Отец Михаил велел им садиться и, уронив мрачный взгляд в пол, медленно прошел через класс. Будто раздумывая, куда шагнуть дальше, бочком встал у крайнего окна.
      За окнами – как в духовом шкафу.
      Политая золотистым солнечным сиропом жарилась зелень газонов и аллей. Новенькие крикливые воробьи, не находя в себе сил задержаться на одном месте дольше чем на секунду, суетливо обживали южное лето. Над мачтой “крокодила” трепетало дремотное марево, дурманя и убаюкивая. Двое дневальных скребли граблями лужайку, собирали нарубленную газонокосилкой траву. Трава нарублена мелко, и движения дневальных мелкие, дерганые – вычесывают огромную изумрудную шкуру, разложенную на просушку. Тихомиров любит, чтобы лужайка перед штабом была, “как моя стрижка, идеальным ежиком”.
      Если б можно было сейчас позволить этим мелким мыслям плыть, как плывут соринки в дождевом ручье. И глазеть в окно. Как в детстве, когда баба Настя устраивала его рядом с собой на балконе и они сидели так долго-долго.
      Скорей бы уже.
      За тот месяц, что они здесь, многое изменилось. Тихий праздник, в котором Фима пребывал первую половину сборов, оборвался. Так же, как прилегающий к лагерю парк лишился весенней прозрачности – в нем наглухо задернули плотные зеленые шторы – мир перестал быть понятным.
      Отец Михаил с хрустом почесал в бороде и тихонько вздохнул. Обычно собранного, несколько театрального в жестах священника Фима впервые видел растерянным. Что же он? Неужели не поддержит?
      Когда Фима был ребенком, на свете существовал один-единственный священник, отец Феофан, настоятель Любореченского Свято-Георгиевского храма, куда водила Фиму баба Настя. Отец Феофан читал на языке Бога из Псалтири, кропил Фиму святой водой, клал ему в рот просфору на причастии и был существом потусторонним, выходившим из запретного пространства, куда вела узкая дверца за плечом архангела. Иногда, утомившись службой, Фима терял связь с происходившим вокруг, и тогда отец Феофан, появлявшийся и исчезавший в просвете чужих спин, со своим наплывающим и удаляющимся басом легко превращался в океан: накроет – и уходит, и снова накроет. А потом однажды, на очередном причастии, он вдруг наклонился и сказал, подмигнув: “Не выспался, малец?” И это стало для шестилетнего Фимы настоящим потрясением: священник, оказывается, может говорить обычные человеческие слова, обращаться к тебе лично – да еще и подмигнуть при этом.
      Фима много бы сейчас отдал за такое потрясение – за новый выстрел колокола в сердце. Но чувствовал: не будет ничего, не поддержит их отец Михаил.
      Вздохнув еще раз, отец Михаил качнул головой. Тишина ревела. Ни воробьиный гомон, ни голоса дневальных, ни урчание двигателей, долетающее с трассы, не в силах были перекричать эту тишину.
      – Лето в этом году жаркое, – будто подумав вслух, проговорил отец Михаил и, перебивая самого себя: – Дааа, ребятки, такая вот история.
      Кажется, провал. Теперь окончательно: пятеро, вставшие на защиту Иоанна Воина, – ослушники и смутьяны. И паршивые овцы в Стяге.
      Стало до слез сиротливо. Лишь бы ребята не скисли.
      Еще в июле, когда казалось, что Бессмертный, здешний губернатор, может передумать и отказать казиношникам в переносе часовни, Фима спросил батюшку, почему, собственно, Владычному Стягу не поручат вмешаться. Для этого ведь и создавался Владычный Стяг – в защиту православия. Все знают, что под казино отведено совсем другое место. Там просто строить дорого, вот они и лезут.
      Отец Михаил в ответ лишь улыбнулся грустно, погрозил неопределенно пальцем и вышел из класса. А Фима сказал стяжникам:
      – Сколько можно раскачиваться? Хватит. Мы сами должны начать действовать.
