- Это, что ли, окно папы?
      - Да, третье снизу, - отвечаю и продолжаю чертыхаться.
      Она улыбнулась, спросила, почему на окне нет занавесок. Ну откуда мне знать почему? Моя тень поползла вниз по ступеням. Следом тень моей матери; наконец мы в треугольной тени обелиска; и она мне вручает пакет из желтой оберточной бумаги, объясняя: привезла с собой мясо. К черту мясо! Перебраниваясь, исчезаем в ослепительном блеске солнца. Потом: квадратная тень такси; наконец мой угол. Признается: представить себе не могла, какой я теперь, пока не увидела дом, где я поселился. Город, в котором мы встретились, был для нее царством теней. Но мне тогда было непонятно, то ли я сам вижу город теней, то ли она видит меня среди этих теней. [Часто я спрашиваю себя, почему в моей памяти сохранился ослепительный свет, сберегающий в неприкосновенности одни только тени, подобно тому, как вспыхнувшая над Хиросимой атомная бомба оставила на стене тени испепеленных японцев? (Прим.авт.)]
      Быть может, меня видела мама на белой стене своего магазина; и была эта стена для нее таким же Римом, каким его теперь вижу я, разглядывая тени гвоздей и вдавлин.
      Время идет, я не двигаюсь с места. Сижу на стуле. Чем дольше, тем больше похож на мать. Изменились и мысли. Наконец-то: приближаются чьи-то шаги. Человек, желающий заглянуть в пустой магазин. Он и в самом деле вошел. Иностранец, наверно, испанский турист. Вывеска над магазином огромная пуговица; он открыл дверь в поисках такой же, как на его пиджаке; примечаю, одной у него нет - потерял. Беру пуговицу с прилавка, прикладываю к тем, что на пиджаке у туриста, вижу: точно такая же. Продаю эту пуговицу. Кладу деньги в карман. Иностранец выходит.
      Вечером я закрыл магазин и решил никогда больше сюда не возвращаться.
      5
      Очутившись в своем Городке, я не мог не побывать в лабиринте. Пять километров в сторону моря. Не подумайте, я не поехал осматривать его. В лабиринт я попал потому только, что хотелось выяснить, есть ли в окрестностях Городка квадратные камни или подходящие для фонтана обломки и корневища. Почти сто пятьдесят лет назад, когда во времена Французской революции был разрушен и здешний монастырь, глыбы мрамора, заготовленные монахами для различных построек, поразбивали на куски и растаскали по окрестным полям; тут они и лежат до сих пор, зарастая травой и грязью. При виде белеющих тут и там обломков ощущаешь ветер революции. В муниципальной библиотеке нашествие французов на наш Городок отражено в гроссбухах аббатства на странице, датированной 22 июня 1796 года:
      Уплачено за фунт ладана, байокко - 12.
      Уплачено за фунт красного сахара, байокко - 20.
      Уплачено за лимон (1 шт.), байокко - 1.
      Пришли французы.
      Уплачено за телятину, байокко - 90.
      Уплачено за вермишель к супу, байокко - 30.
      И так все по порядку, одним и тем же аккуратным бисерным почерком и той же тушью, черной, как сажа, но с красноватым отливом. Почти нет завитушек. Все гладко и ровно, как на могильной плите.
      Единственное, что сохранилось от всей обители, - узорчатый пол, а на нем зигзаг лабиринта или, как говаривали в старину, путь в Иерусалим. Вдавленные его извилины составляют в диаметре девять метров по ширине прямоугольника, равной двенадцати метрам, и еще девять метров по длине его, равной пятнадцати метрам. Изгибы напоминают свернувшуюся в клубок змею, которая чуть светлее по сравнению с общим фоном: может быть, желоб лабиринта выложен из более мягкого камня. Сначала лабиринт идет по спирали: витки распределены неравномерно, потом закручивается наподобие не то мотка шерсти, не то просто какой-то хитрой загогулины; говорят, что идея лабиринта пришла в голову святому отцу по прозвищу Муравей, жившему в эпоху крестовых походов; он-то и начертил лабиринт угольком по полу церкви. По его чертежу работали каменотесы. Странный все-таки получился лабиринт. Цель его ничем не обозначена: ни минотавром, встречающимся во многих лабиринтах, ни кульминационной точкой, указующей на прибытие путника в зону спокойствия, где на душе воцаряется мир, или в тот же Иерусалим времен крестовых походов. Лабиринт просто ведет к выходу, едва ли не соприкасаясь с линией, уводящей в его недра. Почему так задумали неизвестно. В итоге каждый, кто должен был совершить покаяние за грехи свои и проползти на коленях двести метров, чтобы повторить в миниатюре путь крестового похода на Иерусалим, снова оказывался на паперти.
