Однажды привезли абхазскую снайпершу. На вид – лет 18-19. В ней было восемь пуль. Привезшие ее грузинские солдаты сказали, что она убила восьмерых – и поэтому в нее всадили столько же пуль, по одной за каждого убитого… а она, сука, живучая. Ее бросили на крыльце и сказали, что приедут утром, а пока выставят охрану, чтобы ее не выкрали.
      – Оперируйте. Если выживет, будем судить и расстреляем.
      Но ей повезло – она умерла, не приходя в сознание.
 

 
      Уже в начале декабря выпал снег метровой толщины и лежал всю зиму, до весны. Много деревьев обломал этот снег. Они рушились с резким скрипом, похожим на крик. Жители растаскивали их на дрова.
      В больнице, построенной еще в прошлом веке, кухня имела плоскую крышу, не рассчитанную на такие снегопады – конечно же, крыша рухнула. Соорудили кухню во дворе: четыре столба и навес. Посредине разводили костер под котлом и варили: утром манную кашу, вечером макароны. Этим кормили раненых и питались сами. За дровами ходили в соседний корпус, сгоревший еще в мирное время. Ломом выдирали уцелевшие межэтажные перекрытия.
      Там же, в дворовой кухоньке, после того, как перестала работать разбомбленная прачечная, стиралось белье – вручную. Под уклон на улицу текла мутная розовая жижа – кровь, смешанная с мыльной пеной.
 

 
      Первый массированный обстрел города с абхазских позиций за Гумистой начался около 16.00 31 декабря 1992 года. Сначала ударили минометы, а к ночи добавились и гаубицы. В новогоднюю ночь я дежурил в госпитале. Пожилые врачи, побывавшие на Отечественной, с видом знатоков пытались определить калибр и вид оружия. Около 20.00 несколько десятков снарядов “Града” легло рядом с госпиталем, но левее и с перелетом. Часть их попала в жилые дома через дорогу, часть – в обезьяний питомник. Обезьяны визжали душераздирающе. Они в ужасе метались по вольерам, не понимая, откуда исходит такая грозная опасность и за что… От жалости к ним хотелось просто умереть. Женщины утирали глаза.
      Этот ужас вместе с обстрелом стих только под утро.
 

 
      Кое-как дождавшись утра, сдав смену второму электрику, я бросился домой. Дома одна оставалась Лида. Шел вдоль стен, перебегая с одной стороны улицы на другую так, чтобы оставаться прикрытым зданиями от возможного обстрела…
      Возле подъезда теснилась толпа. Стало страшно. Оказалось – неразорвавшийся снаряд. В тротуаре зияла дыра диаметром с ведро, дальше асфальт поднялся и полопался метра на два вдоль бордюра. Рядом валялась аккуратно срезанная снарядом ветка кипариса.
      Позвонили саперам – оказалось, за новогоднюю ночь таких подарков набралось более десятка.
      Один из них попытались извлечь – вокруг собрались зеваки, приехали журналисты. Снаряд взорвался. Погибли девять человек.
      Остальные снаряды – по крайней мере наш – обнесли проволокой, они так и пролежали всю войну.
      Но что случилось бы с нашим домом, с Лидой, если бы он взорвался… Я видел, что сделали эти снаряды там, где они взорвались: воронка диаметром в 6-7 метров и глубиной в 5. Асфальт огромными глыбами перелетал через четырехэтажный дом.
      Если убьют…
      Лида рассказала, как она встретила этот Новый год. Она очень испугалась, когда начался обстрел, а потом нагрела на нашей “буржуйке” воды и пошла в ванную мыться. И повторяла про себя одну фразу: “Если убьют, то по крайней мере буду чистая”.
 