      Поставленный перед свершившимся фактом, отец Михаил встанет на их сторону, доказывал Фима. Одобрение епархии объяснялось просто: Его Высокопреосвященство сейчас нездоров, месяца не прошло после больницы. Этим и воспользовались казиношники и Бессмертный. Может, и до митрополита не дошли вовсе: то-се, пустяшный вопрос, не будем беспокоить. Был бы митрополит в добром здравии – ни за что бы не позволил.
      – Что мы отсиживаемся? Может, от нас только того и ждут, чтобы мы выступили.
      С ним пошли только четверо. Остальные без благословения духовника отказались участвовать. И вроде бы формально были правы, но Фиму одолевала лютая досада на соратников: “Шагу сами не ступят”.
      Если бы отец Михаил был во вторник в Стяге, они конечно же испросили бы его благословения. Но отец Михаил уезжал на конференцию в Тулу и вернулся только сегодня утром. А демонтаж Иоанна назначили на среду.
      Тихомиров как раз накануне проведал, что готовится самовольство. Не знал только, кто именно готовит и когда. А то, конечно, упек бы в темную. Странно… Почему не донесли поименно? Ведь кто-то ему начирикал.
      Все, что придумал Тихомиров, – покричал немножко перед строем, заклеймил безымянных для него дурных заговорщиков, напомнил в сотый раз, что перенос Иоанна Воина согласован с епархией. Полковничьим своим голосом, натренированным накрывать плац, приказал не путать божий дар с яичницей.
      Что ж, Тихомиров – всего лишь Тихомиров. Для стяжников он – “врио”, “временно исполняющий”, и все его громы-молнии – досадное природное явленье. Вот когда передадут Стяг, как было намечено, под начало духовенства, – тогда будет у них настоящий руководитель. Тихомирова не любили. Особенно после генеральной уборки на Троицу. Они вернулись тогда с праздничной службы в поселковом храме, а Тихий заставил их вылизывать все расположение: насыпанную в дверях траву сквозняком разметало по всем углам.
      Отец Михаил по-прежнему стоял спиной. Черная эта спина – будто захлопнутая дверь.
      Почему он вдруг – чужой? Как очутился не с той стороны? С Тихомировым, с казиношниками, в мертвом пространстве бесконечных компромиссов, оговорок, многословного бездействия…
      – Не вняли вы увещеваниям Прохора Львовича, ребятки, не вняли, – не оборачиваясь, начал отец Михаил. – Я, признаться, сейчас в страшном смятении. Будто это я нашкодил. У Владычного Стяга огромные неприятности, дорогие мои. – Обернулся и, поддернув подол, присел на краешек подоконника. Фима тщетно старался перехватить его взгляд. Батюшка отлично знает, кто зачинщик. – Дошло, – отец Михаил повел бородкой, – на самый верх. Губернатор лично доложил. Можете себе представить, как все было подано.
      Стяг заволновался. По комнате пронесся гул.
      – Как мне сказали, на днях будет решаться судьба Владычного Стяга. Есть опасность, что Стяг закроют.
      Тишина треснула.
      – Допрыгались! – кто-то крикнул.
      – Говорили тебе, Фима: навредишь, навредишь, – перегнувшись в проход между парт, прошипел Вова Струков и раздраженно, резко выпрямился.
      – За что же Стяг закрывать? Виновных долой!
      Кто это? В спину. Веремеев? Сушков?
      Все такой же пасмурный отец Михаил подошел к своему столу.
      Димка, Женя, два Юры – Демин и Чичибабин – обернулись, молча смотрели на Фиму со своих мест. Условились, что говорить за всех будет он. Фима кивнул им – мол, все скажу, пусть только гвалт утихнет. “Ратники, мужчины, – нежно думал Фима, глядя, как они поворачиваются к нему стрижеными затылками. – Эти не скиснут”.
      С ними все прошло как по маслу. Пока Дима и Юра Чичибабин держали хмельного сторожа, Юрка Демин и Женя Супрунов обежали часовню, чтобы проверить, нет ли кого возле, не попадется ли кто под гусеницы. Посигналили ему фонариками: чисто.
