- Но ты ведь не обязан...
      - В Ночном браке все дело, - продолжал Оторра. - Это значит мы. Ты и я. Видишь ли, я... Есть кое-что такое...Понимаешь, с мужчинами у меня...
      Писк иллюзорности происходящего и гул ирреальности заглушили в ушах Акал то, что пытался он высказать. Оторре пришлось заикаться еще мучительнее, прежде чем Акал начала воспринимать его слова. Когда же они все же дошли до ее сознания, то сперва она не поверила своим ушам. Однако пришлось. Оторра как раз снова умолк.
      В крайней нерешительности слово взяла Акал:
      - Ну, я... я тоже собирался рассказать тебе... Единственный мужчина, с которым у меня было... это не было хорошо. Он заставлял меня... Он делал такое... Я не знаю, в чем заключалась моя ошибка. Но теперь я никогда... с тех самых пор я никогда не занимался сексом с мужчинами. И я не могу. Не в силах заставить себя.
      - Вот и я тоже, - сказал Оторра.
      Они стояли вдвоем, подпирая ворота, и мысленным взором созерцали свершение чуда - такую простую правду.
      - Я испытываю желание только с женщинами, - поведал Оторра дрожащим голосом.
      - У очень многих людей это в точности так же, - ответила Акал.
      - Правда?
      Она была тронута и даже расстроена его смирением. То ли обычное мужское хвастовство в отсутствие женщин, то ли суровость этих людей, живущих в горах, - разве теперь поймешь, что именно стало причиной его тайного срама, что навалило ему на плечи это тяжкое бремя невежества.
      - Да, - подтвердила Акал. - Везде, где мне доводилось бывать. Всюду полно мужчин, которые занимаются этим только с женщинами. А также женщин, которые желают секса только с мужчинами. Других, впрочем, тоже хватает. Большинство хочет и того и другого, но всегда и везде найдутся люди вроде нас. Это словно два конца... - Она чуть было не ляпнула "спектра", но вовремя спохватилась, что это словцо отнюдь не из языка чесальщика Акала или ворсильщика Оторры, и с находчивостью опытного учителя мгновенно произвела замену: - ...два конца одного мешка. Если набивать как следует, то большая часть шерсти окажется в середине. Но ведь на концах, где мы завязываем мешок, она тоже есть. Так и мы. Нас не так уж много. Но ничего неправильного в нас нет.
      Последнее вряд ли прозвучало подобно словам, которые один мужчина обращает к другому мужчине. Однако сказанного не воротишь, а Оторра, похоже, не находил в них ничего такого уж необычного, хотя вполне убежденным он тоже не выглядел. Он размышлял. На его вполне симпатичном лице читалась теперь глуповатая незащищенность - после того, как его роковая тайна выплыла наружу. Этому парню еще не исполнилось и тридцати, он был моложе, чем Акал того ожидала.
      - Но ведь в браке... - сказал он. - В браке это иначе, чем когда... Брак это... Ладно, если я нет... И ты тоже нет...
      - Брак это не только секс, - сказала Акал, неожиданно для самой себя голосом женщины-школяра Энно, дискутирующей по вопросам этики, и Акал в ней съежилась.
      - Но его там тоже вполне хватает, - резонно возразил Оторра.
      - Ты прав, - сказала Акал заметно более низким голосом. - Но если я не хочу секса с тобой, а ты со мной, разве из этого обязательно должно следовать, что у нас не может быть хорошего брака? - Это прозвучало одновременно столь неправдоподобно и столь банально, что Акал едва удержалась, чтобы не прыснуть в кулак. Оторра спрятал лицо в ладони, и она подумала, что насмешила и его своими словами, пока не увидела слезы у того на глазах.
      - Я никогда никому еще не рассказывал, - признался он.
      - А нам и не придется никому рассказывать, - сказала Акал. Машинально она положила руку ему на плечо. Оторра по детски утер слезы кулаком, прочистил кашлем горло и погрузился в глубокую думу. Очевидно, он пытался обмозговать то, что услышал только что от нее.
