Затем Исидри вдруг заторопилась показывать сыну Сууди, как налаживают таймер ирригационного контроля. Она служила деревенским гидрологом, а для поместья Удан -- еще и эйнологом. Вся жизнь ее была заполнена делами и родственными узами -- светлая и неизменная череда дней, времен года, лет. Она плыла по жизни, как плавала в детстве в реке -- воистину что рыба в воде. Своих детей не имела, но все дети кругом были ее детьми. Любовь Исидри и Конеко была едва ли не прочнее той, что некогда связала их матерей. Чувство, которое Исидри питала к собственному высокоученому супругу, казалось безмятежным и исполненным почтения. Я предположил было, что сексуальный акцент в жизни последнего надает на Ночной марьяж с моим старым дружком Сотой, но Исидри действительно искренне почитала мужа и во всем полагалась на его духовное наставничество. Я же находил его проповеди малость занудными и весьма, весьма спорными -- но что понимал я в религии? Не посетив за долгие годы ни единой службы, я чувствовал себя не в своей тарелке даже в домашней часовне. Даже в собственном доме ощущал я себя чужаком. Просто избегал признаваться в том самому себе.
      Месяц, проведенный дома, запомнился мне как время блаженной праздности, под конец, впрочем, изрядно поднадоевшей. Чувства мои притупились. Отчаянная ностальгия, романтические ощущения судьбоносности каждою мига канули в прошлое, остались с тем, двадцатилетним Хидео. Хотя я и стал нынче моложе всех моих прежних сверстников, я все же оставался зрелым мужчиной, избравшим свой путь, удовлетворенным работой, в ладу с самим собой. Между прочим, я как-то даже сложил небольшую поэму для домашнего альбома, суть которой именно в необходимости следовать избранному пути. Когда я снова собрался в дорогу, то обнял и расцеловал всех и каждого -- бесчисленные прикосновения щек, мягкие и пожестче. На прощанье заверил родных, что если останусь по работе на О -- а это казалось пока вполне вероятным, -- то обязательно навещу их зимой. По пути, в поезде, пробивающемся сквозь лесистые холмы к Ран'ну, я легкомысленно воображал себе эту грядущую зиму, свой приезд и домочадцев, за полгода ничуть не переменившихся; давая волю фантазии, воображал также и свой возможный приезд через очередные восемнадцать лет, а то и позднее -- к тому времени кое-кому из родных суждено кануть в небытие, и появятся новые, незнакомые лица, но Удан, рассекающий волны Леты, как мрачный трехмачтовый парусник, навсегда останется моим отчим домом. Всякий раз когда я лгал самому себе, на меня нисходило особое вдохновение.
      Прибыв в Ран'н, я первым делом отправился в Тауэр-Холл проверять, что там наворотили мои архаровцы. Собрав коллег после своей неожиданной, но благодушной ревизии за банкетным столом -- а я захватил с собою в лабораторию здоровенную бутыль уданского кедуна пятнадцатилетней выдержки, целым ящиком которого снабдила меня предусмотрительная Исидри, великая мастерица по части изготовления вин, -- я затеял в непринужденной обстановке коллективную мозговую атаку по поводу последних известий, как раз накануне полученных из Анарреса: тамошние ученые предлагали весьма неожиданный принцип "неразрывности поля". Затем с головой, с отвычки распухшей от физики, я побрел по ночному Ран'ну к себе в Новый Квартал, немного почитал и лег в постель. Выключив свет, ощутил, как темнота, заполонившая комнату, просачивается и в меня. Где я? Кто я? Одиночка, чужой среди чужих, каким был десять лет и каким обречен остаться теперь уже навсегда. На той планете или на иной -- какая, к лешему, разница? Никто, ничто и ничей. Разве Удан -- мой дом? Нет у меня дома, нет семьи, нет, да и не было никогда. Не было будущего, не было судьбы -- не более, чем у пузырька на орбите речною омута. Вот он есть, а вот его нет. И следа не осталось.