      И Фима вывел дожидавшийся своего часа бульдозер, который строители подогнали для демонтажа, через хлипкое дощатое ограждение – в поле. Управлять бульдозером оказалось несложно. Сдаешь назад – поднимаешь коротеньким рычажком ковш. Сменил место – ковш опустил, погнал вперед сыпучую волну. За какой-нибудь час перед часовней широкой дугой вырос земляной вал. Через балку машины и так не пройдут, а со стороны дороги часовня огорожена теперь метровым валом. Чтобы подогнать технику, строителям придется все это разровнять. Разровняют, конечно. Но что хотели, “дурные заговорщики” сделали: теперь-то губернаторская камарилья поймет, что нельзя вот так, по барской своей прихоти, часовни двигать.
      Под конец сторож, с которого взяли слово не делать глупостей и которому позволили выйти из бытовки, бродил вдоль свежих борозд, бубнил:
      – Правильно, ребятки, прравильно! Так их, нехристей, так их разэдак, прости-господи-что-скажешь!
      Написали баллончиками на кабинке бульдозера: “Армагеддон! Не отсидишься!” – и ушли, оставив старика напряженно перечитывать непонятную ему фразу.
      Оглядев взволнованный Стяг, Фима поднял руку. Но отец Михаил будто не замечал ни его поднятой руки, ни набухающей заново тишины. Возился на столе. Выровнял стопку лежащих на углу тетрадей, переложил сноп собранных в воскресенье дубочков.
      – Честной отец, позвольте.
      – Тебе, Фима, лучше бы сейчас помолчать, – мягко, но категорично перебил его отец Михаил. – Уж поверь моему слову, не делай себе хуже.
      – Позвольте.
      Фима поднялся с места, ступил в проход между парт. Отец Михаил показал рукой: что ж, говори. И как-то по-мужицки, враскорячку, уселся на свой скрипучий стул с высокой спинкой.
      Обычно тот, кто хотел высказаться перед Стягом, становился к нему лицом. Но отец Михаил не вызвал, и Фима остался на своем месте.
      – Батюшка, мы совершили проступок, – начал Фима. – Выступили без благословения.
      Я виноват. Убеждал всех, что вы нас поддержите. Но, владыко, что нам было делать?
      Смотреть, как часовню по бревну разберут и увезут с глаз долой? Нас ведь учили:
      Святой Воин впереди вас. А тут… У нас под носом, – Фима начал сбиваться: хотелось выплеснуть все сразу, пока не остановили. – Разберут и поставят за оврагом, там через поле как раз свалка, – Фима почувствовал жар, кровь зажурчала в висках. – Мы справимся, благословите нас.
      – Ах ты! Не стану даже слушать, – дрогнувшим от гнева голосом сказал отец Михаил.
      – И как только додумался?! – Будто оценивая, понимает ли Фима, о чем идет речь, отец Михаил всмотрелся в его лицо. – Возглавить мне предлагаешь?! – и отвернулся к окну. Сказал громче, но гораздо спокойней: – Сколько раз говорил им: больше вам нужно церковных часов, больше. Вот, пожалуйста! Батюшки-святы, вы кем себя возомнили?
      – Стяжниками, – еле слышно выдавил Фима.
      Отец Михаил промолчал. Услышал, скорей всего, но промолчал.
      Дневальные начали мыть коридор. Прошлепали за дверью босые ноги, забулькала отжатая с тряпки вода, чавкнув, стукнула в дощатый пол швабра. Фима вздрогнул, как от озноба. Давящее болезненное чувство вошло в него с этими звуками.
      В коридоре кричали:
      – Воду!
      – Несу, несу! Напор слабый.
      Швабра чавкала, каждый раз чуть дальше от двери. Внешне жизнь в Стяге шла обычной чередой: в полдень дневальные начинали мыть полы. Только внешне… Внешнее отслаивалось от сути, как переваренное мясо от кости.
      Отец Михаил сказал:
      – Я вижу, Ефим, большую гордыню в тебе. Вы поступили как тщеславные людишки, которым очень хотелось стать героями. Выглядеть героями.
      – Нет, мы…
      – Не перечь, пожалуйста.
      Приподнятый над столом палец: молчи и слушай.
      – Как вы настоятеля, отца Антония, выставили? Как он выглядит после вашей выходки?