      - Прикинь, - сказала Акал, тоже размышляя об этом, - как нам с тобой повезло!
      - Да. Повезло. - Оторра колебался. - Но ведь это священный... Когда женишься, надо друг друга знать... Я имею в виду... - Он снова умолк.
      После долгой паузы Акал сказала, и ее голос прозвучал по-мужски низко и мягко:
      - Я не знаю.
      Акал пришлось убрать руку с его плеча. Она уперлась обеими руками в верхний брус ворот и внимательно посмотрела на них: длинные и крепкие, они огрубели и покрылись грязью от работы на ферме, хотя жир из шерсти и сохранил кожу мягкой. Руки настоящего фермера. Акал принесла религию в жертву любви и никогда не оглядывалась, не жалела об этом. Но теперь ей становилось стыдно.
      Она хотела бы сказать правду этому честному человеку, хотела быть достойной его честности.
      Однако, ничего хорошего из этого не выйдет, разве что седорету расстроится.
      - Я не знаю, - повторила она. - Думаю, главное, что имеет значение в браке - это стараться относиться друг к другу с любовью и уважением. А как мы станем делать это, не так уж важно. Как получится, так получится. Святость брака в любви и уважении.
      - Все же хотелось бы спросить кого-то, - сказал Оторра, не вполне удовлетворенный. - Кого-нибудь вроде той бродячей женщины-школяра, которая гостила здесь прошлым летом. Кто сведущ в религии.
      Акал молчала.
      - Думаю, вся штука в том, чтобы делать как можно лучше то, что ты делаешь, - подытожил Оторра после паузы. Это прозвучало несколько нравоучительно, однако он открыто добавил: - И уж я постараюсь.
      - Я тоже, - сказала Акал.
      Хозяйство в горах вроде фермы Данро - это темное, сырое, голое и мрачное местечко для жизни, скудно меблированное, безо всяких излишеств, если не считать таковыми большую теплую кухню и роскошные перины в спальнях. Однако оно обеспечивает приватность, может быть, самую главную роскошь из всех возможных, хотя ки'О рассматривает ее как абсолютную необходимость. "Трехкомнатное седорету" - так говорят в Окетсе, имея в виду любую затею, обреченную на провал.
      В Данро у каждого была своя комната с ванной. Два старших члена Первого Седорету, а также дядюшка Мика с сыном обитали в средней и западной частях дома; Асби, когда не ночевал в горах, ютился в уютном, но жутко захламленном гнездышке сразу за кухней. Новое Второе Седорету получило в свое распоряжение все восточное крыло. Темли выбрала себе крохотную мансарду пол лестничного пролета от остальных - с чудесным видом из окна. Шахез осталась в своей комнате и Акал в своей, по соседству, а Оторра занял юго-восточный угол - самую солнечную комнату в доме.
      Исполнение супружеских обязанностей в новом седорету до определенной степени, и это не лишено мудрости, предписано традицией и религиозными заповедями. Первая ночь после церемонии бракосочетания принадлежит Вечерней и Утренней парам, следующая - Дневной и Ночной. Затем четверо супругов могут соединяться как им заблагорассудится, но всегда и только по приглашению, которое должно быть формально высказано и принято, причем о приготовлениях должно быть известно всем четверым. Четыре души и тела на все оставшиеся годы их жизни должны войти в равновесие, связанное с этими приглашениями и ответами на них; страсти, положительные или отрицательные, должны найти себе выход и должно также установиться безоговорочное доверие, чтобы вся структура не утратила прочности и не рухнула под напором эгоизма, ревности или страданий.
      Акал прекрасно знала все обычаи и предписания и настаивала на буквальном их исполнении. Ее брачная ночь с Шахез получилась нежной, однако несколько напряженной. Ее брачная ночь с Оторрой также прошла гладко - они сидели в его комнате и беседовали, несколько отстранясь друг от друга, но испытывая взаимную благодарность. В конце концов Оторра прикорнул в кресле у окна, настояв сперва, чтобы Акал "занял" его кровать.
