Вот уже двадцать дней, как бастуют дворники. Я ищу осколки разбитой тарелки, не сознавая, что значительно разумнее было бы искать жену. Я открываю несколько пластиковых мешочков - естественно, те, что лежат сверху. Потом убеждаю себя, что, вероятно, моя жена предусмотрительно запрятала осколки, и принимаюсь разгребать кучу. Спустя какое-то время весь тротуар завален мусором, как будто здесь побывала бездомная собака. Я чувствую усталость и иду мыть руки к фонтанчику на углу улицы. Но потом у меня вновь возникает потребность найти разбитую тарелку, и тогда я обхожу вокруг дома и оказываюсь перед последней кучей отходов. Но внезапно мое внимание привлекает большой бак, прислоненный к невысокой ограде. Я поднимаю крышку и при свете спички осматриваю содержимое. Среди мусора оказалась старая книга - "Краткое пособие по пчеловодству" Хепли. Я беру ее и иду под большой уличный фонарь, стоящий перед входом в дом. Перелистываю книгу, читаю описание изобретенного знаменитым Дубини окуривателя. В книге говорится, что он представляет собой цилиндр, внутри которого находится металлическая решетка K с отверстием B, закрытым пластинкой G, и что при нагнетании воздуха ртом в трубку V дым выходит через трубку D. Я бросаю книжечку в одну из многочисленных мусорных куч и принимаю решение отправиться на вокзал, потому что во время наших редких ссор с женой она грозилась собрать чемоданы и уйти на вокзал. Но в этот раз я не ссорился с ней. Останавливаю такси и еду на вокзал. Мысленно перебираю свою супружескую жизнь: вроде бы все в ней благополучно. Часто меня вообще не бывает в городе, я много путешествую. В первые годы, однако, я уезжал из дому еще чаще, так как работал по поручениям различных американских институтов. Вот, например, два месяца провел на юге, чтобы записать арабскую тарантеллу для Академии св.Цецилии. Теперь же выезжаю на день, на два - не больше.
      Я прохожу по залу ожидания среди заспанных бродяг. Иду на седьмую платформу, откуда отправляется в одиннадцать пятьдесят поезд до Бреннеро. Это единственный поезд, на котором жена могла бы уехать, чтобы добраться до Удине - ее родного города, где, кажется, у нее еще остались родственники. Стоя у отходящего поезда, я сказал себе: а не пора ли и мне уехать? Мне казалось, что я непременно должен куда-то отправиться. Не знаю, как достало у меня сил позволить вагонным дверям закрыться перед моими глазами, как я устоял перед соблазном войти в вагон и дал поезду уйти без меня. Я спросил себя, почему вдруг решил убежать от своего дома и своей жены. Что изменилось в наших отношениях? Я жалею о том, что женился на ней? И все же мне не хотелось исчезать из дому, не объяснившись с женой. Быть может, жена уже в отчаянии ищет меня по всей округе? Бегу к стоянке такси. Машина проносится по тем же бульварам и улицам, что привели меня на вокзал. Вхожу в лифт. Отпираю дверь квартиры. Снимаю ботинки, иду в спальню. Щелкаю выключателем. Жены нет. Боже мой, значит, она все-таки сбежала!
      Я бросаюсь на кровать - как есть, в одежде. Уже не знаю, что и думать. Вдруг мне чудится, что я слышу дыхание. Как будто кто-то дышит во сне. Заглядываю под кровать. Потом брожу по квартире, иду на кухню, в свой кабинет, в чулан. И тут замечаю, что дыхание стало громче. Я стоял около комнатки, в которой раньше жила домработница. Открываю дверь. Вот где моя жена - спит на кровати домработницы. Я долго и пристально глядел на нее в нерешительности - будить или нет. Возвращаюсь в спальню.