      Брожу я по лугу, окаймляющему белесую плоскость узорчатого пола, и чувствую, что поиски, в том числе и двух ящиков, должны завершиться в этом месте, возле лабиринта, затерянного среди полей. В траве разбросаны мраморные осколки траурной гирлянды. Подбираю камни, пытаюсь ее снова сложить. Удается соединить два обломка, и я испытываю такое чувство, будто из камней улетучился весь их революционный дух. К ним возвращаются увесистость и изначальная значимость. В разрозненном состоянии они передавали силу удара, разрушившего мраморную глыбу.
      Молодую женщину, стоявшую на коленях у входа в лабиринт, я заметил не сразу. Уже после того, как она пришла сюда. Не думал я, что лабиринт и в наши дни служит для покаяний. На вид ей около тридцати. Руками закрыла лицо. Продолжаю прогулку по лугу. Под ногами мягкая травка; пучки высыхающего на солнце чертополоха источают зеленоватый аромат. Вдыхаю мирный воздух: прогудит шершень, мелькнет дугой, шлепнувшись в конце полета, кузнечик. Ветер донес треск выстрела. Далеко отсюда. Охотник, наверно, пальнул в птицу или в крысу, а может, выстрелил просто так, от скуки. Все равно. Но зрение изменилось: мир повернулся ко мне злой стороной; вижу: пчелы впиваются жалом в тельца других насекомых, шершни высасывают последние капли нектара, дохнут мухи, опутанные паутиной.
      Не помню, как я упал на колени. Цель и причина такого поступка мне неведомы, Оказалось, я вполз в лабиринт. Впрочем, сначала я наклонился, желая вблизи рассмотреть латинские письмена - обрывки вокабул, которые резец высек вдоль изгибов; из любопытства - была не была - грохнулся на колени: так лучше видны резные зазубрины. А может, не хотелось мне отвлекать от молитвы грешницу на покаянии, вот и встал на колени: мол, я тоже каюсь, хотя сам в это время жадно разглядывал литеры, узорчатые завитки, прочие странные знаки. По стенкам желоба множество длинных царапин, словно прочерченных чьими-то шпорами. След уводит в средневековье: например, в эпоху Угоне Монтелепре. История жизни его тесно связана с лабиринтом. По этой тропе совершил он свой крестовый поход; не в пример многим, в настоящем походе в Земли Святые он не принял участия. Был на нем панцирь прекрасный, который не слагал с себя ровно три года, дабы видели все, сколь серьезно намерение выйти в поход; спать и есть приходилось Угоне только стоя; где бы ни был он - в залах иль во дворе, все на ногах, но край отчий, несмотря ни на что, не покидал. Последнее его оправдание - соловей. Не отправлялся Угоне в поход потому, что не было у соловья, которого желал он взять с собою, панциря. Наконец решился он заказать соловью панцирь, обдумав все предварительно и снабдив чертежом с подробным описанием. В описании этом, и по сей день сохранившемся, как в зеркале отразились слабости рыцаря, отказавшегося пойти вместе со всеми в великий поход; трусоват он был - это верно, но сердце было у рыцаря доброе.
      Панцирь для соловья изображен на рисунке.