 
      Каждое утро ее привозил на работу жених.
      Услышав хлопок автомобильной двери у служебного входа, все, кто оказывался в этот момент возле окон, невольно любовались сценой: их улыбками, нежным прощанием, ее стройной фигурой, радостно струившейся под его взглядом, когда она шла по дорожке. Жених и невеста продолжали жить в своем счастье.
      Правда, из-за войны пришлось отложить свадьбу. Но Мзия была уверена, и Сандро с ней соглашался, что долго это не продлится, несколько месяцев… к следующему лету уж точно все наладится. Сандро, улыбаясь, обещал ей быть осторожным и сидеть всегда в самом дальнем и глубоком окопе.
      Мзия была застигнута обстрелом “Града” на улице Эшба, недалеко от Республиканской больницы. Она укрылась за стволом большого эвкалипта. Один из снарядов попал в крону дерева и разорвался – а один из тысяч осколков пробил насквозь ее сердце…
 

 
      С утра люди со всего города тянулись к рынку – пешком или на велосипедах. На самом рынке к февралю уже кроме листьев лахома – сорт капусты – купить ничего было невозможно. Если изредка кто-нибудь рисковал привезти мешок картошки, его разбирали в сумасшедшей давке. Больше мешка обычно не привозили – боялись мародерства со стороны солдат. Торговали одеждой – новой и поношенной. Хорошо шли печки-“буржуйки”. Некоторые продавали лекарства.
      Самая бойкая торговля – между 10 и 11 утра – совпадала с утренним обстрелом. Люди как бы привыкли к обстрелам, и никто не верил, что станут обстреливать полный мирными и голодными людьми рынок.
      Но однажды это случилось.
      Около полудня к госпиталю подъехал “пазик”, набитый вопившими и стенавшими людьми. Выбежали врачи. Из “пазика” стали вытаскивать изувеченных осколочными ранениями… одного, второго, третьего… Не успевали подавать носилки – а раненым не было конца. Подъехали несколько “жигулей”, в них тоже привезли раненых, в основном женщин.
      Навсегда запомнилась женщина-армянка, которая лежала на носилках на крыльце госпиталя. Она была в шоке, боли не чувствовала и с каким-то потусторонним любопытством разглядывала собственные многочисленные раны от осколков – она была буквально утыкана ими.
      Вскоре стали известны подробности обстрела. Несколько снарядов установки “Град” упали прямо в толпу, один, отрекошетив от асфальта, разорвался под стоявшим на дороге “икарусом”, – здесь у всех пострадавших были до колен перебиты ноги. В этот момент мимо автобуса проезжали “жигули” – осколки разорвавшегося снаряда прошили дверь автомобиля и перебили бедренные кости ног водителя.
      В этот день было убито или искалечено 68 гражданских лиц.
 