      На следующий день все шло как будто нормально. Если, конечно, можно назвать это нормальным. Жена вела себя так же настороженно, как и накануне. Принеся мне в кабинет кофе, она назвала меня синьором Пиладе. Я говорю ей: сядь, поговорим. Сесть отказалась, обращается ко мне на "вы". Я спрашиваю ее: ты шутишь или серьезно? Она остается стоять, не садится, смотрит на меня растерянно и тупо, как домработницы, которые моментально тупеют, стоит хозяину к ним обратиться. Я понимаю, что с ней неладно, и прошу позвонить врачу. Мы были женаты уже двенадцать лет, и каждый раз, когда она себя неважно чувствовала - к счастью, это случалось крайне редко, - она звонила своему врачу в Удине и выслушивала его рекомендации по телефону. О других врачах она и слышать не хотела. Когда я прошу ее позвонить врачу, она отвечает, что чувствует себя хорошо и у нее ничего не болит. Как только она уходит, я звоню своему врачу и прошу его немедленно прийти. Врач внимательно осмотрел жену, причем она не стала особенно возражать. Затем я разговариваю с врачом наедине, и он говорит мне, что состояние жены превосходное, однако он опасается, что потребуется помощь психиатра. В одном он был уверен: моя жена потеряла память. Она считала себя моей домработницей. Больше ничего не помнила. Врач посоветовал мне подождать несколько дней. Речь могла идти лишь о временном расстройстве, провале памяти, вызванном никому не известной причиной. Вняв совету доктора, решаю выждать два-три дня. Жена меня обслуживает. Я слежу за ней. Потом - если не ошибаюсь, на второй вечер - я иду на хитрость. Запираю на ключ комнатку домработницы; возможно, найдя комнату закрытой, она придет ко мне. Жду до полуночи. Затем встаю и обнаруживаю ее спящей на стуле в коридоре. Я бужу ее и даю ключ от комнатки. Извиняюсь перед ней и ухожу. Но, передумав, опять иду за ней. Пытаюсь лечь к жене в постель. Она сопротивляется, но слабо. Более того, она вульгарно и как-то жалко смеется, как домработницы, которые носят чулки на резинках. В отчаянии я вернулся в спальню и лег.
      В воскресенье она в первый раз убежала из дому. И как я уже говорил, я искал ее два месяца по всему Риму.
      6
      Снег был повсюду. Он падал с неба - перед глазами мягко, а дальше быстро и наискось, будто гонимый ветром, хотя ветра, кажется, и не было. Значит, снег обладал своей, присущей только ему, силой. Небо в движении. Лишь земля вроде бы стоит на месте, а все остальное стремительно кружится вокруг тебя, вокруг деревьев, вокруг веток, пронзающих низко висящие тучи. Я шел. Вокруг ничего не видно. Уши вбирают шум снега, скребущегося в вышине, там, где вода застывает и облака превращаются в пуховые подушки; шум идет и снизу - шум снега, который оседает на развалинах или на другом, ранее выпавшем, снеге. Горы снега растут. Зелень исчезает, пропадают все краски, я шагаю до тех пор, пока не выхожу на большое поле, где растут персиковые деревья. В метре от меня по земле, нет, прямо по снегу ходят крохотные черные птички и птицы побольше, похожие на дроздов; они стайками по четыре, по пять садятся на деревья, перескакивают с ветки на ветку, карабкаются, потому что летать уже бесполезно: снег сковывает крылья. Я вижу только белизну: снежная пелена на земле, несметный рой снежинок в воздухе, и я иду, охваченный блаженством. Я знаю, куда идти. Вот точно так же в 1930 году, когда был снег и только пылающие повсюду костерки согревали старые руки и пар шел изо рта, все - и старики, и молодежь - шли вечером в кинотеатр "Эдем" посмотреть фильм об Африке, об охотниках за слоновой костью или о погонщиках верблюдов в пустынях. Весь Городок протягивал руки к экрану: вид горячего песка согревал людей. Вот почему и теперь в снежном вихре я возвращался в старый, разрушенный кинотеатр "Эдем" и смотрел на уцелевшую желтоватую стенку, на выступившие от сырости пятна зеленой плесени, похожие на шагающих слонов и заснувших львов, и мне чудились хищные звери в снежном водовороте вокруг меня. Представление для одного зрителя. Крадусь, как зверь, чувствую, что за мной гонится целая туча белых бабочек, убегаю и преследую сам, нахожусь в самой гуще событий. Слух чутко впитывает мягкие шумы, а зрение окрашивает в белый цвет все препятствия, и препятствия исчезают. Теперь передо мной равнина, разделенная на прямоугольники. Черные строчки деревьев подчеркивают белизну. Равнина, вернувшая вещам геометрический порядок. Но я не вижу моря. Его голубая строчка - за снежным облаком.