      Снова, не в силах выносить темноту, я включил свет, но стало только хуже. В растрепанных чувствах, я свесил с кровати ноги и горько зарыдал. И не мог остановиться. Просто жутко, до чего порой может докатиться взрослый мужик -- уже совершенно обессиленный, я все трясся и трясся, и захлебывался рыданиями. Лишь через час-другой сумел я взять себя в руки, утешив себя простой детской фантазией, как случалось в уданском прошлом. Вообразил, как утром звоню Исидри и прошу ее о духовном руководстве, о храмовой исповеди, которой я давно жаждал, но все никак не решался, и что я с незапамятных времен не участвовал в Дискуссиях, но теперь жутко нуждаюсь в том и прошу о помощи. Цепляясь за эту мысль как за спасительную соломинку, я сумел унять свою ужасную истерику и лежал так в полном изнеможении до первых проблесков рассвета.
      Конечно же, я не стал никому звонить. При свете дня мысль, что ночью уберегла меня от отчаяния, показалась совершенно нелепой. К тому же я был уверен: стоит позвонить, Исидри тут же помчится советоваться со своим преподобным муженьком. Но, понимая, что без помощи мне уже не обойтись, я все же отправился на исповедь в храм при Старой Школе. Получив там экземпляр Первых Дискуссий и внимательно перечитав его, я присоединился к текущей Дискуссионной группе, где малость отвел себе душу. Наша религия не персонифицирует Творца, главный предмет наших религиозных Дискуссий -мистическая логика. Само наименование нашего мира -- первое слово самого Первого Аргумента, а наш священный ковчег -- голос человека и человеческое сознание. Листая полузабытые с детства страницы, я вдруг постиг, что все это ничуть не менее странно, чем теория моего безумного чартен-перехода, и в чем-то даже сродни ему, как бы дополняет. Я давно слыхал -- правда, никогда не придавая тому особого значения, -- что наука и религия у китян суть аспекты единого знания. А теперь вдруг задумался, уж не универсальный ли это закон?
      Я стал скверно спать по ночам, а часто и вовсе не мог заснуть. После уданских разносолов еда в колледже казалась мне абсолютно пресной, и я потерял аппетит. Но наша работа, моя работа, продвигалась успешно, чертовски успешно, даже слишком.
      -- Хватит с нас мышей, -- заявила как-то раз Гвонеш голосом ансибля с Хайна. -- Пора переходить к людям.
      -- Начнем с меня? -- вскинулся я.
      -- С меня! -- отрезала Гвонеш.
      И директор важнейшего проекта собственной персоной начала скакать, точно блоха, -- сперва из одного угла лаборатории в другой, затем из корпуса-1 в корнус-2, и все это без затрат времени, исчезая в одной лаборатории и мгновенно появляясь в другой -- рот до ушей.
      -- Ну и каковы же ощущения? На что похоже? -- приставали к Гвонеш все как один.
      -- Да ни на что! -- пожимала плечами та.
      Последовали бесконечные серии экспериментов; мыши простые и мыши летучие транслировались на орбиту Be и обратно; команда роботов совершала мгновенные перемещения сперва с Анарреса в Уррас, затем с Хайна на Be и, наконец, назад на Анаррес -- всего двадцать два световых года. Но когда в конечном итоге, судно "Шоби" с экипажем из десяти человек, переправленное на орбиту какой-то захудалой планеты в семнадцати световых годах от Be, вернулось (слова, означающие передвижения в пространстве, мы употребляем здесь, естественно, в переносном смысле) лишь благодаря заранее продуманной процедуре погрузки, а жизнь астронавтов от своего рода психической энтропии, необъяснимого сдвига реальности, "хаос-эффекта", спасло чистейшее чудо, мы все испытали шок. Эксперименты с высокоорганизованными формами материи снова завели нас в тупик.
      -- Какой-то сбой ритма, -- предположила Гвонеш по ансибль-связи (аппарат на моем конце выдал нечто вроде "с собой пол-литра"). В памяти всплыли слова матери: "Событийный ряд не бывает без промежутков". А что она там добавила после? Что-то про имение возле воды. Но мне решительно следовало избегать воспоминаний об Удане. И я стремился выдавить их из своей памяти. Стоило мне расслабиться, как где-то в самой глубине моею тела, в мозге костей, если не глубже, вновь выкристаллизовывался давешний леденящий ежик, и меня опять начинало колотить, как насмерть перепуганное животное.