      Состоит он из железного корпуса A, повторяющего очертания птичьего тельца; головка - B, хвостик - C. Каждая часть составлена из двух половинок - верхней и нижней, соединенных шарнирами для удобства открывания и закрывания. Крышечка D, защищающая темя соловья, крепится также на шарнире, чтобы можно было открыть или закрыть ее по мере надобности. В ней просверлены дырочки для дыхания. Деталь C, в которую убирается хвостик, сантиметра три-четыре длиной (если коротка, то перышки на хвосте слегка подрезаются). В походных условиях птица помещается в футляр; его в свою очередь можно положить в карман. По прибытии на место, чтобы поставить соловья на стол или подоконник, необходимо присоединить к футляру деталь E - подставку, открыть B и полюбоваться птахой, если на то есть охота, или дать ей какую-нибудь мошку и чуть-чуть воды. Во время переезда на новое место отсоединить E, спрятать соловья в карман или прицепить его к груди с помощью предусмотренного на этот случай металлического колечка на внешней стороне футляра; колечко обозначено на рисунке буквой H. При желании - Угоне, кажется, поступал именно таким образом - можно путешествовать, держа соловья в руке; для этой цели тоже используется кольцо H. Так, с соловьем в руке, рыцарь и преодолел лабиринт. Закованные в броню, они проползли по нему в окружении коленопреклоненной толпы проституток, убийц, грешников и прокаженных.
      Большое путешествие по Америке слилось с малым: итог бесконечно длинной дороги. Одно в другом, но в малом большое или наоборот - неизвестно; до сих пор я не понял: я ли властен над своим телом или оно надо мной? Как был бы я счастлив, если б вернулась моя над ним власть, но и смущен, ведь я давно уже вынашиваю планы мести! Кто знает: в прошлом содержится будущее или в будущем - прошлое? То же солнце зависло сейчас надо мной, и женщиной в лабиринте, и над узором, пыль с которого вытираю коленями. Ползу я вперед, увлекаемый похотью - одним вожделением. Пусть ни во что не верю но каюсь, каюсь в грехах несодеянных; или гонюсь за новым грехом, а значит - и за расплатой, что меня ожидает. Знаю: меня втянуло в лабиринт желание плоти. Я преследую, или кажется, что преследую: вот она - в том витке, куда не дополз. Я - преследуемый, вот ее полукружие, почти рядом с моим, на мгновение она позади, а вот опять - в изгибе спирали, передо мной. Я ползу не по прихоти мозга, не за литерой, знаком, метиной в лабиринте. А повинуясь желанию тела. И не жалею, что так случилось: давно уже не было близости с женщиной.
      Голос той, что была в лабиринте, поразил неожиданно, из-за спины: в этот момент я чувствовал себя не преследователем. Замер. Жду ее в параллельной спирали. Глаза яркие, волевое, красивое лицо. Дрогнул голос торопливо, стесняясь, повторила вопрос:
      - Вы его видели?
      - Кого?
      - Котеночка рыжего.
      - Мало ли рыжих котят. Да вы про какого?
      - Про здешнего. Тут живет. Он бродячий.
      - Нет, не видел.
      - Может, видели девочку?
      - Какую?
      - Ту, что ищет котенка.
      - Нет, и ее не видал.
      - А вы местный?
      - Да, здесь родился, теперь живу в городе.
      - Разве не слышали ничего про девочку-подростка? Совсем пропащая. Глаза у нее еще такие - черные.
      - Как пропащая?
      - Да совсем. Хоть не скажешь по виду. Походка у нее, голос - особенно, когда просит.
      - Что просит?
      - Такое, что и не выговорить. Правда, по-своему, как-то по-детски, что ли. Вот ей и не отказывают.
      - Да в чем не отказывают?
      - А вы разве ее не встречали?
      - Нет, не встречал, - говорю.