      Если я шел с юга на север и потом оборачивался, то за плечами у меня внезапно возникал пейзаж из деревьев и ветвей. Они отчетливо чернели на снегу, более того, теперь, когда они рождались из белого цвета, их можно было сосчитать. Виднелись непонятные темные линии, тянувшиеся горизонтально от одной точки к другой, и служившая когда-то для линии электропередач опора, которую я теперь прекрасно различал; за ней выделялись подвешенные к небу черные запятые, скорее всего какие-то железки, торчавшие из белых стен. И было здорово считать деревья и переплетающиеся ветки.
      Если же я шел с севера на юг и оборачивался, то деревья исчезали - и оставалась лишь белая пустыня. Дело в том, что снег падал наискось и прилеплялся к стволам и ветвям с южной стороны, и потому не удавалось разглядеть стволы. Я долго ходил и наблюдал, как за моей спиной то появляются, то исчезают деревья.
      Потом слышится хриплый крик какой-то крупной птицы, возможно дикой утки. Она летит в снежном облаке, и крик обрушивается мне прямо на голову, как бы рассыпаясь снежной мукой. Он то удаляется, то приближается. Я стараюсь шагать под этим криком и с минуты на минуту ожидаю встречи с птицей.
      Крик напоминает человечий, он звучит как протяжный дифтонг. Я пытаюсь разобрать отдельные звуки этого дифтонга. Кажется, уа-уа-уа! Я повторяю вслед за птицей. Вероятно, она слушает меня, потому что, отдалившись, опять возвращается и повисает над моей головой. Но я не вижу ее. Крылья птицы толкают снег вниз, заставляя его падать быстрее; может быть, именно птичьи крылья создают в воздухе легкий ветер. Крик удаляется. Я возвращаю его все тем же призывом. Должно быть, я самец, а в небе - отчаявшаяся, голодная, замерзшая самка. Во всей этой белизне она не находит места, куда бы сесть. Внезапно я слышу, как она пролетает у меня над головой, в нескольких метрах: отчетлив удар крыла, мне даже кажется, что я замечаю темную тень, метнувшуюся передо мной почти на бреющем полете. Но тут же крик взмывает высоко в небо. "Уа" повторяется, на этот раз жалобнее. У меня возникает ощущение, что это голос моей жены. И сразу же крик падает на землю. Я слышу, как его издает кто-то идущий по снегу неподалеку. Это может быть моя жена. Неужели она наконец стала искать меня?
      Старик, задыхаясь, плыл в снегу. Ты куда? Куда мы идем? Я крикнул это, но даже не успел его рассмотреть: старик ни на миг не остановился, только весь ощетинился, как зверь. Он двигался в каком-то определенном направлении, но с большим трудом, утопая в бездонном пространстве, так по крайней мере казалось - возможно, потому, что, даже если ему удавалось отдалиться, белизна снега стирала расстояние. Все деревья выстроились перед глазами в один ряд, даже те, что поначалу как будто стояли дальше. Я тащился за стариком, ступая след в след. Мы были совсем близко друг от друга. Я слышал его тяжелое дыхание. Потом наконец я увидел, за кем он гнался. Это был огромный павлин, четко выделявшийся на девственной белизне. Его хвост волочился по снегу, голубые и зеленые пятна на нем промокли. Павлин шагал впереди нас. Откуда он взялся? Может, он тоже обитал в заброшенном Городке, а теперь потерял способность к мимикрии и больше не мог жить спокойно? Голова павлина с растрепанным хохолком и помутневшими глазами была повернута назад, где за его спиной шагала смерть в образе старика, простирающего к нему руки с когтями. Я услышал, как павлин в последний раз крикнул "уа".
      Снег больше не идет, небо чистое.