      По прошествии первых недель Акал знала, что Шахез видит все это по-своему, открыто предпочитая иметь в своей постели ее, нежели поддерживать какой-то там сексуальный баланс или даже хотя бы его видимость. Так как Шахез была постоянно занята, Оторре с Темли оставалось ухаживать только друг за другом, и так оно и было. Акал, конечно, знавала множество седорету, в которых один или два из видов партнерства полностью доминировали над остальными в силу пылкой страсти или сильного эгоизма. Привести в совершенное равновесие все четыре связи было редко достижимым идеалом. Однако их седорету, изначально выстроенный на лжи и маскараде, отличался от остальных повышенной хрупкостью. Шахез знала, чего хотела, и готова была плевать на последствия. Акал уже забралась следом за ней высоко в горы, однако вовсе не собиралась бездумно сопровождать ее в безоглядном прыжке через пропасть.
      Это случилось ясной осенней ночью, и окно снова сияло звездным светом, как и в ту ночь год назад, когда Шахез сказала: "Женись на мне".
      - Завтра ты должна посвятить свою ночь Темли, - упрямо повторила Акал.
      - Она получила своего Оторру, - повторила Шахез.
      - Она хочет тебя. Почему, ты полагаешь, она поженилась с тобой?
      - Она получила то что хотела. И надеюсь, скоро забеременеет, - ответила Шахез, томно потянувшись в кровати и поглаживая рукой груди Акал. Акал перехватила ее запястье.
      - Это нечестно, Шахез. Так не должно быть.
      - Ты снова хочешь всю ночь проболтать?
      - Но ведь Оторра не хочет меня, и ты это знаешь. А Темли тебя хочет. И мы должны ей это.
      - Должны ей что?
      - Любовь и уважение.
      - Она получила то, что хотела, - сказала Шахез и резким движением вырвала руку из руки Акал. - И не читай мне проповедей!
      - Я возвращаюсь к себе, - сказала Акал, выскальзывая из-под одеяла в просвеченную звездами темноту и обнаженной направляясь к двери. - Спокойной ночи.
      Она работала вместе с Темли в красильне, помещении, которое не использовалось долгие годы, пока на ферме не появилась Темли, опытная красильщица. Ткачи в городах на равнине давали хорошую цену за шерсть, окрашенную в подлинный Декский пурпур. Мастерство Темли в красильных делах и было ее настоящим приданым. Акал ассистировала ей и помаленьку училась.
      - Восемнадцать минут. Выставила таймер?
      - Выставила.
      Темли кивнула, проверила сливы огромного красильного бака, снова сверилась с показаниями приборов и вышла наружу погреться на утреннем солнышке. Акал присела рядом с ней на каменную скамью за каменным же порогом. Вонь натуральных красителей, едкая и кисло-сладкая, въелась в них намертво, а одежда и руки были окрашены в малиново-красный.
      Акал очень скоро привязалась к Темли, встречая ее постоянно в добром расположении духа, и неожиданно для себя обнаружив, что имеет дело с особой весьма вдумчивой - обоих этих качеств так недоставало в Данро. Прежде Акал формировала свои представления о жителях гор на примере Шахез - энергичной, властной, неуступчивой и грубоватой. Темли тоже была крепкой и независимой, но, в отличие от Шахез, открытой для новых впечатлений. Для Шахез отношения внутри ее собственной касты значили мало; она называла Оторру братом, как это принято, но отнюдь не относилась к нему как к брату. Для Темли же слово "брат", с которым она обращалась к Акал, было вовсе не пустым звуком, и Акал, столь долго лишенная семьи и родственных связей, относилась к Темли в ответ с теплом и благодарностью. Они охотно и подолгу болтали, хотя Акал приходилось постоянно следить за собой, чтобы ее женское естество не прорвалось наружу. По большей части она без труда изображала Акала, уже почти что автоматически, вот только с Темли приходилось чуток напрягаться, чтобы не заговорить с ней, как сестра с сестрой, и не нарушить тем маскировку. Основной же изъян, который Акал обнаружила в своем мужском положении, это было то, что разговоры с окружающими стали куда как менее интересными.