 
      Ночью – монолит мрака. Зрачки скользят в бездну, ловя зацепку. Иногда – зыбкое пятно. Кто-то имеет смелость признаться: вот, я здесь, живой. Кто-то не боится раздразнить минометчиков по ту сторону ночи или накликать внезапно рвущий небо штурмовик… Но скорее всего это пятно – чья-то безысходность. То ли больной требует очередной заботы, то ли дети проголодались. Или мхедрионовцы подсвечивают себе, чтобы удобнее было выносить добычу. Хозяева забились в какой-нибудь дальний угол…
      – Давай спать, – уговариваю я Лиду.
      Я понимаю, конечно, как ей сейчас жутко. Всю жизнь она пугалась грома. После каждой ночной грозы она ходила бледная, истомленная небесными канонадами. Вздрагивала под одеялом и будила меня… а я неизменно на нее ворчал: “Ну что ты, как маленькая”.
      Вот и сейчас ворчу – будто этим можно ее провести, убедить, что нечего бояться… это, как гроза… отгремит.
      – Спи. Какой смысл лежать и ждать обстрела. Если будет, и так проснемся, – и вдруг, запнувшись, пытаюсь сгладить эту неловкость будничными словами: – Спи. Завтра тебе в госпиталь, не выспишься…
      Но сам я тоже не могу уснуть. В подъезде на первом этаже, у дверей борделя, затевается нехорошая перепалка. Сначала тихо, но напористо – будто какие-то зверьки обнюхиваются и урчат. Скоро переходят на крик.
      Там постоянно оспаривают очередность доступа к телу. Всегда спешат и не хотят ждать: война.
      В черной тишине воспаляется слух.
      Когда тишина лопается, мы вскидываем головы… нет, ничего… далеко, не на нашей улице… не на соседней. Мы опускаем головы на горячие подушки. Ночи тягучие. Мы прилипаем к подушкам, как жалкие мухи к клейким лентам. Скорей бы прорваться к утру. Тишина и мрак страшны. Но если где-то близко начинают метаться ослепительные флаги света – это еще страшней. Едут солдаты. По ночам солдаты разъезжают по городу. Может быть, воевать… может быть, грабить. Сюда?.. Мимо…
      Бордель трудится. До утра еще далеко. Обстрела, скорее всего, не будет.
      Она, конечно, не спит. Наверняка она и не смыкала веки.
      – Ты спишь? – шепчет она.
      – Нет.
      – Знаешь, я все думаю… как же они могут обстреливать свой собственный город, свою столицу? Ведь еще вчера они жили здесь и…
      – Не надо… не надо искать ответов на это безумие. Давай его сначала переживем.
      – Ну ладно… они безумные. И те, и другие. Они обезумели, между ними теперь кровь. Коля, а наши… эти вот летчики, которые вчера бомбили… как они… почему? Неужели за деньги? а?
      На этот раз я молчу. После короткого перерыва снизу – по стенам, по натянутой тишине – бегут голоса. В прифронтовом борделе беседуют.
      Я сам уже начал изводить себя этими мыслями. Лежу и представляю себе, как летчики (“наши”, те, что бомбят нас) приезжают домой… улыбаются встречающим детям, женам, старикам. Радостны и еще – горды. Их бумажники беременны – и разродятся подарками, сладостями, фруктами. Они будут сидеть за праздничным столом, и дети будут их спрашивать…
      – Я все вспоминаю, знаешь, того раненого, которому оторвало кисти рук. И его мать. Не знаю, что она ему говорила. Наверное, чтобы он не отчаивался… что его и такого будут любить. Она все время гладила его по повязкам, а он молчал.
      – К нему приехала мать?
      – Да. Ей позвонил его сослуживец, и она приехала. Это ее младший сын. Старшего уже убили.
      В подъезде резко, в голос, вспыхивает стихшая было ссора. И вот уже стреляют. Очереди, выросшие по пути, как обвалы, рушатся, кажется, отовсюду. Еле слышные за стрельбой, носятся обрывки ругани. Автомат захлебнулся, и сразу, с полуслова, стали слышны чьи-то увещевания – почему-то по-русски, но с акцентом.
      – Перестань! Нас убьет рикошетом! Перестань! Пошли отсюда.
      Еще одна очередь. Кажется, в упор по двери – и стихает окончательно.
      В темноте не видно лица жены.
      – Ничего, ничего, успокойся.
      Она успокоится, конечно. Ей надо поплакать. К тому же мы постоянно повторяем друг другу, что во всем надо искать плюсы… зато грабители обходят наш дом стороной… вон даже квартира Инарбы стоит целехонька.
      – Все… уже тихо, слышишь?
      Она плачет. И как это у нее получается – без всхлипов, без прыгающего голоса…
      – Коля, я не могу в это поверить… что чеченцы в Гаграх расстреляли, а потом сожгли пять тысяч грузин… Это же очень-очень много человек… Это же так много…
      – Это ведь слухи. Чеченцы сами могли их распустить.
      – Зачем?
      – Запугать, понимаешь.
      Она долго молчит, уже без слез. Я начал было думать о чем-то другом, но она прерывает мои мысли.
      – Коля, – зовет она, – а если это правда?
      А внизу снова затевается возня. Старые кровати.
      Гул. Утробный, угрюмый. Вырастает неспешно, но неотвратимо. Сначала ползет, стелется – но, окрепнув и созрев, уже наваливается, давит. Стены подрагивают.
      Уже можно понять: два мощных двигателя… тягачи или грузовики. Медленно двигаются вверх по улице, к западной окраине. Фары выключены. Потом дрожь в стенах смолкает, двигатели удаляются.
      Вязкое время, еще один кусок ночи. Час или два… или три. Длинная ночь. Новые гости у Мананы с подружками.
      Тишину сжирает чудовище.
      Оно разрывает ее на клочки, оно рыгает. Ракеты одна за одной летят, хлеща хвостами. Это где-то в стороне стадиона, за рынком. Ракеты летят в сторону верхней дороги, туда, где мост через Гумисту. Это не “Град”, это что-то гораздо мощнее. На несколько секунд мрак и глухота – и еще залп.
      Противоположный, занятый абхазами берег Гумисты полыхает. Дикая кутерьма огня, дым. Отсветы дотанцовывают до наших стен и заставляют стены струиться… плыть…
      Потом снова гудят тягачи. Так же угрюмо, как бы бормоча что-то злое. Они уходят в восточную часть города, где будут недосягаемы.
      – Значит, будет теперь обстрел? – шепчет она.
      – Нет, не будет… не сегодня. Завтра, наверное.
      Кто-то смеется. Кто-то икает. Кто-то передергивает затвор.
 

