второй план. Если вы отклоняете первый, обсудим второй.

Сидя на смятой, пятнастой кровати, застеленной лоскутным одеялом, они стали обсуждать второй план.

8

Савинков знал: гауптвахта охраняется ротой. Рота делится меж тремя отделениями. Общим, офицерским и секретным, где содержатся они. Коридор с двадцатью камерами он досконально изучил, проходя в уборную. С одной стороны он кончался глухой стеной с забранным решеткой окном. С другой кованной железом дверью, ведшей в умывальную. Дверь эта всегда была на замке. В умывальную же с четырех сторон выходили: – комната дежурного жандармского унтер-офицера, кладовая, офицерское отделение и кордегардия. А из кордегардии – знал Савинков – единственный выход к воротам.

Но в секретном коридоре на часах стоят трое часовых. У дверей в кордегардию двое. У дверей в умывальную двое еще. Между внешней стеной крепости и гауптвахтой тянутся бесчисленные посты. За внешней стеной опять протаптываются караульные. И стоят еще на улице, у пестрых, полосатых будок.

Это узнал Савинков у выводящего в уборную солдата Белостокского полка Израиля Кона. Кон связал его с солдатом членом партии, и был готов помочь бегству, умоляя об одном, чтобы Савинков взял и его с собой.

Савинкову казалось: – всё налаживается. Но, встав утром, и условно кашлянув три раза, он заметил, что глазок в двери не поднимается. А попросясь в уборную, увидел незнакомых солдат.

– Какого полка? – спросил он, идя с конвойным.

– Литовского, – и по окающему говору Савинков понял, что солдат нижегородец.

«Повесят», – умываясь, думал Савинков.

– Чего размылся! – грубо проговорил нижегородец, здоровый парень лет двадцати двух.

Савинкову хотелось всадить штык в живот этому нижегородцу, затоптать его, вырваться наружу, к товарищам. Но вместо этого, он пошел обратно в камеру с нижегородцем.

И когда щелкнул замок, силы упали. Савинков лег на койку. Лежал несколько часов, даже не заметив, как повернулся ключ в замке и дверь отворилась.

На пороге стоял высокий вольноопределяющийся с смеющимися глазами.

– Я разводящий, – проговорил он. В лице, в смеющихся глазах Савинкову почудилась странность. Но Савинков не встал с койки, а еще плотнее запахнулся в халат.

– Я от Николая Ивановича, – проговорил, подходя, разводящий.

– Что? – проговорил Савинков.

– Чтобы вы не сочли меня за провокатора, – посмеиваясь, быстро говорил Сулятицкий, – вот записка, прочтите и скажите, готовы ли вы на сегодня вечером?

– Побег? – прошептал Савинков и кровь бросилась ему в голову.

Зильбергерг писал: – «Сегодня вечером. Все готово. Во всем довериться Василию Митрофановичу Сулятицкому».

Сердце забилось. Сидя на койке, Савинков сказал:

– Я готов. Только как же с товарищами? Шли вместе на виселицу.

– Я так и думал. Вы с ними получите свидание. Жандарм подкуплен, ровно в 12 дня проситесь в уборную. Назаров, Двойников будут там. А теперь надо идти, итак до 11 ночи.

Когда Савинков остался один, им овладело страшное волнение. «Неужели вечером? свободен?» В такую быстроту появления Сулятицкого, в подкуп жандарма, в побег – не верилось.

Но время шло. Крепостные куранты проиграли 12. Савинков стал стучать в дверь. На стук подошел нижегородец.

– В уборную.

Дверь отворилась. Савинков пошел с конвойным. В дверях уборной конвойного окликнул красноносый жандарм. Они заговорили. В уборной стояли Назаров, Двойников и Макаров.

– Товарищи, – быстро, тихо прошептал Савинков, – сегодня один из нас может бежать. Надо решать кому. Наступило краткое молчание.

– Кому бежать? – проговорил грубовато Назаров, – тебе, больше говорить не о чем.

– Без вашего согласия не могу.

– Тебе, – проговорил Двойников. Макаров тихо сказал:

– Я ведь вас не знаю.

Назаров наклонился к Макарову, шепнув ему что-то на ухо.

– Да? – радостно переспросил Макаров и по взгляду Савинков понял, что Назаров шепнул ему о Б. О.

– Конечно, конечно, вам, – глаза Макарова наполнились детским восторгом.

«Хорош для террора», – подумал Савинков.

– Что ж, товарищи, это ваше решение?

– Да, – проговорили все трое. Секунду молчали.

– А как убежишь? – тихо сказал Двойников. – Часовых тут! Как пройдете? Убьют.

– А повесят? – баском проговорил Назаров, – всё одно, пулей то легше, беги только, – засмеялся он, показывая оплошные, желтоватые зубы. – А убежишь, кланяйся товарищам.