      Женщина снова ползет на коленях по синусоиде лабиринта. Я за ней. Жара не спадает, солнце по-прежнему висит над узорчатым полом; пытаюсь отвлечься от мыслей - считаю, сколько здесь каменных плит. Вспоминаю историю здешней обители, перед глазами святые отцы, построившие монастырь, восемь монахов под началом брата Муравья. Истязали они плоть. Между собой никаких разговоров, зря языком не болтали. Глаза постоянно опущены долу, видели только ноги, сандалии, камни, пыль на улицах, грязь и снег; изредка попадалось какое-нибудь существо, чаще всего распростертое на каменных плитах тело грешника на покаянии; сон их был краток, на жесткой постели. В общем, тело держали в узде. Многих жертв от него требовали. О естестве своем думали столь же, сколь о веревочке, подпоясывающей рясу. Размышлял я о святых отцах, о монастыре их, о брате по прозвищу Муравей, потому что любимым занятием его было кормить муравьев, так что к старости он не мог спины разогнуть, и все спрашивал себя: а не бунтуют ли тело мое и руки оттого, что замучили их тогда покаяниями, что попирали плоть религиозным насилием? Не потому ли она теперь всем заправляет? Тело мстит. Впрочем, я пытался угнаться за женщиной, и она, может быть, неосознанно, меня настигала.
      Спираль лабиринта блестела на матово-серых плитах, будто здесь только что проползла мокрица. Я слышал дыхание женщины, ощущал ее запах, бархатистую кожу. О, какое у меня обоняние! А тело все напряжено. Даже на расстоянии мы обменивались взглядами, а когда сжимались витки и были мы почти бок о бок - тогда пристально смотрели в глаза друг другу. На мгновение замираем. У нее во взгляде будто боль, поволока сомнения; боится раскрыть свои тайные мысли. Только сейчас заметил: одета кое-как. Издали гляделась богаче, чуть ли не синьорой. Вблизи оказалась обычной крестьянкой в черном платье, делавшем ее строже; на груди большая английская булавка, что всегда под рукой у сельских женщин, если вдруг юбка, блузка порвется или потеряется пуговица. Молча глядела она и вдруг заговорила, точно подтолкнул ее кто-то: та же история с рыжим котенком, вернее - встреча с девчонкой-подростком, дней десять назад. В тот день тоже была здесь, в лабиринте (назвала его - Крестный Путь), на покаянии (но какой грех замаливает, не сказала); вдруг словно из-под земли девчонка, лет двенадцати, вся в пыли, босиком. Вышагивает по плитам, озирается по сторонам, будто ищет. Улыбка увильная, как у таракана. А глазки невинные, беззащитные. Спрашивает: не видала ль я где котеночка, рыженького. Нет, отвечаю, не видела. Она в кусты, все перешарила, снова ко мне и на пол легла. Я на коленках - ползу, молитву нашептываю; она рядом, на животе елозит и глаз с меня не спускает. Все нудит: может, видела где котенка, рыженького. Спокойно так отвечаю: нет, мол, не видела. Через некоторое время - опять за свое: может, видела. Замучила совсем, но я виду не подаю; она как ни в чем не бывало - в глаза смотрит, пристально. Ухмыляется, губу облизывает. Одно слово - ангелочек. Только недобрый. Женщина прервала свой рассказ и сказала вдруг:
      - Ты такой же.
      - Какой?
      - Глаза у тебя, как у нее.
      Растерялся я: мне и правда собственное тело не подчинялось. Я смотрел на нее с вожделением.
      - Постой, - говорю я ей тоже на "ты".
      Но она уже поползла. Пятка в пыли, нога стройная, колено, скользящее медленно по каменной плите, упругие тяжелые бедра. Под тонким платьем колышется тело. Глазами пожираю ее. Неподвижны лишь плечи, руки скрещены на груди. Густая копна волос, рыжеватая прядь прикрывает глаза. Переглянулись, рот у нее полуоткрыт, губы шевелятся - говорит что-то, но я не слышу. Поскорей в параллельный виток спирали. Поравнялись; я спросил снова на "вы":
      - Вы что-то сказали?
      - Когда?
      - Только что. Я думал, вы мне что-то сказали.
      - Я молилась.
      - Нет, это другие слова.
      - В каком смысле?
      - Не из молитвы слова.
      - Какие слова?
      - Уличные. В общем, скверные.
      Быть может, мои губы сами сложились в слова, что были у нее на уме.
      Не исключено. Но ведь это она как бы произнесла их, вот отчего я пришел в возбуждение.
      - Слова на меня не действуют.
      - Не верю.
      - Попробуйте какое-нибудь.
      - Какое?
      - Самое скверное.