 
      Утром, встречаясь с соседями, здороваешься – по-русски, естественно… Ночью прилетает русский штурмовик… А утром, встречаясь с соседями, здороваешься – по-русски и думаешь – прилетит ли этой ночью русский штурмовик. Днем по русскому телевидению выступит Паша Мерседес и, размазав улыбчивое лицо по экрану, расскажет, что ни один самолет…
 

 
      В качестве гуманитарной помощи Турция прислала несколько тонн макарон. Их на грузовиках перевезли в один из магазинов и стали продавать. Причем за несколько часов этой гуманитарной распродажи цена менялась трижды.
      Мы с Лидой отстояли в очереди восемь часов. Собственно, больше это походило на штурм. Узкая дверь магазина, перегороженная столом, и за ним – две хмурые тетки. Толпа беспрерывно галдит, тычет зажатыми в кулаки деньгами, зовет то одну, то другую продавщицу по имени, повизгивает. Продавщицы, не торопясь, высматривают в толпе родственников, знакомых, соседей, берут у них через головы впереди стоящих деньги, так же через головы подают ящики макарон. Время от времени подходят солдаты и, стреляя вверх, чтобы осадить толпу, наводят порядок. Солдаты тоже берут макароны и уходят. Чем меньше остается ящиков, тем безумней давка, тем чаще подходят солдаты. Придвинувшись вплотную к столу-прилавку, мы с Лидой стоим уже около получаса. Всунуть деньги в руки продавщиц не так-то просто. Они все время норовят взять у кого-нибудь сзади, сбоку – у того, кто зовет их по-грузински. И все-таки – ура! – мы тащим два ящика и еще пять пакетов!
 

 
      Володя Воскобойник – с ним мы работали вместе в СФТИ – отстоял многочасовую очередь за хлебом. Хлеб выпекали прежде всего для армии, а излишки работники хлебозавода выносили прямо к решетке. Солдат охранял – скорее сказать, контролировал – это прибыльное предприятие. Ждать приходилось подолгу: когда вынесут, тогда и вынесут… Володя дождался, подошла его очередь.
      – А ты, русская рожа, езжай за хлебом в свою Россию, – сказал ему солдат.
      Володя развернулся и пошел домой.
      За что?
      К нам в госпиталь из такой же очереди привезли пожилую женщину лет шестидесяти со сломанной ключицей. Со словами: “Проклятые русские!” – солдат ударил ее прикладом. Она плакала, причитая вполголоса: “За что?”, – и озиралась на врачей-грузин, накладывавших ей повязку.
 