      Плохо выглядит, чего уж там. Сам не встал на защиту вверенного. Как он тут может выглядеть?
      – Часовню всего лишь переносят. Это… это можно, понимаешь ты или нет? Перенесут, освятят заново. Проведут к ней асфальтовую дорогу. Да что ж это такое! Епархия перенос одобрила, понятно вам?! Слов не хватает!
      – Мы…
      – Что – мы? Вы… Господи Вседержитель, даже говорить об этом дико. Дико даже говорить. Как же вы дерзаете лезть туда, куда вам никак не положено? Больше того – против воли духовенства!
      Фима больно укусил себя за нижнюю губу – чтобы хоть как-то сохранить благочинность.
      Шел сюда вслепую, не понимая совершенно, куда и зачем. Душа ныла, искала уюта.
      Папаша звал к себе, в свою новую семью. И Фима даже пожил у них два дня. Сводная сестра Надя, почти его ровесница, оказалась девушкой норовистой, но открытой и веселой. Пожалуй, была она даже доброй. Посматривала на Фиму украдкой, как на диковинного зверька, которого нужно бы приласкать, да боязно. Мачеха Света говорила ему “Фимочка”, спрашивала, на какой подушке ему лучше спать – побольше или поменьше, какой ему чай – совсем горячий или попрохладней. Ни с чем серьезным не лезла. Свозила его на могилки к маме и к бабе Насте. Ждала в сторонке.
      И все же на третий день, за завтраком, Фима понял, что это невозможно – жить с ними. Физически неразрешимо. Как ходить по потолку, как быть одновременно в двух местах: не-воз-мож-но.
      Детство было скучным. Пустым и плоским как не раскрашенные раскраски. Одежка залатанная, невкусная еда – и тесные, по рукам и ногам опутывающие вечера подле бабушки. Спасался книгами: домашняя библиотека была большая. Наполовину – книги из бабы-Настиной юности, наполовину – папашкины. В старших классах в районную библиотеку ходил, просиживал выходные в читальном зале. К концу школы, правда, книги начали раздражать. Надоело переживать чужое. Разве что про войну все еще мог читать.
      Да, детство было скучным.
      Баба Настя любила его, конечно. Любви ее в памяти хранилось много. И молчаливой нежности. И двужильной заботы. Только почему-то не взошло ничего в ответ на эту любовь. Ничего, чем можно было бы жизнь раскрасить.
      Баба Настя героически растила Фиму на пенсию – и с возрастом чувство благодарности к ней так разбухло в его сердце, что начало тяготить. И стало еще скучнее. Так скучно, что порой, стоя с бабой Настей в церкви, он, смущаясь, принимался просить о непростительных глупостях. Чтобы наткнуться ему по дороге из школы на толстую пачку денег – и чтобы они с бабой Настей могли куда-нибудь поехать, далеко куда-нибудь, в красивое солнечное место, где будет море, и белые корабли на горизонте, и песок, и люди красивые, загорелые…
      Теперь, останься Фима в папашкиной семье, море с кораблями было бы, наверное, вполне достижимо. Но все это оказалось уже совсем ненужным.
      Фима понял: от новой взрослой пустоты, которая грянула после смерти бабы Насти, ему не спастись, поселившись приемышем в этой семье. Потому что не хватит.
      Потому что не заполнят столько пустоты новая одежда и вкусные обеды – и это осторожное “Фимочка”, произносимое посторонней, приручающей его теткой. Все дни, проведенные в доме отца, Фима переживал раздражающее состояние внутренней неопрятности, ложью потел противно. Останься он там – ради сытости, как дворняга какая – и пришлось бы всю жизнь отзываться на “Фимочку”, отрабатывать, делать стойку.
      Долго не искал. Вспомнил мелькавшие в телевизоре репортажи о стяжниках, сходил в библиотечный интернет-зал, просмотрел сайт. Дохнуло чистотой и силой.
      Православное дело впервые предстало перед ним во всем своем неоспоримом великолепии. Не искать, поскуливая, своего уголка – с куском мутного обывательского солнца, с куском обывательской правды, трусливой и затхлой, – а жить во всю ширь, чтобы место твое было – вся твоя страна, которая с твоей помощью наполнится солнцем настоящим, немеркнущим, и настоящей всепобеждающей правдой…
      Подумал устало: кажется, нашел.