      Они уже обсуждали следующие этапы в красильном процессе, когда Темли, глядя куда-то поверх дворовой стены на гигантский фиолетовый склон Фаррена, вдруг спросила:
      - Ты ведь знаком с Энно, не так ли?
      Вопрос прозвучал столь невинно, что Акал, автоматически продолжая вести свою роль, чуть было не ответила на него: "Это та женщина-школяр, что была здесь прежде?".
      Но с какой такой стати чесальщик Акал мог водить знакомство со школяром Энно? И ведь Темли не спросила, помнишь ли ты Энно или доводилось ли тебе встречаться с Энно, она спросила: "Ты ведь знаком с Энно?". Она знала ответ заранее.
      - Да.
      Темли кивнула с легкой улыбкой и больше ничего не сказала.
      Акал была поражена остротой ее ума и сдержанностью. Не составляло никакого труда уважать женщину, настолько заслуживающую уважения.
      - Я очень долго жил один, - сказала Акал. - Даже на ферме, где вырос, я почти всегда был одинок. У меня никогда не было сестры. И я очень рад обрести ее, наконец.
      - И я очень рада, - сказала Темли.
      Их взгляды кратко скрестились в знак признания и понимания, из которого предстояло произрасти доверию, тихому и глубокому, как корни могучих деревьев.
      - Шахез, она знает, кто я такая.
      Шахез, продолжая карабкаться по крутому склону, ничего не ответила.
      - Сейчас я прикидываю, уж не с самого ли начала она знала это. С первого водяного причастия...
      - Спроси ее, если тебе так хочется, - равнодушно бросила Шахез.
      - Не могу. У лжеца нет права интересоваться правдой.
      - Вздор! - бросила Шахез, резко поворачиваясь и преграждая Акал путь. Они забрались на Фаррен в поисках старой йамы, которая, как доложил Асби, отбилась от стада. Резкий осенний ветер окрасил щеки Шахез румянцем, ее сощуренные слезящиеся от холода глаза, уставленные на Акал, поблескивали, как два ножа. - Прекрати читать проповедь! Какой еще такой лжец? Я-то считала, что ты моя жена!
      - Я и есть твоя жена, но и Оторры тоже, а ты жена Темли - ты не можешь исключить их, Шахез!
      - А они разве жаловались?
      - Так ты ждешь, когда они начнут жаловаться? - воскликнула Акал, выходя из себя. - И это тот брак, которого ты хотела? ...Смотри, вон где она, добавила Акал неожиданно спокойным тоном, указывая куда-то вверх по склону. Ее зоркий глаз, привлеченный видом птицы, описывающей широкие круги над склоном, выхватил голову йамы среди каменных нагромождений. Ссора была на время отставлена. Стараясь двигаться осторожнее по скользким камням, они поспешили наверх к нагромождению валунов.
      Старая йама, оступившись на скалах, сломала ногу. Она лежала, аккуратно сложив под себя все ноги, кроме передней сломанной, которую выставила вперед, отчего все ее туловище неловко накренилось. Приподняв благородную голову на тонкой шее, йама следила за подходящими к ней женщинами своими ясными, бездонными, безучастными глазами, как следила бы за приближением самой смерти.
      - Ей больно? - спросила Акал, устрашенная этой великой безучастностью.
      - Конечно, - сказала Шахез, присаживаясь в нескольких шагах от животного, чтобы заточить свой нож. - А тебе бы не было?
      Она долго возилась с ножом, терпеливо доводя его при помощи точила до нужной ей остроты. Закончив, проверила снова и посидела совершенно спокойно. Затем тихонько поднялась подошла к йаме, придавила ее голову к туловищу и одним быстрым размашистым движением перерезала глотку. Кровь брызнула вверх сверкающей струей. Шахез медленно опустила на землю голову йамы с угасающим взглядом.