 
      Вокруг как-то быстро – удивительно быстро – налаживался особый военный быт. Мир взорвался, а обломки улеглись в каком-то новом, уродливом порядке. Быстрее всех в нашем доме в этот порядок вписались Пронины. (Сказалось, видимо, то, что при советской власти Люба, мать семейства, была профессиональной спекулянткой. Олег, ее муж, сын Юра и дочь Надя помогали ей в этом нелегком деле.)
      В войну они занялись сбытом водки. Каждый день мать с дочкой садились в прицеп трактора “Беларусь” и отправлялись на станцию Дранда, что в 30 км от Сухуми. Здесь всегда стояла железнодорожная цистерна со спиртом, а на базе лимонадного завода производился разлив “огненной воды”. Они привозили несколько десятков бутылок и сначала продавали их прямо на улицах, а со временем клиенты стали приходить к ним домой. Цена на водку росла в зависимости от положения дел в окопах: в сентябре бутылка стоила пять тысяч купонов, к концу года уже семь. (По слухам, зарплата солдат грузинской регулярной армии составляла 15 тысяч купонов…) Время от времени у жилища Прониных раздавались автоматные очереди: таким образом солдаты реагировали на инфляцию. Много раз я видел, как мать и дочь бывали на волосок от гибели. В проверенных выражениях, привычно, что ли, они умоляли не убивать их и не отбирать у них водку, ссылаясь на то, что это “хозяин” устанавливает цену, а назвать они его не могут… Но доход они все-таки имели неплохой: как-то, заглянув к ним за спичками, я застал на их столе жареное мясо.
      В погожие дни Олег ходил к морю, удил с пирса рыбу. В один из таких дней, когда он ушел на рыбалку, начался абхазский артобстрел. Видимо, обстреливали находящуюся на берегу гостиницу “Тбилиси”, в которой в это время расположился на отдых только что выведенный из окопов грузинский батальон, но наводчик оказался неважный – снаряды бухали в районе пляжа, где не было никого, кроме одинокого невезучего рыбака. Артобстрел стих, время шло, но Олег все не возвращался. Люба начала беспокоиться. Наконец он пришел – с огромной лиловой шишкой во весь лоб. Поднятый взрывом голыш угодил в него, и он потерял сознание.
      (Позже, живя уже в России, мы узнали от знакомых, что Олег Пронин был зверски убит вернувшимися абхазами – за то, что “обслуживал оккупантов”.)
 

 
      Во дворе напротив жил русский ополченец – быть может, единственный на весь город русский ополченец, сражавшийся на грузинской стороне. Жил он с матерью-старушкой, лет ему было около двадцати пяти. Высокий, плечистый и очень довольный, что у него есть собственный автомат.
      Однажды, крепко выпив в компании своих однополчан, он стал хвалить автомат Калашникова, утверждая, что тот пробивает рельс. А так как железная дорога проходила недалеко, спорщики отправились к путям – и, отойдя метров на пять от рельса, поклонник АКМа прицелился и выстрелил. Дико взвизгнув, пуля-дура отскочила от рельса – один глаз вытек напрочь, а второй повис на нервных волокнах.
 

 
      Когда-то, когда вопрос о том, кем считать себя – украинцем или русским (по крови или по культуре), – время от времени просыпался и начинал ерзать в душе, я вспоминал о Гоголе, о его двуедином гении, и этим утолялся. Все-таки две родины лучше, чем ни одной.
      …Однажды, когда голод стал уже обыденным состоянием, мы купили на рынке мешок немолотой кукурузы. Я отвез его на тележке на мельницу – на соседней улице работала-кряхтела старенькая электрическая мельница. Хозяева ее, два пожилых мегрела, составляли абсолютно киношный дуэт: один был худой и говорливый, любил помурлыкать в усы что-то, очень похожее на застольные песни; второй – плотный, с красным, как гранат, лицом и светлыми волосами, постоянно присыпанными к тому же мучной пылью, работал молча, здоровался, будто ворчал. Брали они традиционную десятину с помола, от денег отказывались.
      Я приволок свою кукурузу рано утром, но с утра они мололи “своим” людям, а в двенадцать отключили электричество, часа через три электричество появилось, мельница закрутилась снова… но мой мешок стоял сиротливо в углу, и так же сиротливо сидел в другом углу я. Костлявый старик ходил неторопливо мимо меня, напевая, и, казалось мне, тихонько ухмылялся. И вдруг он остановился передо мной и завел такую речь:
      – Вот ведь, Россия нас бомбит, а кушать мы все хотим, и мегрелы и русские…
      Застигнутый врасплох, не зная, что ответить, я обронил – и это была чистейшая правда (одна из ее половин):
      – Я украинец.
      Это оказалось моей козырной картой.
      – А, вот как, – отозвался старик.
      Он рассказал мне, как в войну, в Великую Отечественную, воевал на Украине, был ранен, и его прятала украинская женщина, выходила, выцарапала у смерти.
      – Она со своими детьми очень голодала, но делила со мной последний кусок хлеба. Что давала детям, тем кормила и меня. Я всегда ее помню, я обязан ей жизнью. До сих пор помню даже ее лицо.
      Словом, вскоре кукуруза была перемолота…
      Я тащил по вечерним переулкам тележку с мукой, стараясь побыстрее, чтобы успеть до комендантского часа, думая о войне – той, Отечественной, и этой, гражданской, а еще – о Николае Васильевиче Гоголе.
 