      Его приняли на испытательный срок в Любореченское отделение: лекции, разные несложные задания – то заболевшему батюшке лекарства отнести, то цемент в строящейся церкви разгрузить. Стал через сутки ночевать в помещении Стяга – сторожил. Заодно прятался от папаши, донимавшего настойчивыми приглашениями жить у него, мучительными для обоих слезами раскаяния, дурацкими сумками с едой, которые оставлял у соседей, если Фима не открывал ему дверь. Фима ждал, когда тот заговорит с ним о бабы-Настиной квартире: наверняка ведь какие-то документы нужно было оформлять. Наследство и все такое. Но папаша молчал.
      По окончании испытательного срока Фиму вместе с двумя десятками таких же кандидатов из Южного округа привезли в Москву, в Центр. Там-то он все сразу и понял. И не от чьих-то мудреных речей – не было никаких речей. Но как только ступил на эту территорию, сразу сказал себе: мое.
      Закончилось душное детство. Перевернулись песочные часы.
      По двору бывшей гостиницы “Дом туриста” – вывеску молчаливые, с интересом поглядывающие за ворота грузчики только что запихали в открытую “Газель” – огибая пестрые прямоугольные клумбы, колонной по два бежали голые по пояс стяжники. Фима невольно остановился, чтобы рассмотреть: то были уже не кандидаты, а настоящие стяжники. У одного, заметил Фима, на шею был наброшен широкий брезентовый ремень. Когда парень обежал клумбу и развернулся к нему лицом, Фима увидел, что на ремне висит толстенный, килограммов на десять, железный крест – грубый, изъеденный ржавчиной. Парень уложил крест поперечиной в сгибы локтей, а сплетенными пальцами уперся в его макушку. Ремень оттягивал побагровевшую шею.
      Смешиваясь с потом, ржавчина стекала по животу тонкими бурыми струйками. “Провинившийся”, – догадался Фима. Колонна приблизилась, и они обменялись взглядами. Никогда раньше не натыкался Фима на такой взгляд. Может быть, в кино видел – но кино не в счет. В этом взгляде сплавилось столько всего: решимость выстоять и отчаянье от тяжести испытания, страх позора и сомнение – смогу ли?
      – Бочкарев! – рявкнул незнакомый человек из двери ближнего здания. – Кому тормозим? Бегом сюда!
      Тот миг, когда Фима бросился к позвавшему его человеку, надолго стал для него самым сладким, самым интимным воспоминанием. Здесь – понял – ему дадут все: цель для жизни и порядок для души.
      – Вперед, боец, грудиной на амбразуру!
      В вестибюле, куда Фима вошел с человеком в новеньком похрустывающем камуфляже без погон и знаков в петлицах, стоял разноголосый шум. Кандидаты успели уже освоить пространство. Самые шустрые развалились в креслах, кто-то устроился на полу, другие стояли, оглядываясь по сторонам.
      – О-о-оп! – на манер строевой команды, раскатисто, крикнул человек в камуфляже.
      Замолчали. Смотрели улыбчиво.
      – Мебель не ломать. В помещении не курить. Вне помещения тем более не курить.
      Начинаем бросать. Сортир – прямо по коридору налево. Мужской. Остальным направо.
      Грянул смех. И Фима тоже улыбнулся – но, скорее, этой всеобщей мальчишечьей готовности захохотать от незамысловатой кирзовой шутки. Он собирался уже найти себе местечко на этом птичьем базаре, но увесистый шлепок в спину отправил его к лестнице:
      – Ты еще здесь, красота моя? Бегом наверх, Тихомиров заждался.
      Тогда Фима впервые встретился с Тихомировым. Тот выглядел совсем не таким приветливым, как на главной странице сайта. Фима вошел в кабинет, доложил, как инструктировали по дороге:
      – Кандидат Бочкарев Ефим Степанович.
      Тихомиров попружинил ладонью по своему ежику, глянул на Ефима исподлобья.
