Небо над горами светлело. Первые лучи скользнули по вершинам, и дохнуло утром.
      Оказалось, что под мостом вдоль речушки тянется шоссе. Часов в 10 подъехал “Уазик”, из него вышли два начальника, походили вокруг и скоро уехали.
      Пробежал слух, что так долго не присылали помощь потому, что у машиниста вышла из строя рация, а теперь прибудет тепловоз и потащит нас до Тбилиси.
      Едем…
      Мне вспомнилась “Кукушка” – та, что по узкоколейке из Батуми в Бакуриани с тяжким пыхтеньем и пронзительным “ку-ку” все же умудрялась за ночь поднять пять вагонов на высоту 2500 метров. Мы тогда выскакивали, играли в снежки, догоняли свой вагон и ехали дальше…
      Примерно с такой же скоростью мы ехали и сейчас.
      Тепловоз втащил нас на станцию Самтредиа.
      Захотелось пить, я взял наш термос и пошел по перрону.
      Во всех забегаловках продавалось только пиво. Наконец я нашел источник воды, но к нему выстроилась очередь с пяти поездов – они все как раз стояли на путях.
      Покупать некое подобие чахохбили в тех же забегаловках было явно небезопасно. Но вот в одной из “точек пищеторга” на станции я нашел нечто, что меня заинтересовало… На блюдечке лежал кусочек черного подового хлеба, а на нем – некая сарделька серого цвета.
      – Что это?
      Хозяин блюда ответил, что – баранья котлета.
      – Сколько?
      – Полторы тысячи купонов.
      (Хм, как раз столько, сколько стоил наш проезд до Тбилиси.) Я отсчитал три тысячи, он присыпал котлеты киндзой, положил по пол-огурца, я сказал: “Спасибо”, – а он смутно улыбнулся.
      Когда я развернул в купе добытую пищу, на лице Лиды застыло удивление. Не будучи твердо уверен в бараньей котлете, но веря в то, что хлеб настоящий, я произнес робко:
      – Это хлеб.
      Так оно и было. Откусив от самой котлеты, я понял, что это тот же хлеб, только скатанный в тугую колбаску. Военная кулинария!
      Мы съели хлеб натуральный (с половинками огурца и киндзой), а “баранью котлетку” выбросили на перрон, где бродило великое множество голодных голубей.
      Наш маневровый тепловозик так и тащил нас до самого Тбилиси. Путешествие заняло почти трое суток.
      И обратно.
      Да, мы возвращались.
      Сейчас, оглядываясь, мы понимаем, как это было глупо… опасно, бессмысленно… снова под обстрелы… Ведь даже за пять, шесть, семь рейсов не удалось бы вывезти оттуда все то, что накапливалось так долго, целую жизнь.
      Мы боялись. Боялись ехать в Никуда по имени Россия – больше, чем обстрелов и мародеров. “Еще несколько коробок вещей, еще одна поездка, и тогда уж…” – мы держались за свое барахло, как за соломинку.
      В Тбилиси мы надолго не задержались. Перетащили к родственникам багаж, переночевали и на следующий день уже были на вокзале.
      Мы пришли заранее. Хоть нам и продали настоящие билеты в настоящей кассе, но мы-то знали, что народу в вагонах будет столько, сколько уместится, а места будут распределяться по принципу: кто не успел, тот опоздал…
      Напротив сидели две молодые девушки, которые неприязненно потеснились, освобождая место для русской женщины лет шестидесяти. Девушки о чем-то возбужденно заговорили между собой по-мегрельски. Скорее всего, о том, откуда набралось этих русских да почему они ведут себя как дома.
      Лицо женщины мне было явно знакомо… Лида первой узнала ее. Ее сын Коля недели две назад попал в госпиталь, в котором мы работали. А случилось с ним вот что.
      Коля, отец двоих детей, вышел перед сумерками на улицу, чтобы попытаться насобирать каких-нибудь веточек, щепок, бумажек – чего-то, на чем можно было бы вскипятить детям воды для чая. А найти на сухумских улицах даже небольшие ветки-щепочки было задачей непростой: люди давно уже все подобрали. Растащили все заборы, деревянные двери с подъездов и разграбленных квартир, спилили уникальные деревья, завезенные когда-то со всего мира.
      Так вот, ходил Коля возле своего дома и подбирал то, что могло гореть. Мимо проходил грузинский солдат.
      – Что ты здесь делаешь? – спросил солдат.
      – Да вот… ищу что-нибудь, чтобы согреть детям чаю… дети чай просят.
      Не сказав больше ни слова, солдат снял с плеча автомат и в упор дал очередь по Николаю… вернул автомат на место… и ушел. Коля остался лежать с простреленной ногой на асфальте. Были перебиты артерия и нерв.
      В госпитале его прооперировали – извлекли пули, но началась гангрена. Его переправили в Тбилиси.
      Мы стали расспрашивать Колину мать, что с ним и как он. Она расплакалась и сказала, что два дня его искала, никак не могла найти, объехала весь город, но потом все-таки нашла в одной больнице на окраине.
      – А ногу ему ампутировали. Сейчас ему уже лучше, но очень болит ампутированная нога.
      Лида принялась ее успокаивать, говорила, что он ведь остался жив, у детей будет отец… а в условиях сухумского госпиталя Коля мог и не выжить… Бедная женщина соглашалась сквозь слезы.
      – Но это еще не все, – сказала она. – Не все наши беды.