 
      Да, я мог считать себя русским – по культуре, по судьбе. Однако российская власть конца XX века сама решала – “кто и насколько”, недостаточно русских она именовала “русскоязычными” и, совершив этот несложный лингвистический трюк, полагала проблему решенной. Другие нации, не столь, видимо, великие, не разбрасывались своими. Из всех “русскоязычных” одни только славяне оказались предательски брошенными на чужой войне.
      …Итак, эвакуация:
      Евреев.
      Вскоре после начала боевых действий в Абхазии Израиль объявил, что все желающие евреи могут репатриироваться. Для этого необходимо всего-навсего записаться в еврейской общине.
      После записи на отъезд (это если вы еврей) вы ожидали назначенной даты и отправлялись к Дому правительства. Туда подъезжали два “икаруса” и “Камаз”. Каждый отъезжающий мог взять 40 кг груза. Беспокоившихся – успокаивали: в Израиле каждой семье предоставят жилье со всем необходимым: постелью, посудой и т.п. “Икарусы” отвозили репатриантов в Тбилиси, где в израильском консульстве уже ждали оформленные документы, а в аэропорту – “Боинг-747”, который через несколько часов доставлял потомков Моисея на историческую родину…
      Евреи уехали почти все. Лично я знал лишь две оставшиеся семьи, одна из них была смешанной.
      Греков.
      Греция объявила, что пришлет корабль, если выяснится, что желающих уехать греков окажется достаточное количество.
      Но большинство их эмигрировало еще раньше, так как за несколько лет до этого президент Греции добился от правительства СССР договора о выплате пенсий всем, заработавшим ее в СССР.
      Греки добирались до Тбилиси, а там без хлопот оформляли выездные документы.
      Так уехала наша хорошая знакомая Джульетта Алхазова – после того, как ее с подругой задержали и увезли в кинотеатр на Маяке (район Сухуми). Кинотеатр был битком набит задержанными без документов (а приказа ходить с документами никто не видел), там их продержали всю ночь и, наиздевавшись вдоволь, отпустили. Через три дня Джуля навсегда уехала в Грецию. (Сейчас она звонит нам из Афин – снимает квартиру, работает на швейной фабрике.)
      Не уехали в основном те греки, которые не знали языка. Муж Гали Михайлиди (она была первоклассным стоматологом), Ростислав Рихтер, не хотел уезжать из Сухуми, где он – уже при вернувшихся – открыл свое дело, цех по производству полиэтиленовых пакетов, пакеты он вывозил в Россию и получал неплохой доход. Но постоянные нервотрепки и унижения привели к повторному инфаркту, и Слава через два года абхазской свободы умер. Галя все-таки не уехала – потому, что не говорила по-гречески, а еще потому, что после одной из бомбежек “Су-25” да поджога грузинскими солдатами дома, где жила ее мама, старая женщина стала бросаться под кровать при звуке проезжавшей по улице автомашины и боялась оставаться дома одна. После ухода грузин Галя все же неплохо зарабатывала. Новый хозяин поликлиники, абхаз, конечно, ничего не имел против гречанки-стоматолога. А бывшего главврача, грузина, вместе с женой вывели из поликлиники в сквер через дорогу – и расстреляли.
      Армян.
      Армяне самостоятельно перетекли на Северный Кавказ, в Краснодарский и Ставропольский края, Ростовскую область – в зависимости от того, где жили их родственники. Троюродные дядья и двоюродные племянники вызволяли их из беды получше консульств и министерств. Но многие армяне остались – те, что были связаны с землей.
      “Русскоязычных”.
      После того, как от ракет, выпущенных в первый день войны с грузинского вертолета, погибли отдыхавшие в санатории два российских офицера и женщина, в порт прибыли большие десантные корабли, и в течение двух дней происходила эвакуация нескольких тысяч отдыхавших военных и их жен. После этого было разрешено эвакуироваться гражданским лицам. Многие местные жители надеялись спастись на борту этих БДК. В порту собралась огромная толпа, в основном женщин с детьми, жаждавших уплыть подальше от этого так неожиданно грянувшего ужаса. Но случилось то, что должно было случиться… Десантники не взяли территорию порта в свои руки, а оставили вход на пирс в руках “спасателей” из “Мхедриони”, чем те незамедлительно воспользовались: чтобы пройти на пирс, нужно было или быть чьим-то родственником, или заплатить “пошлину” в размере 5 тысяч рублей.
      Примерно неделю шло это делание денег, затем корабли перестали приходить. На этом эвакуация “русскоязычных” прекратилась.
 