В уборную раздались шаги. Они разошлись по отделениям уборной.

– Довольно лясы тачать! – прокричал красноносый, подкупленный жандарм. Савинков вышел из отделения, застегивая для виду штаны. И с нижегородцем пошел в камеру.

9

Но вечер не хотел приходить. Время плыло томительно. Савинков лежал на койке из расчета. Копил силы. Выданный на неделю хлеб весь сжевал. Иногда казалось, сердце не выдержит – разорвется.

Как только зашло за морем солнце, в камере сразу стемнело. В коридоре зажглись огни. Савинков слышал крики – «Разводящий! Разводящий!» – кричал видимо караульный офицер поручик Коротков. Потом кто-то закричал – «Дневальный! Пост у денежного ящика!» – Потом раздавались шаги, ударялись приклады, звякали винтовки.

Когда приоткрывался глазок, Савинков видел кружок желтого света. Вечер уж наступил. Савинков был готов каждую секунду. Вот сейчас, вот эти шаги остановятся у двери. Вот сейчас войдет Сулятицкий и они пойдут по коридору. Как? Савинков не представлял себе, не в халате наверное. Надо будет переодеться. А может быть тот самый часовой, что спокойно зевает, проминаясь у наружной стены, разрядит в спину Савинкова обойму и он скувырнется на траве также, как Татаров на полу своего дома.

Савинков чувствовал, сердце бьется неровными ударами, словно вся левая сторона груди наполнилась крылом дрожащей большой птицы. Куранты проиграли медленно, отчетливо выводя каждый удар: – 11 ночи.

«Ерунда. Не удалось», – подумал Савинков через час, поднимаясь с койки. В ожидании прошел еще час. В течение его куранты играли четыре раза: – четверть, полчаса, три четверти и наконец тяжело и гулко: – час!

«Кончено. В три светло. Остается полтора часа темноты. Обещал в одиннадцать. Если не придет через полчаса, надо ложиться». Савинков встал с койки, подойдя к столу бессмысленно взял жестяную кружку, посмотрел на нее. Кружка показалась странной. В это время услыхал: – сильные, твердые шаги остановились у двери. Ключ повернулся может быть чересчур даже звонко. И в камеру чересчур может быть громко вошел Сулятицкий. Савинков понял: – побег сорвался.

Стоя посредине камеры, Сулятицкий закуривал. Закурив сказал:

– Ну, что ж, бежим?

– Как? Можно еще?

– Всё готово. Вот сейчас докурю, – проговорил Сулятицкий. Он был спокоен. Только глаза сейчас были темны.

– Послушайте, вы рискуете жизнью, – сказал Савинков, подходя к нему.

– Совершенно верно. Об этом я хотел предупредить и вас. А посему возьмите, – протянул браунинг.

– Что будем делать, если остановят?

– Солдаты? В солдат не стрелять.

– Значит назад, в камеру?

– Нет зачем же в камеру? Если офицер, стрелять и бежать. Если солдаты, стрелять нельзя. Застрелиться.

– Прекрасно.

– А теперь идемте, – вдруг сказал Сулятицкий, отбрасывая окурок, и Савинкову показалось, что он совсем еще не готов. Но Сулятицкий уже вышел и Савинков пошел за ним в коридор.

Коридор горел тусклым светом керосиновой лампы. Фигуры часовых у камер были сонны. Савинков увидал, что один дремлет, прислонясь к стене. Но рассматривать было некогда. Соображать было незачем. Он быстро шел за Сулятицким к умывальне.

Увидав разводящего, часовые вытягивались, оправляя пояса и подсумки.

– Спишь, ворона? – бросил Сулятицкий в умывальной. Вздрогнув, солдат не сообразил, что арестованного умываться водят не в два, а в пять и водит его жандарм.

– Мыться идет, болен, говорит, – бросил Сулятицкий другому. И тот ничего не ответил разводящему, что-то шевельнув губами. Когда же дошли до железной двери, Сулятицкий ткнул в живот смурыгого солдатенку и крикнул в самое ухо:

– Спать будешь потом, морда! Открой! – солдат быстро открыл железную дверь.

Савинков вошел в умывальную, стал умываться, размыливая квадратный кусок простого мыла. Справа, слева стояли солдаты. Он видел в отворенную дверь: – на деревянном желтом диване храпит подкупленный дежурный жандарм, с упавшей на грудь головой и лампочка у него в комнате совершенно тухнет от копоти. Сулятицкий вышел в кордегардию осмотреть всё ли спокойно. Вернувшись, выводя Савинкова, сунул ему в темноте коридора ножницы и указал быстро на кладовую.