      Акал поймала себя на том, что произносит слова погребального ритуала: "Теперь все то, что было прежде одолжено, погашается, а все то, что было прежде получено во владение, возвращается. Теперь все то, что было прежде потеряно, найдено, а все то, что было прежде связано, высвобождается". Шахез, стоя в молчании, выслушала ритуал до конца.
      Затем наступил черед снимать шкуру. Тушу они собирались бросить на съедение трупоедам - это как раз стервятник, кружащий над йамой, привлек сперва внимание Акал; теперь они, оседлав ветер над склоном, кружили уже целой стаей. Снимать шкуру оказалось работенкой нервной и грязной, отвратительно воняющей плотью и кровью. Неопытная и неуклюжая Акал, отделяя шкуру, часто делала гораздо больше движений ножом, чем того требовалось. В наказание самой себе она взялась снести вниз шкуру, скатанную и перевязанную поясами. Она ощущала себя чуть ли не кладбищенским вором, когда несла белую в коричневых пятнах шерсть, оставив тонкое изломанное тело распростертым среди камней в бесстыдстве наготы. Еще не раз перед глазами Акал вставала картина, как Шахез прижимает голову йамы и перерезает ей горло, все одним длинным движением, в котором женщина и животное сливаются воедино.
      "Это та нужда, что рождает нужду", - рассуждала Акал, - "подобно тому, как есть вопрос, что порождает вопрос". Шкура воняла навозом и смертью. Ее руки, все в запекшейся крови, заболели от тугого ремня, пока она тащилась за Шахез по каменистой тропинке, ведущей к дому.
      - Я иду вниз в деревню, - сообщил Оторра, вставая из-за стола после завтрака.
      - А когда ты собираешься перечесать эти четыре тюка? - спросила Шахез.
      Не отвечая, Оторра собрал посуду и потащил ее в мойку.
      - Будут какие-то поручения? - обратился он сразу ко всем.
      - Все, что ли, уже поели? - поинтересовалась Маду и унесла головку сыра в буфетную кладовую.
      - Нет смысла тащиться вниз, пока ты не можешь захватить с собой перечесанную шерсть, - сказала Шахез.
      Оторра обернулся к ней, выразительно уставился на нее и отчеканил:
      - Я перечешу ее, когда захочу, и заберу, когда захочу, и я не подчиняюсь в своей работе чьим-то приказам, можешь ты это понять или нет?
      "Уймись, уймись же!" - мысленно кричала Акал, пока Шахез, ошеломленная этим восстанием смиренных, выслушивала Оторру. Но он не унимался, нанизывая обиду за обидой и выставляя встречные иски:
      - Ты не можешь отдавать все приказы, мы твое седорету, мы твоя семья, а не кучка сезонных работников, да, это твоя ферма, но и наша тоже, ты заключила с нами брак, ты не можешь сама принимать все решения и ты не можешь продолжать делать тут все на свой манер.
      На этих словах Шахез медленно вышла из комнаты.
      - Шахез! - крикнула ей вслед Акал громко и властно. Хотя вспышка Оторры выглядела недостойной, она была совершенно оправдана, и его гнев был одновременно реален и опасен. Он ощущал себя мужчиной, которого используют, и ощущал не без оснований. А поскольку он сам позволил себя использовать, сам благословил подобное злоупотребление, то теперь его гнев угрожал вылиться в полную катастрофу. И Шахез от этого никуда не уйти.
      Однако она не вернулась. Маду мудро ретировалась. Акал велела Честу выйти проверить корм и питье у вьючных йам.
      Трое оставшихся в кухне сидели или стояли молча. Темли смотрела на Оторру. Тот глядел на Акал.
      - Ты прав, - сказала ему Акал.
      Оторра удовлетворенно хмыкнул. Он был хорош в своем гневе, с пылающим лицом и горящим взглядом.
      - Черт, конечно, я прав! Я и так терпел слишком долго. Только потому, что она хозяйка на ферме...
      - И управляет ею с четырнадцати лет, - вставила Акал. - Думаешь, она сможет перемениться? Она всегда заправляла здесь. Ей пришлось. Ей не с кем было разделить власть. Каждому надо учиться, как вести себя в браке.