      Язык у меня не поворачивался. Выдавил в конце концов пару грязных слов. Но не коснулись они ее лица: бровью не повела. Я замолчал; она за свое продолжайте. Я больше не в силах; тогда она сама медленно процедила. По складам, буква за буквой. Потом сдунула с ладони рассыпавшиеся буковки, показывая: ничего не осталось, пустота и туман. Опустил голову, жду, когда она поползет снова по извилинам лабиринта. Но вот прислонилась ко мне плечом, прильнула от усталости. Жест обычный - устал человек; я ее поддерживаю, она все сильнее наваливается, я чувствую тяжесть. А может, она нарочно толкает, да и я только делаю вид, что упасть не даю. Она притворяется, будто падает от усталости; притворяюсь и я, что хочу помочь ей по-дружески. Под тонким черным платьем чувствую потное тело. Сидели мы плотно прижавшись друг к другу, я стал расспрашивать про котенка, девчонку-подростка, но таким безучастным тоном, будто думаю о другом; а она отвечала таким же бесстрастным голосом. Впрочем, благодаря этой уловке - равнодушию, с каким слушал, - рассказ ее вышел искренний, без утайки. Взбрело ей в голову, будто прячу я котенка под платьем, мол, украсть хочу. Требует: отдай котенка. Руками вцепилась. А сама глядит на меня, глаз не сводит, ухмыляется, да так нагло, что понять ничего не могу: ведь говорит-то она как дитя неразумное. Бывают люди: разговор вроде грамотный, а ведут себя хуже хама последнего. Юбку одернула, платье поправила, не рассердилась даже: ребенок еще, чего с нее взять. Подвоха-то и не заметила. А девчонка не унимается. Вконец меня замучила. Показываю: нет у меня никакого котенка, не прятала я его. Она в слезы. Говорит: видела котеночка, отдай. На корточки села, плачет, за подол теребит. Зовет своего котеночка - странно, жалобно. Надо же, думаю, не может без котенка своего, уж так полюбила - уму непостижимо. А сама понять не могу: то ли сумасшедшая, то ли просто балованная такая. Села на камень - ищи, мол; она всю меня обыскала; гладит, будто нашла наконец своего котенка, и слова приговаривает какие-то детские. Я и вправду было подумала: отыскалась пропажа. Совсем голову потеряла, потому не сразу и догадалась: гадость-то какая. Рассказ стал еще сбивчивей, мало-помалу я переставал верить всем этим бредням насчет котенка. Осенило: она хочет меня возбудить еще больше своей порочной, безрассудной болтовней. Подумал даже: уж не проститутка ли это, из тех, что ползают по лабиринту со времен средневековья до сего дня. Может, у нее специализация - шлюха в лабиринте; есть же проститутки, работающие на автострадах, площадях или обслуживающие по телефонному вызову. Недаром она так неожиданно появилась, точно выследила меня из-за дерева, и тут же грохнулась на коленки: грехи, мол, замаливаю. Грех возбуждает. В нем притаилась встреча с древностью, в нем совершается двойное насилие: над плотью и духом. Занятно, думалось мне, как она станет выманивать деньги, какой предлог подберет, чтоб получить причитающееся. Заговорит о свечах или о пожертвовании на храм, обещанном какому-нибудь сельскому священнику, или прикинется, что потеряла все деньги, а может, придумает еще какую-нибудь невинную чертовщину. Вдруг окажется не из робких: станет из-за цены препираться, скажет - меньше не беру, заставит, каналья, все денежки выложить. Так рассуждал я, на нее глядя; она почувствовала, что я перестал слушать, и поползла медленно по лабиринту, чтобы, видя мою нерешительность, разжечь во мне вожделение, показать еще раз колыхание своего тела. Расчет был верный: я снова готов ползти за нею вдогонку и тут же, на каменных плитах, совершить грех - из-за него и приходится елозить здесь на коленях. Вот она, минута грехопадения. Вдруг рыжий котенок. Мелькнул на краю оврага, окружающего зеленый травяной луг, посреди которого возвышается узорчатый пол церкви. В зарослях сухого кустарника глаза - черные как чернила. Мигом вскакиваю: кот и девчонка теперь мне интереснее. Подбегаю к оврагу. Понизу улепетывает котенок. Девчонки нигде нет. Я за ним: где рыжий, там, стало быть, и она. Перебегаю через овраг, ищу котенка на лугу в зарослях сухого колючего чертополоха. Оглядываюсь по сторонам. Поворачиваю назад, уверен: меня перехитрили, они вернулись к лабиринту. Подойду и увижу: сидят рядышком котенок, женщина и девчонка. Поднимаюсь на бугор. Сверху виден как на ладони травяной луг и каменные плиты. Но ни девочки, ни кота, ни женщины нигде нет. Тоже исчезла. Лабиринт пуст, залит солнечным светом и похож на раздавленную улитку, на доисторическую окаменелость.