      Религия помогала укрепиться в сознании, что я все же часть некоего Пути, а наука позволяла растворить позывы отчаяния в работе до упаду. Осторожно возобновленные эксперименты шли пока с переменным успехом. Весь исследовательский персонал на Be, как поветрием, охвачен был новой психофизической теорией некоего Далзула с Терры, в нашем деле новичка. Весьма жаль, что я не успел познакомиться с ним лично. Как он и предсказывал, использование эффекта неразрывности поля позволяло ему в одиночку перемещаться без всяких нежданных сюрпризов, сперва локально, затем с Be на Хайн. За сим последовал знаменитый скачок на Тадклу и обратно. Но уже из второго путешествия туда трое спутников Далзула вернулись без лидера. Он опочил в этом самом дальнем из известных миров. Нам в лабораториях отнюдь не казалось, что смерть Далзула каким-то образом связана с той самой психоэнтропией, которую мы официально назвали "хаос-эффектом", но трое живых свидетелей подобной уверенности не разделяли.
      -- Возможно, Далзул был прав. Один человек зараз, -- передала Гвонеш и снова стала проводить опыты на самой себе, как на "жертвенном агнце" (выражение, завезенное с Терры). Используя технологию неразрывности, она в четыре "скока" совершила вокруг Be угловатый виток, занявший ровно тридцать две секунды, необходимые исключительно на установку следующих координат. "Скоком" мы уже успели окрестить перемещение в реальном пространстве без сдвига по времени. Довольно лежомысленно, по-моему. Но ученые порой любят утрировать.
      У нас на О по-прежнему были кое-какие нелады со стабильностью двойного поля, коими я и занялся вплотную сразу по прибытии в Ран'н. Назревал момент дать нашей аппаратуре опытную проверку -- терпение людское не беспредельно, да и жизнь сама чересчур коротка, чтобы вечно перетасовывать схемы. И в очередной беседе с Гвонеш но ансиблю я запустил пробный шар:
      -- Пора бы уже и мне заскочить к вам на чашку чая. А затем сразу обратно. Я клятвенно заверил родителей, что непременно навещу их зимой.
      Ученые порой любят маленько утрировать.
      -- А ты устранил уже ту морщинку в своем поле? -- спросила Гвонеш -- Ну ту вроде двойной брючной складки?
      -- Все отутюжено аммар! -- расшаркался я.
      -- Что ж отлично, -- сказала Гвонеш, не страдавшая привычкой задавать один и тот же вопрос дважды. -- Тогда заходи.
      Итак -- мы спешно синхронизировали наши усовершенствованные ансибль поля для устойчивой чартен связи вот я стою в меловом круге нацарапанном на пластиковом полу Лаборатории чартен-поля в Ран'не, за окнами тусклый осенний полдень -- а вот уже стою внутри мелового круга в лаборатории Чартен центра на Be, за окнами полыхает летний закат, дистанция -- четыре и две десятых светового года, время на переход -- нуль.
      -- Как самочувствие? -- поинтересовалась Гвонеш, встретив меня сердечным рукопожатием. -- Молодец, отважный ты парень, Хидео, добро пожаловать на Be!' Рады снова видеть тебя, дорогой. Отутюжено, говоришь, а?
      Потрясено икнув, я машинально вручил ей заказанную пол-литру кедуна-49, которую всего лишь миг назад прихватил с собой в "дорогу" с лабораторного стола на Be.
      Я предполагал, если только вообще доберусь, немедленно чартен-нуть обратно, но Гвонеш и остальные задержали меня для теоретических дискуссии и всесторонней проверки чартен связи. Теперь то я уже ничуть не сомневаюсь, что сверхъестественное чутье, которым всегда отличалась Гвонеш шептало ей что то на ухо, ее все еще продолжали тревожить морщинки и складки на брюках Тьекунана Хидео.