      - Это верно. - Оторра снова воспламенился. - А брак это не две пары. Это четыре пары!
      Это заставило Акал подскочить на месте. В поисках помощи она инстинктивно обратила свой взгляд на Темли. Та сидела тихая, как обычно, облокотясь локтями на стол, и собирала крошки, выстраивая из них крохотные пирамиды.
      - Темли и я, ты с Шахез, Вечерние и Утренние, прекрасно, - сказал Оторра. - А как насчет Темли с Шахез? Что насчет тебя и меня?
      Акал растерялась окончательно.
      - Я думал... Когда мы разговаривали...
      - Я сказал, что не люблю секс с мужчинами, - подхватил Оторра.
      Она подняла взгляд и заметила в его глазах блеск. Злобы? Торжества? Иронии?
      - Да, ты сказал именно так, - подтвердила Акал после длительной паузы. - И я сказал то же самое.
      Снова пауза.
      - Это религиозная заповедь, - сказал Оторра.
      Внезапно в Акале пробудилась Энно:
      - Только не наезжай на меня со своими религиозными заповедями! Я двадцать лет изучала все твои заповеди и где я в конце концов оказалась? Здесь! С вами! Во всем этом дерьме!
      На это Темли издала странный звук и спрятала лицо в ладонях. Акал решила, что та ударилась в слезы, но затем увидела, что Темли смеется, смеется болезненным, беспомощным, конвульсивным смехом человека, который мало практиковался в этом занятии.
      - Нечего здесь гоготать! - рявкнул Оторра и не нашел, что сказать дальше. Его гнев вдруг лопнул, как мыльный пузырь. Он еще какое-то время пытался найти слова. Затем взглянул на Темли, которая была уже на самом деле в слезах, но в слезах от смеха. Оторра беспомощно махнул рукой. Присев рядом с Темли, он сказал: - Полагаю, тебе это представляется забавным. А вот я чувствую себя полным болваном. - Он деланно хохотнул, а затем, взглянув на Акал, рассмеялся уже совершенно искренне. - Ну, и кто же тут больший болван? - спросил он ее.
      - Не ты, - сказала Акал. - Как давно уже?...
      - А ты как думаешь?
      И это как раз было то, что слышала Шахез, стоя в сумрачном коридоре их смех. Все трое смеялись. Она слушала это с унынием, страхом, стыдом и с жуткой завистью. Она ненавидела их за этот смех. Она хотела быть с ними, смеяться вместе с ними, она хотела, чтобы они замолчали. Акал, Акал потешалась над ней.
      Она прошла в амбар и стояла там в темноте за дверью, пытаясь заплакать и не зная, как это делается. Она не плакала, когда погибли ее родители было чертовски много работы. Она думала, что все смеются над ней, смеются над ее любовью к Акал, над ее желанием быть с Акал, над тем, что она нуждается в Акал. Она думала, что Акал смеется над ней за то, что она такая дура, за то, что любит ее. Она думала, что Акал ляжет с мужчиной и они вместе станут потешаться над ней. Она достала свой нож и проверила лезвие. Она чертовски хорошо заточила его вчера на Фаррене, чтобы зарезать йаму. Она вернулась в дом и вошла в кухню.
      Они все еще были там. Чест уже вернулся и теперь докучал Оторре мольбами прихватить его с собой в городок, на что тот ответствовал своим мягким ленивым голосом:
      - Посмотрим, посмотрим...
      Темли подняла взгляд, и Акал обернулась к Шахез - небольшая головка на изящной шее, светлый взгляд ясных глаз.
      Все ждали.
      - Я, пожалуй, спущусь вместе с тобой, - сказала Шахез Оторре и вложила свой нож в ножны. Затем перевела взгляд на женщин и на ребенка. - Мы могли бы прогуляться все вместе, - добавила она кисло. - Если хотите.
      Одиночество
      Solitude (1994)
      Дополнение ко второму отчету Мобиля Энцеленне'темхарьонототеррегвис Листок с Соро-11 "Оскудение", сделанное ее дочерью Ясностью.