      Всем известно, что рядом с нашим городком есть глубокая впадина. Было время, кто-нибудь предлагал сходить туда просто так, из любопытства, или для того, чтобы чем-то заняться, особенно в ту минуту, когда сделаешь что угодно, лишь бы что-нибудь сделать. Диаметр чашеобразного углубления метров сто. Склоны белые, пыльные, хотя в действительности никакой пыли нет. Когда спускаешься вниз, ноги вязнут в осыпях маленьких острых камней. Будто взорвалась огромная скала, но по какой причине произошел взрыв, в наших краях не знает никто. И не припомнят, чтобы слышали взрыв. Я не имею в виду события недавнего прошлого. Речь идет о взрыве, прозвучавшем здесь триста-четыреста лет назад. Обычно в ушах еще долго раздается эхо, хотя слышали взрыв другие уши. Я думаю, отзвуки передаются по наследству так же, как наследуются болезни и тело. Например, два сросшихся пальца на ноге у меня от деда. У него тоже были два сросшихся пальца, и у деда его, говорил он; так, от одного деда к другому - и в мгновение ока ты уже в глубинах времен. Предыстория за спиной, на расстоянии вытянутой руки. Что же до отзвуков, то великого взрыва я не унаследовал. В ушах у меня звуки иного рода; с чем-либо конкретным сопоставить их пока не удается: быть может, это отзвуки слышанного моими далекими предками. Все, что именуем мы шумом в ушах, - шорохи, трески, писки, прочие звуковые явления, - на самом деле свист метеоритов, врезавшихся в землю, клекот огромных доисторических первоптиц.
      Увязая по щиколотку в щебенке, мелких острых осколках, спускаюсь наконец на дно опрокинутого конуса: ровная площадка, заросшая диким огурцом - знаменитые ослиные огурцы с колючими волосками. Все осталось таким же, как когда я бывал здесь мальчишкой. Таким, как сохранила память. Ракурс детства: от земли около метра, потому вижу только скрюченные плети дикого огурца - ничего больше. Густые, спутанные заросли похожи на непроходимые дебри. Я как в джунглях. Теперь смотрю поверх зарослей и вижу кучи заржавелых жестянок. Я знал, что увижу их, мне только хотелось поглядеть, не здесь ли прячется рыжий котенок. Я уже успел побывать везде, где мои земляки устраивают свалки: и на новом и на старом, заброшенном участке. Для прогулок кошки обычно выбирают такие места. Два дня, как я занят поисками рыжего, словно всю жизнь только и делал, что его разыскивал. Не обратил внимания даже на верные улики, благодаря которым, быть может, удалось бы решить проблему ящиков с фонтаном. Улики могли бы пригодиться теперь Поверенному, да только он, кажется, предпочитает продолжать поиски таким образом, чтобы они оказались безрезультатными. Я помнил о существовании целых залежей консервных жестянок, брошенных американцами во время войны. Жестянки были самых разных размеров: маленькие, большие, огромные бочки из-под бензина. Горы цилиндров, изъеденных ржавчиной. Но не было здесь ни кота, ни девчонки-подростка. Уже расспрашивал в городе, что о ней знают. Никто ничего не знал. Бродячая цыганская девчонка. Может, дочь пастуха, что ютится в каком-нибудь гроте на склоне горы, нависшей над городом, или дочь крестьян, которые целыми днями копошатся в зарослях тростника или среди капустных листьев - ими устилают зимой поля на границе с морем.