      Я спустился в Городок, чтобы записать звуки, отскакивающие от снега. Это были влажные звуки и шумы. Больше всего мне нравились мои шаги на снегу, скрип ботинок. Тогда я стал ходить взад-вперед по заснеженным развалинам и записывать звук шагов на магнитофон. Неожиданно я ощутил, что ступаю по телу своей жены. Ее профиль вырисовывался в трещинах домов... В сущности, я гоняюсь за шумами для того, чтобы найти жену, причину ее исчезновения. Именно поэтому я чувствую ее присутствие вокруг и даже под ногами настолько, что все мне кажется мягким и холмики руин видятся мне в этой снежной пустыне округлыми бугорками ее грудей. А может быть, это не так, и я вовсе не для того пришел сюда, чтобы искать именно ее. Все дело в том, что, потеряв жену и затратив столько времени на ее поиски, я обрел постоянную потребность искать, и часто, что бы я ни делал, у меня создается впечатление, будто я ищу ее. Кстати, в течение месяца или двух я, чтобы найти ее, пытался обнаружить звук, который мог вызвать у нее психическую травму. Может, поэтому, а может, и по другой причине, о которой я не догадываюсь, мне теперь кажется, что я иду по телу жены и все время вижу ее вокруг себя. А вечером я перечитываю все написанное мною о нашем супружестве; очевидно, я должен буду передать записи какому-нибудь полицейскому, ибо у меня всегда было предчувствие, что жизнь жены завершится трагически, скажем в сточной канаве или в заброшенном доме, а это, естественно, заставит блюстителей порядка копаться в прошлом и требовать объяснений у того человека или тех людей, которые были близки жертве, если речь идет о жертве, или сумасшедшему, если речь идет о сумасшедшем. Еще давно я написал что-то вроде исповеди-воспоминания в трех тетрадях и хранил их в коробке с магнитными лентами, на которых были записаны песнопения пигмеев.
      Затем мне хочется прослушать запись своих шагов на снегу. Любопытно проверить, передадут ли они плотскую мягкость земли, отозвалось ли в шуме испытанное мной ощущение, будто я иду по телу своей жены. Ничего подобного - как ни странно, шум рождает другие воспоминания. Слушая запись, я вновь увидел разрушенный до основания немецкий город, руины с торчащими во все стороны красноватыми фабричными трубами. Земля побелена толстым, в четыре пальца, слоем снега. За два часа американские самолеты уничтожили все дома, и бушевавшая метель уже укрыла развалины. Шаги были наши - четырех узников, сбежавших из уже не охраняемого концлагеря и круживших в завязанном американцами "мешке". Но американцы с их танковыми клещами были далеко, наверно, они ушли вперед, намного вперед, и мы двигались по этой ничьей земле, откуда исчезли жители и немецкие солдаты. Вокруг нас тишина, намокшая под грязным небом, с которого, как с крыши, стекали пушечные раскаты и лязг танковых гусениц. Далекие отзвуки. Потом просочились другие шумы: еле слышные стенания, сдавленные призывы, слабые крики, доносившиеся из-под ног, из-под земли. Тогда мы поняли, что погибло не все население этого немецкого городка, оставались еще раненые, люди, похороненные в подвалах, заваленные обломками и накрытые снежным саваном, окутавшим все щели и трещины. Тридцать тысяч заживо погребенных. Крики умирали под каблуками, а мы давили их, словно непогасшие окурки. Иногда слышался детский плач. А мы, с глазами, вылезшими из орбит от страха и голода, с обернутым вокруг головы тряпьем, одетые в грубые робы и деревянные башмаки, потерянно бродили на этом пустыре отчаяния, и крики горя красными всплесками падали на снежное покрывало, как лопающиеся кровавые пузыри. Потом один из нас показал на что-то черное: за разбросанными трубами, как безмолвный червяк, растянулся длинный и неподвижный железнодорожный состав. Подойдя, мы заглянули в груженные товарами вагоны. Там было все. От французских духов до французской военной формы, сыров, банок с тушенкой. Как стервятники мы набросились на это добро. Опустошали банки. Ели со звериной жадностью. Чуть не подрались. Напялили на себя непомерно большие суконные шинели. Набили карманы едой. И проделали все это без единого слова, опустив голову, бешено работая руками. Так продолжалось до тех пор, пока глаза одного из нас не заметили на белой равнине черное пятно - этого пятна раньше не было... На нас смотрели женщины и старики. Немцы, пришедшие, наверно, из соседнего городка, с тяжелыми чемоданами в руках, некоторые с мешками, а кто-то даже держал тачку. Они молча стояли, глядя на нас. Тогда мы бросились к пулеметам, установленным на крыше головного вагона, очистили их от снега и положили руки на гашетки. Настало время, когда мы могли убивать немцев, а не они нас, и мы громко расхохотались, чтобы они услышали наш смех, услышали скрежет наших зубов. Целый час смотрели мы друг на друга. Они ждали, что мы позволим и им грабить поезд, а мы были полны решимости не дать им ни к чему притронуться.