      У моей матери, полевого этнолога, возникли некоторые сложности в исследовании народов, населяющих Соро-11. То, что она решила использовать для контакта собственных детей, может показаться кому-нибудь эгоистичным, или же наоборот - самоотверженным поступком. Теперь, когда я прочла ее отчет, я узнала, что в конце работы она раскаялась в том, что вообще затеяла этот эксперимент. Но, лишь теперь узнав, чего ей это стоило, я хотела бы, чтобы она все же услышала в ответ мою благодарность ей за то, что она позволила мне вырасти полноценной личностью.
      Почти сразу после того, как пробы автозондов подтвердили, что жители одиннадцатой планеты системы Соро являются потомками хайнцев, моя мать приняла участие в первой космической экспедиции на эту планету в качестве дублера команды наблюдателей из трех человек. Четыре года она просидела в древогороде на соседней Хазэ. Потом ей понадобилось на почти два года вернутся на орбиту по работе. Моему брату Рожденному В Радости тогда было восемь лет, а мне - пять. И таким образом мы с братом оказались в хайнской школе. Мой брат всей душой полюбил дождевые леса Хазэ, но хотя он и легко освоил скоропись, чтение давалось ему с явным трудом. И оба мы первое время ходили все в ярко-голубых пятнах от кожных лишаев. Но к тому времени, когда он научился читать, а я научилась одеваться без чужой помощи и все мы приобрели иммунитет к местным лишаям, интерес мамы к культуре Соро-11 возрос настолько же, насколько она опротивела всем остальным Наблюдателям.
      Все это подробно изложено в ее отчете, но я хочу рассказать об этом так, как рассказывала и объясняла это мне она сама. Я хочу пробудить свою память и все же попытаться ее понять.
      Местный язык был записан первыми же зондами и Наблюдатели потратили целый год на то, чтобы выучить его. Поскольку он имел множество диалектов, то они посчитали, что несмотря на акцент и грамматические ошибки, можно считать, что с этой проблемой они справились. Наступило время первого контакта и вот тут-то все и началось. В очень скором времени двое Наблюдателей (мужчин) обнаружили, что они неспособны даже завязать разговора с аборигенами (тоже мужчинами), предпочитавшими селиться либо в полном одиночестве, либо парами. Кто смотрел на них с подозрением, кто доброжелательно, но общаться не пожелал ни один из них. Тогда они нашли Дом готовящихся к инициации юношей, но при первой же попытке заговорить с ними, мальчишки набросились на них всей толпой и чуть было не убили. А женщины из мелких деревушек просто-напросто встречали их градом камней, стоило им только подойти к границе деревни. "Честное слово, говорил потом один из Наблюдателей, - я убежден в том, что единственная форма общения сороянок с мужчинами - это забрасывание их булыжниками."
      Ни один из них так и не сумел завязать ни одного разговора. Самым крупным достижением считалось обменяться хоть парой фраз с местными и причем только с мужчинами. Один из наблюдателей сподобился переспать с аборигенкой, которая сама пришла к нему в лагерь. Судя по его отчету, она вела себя достаточно откровенно, недвусмысленно показывая всем своим поведением, что именно ей надо. Однако, стоило ему попытаться заговорить с ней, она категорически отказалась отвечать на его вопросы и ушла, кипя от возмущения "сразу после того, как получила то, за чем пришла" (цитата из отчета).