В кладовой Савинков с предельной быстротой сбросил халат, надел солдатские штаны, сапоги, гимнастерку. Пряжка ремня не застегивалась вечность. Но прошло всего четыре секунды.

Савинков вышел. Быстрей чем до этого они пошли прямо в кордегардию. Часть сменившихся солдат спала на полу. Воздух был зловонен. Часть солдат возле лампочки слушала чтение. По складам читал двадцатидвухлетний нижегородец: – «Го-су-дар-ствен-на-я ду-ма в по-след-нем за-се-да-ни-и»…

Кто-то посмотрел. Отвернулись, увидав разводящего. Они прошли по кордегардии и вышли в сени. Из сеней Савинков увидал: в караульном помещении сидел к ним спиной поручик Коротков, в полном снаряжении, с ремнями через плечи, шашкой, кобурой револьвера сбоку. Но наружная дверь была в двух шагах сбоку. Савинков почувствовал, как необычайно пахнет предрассветный воздух. Закружилась голова, он покачнулся, задев локтем Сулятицкого. Но они молча, очень быстро шли. Часовой у фронта двинулся им наперерез. Увидав погоны литовского полка, остановился, повернул назад и было слышно, как он сладко и громко зевнул в ночи.

Они шли по длинному, узкому, каменному переулку. Еще нельзя было бежать, могли заметить часовые, но они уж почти бежали. В темноте уж видели сереющего своего часового, поставленного Зильбербергом – матроса Босенко. У Босенко от холода ночи и ожидания дрожали челюсти и били зубы.

– Скорей переодевайтесь, берите, – бормотал он, подставляя корзину с платьем. Но Сулятицкий проговорил:

– Нет, нет, надо бежать, может быть уже погоня. – И втроем, повернув за угол, бросились бежать по направлению к городу. Они вбежали в начинающийся в рассвете севастопольский базар. Торговки уставляли корзины с зеленью, фруктами. Шлялись матросы в белых штанах и рубахах. На бежавших никто не обратил внимания. Миновав базар, они бросились по темному, но уж сереющему переулку.

Звягин и Зильберберг слышали, как спящая Нюшка что то бормочет во сне, на печи. У обоих были в руках револьверы. То тот, то другой выходили к калитке. Наконец первый Звягин услыхал топот ног и, вглядываясь в сереющую темноту, разглядел быстро увеличивающиеся три темные фигуры. Он вбежал в квартиру.

– Николай Иваныч, здесь!

Зильберберг вскочил, бросился к выходу, сжимая револьвер. Но в двери уж один за другим вбегали: – Савинков, Сулятицкий, Босенко.

Зильберберг схватил Савинкова. И как были оба с револьверами, они надолго, крепко обнялись.

– Скорей переодевайтесь, Босенко вас проведет к себе, тут опасно.

– Да што опасно, пусть тут, Николай Иваныч.

– Нет, нет, Петр Карпыч, ты брось, дело надо делать по правильному.

Савинков в торопливости не попадал ногой в штанину поношенной штатской тройки, какие носили севастопольские рабочие.

10

В береговом домике пограничной стражи блестел желтый огонек, закрываемый в ветре кустами. Мимо стражи до шлюпки по воде добрались беглецы. И вот уж крепкими мозолями травил и снова выбирал шкот Босенко. Командир бота, отставной лейтенант флота Никитенко, приложив ладони к глазам, всматривался в темную даль, где прыгали волны бунтующего моря.

Ночь была темна, ни зги. Ветер рвал черный, отчаянный. Меж круглыми, тупыми холмами, обрывающимися к морю рыхлыми скатами, шлюпка по Каче уходила в открытое море.

– Отдай шкоты! – басом кричал Никитенко. Парус полоскался в темноте ветра, как черный флаг. На шкотах сидел Босенко. Шкот второго паруса на баке держал студент Шишмарев. Савинков, Зильберберг, Сулятицкий сидели на банках. Море было бурно. В темноте далекого горизонта мелькали огни.

– Эскадра, – проговорил Никитенко.

– Для стрельбы, – ответил Босенко.

Но ветер уж налетел, уперся в парус и нес раскачивая шлюпку с Савинковым, Зильбербергом, Сулятицким дальше и дальше в открытое море.

– Куда держим курс?

– На Констанцу.

– А дойдем?

– За это не ручаюсь, – сказал Никитенко.

Волны подбрасывали шлюпку, ударяли с обеих сторон по дну, словно кто-то бил ее мокрыми ладонями. И снова – такой же шлепок, плеск, качанье. И так в темноте – всю ночь.

А когда пришел морской, серый рассвет, обернувшись на север, Савинков увидал едва видневшиеся очертания Яйлы.