      – Какой была первая печатная книга на Руси?
      Только сейчас Фима заметил батюшку в дальнем углу комнаты, возле журнального столика.
      – Какой была первая печатная книга на Руси? – повторил священник и, придерживая наперсный крест, наклонился к столу за бутылкой минералки.
      Это был простой вопрос. – “Апостол”, – ответил Фима и посмотрел сначала на батюшку, потом на Тихомирова.
      – Молодец, – сказал батюшка, наливая в стакан шипучую минералку. – Что-нибудь из “Апостола” прочитать можешь?
      Фима открыл было рот, но вдруг осекся. Знал ведь – и вот вылетело!
      – Ну, ничего, ничего, выучишь.
      Тихомиров откинулся на спинку стула и бросил на стол перед собой покрытый печатным текстом лист: обязуюсь выполнять, соблюдать, не разглашать. Постучал по бумаге пальцем. Фима подошел, расписался там, куда еще раз, для верности, клюнул начальственный палец. Смущение, охватившее его из-за того, что он не вспомнил ничего из “Апостола”, отступило.
      – Ну что, философ, проникся?! – донеслось со двора. – Снимай железа, хватит!
      Хорошо. Выстоял паренек.
      Тихомиров запустил руку в ящик стола, вынул и уложил поверх договора цепочку с армейским жетоном: на одной стороне выгравированное церковнославянским шрифтом “Владычный Стяг”, на другой – личный номер. С этой минуты Фимин личный номер. И пустое колечко, для крестика.
      Фима взял жетон, не зная, нужно ли надеть его прямо сейчас или для этого будет какая-то особая церемония.
      – Веремеева зови, – сказал Тихомиров.
      Фима кивнул и, зажав цепочку с жетоном в руке, вышел за дверь.
      Голова быстро тяжелела. Снова зашумели. Отец Михаил встал, строгим взглядом обвел самых шумных.
      – Довольно кричать. Не в спортзале. – Он вернулся к окну. – Фима, Прохор Львович подписал приказ о твоем отчислении.
      Кажется, кто-то сказал: правильно, и остальных вместе с ним.
      За дверью ухала падающая на пол швабра. Упала – чавкнула. Поползла по доскам.
      Приказ об отчислении.
      Здесь все останется по-прежнему: побудка, пробежка – мохнатый пес Гавка трусит рядом, заливаясь счастливым лаем; короткое напутствие священника перед началом нового дня; завтрак; занятия в спортзале, лекции в классах. Парашютная подготовка – прыжки с “крокодила”. К концу августа обещали настоящие прыжки. Все лето, пока длятся сборы, стяжники, собранные здесь, в бывшем пионерлагере “Казачок”, продолжат укреплять дух и плоть. Уже без него. Его исключат. Почему-то только его одного.
      – Садись, Фима.
      – Что? – он расслышал лишь свое имя.
      – Садись.
      Сел.
      – Все остальные, кто участвовал в ночной шкоде, пойдут в темную. А пока… Через час будет автобус, поедем разравнивать этот вал вручную. Я с вами поеду.
 

 
      Над головой, на верхней площадке “крокодила”, вялый ветерок перебирал поводки, собранные в два пучка, по одному на каждом тросе. Поводки терлись друг о дружку, издавая звук, похожий на шепот – угрюмый металлический шепот. Когда, пристегнув поводок карабинами к парашютной амуниции, толкаешь подошвами край площадки и несешься вниз, над головой слышен совсем другой звук – режущий, звенящий.
      Что теперь-то?
      Фима зашел в тень под навес. От Белого корпуса, где располагались спальни роты “Пересвет”, спортзал и классы, в сторону штаба не спеша двигались стяжники. Первыми шли его товарищи по ночной акции. “Подельники” – назвал их Тихомиров. Снова нежностью окатило сердце: первыми пошли, с прямыми спинами. Эти не скиснут, нет.
      Поговорить бы с ними сейчас, полегчало бы. Но отец Михаил велел по лагерю не шататься, а дожидаться его здесь. За опальной четверкой – уже на расстоянии, уже отгородившись несколькими метрами пустоты, – шагали остальные. Одни переговаривались. Другие шли молча, понуро угнув головы. Веремеев возбужденно жестикулировал.