      -- Как-то это( неэстетично -- заметила она.
      -- Однако же работает, -- возразил я.
      -- Сработало, -- уточнила Гвонеш.
      За исключением желания доказать дееспособность своего поля, я не имел особой охоты немедленно возвращаться на О. Спалось мне лучше на Be, куда как лучше, однако казенная пища оставалась безвкусной и здесь, а когда я не был занят делом, меня но прежнему угнетали страхи -- неотвязное воспоминание о той кошмарной ночи, за время которой я пролил так много слез без причины. Но работа продвигалась на всех парах.
      -- Как у тебя с сексом, Хидео! -- спросила Гвонеш однажды, когда мы остались в лаборатории одни: я -- развлекаясь с очередными колонками цифр, она -- дожевывая очередной бутерброд из буфетной упаковки.
      Вопрос застал меня абсолютно врасплох. Я прекрасно понимал, что звучит он нахально только в силу свойственной Гвонеш привычки всегда резать правду матку. Но ведь она никогда еще не спрашивала у меня ни о чем подобном. Ее собственная личная жизнь, как и она сама, всегда оставались для нас тайной за семью печатями. Даже слово "секс" никто и никогда от нее не слыхал, не говоря уже о том, чтобы осмелиться предложить ей развлечение подобною рода.
      Заметив мою отвисшую челюсть, Гвонеш прожевав кусок, добила меня:
      -- В смысле, как часто?
      Я икнул. Понимая уже, что вопрос Гвонеш отнюдь не предложение завалиться с ней в койку, скорее просто некий особый интерес к моему житью бытью, я все равно не находился с ответом.
      -- По моему, в твоей жизни образовалась какая то морщинка. Вроде лишней складки на брюках, -- заметила Гвонеш. -- Извини. Сую нос не в свое дело.
      Желая уверить ее, что ничуть не обиделся. я выдавил из себя принятый на О церемонный оборот:
      -- Чту ваши благие намерения, аммар.
      Гвонеш уставилась на меня в упор, что случалось крайне редко, -пристальный взгляд серых глаз на вытянутом костистом лице, чуть смягчавшемся к подбородку.
      -- Может, тебе пора вернуться на О? -- спросила она.
      -- Не знаю. Здесь тоже вроде бы ничего(
      Гвонеш кивнула. Она никогда никою ни о чем не переспрашивала.
      -- Ты уже прочел доклад Харравена? -- Темы она меняла с той же быстротой и безаппеляционностью, как и моя мать.
      Ладно, думал я, вызов брошен. Гвонеш созрела для очередной проверки моего поля. Почему бы и нет? В конце концов, я ведь буквально за минуту могу смотаться в Ран'н и вернуться обратно, если, конечно, захочу возвращаться, а лаборатория потянет расходы. Хотя чартнинг, подобно ансибль связи, и работает в основном за счет инертной массы, однако установка ПВК координат, очистка камер и поддержание поля в стабильном состоянии требовали колоссальных затрат местной энергии. Но ведь это предложение самой Гвонеш, стало быть, денежки у нас пока не перевелись. И я решился:
      -- Как насчет скачка туда и обратно?
      -- Заметано, -- сказала Гвонеш. -- Завтра.
      Итак -- на другой день, свежим осенним утречком я стою в меловом круге в лаборатории чартена на Be, одна нога здесь а другая(
      (мерцание, радужные круги в глазах, толчок -- сердечный спазм -- сбой вселенскою такта(
      (в темноте. Темнота. Темное помещение. Лаборатория? Да, лаборатория -нащупав световую панель, я машинально щелкнул выключателем. В потемках был уверен, что по-прежнему нахожусь на Be. При свете понял -- это не так. Я не знал, что это. Не знал, где я. Все вокруг вроде бы знакомо, и все же( все же( Может, биолаборатория? Образцы в банках, обшарпанный электронный микроскоп, на краю помятого медного кожуха товарный знак в форме лиры( Стало быть, я все-таки на О. В какой-то лаборатории одного из зданий Научного центра в Ран'не? Пахло, как обычно пахнет зимней ночью во всех старых зданиях Ран'на, -- дождем и сыростью. Но как мог я промахнуться мимо приемного контура, тщательно прорисованного мелом на полу лаборатории в Тауэр-Холле? Должно быть, сдвинулось само поле. Пугающая, невозможная мысль.