      Но вот в какой-то момент от неподвижного черного пятна отделились и устремились к нам маленькие фигурки, похожие на животных, но мы сразу же заметили, что это не собаки, иначе мы бы стали стрелять. Это были бегущие белокурые дети. Они подбежали к поезду, взобрались на вагоны и стали обнимать нас. Что нам было делать? Мы оставили поезд и побрели, еще более растерянные и затравленные, чем прежде, навстречу свободе и деревьям, стоявшим за железнодорожными путями и таившим среди ветвей шальные винтовочные выстрелы.
      7
      Уже двадцать дней старик разрешал мне ухаживать за собой. Но не разговаривал, только показывал рукой то на бутылку с водой, то на яблоко или кусок хлеба. Он не вылезал из постели. Однажды утром я заглядываю в окно и вижу, что он заперся в доме и лежит, закутавшись в одеяло. Несколько дней спустя я заметил, что дверь приоткрыта, вошел и сел рядом с кроватью. Он повернулся, чтобы посмотреть на меня. У него было заросшее, красное и мокрое лицо. Он потел всю ночь и весь следующий день. Лицо у него очистилось, как будто бы грязь стекла по бороде, испугавшись жара кожи. И тогда я снова увидел отца таким, каким знал его из рассказов матери и каким он был до того, как мозги у него окончательно свихнулись. Когда мне было восемь лет, я однажды встретил отца на улице; в то время он уже впал в безумие и поносил весь свет, изрыгая проклятия и непонятные ругательства. Но мы не заговорили друг с другом.
      Я не заметил, как он умер. Мне дали знать об этом мухи. Они сорвались со стен и мешков с мусором и принялись бешено кружиться в воздухе, а потом стали биться о стекла оконца, с лета ударяясь об него. И тогда, еще не посмотрев на отца, который уже больше не дышал, я открыл дверь, чтобы очистить воздух от этой грязной живой тучи, которая сразу же устремилась в холодное пространство в поисках другого теплого места. Выгнав мух, я вернулся назад и долго, может быть час, сидел рядом с телом. Потом я постоял в дверях, вышел, долго бродил по улицам, которых уже не было, пересек площадь и прислонился к какой-то стене, чтобы доверить свою боль чему-нибудь прочному. Немного спустя побрел дальше, пока не увидел перед глазами тачку, в ней отец перевозил какие-то никчемные обломки. Я взялся за ручки и некоторое время толкал перед собой пустую тачку. Наконец дошел до отцовского подвальчика. Я засунул тяжелые и твердые ноги отца в мешок, а другим мешком накрыл голову и большую часть туловища. Потом положил тело в тачку и снова повез ее, оставляя в снегу борозду. Добравшись до огромного пустыря, я похоронил отца и сверху насыпал снежный холмик. Завершив эту изнурительную работу-могильщика, я обратил внимание на красоту тишины. Наконец-то тишина. Тишина шла из-под земли, от этого мертвого тела. Абсолютная тишина.
      Тогда я побежал в монастырь и стер все записанные мной пленки. Я стер шумы, а вместе с шумами стер свою жену и ее жизнь. Вернувшись на поле и положив магнитофон посреди заснеженного пространства, я спрятался за стенкой и постарался завлечь тишину, как завлекают птицу в ловушку.