      Подобрал жестянку, понюхал: поразительный цвет ржавчины: оранжевые пятна, словно растекающиеся капли; железные лишаи, осыпающиеся от прикосновения пальцем. Швырнул ее обратно в кучу. Взял другую: пахнет пивом, хотя прошло уже двадцать лет. Очень далекий запах. Каждая банка пахнет по-своему. Пытаюсь угадать, что ели американские солдаты по дороге на фронт, Вижу их с этими жестянками в руках: потягивают пиво, потом отшвыривают, будто вся их война только в том и состояла, чтобы разбрасывать не бомбы и не гранаты, а жестянки.
      Откладываю в сторону несколько одинаковых цилиндров. Ставлю их друг на друга. Толкнул. Покатились. Сейчас меня интересует форма жестянок. Их прошлое и содержимое канули в Лету. Мне нравится цилиндр. Выбираю банки разной величины; передо мной возрастающий по высоте ряд цилиндров. Пять размеров, переходящих плавно один в другой: в пятый входит четвертый, в четвертый - третий и так далее. Шестой цилиндр по сравнению с остальными выглядит великаном. Это бочка, которую мне с трудом удалось поставить прямо; в ней на два пальца дождевой воды. Всего бочек три, благодаря своей величине они сразу бросаются в глаза. Цилиндров первого размера чрезвычайно много, равно как второго и третьего; скорее всего, это банки из-под консервов. Цилиндров четвертого размера насчитал штук двадцать; искать в огромных залежах мелких жестянок, разбросанных между камней, листьев и плетей дикого огурца, больше не захотелось.
      Постепенно рождается план сконструировать что-нибудь из этих жестянок. Сложить, например, колонны высотой метра два, три или пять. Прикрепить их к земле железным прутом, пропустив его через жестяной столб сверху донизу. Разновысокие колонны поставить где-нибудь на светлом грунте с расстоянием друг от друга 80-90 сантиметров. Устроить, так сказать, парк из ржавых жестянок; прогуливаясь в нем, будешь чувствовать себя пленником, совершенно свободно слоняющимся на безлюдье; будешь смотреть на жестяные столбы, прочертившие горизонт, и надеяться на встречу с кем-нибудь, кто должен прийти. В жестянках зазвучат голоса тех, кто жевал свою жвачку, воевал на войне, слег в могилу. Нет на жестянках ни ярлыков, ни надписей, указывающих на содержимое, исчезли и цифровые обозначения; остались только пятна шершавой, сыпучей, как песок, ржавчины.
      Принимаю решение построить заржавленный парк. Хорошо бы найти кого-нибудь, кто поможет вывезти на тележках все эти цилиндры на пляж, в самое глухое и пустынное место, рядом с тростниковыми зарослями. Нашел трех женщин из пригорода и старика: за два дня они и управились. Расплатился я с ними и остался один на один с горой жестянок, выросшей в нескольких шагах от полосы прибоя. Снял пиджак, закатал брюки, сбросил ботинки. Приступил к сортировке жестянок по размеру. Бочки я сразу же откатил в сторону - с ними все просто; разбор прочих банок был продолжительным, но нетрудным занятием. Все равно что сдавать карты на пятерых. Постепенно гора оседала, распадаясь на пять растущих кучек, соответствующих размеру жестянок: первому, второму, третьему, четвертому, пятому. На розоватом песке постепенно поднимались кучи ржавого железа. Время от времени я отдыхал. Смотрел на них.
      Три дня я ночую в просторном загородном доме, который снял чуть ли не даром. С пляжа к нему протоптана тропинка. Строение девятнадцатого века похоже на шкаф: ряд прямоугольных проемов, под крышей круглые чердачные оконца. Снаружи ничего лишнего. Внутри полно каких-то темных чуланов, комнат без дверей, где жить невозможно, таким воздухом никто не дышит и никогда не дышал; для какой они цели, эти комнаты, неизвестно, как никто не знает назначения заполненных воздухом полостей в голове у слона; одни говорят - помогают сохранять равновесие, другие - усиливают звуки, а может, все проще: у господа бога не нашлось под рукой ничего, чем с пользой заполнить пустоты, - слишком огромная получилась слоновья голова, даже учитывая форму ее и пропорции.