Через несколько часов исчезли и они. Шлюпку охватило открытое море. Ветер свежел. Волны перелетали, обдавая солью брызг и пены. Лейтенант Никитенко становился беспокойнее.

– Босенко, говорил он, – видишь дымок? иль мне так кажется? – Обо всем Никитенко говорил только с матросом. Штатские на море были у него в гостях.

– Дымок, – проговорил Босенко, вглядываясь на север. Никитенко приложил бинокль.

– Шесть человек повернулись на север с чувством их настигающей опасности. Но в бинокль было видно, как уже близившийся миноносец, положив лево руля, прочертил вдруг быструю дугу и стал уходить.

И снова в порыве ветра, когда налетал он вместе с кучей пенистых волн, Никитенко кричал:

– Отдай шкоты!

Босенко травил шкот. В ветре полоскался белый парус. Пассажиры изредка переговаривались.

Во вторую ночь, когда усталый Зильберберг, прислонившись к Савинкову, спал, Никитенко пробормотал:

– Как хотите, до Констанцы не дойти.

– Куда же? – спросил Сулятицкий.

– Надо по ветру на Сулин.

– А из Сулина куда денемся? – проговорил Савинков. – Накроют в Сулине, выдадут.

Шлюпку рвало, метало в стороны. Волны неслись круглыми, пенистыми шарами, прыгавшими друг на друга.

– На Констанцу не поведу – верная гибель, – проговорил Никитенко. – Начинается шторм. А из Сулина проберетесь как-нибудь.

И шлюпка запрыгала меж волн по ветру. К вечеру третьего дня показались огни маяков. Осторожно меж мелей плыла шлюпка. Чем ближе чернел берег, быстрей скользила она по ветру. Уже смякли, упали паруса. Босенко с Шишмаревым в темноте подняли весла. Все молчали. Прошуршав по песку, шлюпка привскочила и встала. На чужой, пологий берег выпрыгнули три темных фигуры. Шлюпка, скользнув, скрылась в темноте.

11

В средневековом романтическом Гейдельберге умирал русский революционер Михаил Гоц. Гоц уж не мог даже сидеть в кресле. Он давно лежал, похожий на высохший труп. Светились только глаза, но и они слабели.

– Дорогой мой, дорогой… как я… – старался подняться Гоц, но Савинков склонился к нему.

– Если б вы знали, как я мучился… «Умирает», – подумал Савинков.

– …негодовал, ведь вы поехали… не имея права… Было постановление временно прекратить террор… вы знали?

– Я всё равно бы поехал, Михаил Рафаилович. Ведь боевая была в параличе.

– Была, – улыбнулся синими губами Гоц, – теперь она в полном параличе. Ничто не удается. Иван Николаевич выбился из сил. Ни одно дело. Всё проваливается… Максималисты на Аптекарском, взрыв – читали? Бессмысленно… ужасно. Такие отважные смелые люди… Но вы знаете прокламацию нашего центрального комитета, осуждающую этот акт? Не читали?.. – Гоц заволновался, и бессильно откинулся, закрыв глаза. – Очевидно меня уж считают погребенным, – тихо сказал он. – Я ничего не знал о прокламации. В ней резко, не по товарищески, мы отмежевываемся от максималистов, после их геройского акта, после жертв, смертей…

– Но кто же ее писал?

– К сожалению, Иван Николаевич…

– Азеф??

– Я ничего не понимаю… он наверное устал, неудачи его измучили. Иначе не объясняю, позор… – Гоц сморщился от внутренней боли и застонал.

Глядя на него Савинков думал о том, что в чужом городе, в чуждой, размеренно текущей жизни, умирает брошенный, забытый, никому уже ненужный товарищ.

1

Всё смешалось вокруг Азефа. Никто не знал, что глава боевой не спит по ночам. Кто б подумал, что этот каменный человек труслив и способен предаться отчаянью. Азеф боролся с боязнью. Но умная голова, как ни раскладывала карты, как ни разыгрывала робер, – выходило неизбежное разоблаченье. Но Азеф боялся не разоблаченья, а смерти. Чтоб не повесили, как Гапона, не убили, как Татарова. Ночью представляя, что, во главе с неожиданно освобожденным Савинковым, его тащат товарищи убивать, Азеф зажмуривал глаза, тяжело вздыхая громадным животом, под тяжестью которого лежал в постели.

«Всё складывается подло», – думал он, – «Мортимер, максималист Рысс, став фиктивным провокатором, передал в партию обо мне. Об этом же пришли в партию два письма, вероятно, от обойденных Герасимовым чиновников. Как бы то ни было, недоверие начнет вселяться». Азеф клял Герасимова, что думая о своей карьере, он схватил его мертвой хваткой и не дает передышки. Страхи приводили к припадкам, с хрипами и мучительной икотой.