      Женщине-Наблюдателю повезло больше: ей позволили поселиться в пустующем доме в одной из женских деревушек, которые сами они называют "Кругом Тетушек", состоящей всего из семи дворов. Она провела блестящее исследование их будничной жизни и даже несколько раз сумела побеседовать со взрослыми женщинами. Но все же чаще с ней разговаривали дети. Однако вскоре она заметила, что ее "радушные" хозяйки никогда не приглашают ее в гости и никогда не просят ее помочь в каком-либо деле. Впрочем, своей помощи они тоже не предлагали. Женщины вообще проявляли активное нежелание обсуждать с ней хоть какие-нибудь детали их личной жизни. А единственные ее информаторы - дети, - оказывается, прозвали ее между собою "Тетушкой Трепло". Впрочем вскоре женщины решили, что она дурно влияет на детей, и постарались ограничить ее контакт с ними до минимума. Тогда она уехала. "Это все бесполезно, - жаловалась она маме. - От взрослых вообще невозможно ничего добиться: они ни задают вопросов и ни отвечают на них. Все, чему они когда-либо научились, все это они приобрели исключительно в детские годы."
      "Ага!" - сказала моя мать сама себе, глядя на нас с Родни, и тут же запросила семейный пропуск на Соро-11 в статусе Наблюдателей. Стабили провели с ней по анзиблю очень подробный тест-опрос, а затем поговорили с Родни и даже со мной. Я всего этого не помню, но, по маминым словам, я честно и подробно рассказала Стабилям все о своих новых чулочках. И они дали согласие. По условиям эксперимента, на орбите оставался корабль с предыдущими Наблюдателями и мама должна была хоть раз в день давать им радио-отчеты.
      У меня остались самые смутные воспоминания о нашем прилете и моих впечатлениях о древогороде и игре с котенком на борту корабля. Или это был не котенок, а какой-то котоподобный зверек? Но мое первое уже сознательное воспоминание связано с нашим домом в Круге Тетушек. Это была наполовину врытая в землю мазанка с плетеными стенами. Помню, мы с мамой стоим перед домом и ласково греет солнышко. Между нами - большая мутная лужа и мой брат Родни льет в нее воду из корзины. Вылив одну, он бежит на берег реки чтобы принести еще воды. Я с наслаждением погружаю руки в глину и мну ее комок в руках, пока он не становится совсем гладким и упругим. А затем я замечаю на стене дыру в обвалившейся штукатурке сквозь которую светится переплет прутьев, набираю обе пригоршни глины и старательно замазываю ее. И мама на нашем новом языке говорит: "Очень хорошо! Молодец!". И тогда я внезапно понимаю, что это - работа. И что я работаю. Я сама починила дом. Я сделала все правильно. Я очень умная и компетентная личность.
      С тех пор я не испытывала в этом ни малейшего сомнения. По крайней мере, пока жила там.
      Ночь. Мы сидим дома и Родни беседует по радио с кораблем - он тоскует по разговору на родном языке и ему хочется рассказать им целую кучу всего интересного, что случилось за день. Мать плетет корзину, иногда тихо чертыхаясь из за слишком твердых прутьев. А я громко пою, чтобы заглушить голос Родни - никто из местных не должен слышать как он смеется. Да и к тому же я просто очень люблю петь. Эту песню я сегодня выучила в доме Хиуру, с которой я каждый день играю. "Осознавай! Вслушивайся! Вслушивайся! Осознавай!" - во весь голос распеваю я. Мать на минутку прекращает чертыхаться и прислушивается ко мне, а затем тянется к магнитофону. В центре все еще горит небольшой костерчик - на нем мы готовили обед. Я обожаю печеный корень пиджи; я ела бы его хоть каждый день. И еще печеный духур, чей сильный сокровенный запах отгоняет от тебя всю чужую магию и злых духов. И хотя я пою: "Вслушивайся! Осознавай!", сама я все больше погружаюсь в дрему и склоняюсь к Матери на колени, и она такая теплая и смуглая, какой и должна быть Мать, и я чувствую ее сильный и сокровенный запах, полный нежности и любви.
      Будни в Круге Тетушек похожи один на другой. Много позже, уже на корабле, я узнала, что люди, живущие в условиях искусственно скомплектованного сообщества, называют подобный образ жизни "простым". Но где бы и когда бы я ни была, я ни разу не встречала человека, который считал бы, что его жизнь проста. Я думаю, что любая жизнь и любое время покажется простым тому, кто смотрит на них издали, не вникая в детали; да, движение планеты с орбитальной станции тоже кажется легким и естественным.