      Я был обеспокоен, ощущал сильное головокружение, как если бы мое тело действительно перенесло некий мощный толчок, -- но не испуган. Сам вроде бы в порядке, все части на месте, руки-ноги целы и голова тоже пока на плечах. Небольшой пространственный сдвиг? -- подсказывал мозг.
      Я вышел в коридор. Может быть, я сам, утратив ориентацию, выбрался из Чартен-лаборатории, а очухался уже в каком-то другом месте? Но куда смотрел мой доблестный экипаж? Ведь они все были на вахте. К тому же с тех пор прошло, должно быть, немало времени -- предполагалось, что я прибуду на О сразу после полудня. Небольшой темпоральный сдвиг? -- продолжал выдавать свои гипотезы мозг. Я двинулся но коридору в поисках Чартен-лаборатории, и это было точно как в тех мучительных снах, когда ты лихорадочно ищешь совершенно необходимую тебе дверь, но никак не можешь ее отыскать. В точности как во сне. Здание оказалось давно знакомым -- Тауэр-Холл, второй этаж, -- но никаких следов нужной мне лаборатории. На дверях таблички биологов да биофизиков и повсюду заперто. Похоже на глубокую ночь. Вокруг ни души. Наконец, заметив под дверью свет, я постучал и открыл: внутри усердно таращилась на библиотечный терминал юная студентка.
      -- Простите за беспокойство, -- обратился я к ней, -- не подскажете, куда девалась лаборатория чартен-поля?
      -- Какая, какая лаборатория?
      Девушка никогда о такой не слыхала и растерянно пожала плечами.
      -- Увы, я не физик, учусь пока только на биофаке, -- молвила она смущенно.
      Я снова извинился. Меня начинало поколачивать, как в лихорадке, усилилось и головокружение. Уж не затронул ли и меня пресловутый "хаос-эффект", пережитый экипажами "Шоби" и, предположительно, "Гальбы"? Неужели и мне предстоит теперь видеть звезды сквозь стены или, к примеру, бросив взгляд через плечо, обнаруживать Гвонеш на О.
      Я справился у студентки, который час.
      -- Предполагалось, что я окажусь здесь в полдень, -- зачем-то пояснил я.
      -- Без пяти час, -- ответила девушка, бросая взгляд на терминал. Машинально я повернулся туда же. Табло высвечивало время, декаду, месяц и год.
      -- Ваши часы врут, -- сказал я.
      Девушка встревожилась.
      -- Год установлен неправильно, -- пояснил я. -- Дата. Она должна быть совсем другой.
      Но ровное холодное свечение цифр на электронном табло, округлившиеся глаза собеседницы, биение моего собственного сердца, запах влажной листвы -все, все подсказывало мне: часы не врут, теперь именно час пополуночи дня, месяца и года, минувших восемнадцать лет тому назад, и я нахожусь здесь и теперь, на другой день после того дня, упомянув о котором в начале повести я употребил слова "однажды, давным-давно("
      А темпоральный сдвиг-то посерьезнее, чем казалось, -- возобновил свою активность мозг.
      -- Мне срочно нужно назад, -- сказал я, поворачиваясь, чтобы бежать туда, где грезилось спасение, -- в шестую биолабораторию, ту самую, в которой спустя восемнадцать лет биологии предстояло уступить место чартену. Словно бы надеясь еще застать там следы чартен-поля, возбуждаемого всего лишь на четыре наносекунды.
      Сообразив, что с чудаковатым пришельцем явно не все в порядке, девушка удержала меня, заставила присесть и силком вручила чашку чая из домашнего термоса.
      -- Вы из каких мест? -- спросил я любезную хозяйку.
      -- Из поместья Хердуд, деревня Деада, южные пределы бассейна Садуун, -ответила она.