      Она жила с дочкой. Однажды днем, часа в четыре, кто-то постучал в дверь. Спросили – кто там? Полиция. Откройте, мы ищем передатчик, где-то здесь прячется абхазский лазутчик. Открыли дверь. Вошли двое вооруженных в полицейской форме, прошлись по всей квартире, осмотрели все комнаты и ушли. Но как только стемнело, в дверь снова постучали. Откройте. Полиция. Открыли. Вошли те же двое, как оказалось – офицеры, и еще шесть человек рядовых. Вынесли из квартиры все: мебель, посуду, вещи. Погрузили на “Камаз” и уехали.
      – Верите, даже мое старое белье в шкафу – и то унесли.
      В купе наступило тягостное молчание.
      Молодые мегрелки везли полную авоську хлеба, они принялись предлагать плачущей женщине буханку. Она сначала отказывалась, но видно было, что за эти два дня ее вряд ли кто покормил… и она взяла.
      Поезд стоял на подъезде к станции Дранда, и всем было непонятно, что же задерживает движение. Вдали, правда, слышны были разрывы гаубичных снарядов – но мы и уезжали под звуки этих разрывов. Поезда же в Сухуми, как нам сказали попутчики, перестали пускать после того, как в ночь нашего с Лидой отъезда на вокзале под артобстрелом вспыхнул состав с горючим. Горючее из цистерн полилось в канализационные стоки, и пожар по ним рванул в сторону жилых массивов. (А из канализации, спасаясь от огня, выскакивали обезумевшие стада крыс.) После этого все составы разгружались в Дранда, куда не достали снаряды.
      Но тогда почему мы стоим?
      И вот наконец со стороны города показался поезд. Подошел. Пять грузовых платформ, на которых стояли 150-миллиметровые дальнобойные орудия, обложенные мешками с песком, тут же громоздились ящики со снарядами, катались по полу отстрелянные гильзы.
      Люди высыпали на перрон. Выйдя из вагона, я увидел возле орудийной платформы группу мужчин, окруживших кого-то. В центре стоял Вова Джапаридзе и с мужественным видом что-то рассказывал.
      Вова Джапаридзе был в городе личностью известной. История его такова.
      Поначалу он тихонько работал в Гипрогорпроекте – там же, где работала Лида, что-то там делал, получал зарплату. В летний сезон участвовал в спартакиадах трудовых коллективов – играл в волейбол. Однажды на таком вот волейбольном матче, проходившем на набережной, к нему подошли какие-то подростки, к чему-то прицепились и, отведя в сторону, поколотили. И так сильно было задето его самолюбие, что уже на второй день он выбил себе разрешение в обкоме комсомола (а это была пора перестройки) и вступил в секцию карате-до, недавно открытую Семеном Дарахвелидзе, врачом-травматологом. Через полгода Вова стал чемпионом города. Далее – чемпионом Грузии. На чемпионате Союза, проходившем в Минске, он был четвертым. Вскоре после этого его сделали заместителем начальника спортбазы.
      Как раз в день начала войны родители Вовы поехали на своих “жигулях” на дачный участок под Гудаутами и, естественно, стали заложниками. Вова, долго не раздумывая, отловил в городе пятерых абхазов и обменял их на своих папу и маму.
      – Сейчас они злые, как черти, – говорил Вова, кивая куда-то за ствол орудия, – и срывают свою злость, обстреливают город. Скоро обстрел закончится, и поезд пустят на станцию.
      Я подошел ближе, мы поздоровались. Я спросил его, что он здесь делает, а Вова элегантным жестом откинул борт пиджака – он был в гражданском костюме, – достал из наплечной кобуры револьвер системы “смит-вессон” и сказал:
      – Я начальник этого артпоезда. Мы въезжаем в город и ведем обстрел абхазских позиций. С центра Сухуми как раз достаем до их окопов за Гумистой.
      – А если они накроют вас ответным огнем? С рельсов ведь не съедешь…
      Вова снисходительно улыбнулся:
      – А мы прячемся в тоннель в Сухумской горе и там отсиживаемся.
      Так я узнал, зачем российские “Су-25” бросали в районе кирпичного завода огромные бомбы на парашютах: они пытались завалить этот тоннель.
      Смотрел я на довольного собой и, похоже, войной Вову Джапаридзе, и почему-то было жалко его и таких, как он, отравленных жутким ядом – романтикой войны.
      Засобиравшись к своим, Вова улыбнулся тихой улыбкой героя и сказал:
      – Я разговаривал с ребятами, все настроены по-боевому – город не сдадим.
      Но город сдали, через 50 с небольшим дней, из них 11 дней шли уличные бои, даже не бои, а охота человека на человека. А потом начались расстрелы: освободителям нужна была жилплощадь.
      Чужая война закончилась чужим триумфом.
      27 июля 1993 года в Сочи было заключено соглашение о прекращении огня. Одним из основных пунктов этого соглашения была договоренность о выводе грузинских войск и всех добровольцев с территории Абхазии. Но когда вся грузинская техника была вывезена российскими БДК в порт Поти, 16 сентября абхазские формирования вдруг – по-военному это называется “вероломно” – ударили с гор в обход блокпостов, и 27 сентября ведомые Басаевым отряды, значительную часть которых составляли северокавказцы и казаки, взяли Сухуми.
      – Я обещал взять Сухуми до Нового года, – сказал Басаев, – и я сдержал свое обещание.
 

7500 за гражданство

Вспомни самое мерзкое