      Записав тишину, я понял, что в нее мог влиться крик, хохот или мистическое слово какого угодно бога, которое сотрясает ничто и повторяет акт сотворения, воспроизводя человеческую ничтожность, мороз, огонь, воду и все остальное, несущее в себе звук.
      Преклонив колени за этой полуразвалившейся стеной, я остаюсь в ожидании голоса свыше и молю ниспослать мне хоть какую-нибудь веру.
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      1
      К тому времени я уже забросил кафедру - преподавание не приносило мне больше никакого удовлетворения - и стал частным детективом. Однако серьезные клиенты ко мне не обращались. Я специализировался на розыске пропавших животных: собак, кошек, даже птиц. Однажды, например, я вернул хозяевам скворца, который высвистывал "Марсельезу". Как мне это удалось, слишком долго рассказывать, но метод был любопытный. Зарабатывал я очень мало. Синьор Пиладе пришел в мою крошечную каморку в полуподвале. Я сидел за своим рабочим столом, а он, войдя, стал посреди комнаты и, прежде чем заговорить, долго разглядывал меня. На столе, разделявшем нас, был стакан с множеством карандашей, пластмассовое блюдо и черная кожаная папка для бумаг. Пол завален сломанными пишущими машинками и пустыми бутылками из-под кока-колы.
      Пиладе заявил, что хочет знать все о себе - все, что он делает. Каждый час. Каждую минуту.
      Искать пропавшее из дома животное довольно легко: всегда остаются какие-то следы. Но что может быть труднее слежки за человеком, когда ты должен сообщать ему, чем он занимался минуту назад? Например, человек смотрел на витрину, но ты не знаешь, какой именно предмет он разглядывал. Как распознать, прикован ли его взгляд к чему-то конкретному или же просто выражает восхищение всем выставленным в витрине товаром?
      Как бы там ни было, в тот день я взял ручку и задал первый вопрос:
      - Фамилия?
      - Пиладе.
      - Профессия?
      - Собиратель шумов.
      Посетитель опускается в кресло и закрывает лицо руками. После долгого молчания он вновь начинает говорить. За его внешним спокойствием скрывается глубокое волнение.
      - Сейчас для меня, да и, можно сказать, для нас, для всего мира, для всех, наступило такое время, когда... Раньше, если я смотрел на людей, изменялось их состояние. Менялись они сами. Теперь мой взгляд не изменяет других, а другие не изменяют меня. Может быть, поэтому я потерял ориентацию. Я больше не узнаю себя в людях, то есть я уже не нахожу в них частицу себя самого... нет дружбы, семьи, связей, нет городов, стран... правительствами правят другие правительства... кругом полная обезличка... невидимая рука стерла все черты... и вот, без ориентира, без опоры... человек бредет в пустоте... и чувствует потребность в том, чтобы кто-то прослеживал его путь...
      Потом он заговорил о своих сексуальных проблемах. Любой пустяк: неловкое движение женщины, когда она раздевается, цвет ее белья, шум, звук сирены где-то в городе - неожиданно и всецело завладевает его вниманием и переключает интерес совсем на другое. Он говорил и говорил об этой своей неспособности сосредоточиться и сохранить желание. Затем посетитель долго рассуждал о памяти, вернее, о своей памяти, о том, что он помнит вещи, которых, по всей видимости, не делал, и события, при которых не присутствовал. Белая стена, например, напоминает ему Испанию, где он никогда не бывал. Потом у него есть чувство, будто он служил священником в сицилийской деревушке в окрестностях Трапани. Он даже помнил, почему сложил с себя духовный сан - не переносил исповедей.
      - Настал момент, когда мне наскучило давать монотонные, банальные и фальшивые ответы, и постепенно я оказался один, без бога, но и без этой тошнотворной, жалкой, не имеющей смысла жизни, состоящей из пустых, не способных ни за что зацепиться слов, вылетающих у тебя изо рта, как мыльные пузыри, из этих бесполезных жестов, отпускающих грехи... уже давно я затыкал уши восковыми пробками, когда исповедовал. Если раньше во время исповедей мною владело любопытство, то теперь была лишь скука. Ничего нового, всегда одно и то же... убогость... убогость...