      Он теперь поднимется в Стяге, Витя Веремеев. Громче всех выступает. На рукопашке ему нет равных. И Тихомирову он, кажется, нравится. Поставят Веремеева старшим в их роте. Ну, или помощником к Денису Емельянову, вместо Чичибабина. Хоть бы должностям уже названия придумали, а то второй год, и все – “старшие”.
      Как теперь? Как же теперь-то?
      Стяжники вышли на широкую дорожку, ведущую к штабу. Некоторые, щурясь и прикладывая козырьком ладонь, всматривались в сторону “крокодила”. Отсюда Фима не мог разглядеть их лиц. Злятся на него, наверное. Испугались, что Стяг теперь закроют. Глупыши. Нет, не могут Стяг закрыть, никогда этого не будет: на самом верху задумано. Уладится. А вдруг – вдруг все повернется, как никто и не думал?
      Совсем иначе – хорошо все повернется для Стяга?
      На середине дорожки Чичибабин оглянулся и махнул Фиме рукой. И Фима хотел было махнуть в ответ, но в последний момент остановился: вдруг Тихомиров смотрит сейчас из своего окна? Не нужно осложнять ребятам жизнь. Видно, Тихомиров решил одного его покарать – мол, остальных этот буйный обманом затащил. У Тихого понятная арифметика: один смутьян всегда лучше, чем несколько.
      Стяг строился перед Красным корпусом. Там столовая, спальни “Александра Невского” и штаб – отдельное крылечко с левого края фасада. Обычно строились перед штабным крыльцом колоннами по десяткам, с широким интервалом одна от другой. Но сейчас их выстроили в плотное каре. В каре их ставят только когда они отрабатывают “ватагу” – противодействие толпе. Возможно, Тихомиров хочет, чтобы они стояли компактней – чтобы можно было не орать на всю ивановскую. Мало ли кто услышит. По ту сторону сетчатой ограды – заброшенные еще с советских времен очистные. Там много кто ходит. Бомжи ночуют. Поселковые мальчишки, бывает, костры жгут. Теперь вот, как начали ваять Шанс-Бург из захудалой Шанцевки, заезжают самосвалы за песком.
      Может, обойдется еще? Но отец Михаил все же как-то странно смотрел.
      Солнце больно жалило глаза, бриллиантовой сыпью покрывало любую гладкую поверхность, до которой могло дотянуться. Фима вынул из кармана темные очки, надел.
      Жарко ребятам стоять вплотную друг к дружке.
      Хоть Фима и не любил армейку, но строевые эти упражнения – когда одна часть Стяга изображает агрессивную, потерявшую над собой контроль толпу, а вторая оттесняет ее за заданную черту, – ему нравились. Очень даже. Мурашки бегали по коже, когда они, сомкнувшись в каре, встав вполоборота – левое плечо слегка вперед, – с монотонным угрожающим мычанием мелкими шажками надвигались на распоясавшихся хулиганов. В какой-то момент старший подавал команду – и каре ломалось напополам, распахивалось клешней, слева и справа сжимая противника.
      Да, им поручено редкое по важности своей и благости дело – защищать церковь. И правильно, и самое время. Два года назад прихожане в Перми музей какой-то спалили из-за богохульной выставки. Там много чего сгорело. В том числе и не богохульного вовсе. Вскоре после того и появился Владычный Стяг. Оно и понятно: чтобы тех же горе-художников на место поставить или обнаглевших нацменов, – тут подготовленные бойцы нужны. И задачу выполнят, и лишнего не допустят.
      Первое, что объясняют каждому новичку: Стяг – не православные бойскауты, как выли шакальи радиостанции. Стяг – дело для настоящих мужчин. Никакой сусальной попсы, никаких больше пикетов с плакатами “Слава Богу!” Но если защитники, то защитники от любой напасти. Какой бы она ни была. Пусть бы даже явилась в образе матерого губернатора. А то художников шугать – большой доблести не нужно. Или тех же драгрейсеров.
      Кстати, никто из начальства ни слова не сказал, когда на прошлых сборах – тоже самовольно, тоже без благословения – они разобрались со станичными драгрейсерами.