      -- А я родом с низовьев, -- сообщил я. -- Удан из Дердан'нада, может, слыхали? -- У меня вдруг потекло из глаз. Не без труда совладав с собой, я опять извинился, допил свой чай и перевернул чашку вверх дном. Девушку не слишком обеспокоила моя слезливость. Студенты сами народ эмоциональный -- то радость, то слезы, то спад, то подъем. Зато она -- сама учтивость -- вежливо поинтересовалась, найдется ли у меня где переночевать. Кивнув, я поблагодарил ее и откланялся.
      Я не стал возвращаться в лабораторию номер шесть. Выбравшись на воздух, я двинулся "огородами" к своим апартаментам в Новом Квартале. На ходу снова заработал мозг -- вскоре в голову стукнуло, что в этой квартире теперь/тогда может/мог кто-нибудь проживать.
      Малость промешкав, я сменил курс на Храмовый Квартал, где провел лучшие годы своей студенческой жизни до отлета на Хайн. Если все правда, если часы не врут и сегодня второй день после моего отъезда, то комната должна стоять пустой и незапертой. Так оно и вышло, все осталось, как я бросил перед самым отъездом -- голые стены, продавленный матрас, битком набитый мусоросборник.
      Именно в тот миг я и испытал самое неприятное чувство. Я долго таращился на мусорник, прежде чем извлечь из него смятую, но довольно свежую на вид распечатку. Еще дольше разглаживал ее на столе. Это оказались темпоральные уравнения -- мои собственные каракули, набросанные на стареньком карманном мониторе во время лекции Седхарада по Теории Интервала в последний день моего заключительного семестра в Ран'не, то есть -позавчера, восемнадцать лет тому назад.
      Вот когда я действительно пережил потрясение. Ты угодил в энтропийное хаос-поле, подсказывал мозг, и я верил ему. Страх, отчаяние буквально захлестнули меня, и ничего ведь не поделаешь до наступления далекою утра. Я плюхнулся на голый матрас, настроенный на встречу со звездами, прожигающими стены и мои веки, стоит лишь их сомкнуть. Вчерне прикидывая, что делать мне завтра, если оно, это завтра, все же наступит, я вдруг провалился в сон, мгновенно, спал как убитый едва ли не до полудня, а когда пробудился на голой койке в знакомой комнате, был голоден и зол, зато ни на миг не усомнился, где я и что со мной.
      Спускаясь в кампус позавтракать, я озирался из опаски столкнуться с кем-либо из коллег -- то есть, о Боже, сокурсников! -- который мог бы ошарашено воскликнуть: "Хидео! Какого черта ты здесь? Мы ведь только вчера проводили тебя до "Ступеней Дарранды"!"
      Оставалась слабая надежда, что меня все же не узнают -- я стал старше, сильно исхудал, малость подрастерял былой шарм, -- но меня с головой выдавали мои полутерранские черты, материнское наследство. Не хотелось ни с кем встречаться, что-то лепетать в свое оправдание. Я мечтал убраться из Ран'на как можно скорее. Я хотел уехать домой.
      Наш мир, планета О, -- идеальное место для путешествий во времени. Никаких тебе перемен. Наши поезда на солнечной энергии веками курсируют по одному и тому же графику. В магазинах мы подписываем квитанции, которые включаются в товарный обмен или в ежемесячные банковские расчеты, так что мне вовсе не пришлось предъявлять станционному кассиру загадочные монеты из будущего. Черканув на корешке имя и адрес, я получил свой билет и вскоре уже катил по направлению к дельте Садуун.
      За окнами бесшумной фотоэлектрички замелькали поля и холмы сперва Южного бассейна, затем Северо-Западного, оба петляли вдоль плавных излучин великой Садуун. Увы, поезд мой тормозил едва ли не у каждого столба, и на перрон полустанка Дердан'над я выбрался только под вечер. Хотя в воздухе уже запахло весной, перрон покрывала липкая зимняя грязь, не пыль.