      Потом он заговорил о женщине. Непонятно было, о ком идет речь - о жене или о домработнице. Ему казалось, что он когда-то женился, но не помнил, когда и где. В самом деле, он долго рассказывал о своей холостяцкой жизни, когда каждый день обедал в остерии. Изредка он встречался с женщиной, с которой случайно познакомился в парке. Но не это было главной трагедией его жизни.
      - Для меня важно сейчас не столько познание, сколько узнавание. И дело не в памяти. Я больше не узнаю людей... они стали такими неодушевленными, утратили свои прежние черты... Раньше люди несли в себе целые континенты, материки... Один был англичанином, другой - немцем... одна была моей женой, другая - домработницей... тот - крестьянином со своим загадочным миром... Раньше каждый из нас был как бы деревом... сейчас мы - растения без корней в безжизненной пустыне. Даже предметы, рождающиеся в наших руках, кажутся завезенными с иной планеты... То, что происходит, забывается... и дело не в памяти. Вы не замечали, что зеркала теперь не дают нашего отражения? То есть мы не узнаем себя в отраженном образе. А может быть, это не зависит от зеркала, а зависит от нас? Может быть, просто наш образ стал таким размытым? Никто больше не останавливает тебя и не говорит: "Знаешь, у тебя рот точно как у отца!" Мы были похожи на отцов, потому что хотели походить на них, а сейчас не хотим, и теперь у нас не будет больше ни отцовских ртов, ни глаз. Так утрачиваются корни. Возможно, их и не стоит беречь, но, утратив корни, мы теряем все остальное, весь мир. И вот возникает вопрос: как восстановить этот мир? Как познать его? И как ходить по городу, как узнать, что ты за день сделал, а чего не сделал?
      Посетитель зажигает сигарету, молча затягивается, сбрасывает пепел в карандашницу, размышляет, курит. Потом гасит сигарету и смотрит на меня. Спрашивает, что он только что делал. Я отвечаю, что он курил сигарету. "Спасибо", - говорит синьор Пиладе и повторяет, что хотел бы знать все, чем он занимается в течение дня. Иметь возможность прочесть все о своей жизни за прошедший день. Прочесть и понять.
      - Сколько это будет стоить? - спрашивает он меня.
      Мы сходимся на очень скромной цене.
      2
      Мы долго идем по городу. Он впереди, а я сзади, с блокнотом и ручкой наготове, чтобы записывать все его наиболее важные действия. Неожиданно мой клиент останавливается. Он замер на краю тротуара у перекрестка - одна рука в кармане брюк, взгляд устремлен вперед, но в позе, во всей фигуре нерешительность. Тело наклонено; очевидно, он намеревался перейти дорогу, но ноги налились свинцом, свинцово застыл мозг, и тогда он оглянулся назад в поисках кого-нибудь, кто бы подтолкнул его, поддержал, помог продолжить движение. И он, видимо, получил этот знак; похоже, предметы и люди в глазах у него вновь ожили. Синьор Пиладе продолжил свой путь по тротуару, по этому острову, который он не хотел покидать. Ноги он ставил как-то слишком широко, потом вовсе раздвинул их в стороны, будто хотел, чтобы под ними, как под живым мостом, пробежал бродячий пес. Наверно, в детстве он так играл с собаками. Потом он опять замер, словно на краю обрыва, и долго рассматривал землю перед собой, сантиметрах в десяти от носков ботинок. Очень внимательно, склонив голову так, что казалось, из глаз его двумя параллельными шпагами исходят лучи, направленные то ли на трещину в асфальте, то ли на окурок, а может, на брошенный кем-то коробок спичек. Да, это был окурок, и, похоже, на секунду Пиладе почудилось, что он нищий. Потому что он зарыдал, прислонившись спиной к ожидавшему трамвай человеку, а когда тот, не выдержав его веса, отошел, Пиладе прислонился к стоявшей неподалеку женщине, потом к другому мужчине, потом - к стене дома. Мне показалось даже, что он смеется. Было трудно различить, в каком он состоянии. Руками