***

Нинка чистит картошку перед однорукой кастрюлей. Очистки – на пол. Чистит суматошливо, наспех обвязав порез обрывком кухонной тряпки: Сом сегодня не в духе.

Сом развалился на стуле у стены, слушает сквозняк. Черен. Не цветом, а изнутри как-то. Взгляд воткнул в старый таз на противоположной стене. Нижняя губа разбита, левое ухо торчит лиловым локатором. Локти разбросаны по столу и подоконнику так широко, будто он и впрямь пытается развалиться.

Васька в прихожей зашивает кед. Делает вид, что зашивает, – давно уже управился, не хочет попадаться на глаза Сому. Васька видел, что произошло за гастрономом. Угрюмое Сомово «схлестнулся там с одним» на самом деле выглядело так, что этот «один», пузатый коротышка, дал Сому в ухо, сбил на землю и разъяренным хряком пробежался по нему от головы до зада. Теперь Сом наверняка сорвет злость на них с Нинкой. Васька вообще ушел бы на сегодня, но две бутылки «Столичной» и три пива на кухонном столе… Наверняка, гад, сорвет на них с Нинкой. Васька заранее морщится. Слинять бы вовремя. Хотя… может ведь оторваться на малом. В последнее время взъелся на малого всерьез.

Алешка сидит на корточках в комнате за занавеской, щеки расплющил о коленки. Он с самого начала спрятался и сидит тихонько, не шелохнется. Ноет и ледяным языком лижет спину сквозняк. Под окном собаки, которых стравливают дворовые мальчишки, лают взахлеб, икают, лопаются от лая.

Сначала пришла одна Нинка, и он выбежал к ней, потому что хотел есть. Но Нинка принялась ругать его за то, что он покакал на пол.

– Я тебе, сучонок, что говорила? а?! В горшок, в горшок!

И хлестала. Алешка понимал насчет горшка, просто он не успел. Хлестала, но не очень сильно, Алешка молчал. Потом она вытерла пол, вымыла ему попу. Походила, поворчала и достала банан.

– На… ешь…

Он заспешил к упавшему на угол софы банану, но тут дверь хлопнула – появился Сом. Алешка убежал за занавеску и так и сидит здесь тихонько на корточках, сопит в коленки. Отсюда ему видно гладильную доску, банку с солеными огурцами, свернутый ковер и софу с желтым бананом на самом углу.

На кухне кричит Нинка. Она всегда кричит. У нее голос – как арматуриной по жестяной бочке.

– Прикинь, – обращается к Сому, – Хромая вконец оборзела. Я седня Хромой в бубен дала.

– В бубен? – вяло отзывается Сом.

Она рассказывает, замедляясь вместе с растущими книзу очистками, прерывается, когда очисток обрывается или когда нужно взять новую картофелину.

– Сука, бутылки мои поперла. Я спрятала за жбан… ну не во что было сложить… Ага… Пока нашла кулечек, вернулась – нету. А я ж, сука, видела – Хромая за углом лазила…

Сом слушает, не отрывая взгляда от таза, и в общем-то непонятно – слушает или нет. Закуривает, осторожно щупая фильтр битой губой. На запах приходит Васька. В одном кеде, второй несет за вытянувшийся шнурок, словно дохлую крысу за хвост. Косится – очень хочется курить, но попросить пока не решается.

– Во, зашил.

– Куда, на хер, в обуви! – рявкает Нинка. Послушно разворачивается и уходит в прихожую. Возвращается он вовсе босой, но по-прежнему с кедом на вытянувшемся шнурке и с прежней репликой:

– Во, зашил.

– Ну давайте, давайте, – Нинка суетится. – Садимся.

Изображает хозяйку, для чего, отклячив зад, вращается туда-сюда вокруг оси, мечет на стол хлеб, соль, помидоры, в жирном ореоле и колечках лука селедку на четвертушке газеты.

– Картошка скоро.

Но раздается звонок и, гулко матюкнувшись, она бежит открывать.

Евлампиха.

Подходит к кухонной двери, но на кухню не заходит, останавливается у порога. Пять бутылок – две светлых повыше, три темных пониже – торчат как башни. Нинка – по биссектрисе между Евлампихой и накрытым столом. Стоит, молчит нетерпеливо – мол, ну чего, чего?

– Я ж, Нин, узнала… насчет логопеда, – начинает та сбивчиво, тягуче. – В понедельник, вторник и четверг… с утра до двух.

– Ясно.

– А, нет, в четверг до пяти.

– Ясно.

– А то… если хочешь, я свожу, – старушка, решившись, уже саму себя подгоняет, подстегивает словами. – Мне все равно туда, ногу лечить. Хорошие там процедуры, помогают здорово. Ну и Лешку свожу, а то что ж он так…

– Не надо, – обрывает ее Нинка. – Сама свожу. В четверг. Сама.

Евлампиха переминается с ноги на ногу, качает головой. Нинка хмурится в пол. Васька, пощелкивая большими пальцами ног, смотрит на баб. Сом начинает нервничать.

– Может, пусть Лешка у меня переночует, – в этих ее словах ни тени надежды. – А? хорошо? Я его чаем напою, искупаю… Вы ж все равно… это… – делает многозначительные глаза на натюрморт, – ужинать собираетесь.

– Иди, мать, – гремит Нинка. – Иди, Христа ради!

– Нин, ну ей-богу, пусть…

– Иди!

Евлампиха начинает движение к выходу, но потом возвращается, одной ногой решительно ступив за порог кухни, трясет корявым пальцем в сторону Сома:

– А ты смотри мне, чтоб малыша пальцем не трогал! Смотри, не смей, милицию вызову!

– Ну что вы, Екатерина Евлампиевна, – широко осклабясь, тянет Сом. – Ну что вы, – тянет слова, как жеваную карамельку. – Ну раз сорвался, с кем не бывает…

Узнав голос Евлампихи, Алешка радостно вздрогнул – моментально вспомнил про мишку, которого та недавно ему подарила. Он хороший. Он прячется за шкафом, чтобы не попасться Сому. Желтый мишка с выпуклым черным глазом, у которого есть зрачок и ресницы. А вместо другого глаза плоская серая пуговка, пришитая крест-накрест. Мордочка со стороны пуговки слегка сплющена – он подмигивает.

Пока бубнила Евлампиха и рокотала Нинка, Алешка, затаив дыхание, вынырнул из-под занавески, вытянул мишку из тайника, прихватил банан – и вот теперь сидит с ним в обнимку, тычет бананом в красный лоскут языка. Укрывший их тюль, горелый с одного краю, дрожит на сквозняке. Алешка прижимается к мишке щекой.

– Лю, – повторяет он и с серьезной нежностью заглядывает в выпуклый черный глаз и серую пуговку.

– Лю, – и кормит его бананом (ждет, чтобы тот откусил, и только потом отводит руку).

– Лю…

Это его первое слово, но ни Нинка, ни Сом, ни Васька, ни даже Евлампиха об этом, конечно, не знают.