      Я вышел на дорожку к Удану. Распахнув придорожную калитку, которую сам же перевешивал несколько дней/восемнадцать лет тому назад, и удостоверившись, что петли все еще новые и крутятся без скрипа, я испытал приятое чувство. Ямсусыни все как одна сидели на яйцах. Судя по их линялым бокам, вялым покачиваниям долгих шеи и настороженным взглядам в мой адрес, новые выводки ожидались со дня на день. Над холмами нависли тяжелые тучи. По горбатому мостику я пересек говорливую Оро. Несколько крупных голубых рыбин сбились в стайку под одной из опор; я невольно приостановился -- вот бы острогу сейчас( Начинало моросить, и я поспешил дальше. Крупные капли студили мне лицо. За поворотом дороги открылся сам дом -- темные широкие кровли у подножья увенчанною лесом холма. Миновав коллектор и ирригационный контроль, пройдя по-зимнему голой аллеей, я поднялся в портик, и вот я уже у дверей, у широких дверей родного Удана. Я пришел.
      Через просторный холл бодро семенила Тубду -- вовсе не та, которую я запомнил шестидесятитрехлетней, сморщенной, убеленной сединами, дряхлой старушонкой, -- но Тубду прежняя, Большая Щекотка, Тубду в полном соку, пышная, смугло-румяная, проворная. Заметив меня, она сперва не признала, не поверила своим глазам: "Хидео! Откуда?" -- затем в полном и окончательном замешательстве: "Хидео, ты? Здесь? Быть того не может!"
      -- Омбу, -- воскликнул я, без труда припомнив наше детское ласковое прозвище для соматери, -- Омбу, это я, твой Хидео, -- не волнуйся! Все в порядке, я вернулся! -- Крепко обняв ее, я прижался щекой к щеке.
      -- Но, но ведь( -- Тубду отстранилась, всмотрелась в мое лицо. -- Но что стряслось с тобою, мой мальчик, дорогой мой? -- Обернувшись назад, она заголосила во всю мочь своих здоровых легких: -- Исако! Исако!
      Мать, увидев меня, естественно, решила, что я не сел на борт корабля, что в последний момент мне отказали мужество и решительность -- так подсказывало ее первое же порывистое объятие. Неужели сын действительно отказался от судьбы, ради которой собирался пожертвовать всем и вся? -- о, я хорошо знал, что творится сейчас у матери в голове и на сердце. Прижавшись щекой к ее щеке, я шепнул:
      -- Я уезжал, мама, но я вернулся. Мне уже тридцать один год. Я вернулся, мама(
      Она отстранилась от меня, как Тубду перед тем, и вгляделась в лицо.
      -- О, Хидео! -- простонала она и прижалась ко мне с новой силой. -Дорогой, дорогой мой!
      Мы держали друг друга в объятиях и молчали, пока я не вымолвил:
      -- Прости, ма, мне необходимо повидаться с Исидри.
      Мать вопросительно вскинула взгляд, но никаких вопросов задавать не стала.
      -- Ты найдешь ее в часовне, сынок.
      -- Ждите, я скоро вернусь.
      Оставив обеих матерей бок о бок, я поспешил к центру дома, главной и старейшей его части, семь веков назад перестроенной на трехтысячелетнем фундаменте, стены из камня и глины, купол толстого резного стекла. Здесь всегда царили тишина и прохлада. Сотни книжных полок, Дискуссии, дискуссии о Дискуссиях, поэзия, бесчисленные версии классических Пьес; здесь же находились барабаны и шепталки для медитаций и иных ритуалов; в центре располагался небольшой округлый бассейн, наполняемый родниковой водой из древних глиняных труб -- собственно, он-то и являлся храмом. Здесь я и отыскал Исидри. Стоя на коленках на краю отражавшей прозрачный купол водной святыни, она поправляла свежие цветы в огромной вазе.
      Приблизившись, я тихо сказал:
      -- Исидри, я вернулся. Послушай(
      Она обратила ко мне распахнутые, ошеломленные, беззащитные глаза на своем топком, изящном личике, лице девушки двадцати двух лет, и -- застыла.