он закрывал лицо, носовым платком вытирал глаза и лоб. Очевидно, вспотел. Я внимательно наблюдал за ним и записывал в блокнот: десять часов сорок пять минут - приступ отчаяния. Неожиданно Пиладе резко повернулся, решительно пересек дорогу, не обращая внимания на поток машин, и бросился к большому зданию из темного камня. Я думал, что он хочет разбить себе голову о стену. Но он остановился в нескольких сантиметрах от стены, мускулы его мгновенно расслабились, лицо приобрело созерцательное выражение. Даже глядя на него со спины, было ясно, что он увлеченно что-то рассматривает. Пиладе склонял голову, чтобы глубже проникнуть взглядом в шов между двумя каменными плитами. Я предположил, что он наблюдает за каким-то живым существом - пауком или, может быть, ящерицей, хотя ящерицы вряд ли водятся на стенах домов в центре города. А может быть, там было нацарапано какое-то слово или имя. Или его внимание привлек торчащий гвоздь. Во всяком случае, наверняка он разглядывал нечто знакомое, не раз виденное, как смотрят - с любовью или просто с любопытством - на лицо старого друга или на картину. Он оперся на ладони и совсем приблизил лицо к стене. Посмотрел сначала одним глазом, потом другим. Наконец Пиладе медленно повернулся и, как бы сразу утратив всякий интерес к тому, что его занимало, пошел наискось, и в движениях его сквозила неуверенность человека, не пришедшего к какому-либо определенному решению. Я тоже подошел к стене и посмотрел, что же могло привлечь внимание моего клиента. Ничего хоть мало-мальски интересного между камнями не было. Разве что свернутый комочек желтоватой бумаги. Я достал его из щели и развернул. Это был старый трамвайный билет. Может быть, когда-то его оставил здесь синьор Пиладе. Этот комочек мог служить ему ориентиром в городе. Я засунул билет обратно в щель.
      Моего клиента я догнал у газетного киоска. Он неподвижно стоял, уткнувшись лицом в витрину. У его ног крутилась облезлая, с ободранным до розового мяса хвостом дворняга. На первый взгляд могло показаться, что один из них - хозяин, а второй - его верный пес, но на самом деле эти два одиноких существа лишь случайно и на время оказались рядом. Одиночество пахнет плесенью, и этот запах чувствуешь за километр. И в самом деле, в оконце верхнего этажа дома на противоположной стороне улицы показалась старуха и стала разглядывать внизу человека и собаку, неподвижно стоящих на тротуаре.
      Вдруг среди множества людей Пиладе видит лицо, которое ему кажется знакомым. Женщина. Она тоже стоит на тротуаре, руки сжимают желтый пакет так, будто его у нее могут украсть. Сейчас она видна в профиль. Этот профиль он явно уже где-то видел: в окне или рядом с собой, может быть в минуту близости. Ее волосы, спереди спадающие на лоб, на глаза, а сзади подобранные в пучок, тоже ему знакомы. Ноги словно придавлены к земле чем-то тяжелым. Ясно, что у нее нет сил идти в каком-либо определенном направлении. Пиладе останавливается у нее за спиной, а за ним, метрах в десяти, стою я, готовясь записывать все происходящее в блокнот. Тут я обнаруживаю, что грифельный кончик моего карандаша сломан. Я прошу карандаш у прохожего, который останавливается около меня и ждет, пока я кончу записи. Поэтому я тороплюсь, и в блокноте остается цепочка нанизанных друг на друга слов, которые я обещаю себе потом превратить в развернутое и связное изложение: женщина - брюнетка - тридцать лет растерянная - переглядываются.
      Действительно, мужчина и женщина долго смотрят друг на друга, но их глаза не встречаются. Он смотрит на нее, когда она смотрит в сторону. Она глядит на него, когда он притворно отводит взгляд. Однако их лица светятся загадочным светом и полны непонятной надежды. Потом Пиладе продолжает свой путь по тротуару, а она идет следом, как будто хочет понять, где прежде видела этого человека.