      Вернувшись на пляж с длинными прутьями для крепления колонн, я заметил: с кучи жестянок что-то скатилось вниз. Несколько банок, видимо, потеряли равновесие, или их сдуло ветром. Но воздух сегодня недвижим; смотрю в оба: оказавшись на песке, жестянки вдруг повернули в мою сторону. Только сейчас разглядел: это не ржавые банки - это рыжий котенок. Зверек прижался к ноге, потерся мордочкой о штанину и тихо, почти беззвучно мяукнул. Какой ласковый. Наклонился погладить его. Сел рядом. Потом растянулся на песке. Он вспрыгивает на меня, ходит мягкими лапками. Навевает сон. Вдруг вижу возле себя черноглазую девчонку. Улыбается приветливо, бесхитростно. Волосы растрепаны. Тяжелые руки повисли вдоль тела, на котором едва обозначилась округлость форм. Молчит, я тоже. В глазах у нее разочарование. Наклоняется, чтобы взять котенка. Схватила его на руки и бесшумно исчезла, не проронив ни слова.
      Я заснул: сказалась долго копившаяся усталость. Когда я очнулся, во мне словно сменили кровь. Я встал; наконец появилось желание стряхнуть с себя все заботы. Ничего не искать и не стремиться найти то, что ищешь, - иначе вся жизнь пройдет в бессмысленных поисках. Не желаю я больше выдумывать. Я должен построить этот заржавленный парк, этот лес из консервных банок. В тот же день я всадил в песок три железных прута трехметровой высоты, потом - другие. Итак, остов колонн был готов. На следующий день я пришел со стремянкой и начал нанизывать банки на прутья. Они легко, с одного удара, протыкали тонкое, как бумага, дно жестянок. И поднимались колонны из ржавчины. Одни выше, другие чуть ниже. В конце концов можно было представить себе черный собор - развалины греческого храма, почерневшего от огня.
      6
      Единственное, что теперь меня заботит: как поладить с собственным телом. Вчера наконец я выдержал экзамен на медлительность. Объясню, в чем дело: я попытался заставить себя совершать действия в замедленном ритме. В городе, конечно, я вел себя как обычно. Но поведение изменялось с приближением к тому месту на пляже, где я поставил столбы из жестянок. Настолько резко сбрасывал скорость, что проходило несколько секунд, прежде чем нога опускалась на землю. Руки, следуя за поступательным движением тела, исполняли свой аккомпанемент в таком же медленном темпе. Поставив на землю правую ногу, я всем корпусом подавался вперед, поднимал левую и толкал ее до тех пор, пока она не касалась песка. Потом то же самое проделывал правой, затем опять левой ногой. Нелегко приходилось. Зато придавало бодрости. Наконец я медленно опускался на песок. Снимал ботинки: сначала один, потом другой. И вот, повернув корпус на три четверти, прятал их в тень колонны. Я заметил, что тело, особенно руки и ноги, прекрасно умеет начинать и заканчивать любое движение. Но пребывает в нерешительности в промежуточные моменты, когда выполняемое действие находится как бы на полпути к намеченной цели. Поэтому, прежде чем уложить ботинки на землю, я попробовал научить руки двигаться в воздухе так, будто перед ними обозначен целый ряд промежуточных пунктов. Медлительность, как известно, дезориентирует, лишает жест памяти. Да, но сначала нужно было определить эти пункты в пространстве, двигаясь от одного к другому. Одним словом, научиться задерживать руку в полете. Сделать ее перемещение непрерывным и последовательным. Зафиксировать воображаемый этап, который предстоит преодолеть руке прежде, чем она достигнет следующего, и так далее до тех пор, пока ботинок не окажется на песке. Добиться того, чтобы и замедленное движение выглядело естественно, - задача чрезвычайно сложная. Но я чувствовал: тело относится ко мне со вниманием и любовью. В общем, оно развлекалось.