      Те на Ольховском кладбище повадились гонки устраивать. Такой вот экстрим: шпарить мимо могил от забора к забору.
      Жители Ольховки, тамошний председатель и пара молодых, с быстрыми пытливыми глазами, женщин, сами пришли в Стяг. Но не к начальству почему-то, на КПП пришли.
      Поговорили с нарядом, попросили помочь. Может быть, как уверял кто-то, у Тихомирова они до того побывали? А тот, старый лис, решил обставить так, будто все без его ведома. Ну и зря. Поднялся бы в их глазах. С драгрейсерами они легко разобрались. С первого раза. Пришли на кладбище с факелами и парой канистр бензина. Не говоря ни слова, проткнули шины. Самого ретивого свалили на землю и бензином облили. Все молча, без суеты. Не верили автопанки своим глазам. Небось, думали про стяжников: слабаки, крещеная пионерия. Моментально изменили отношение к Стягу. Попрыгали в свои тонированные развалюхи и разъехались.
      Ольховские потом охапку цветов принесли на КПП и бидон меда.
      Тихомиров… Настоящее дело частенько больше тех людей, которые его возглавляют.
      Вот только где оно – дело? Которое обещано? Почему им так ни разу и не поручили ничего серьезного? Почему часовню отдали казиношникам? Почему уступили? Ведь Стяг справился бы.
      – Сми-иииии-р-ррррр-на! – прокатилось над лагерем.
      На крыльцо вышел Тихомиров. Впервые Фима наблюдал со стороны, как строй стяжников, встрепенувшись, твердеет, замирает по стойке “смирно”.
      Эх, если бы Тихий плюнул сейчас на все условности, переступил бы через свои армейские табу, через свой страх вызвать гнев вышестоящих – сказал бы так: “Стяжники!
      За своеволие и нарушение моих приказов я не могу не покарать пятерых ваших соратников. Главного зачинщика смуты я отчислил, его подельники понесут суровое наказание. Потому что нельзя нарушать мои приказы! Но как руководитель Владычного Стяга, как гражданин православного отечества, я не могу не разделять их порыва. А посему сегодня же мы выступаем к часовне Иоанна Воина. И пусть только сунутся!” И тут в сотни молодых луженых глоток грянуло бы такое “ура”, от которого с окрестных ветвей со звуком сотен выстреливших хлопушек сорвало бы задремавших галок и ворон…
      Тихомиров говорил непривычно тихо, Фиме ни слова не было слышно. Но говорил он, конечно, совсем другое. Швырял руки за спину, пружинно покачивался на носочках.
      Вырывал руки из-за спины, рубил и вязал широкими узлами воздух перед собой – и снова прятал. Будто в ножны клал.
      Он замолчал. Каре пришло в движение: колыхнулось, как шапка чуть не сбежавшего молока, и вновь застыло неподвижно. Наверное, “подельники” вышли из строя.
      – Пойдем, Ефим. – На краю спортгородка стоял отец Михаил. – Отсюда, оказывается, все видно. Я-то думал, не видно. Я затем тебя и отослал, чтобы ты еще сильней себя не драконил. Идем. Лопаты на складе соберем.
      Фима поспешил к священнику, на ходу пряча в карман очки. Стеснялся при нем носить: знал, что в этих очках “полицай” выглядит слишком уж мачо, слишком гламурненько.
      – А вы туда не пойдете? – Фима кивнул в сторону штаба.
      – Нет. Там Прохора Львовича место.
      – А как, владыко, как бы вы решили, если бы вы нами руководили?
      – Довольно, Фима, – отец Михаил покачал головой.
      Они прошли по краю утрамбованной белесой земли и ступили на хрусткий гравий аллеи. Не спеша двинулись в сторону КПП, справа от которого, среди деревьев парка, стоял склад.
      – А почему лопатами, отец Михаил?
      – Потому что.
      – Так ведь остальные ни в чем не участвовали. Они все против были.
      Неприятно, конечно: каждая лопата земли, брошенная под палящим летним солнцем, добавит неприязни стяжников к их пятерке.