      -- Послушай, Исидри, я уже съездил на Хайн, я там учился, затем работал, трудился в совершенно новой области темпоральной физики, над повой теорией трансляции -- поверь мне, я провел там целых десять лет. Затем мы перешли к экспериментам. Используя нашу новую технологию, я перепрыгнул с Ран'на на Хайн за одно мгновение, даже быстрее, можешь мне верить -- за нулевое время, в самом буквальном смысле. Это вроде ансибля -- не со скоростью света, не быстрее ее, а именно мгновенно. В двух разных местах одновременно, понимаешь? И все шло хорошо, все прекрасно работало, но при возвращении( при моем возвращении получилась складка, какой-то сгиб, морщинка в приемном поле. Я оказался в нужном месте, но в другое время. Я вернулся в прошлое на восемнадцать ваших лет или десять своих. Вернулся точно в день после отъезда, но только я никуда вчера не уезжал, я просто вернулся, я вернулся к тебе, Исидри.
      Опустившись, как и она, на колени у края тихого зеркального Грааля, я крепко взял ее за руки. Взгляд Исидри метался по моему лицу, она безмолвствовала. На левой ее щеке я разглядел крохотную свежую ссадинку -должно быть, поцарапалась в кустах, составляя букет для часовни.
      -- Позволь мне вернуться к тебе, -- прошептал я.
      Исидри нежно провела ладонью по моему лицу.
      -- Ты выглядишь таким усталым, -- сказала она -- Хидео( А ты хорошо себя чувствуешь?
      -- Да, -- ответил я. -- Разумеется. Я в полном порядке.
      Собственно, на этом моя история, вернее, та ее часть, что может представлять интерес для Экумены и для специалистов по проблеме трансляции, подходит к концу. Последние восемнадцать лет я живу как фермер, хозяин поместья Удан из деревни Дердан'над в холмах Севсро-Западной части бассейна Садуун, материк Окет, планета О. Мне уже скоро пятьдесят. Я Вечерний муж Утренней нары Второго уданского седорету, моей женой стала Исидри; Ночной марьяж у меня с Соту из Дрехе, Вечерней женой которою является моя сестренка Конеко У меня двое Утренних детей от брака с Исидри -- Матубду и Тадри; Вечерних детей нашего седорету зовут Мурми и Мисако. Но все это вряд ли представляет какой-либо интерес для Стабилей Экумены.
      Мать моя, которая все еще кумекает кое-что в темпоральной механике, выслушав мою историю, приняла ее без дальнейших расспросов; так же и Исидри. Зато большинство остальных односельчан избрали для себя объяснение попроще и куда как правдоподобнее, тоже прекрасно все объясняющее -- даже внезапное мое похудание и взросление. Мол, в самый последний момент, буквально перед вылетом, Хидео раздумал учиться в Экуменической школе. Он вернулся в Удан, потому что не мыслил себе жизни без Исидри, так он ее обожал. От этого же и захворал -- столь тяжким оказался выбор между его мечтой и беспримерной любовью.
      Возможно, все это тоже правда. Но Исидри с Исако предпочли более странную версию.
      Позднее, когда мы уже сформировали наш седорету, Сота тоже спрашивал меня о моей истории. "Ты сильно переменился, Хидео, хотя по-прежнему тот, кого я всегда любил", -- заметил он. Я объяснил почему, растолковал ему все, как умел. Ошеломленный Сота выразил уверенность, что Конеко легче, нежели он, переварит всю эту чертовщину, -- и действительно: выслушав меня с гримаской озадаченности на своем миленьком личике, сестренка подбросила мне несколько вопросов, что называется, на засыпку. Ответ на один из них я ищу до сих пор.
      Я предпринимал как-то раз попытку отправить сообщение на факультет темпоральной физики в Экуменической школе на Хайне. Мне не удалось провести дома в спокойствии и нескольких дней, как мать, с ее обостренным чувством ответственности и долга перед Экуменой, строго потребовала, чтобы я сделал это
      -- Мама, -- взмолился я, -- ну что, что я могу им сказать? Никто из них еще и не слыхивал о теории чартена!
      -- Извинись за то, что не прибыл вовремя на учебу, как это было запланировано. Адресуй свое объяснение директору, этой анаррести. Она женщина мудрая, все поймет.