 
      Его часовая мастерская размещалась в небольшом киоске в самом центре города, в углу сквера напротив горсовета. Его знал весь город. Мастер он был отменный, но и цену за свою работу назначал немалую. Торговаться с Бородой было бесполезно. “Не хочешь – ищи другого”,- говорил он и углублялся в свои шестеренки-пружинки.
      Слухи о его бороде ходили всякие. Говорили – сидел. Говорили, мол, там, на зоне, кого-то заложил, вот ему и накололи на подбородке – то ли “стукач”, то ли “сука”. Другие говорили – никого не закладывал, а просто проиграл в карты, и слово совсем другое, матерное. Но хрен редьки не слаще, и приходилось ему носить эту самую бороду зимой и летом.
      Дом его был по тогдашним – советским и перестроечным – меркам роскошен. За высоченным забором стояли два автомобиля. Сыновей было трое – все, как на подбор, статные, широкоплечие.
      Чем зарабатывал Борода? Уж точно не починкой будильников.
      И совсем немногие знали, что Борода знаменит среди городских нумизматов как обладатель огромных коллекций монет, орденов и медалей.
      …Когда российские БДК увозили в неизвестность галдящих и рыдающих беженцев, он не искал себе места среди них. Он остался. Но спустя некоторое время из его двора ночью увели одну из машин, иномарку. Борода вооружил своих сыновей и позаботился, чтобы об этом узнал весь город. Этого оказалось мало. Грабители ходили кругами, наведывались попить водички, гуляли по комнатам, поглаживая автоматы.
      И он решился.
      В назначенный день с несколькими чемоданами, выставив сыновей на стреме, Борода пришел в порт. Здесь оставалось после бегства абхазов несколько прогулочных катеров. Он заранее договорился с кем надо, и его обещали подбросить морем до Сочи. Все шло по плану. Он поднялся на борт, отдали швартовы, и катер отчалил. Когда между пирсом и кормой плескалось уже несколько десятков метров, в каюту, где сидел на своих чемоданах Борода, откуда-то – может быть, из капитанской рубки – ворвались автоматчики. Он попытался выхватить пистолет…
      Его сыновья, услышав очереди, ушли с пирса: помочь отцу они уже не могли.
      А катер, сделав по морю неторопливый круг, вернулся к тому же месту, от которого отчалил. Что было в тех чемоданах, ради которых часовщик Борода рискнул жизнью, никто так и не узнал.
      Историю эту я слышал от многих людей… Осажденный город начинал создавать свой фольклор.
 

 
      Еще одну историю пересказывали сухумчане.
      Якобы однажды на противоположных берегах фронтовой Гумисты, скрытые друг от друга рельефом, сели обедать грузинские и абхазские дозоры. И вот со стороны абхазов прорывается сквозь шум воды голос:
      – А не желает ли кто из грузин отведать сытного обеда с добрым вином?
      Мужчины собрались было смеяться удачной шутке товарища, как вдруг один из грузин поднялся и, направляясь в их сторону, крикнул:
      – Почему бы и нет! Я давно не пил хорошего вина!
      Не спеша он перебрался через ледяную, но мелкую здесь Гумисту. Не спеша подошел и, поздоровавшись, сел на предложенное место. Трапеза прошла в гробовом молчании. Когда все было съедено и выпито, гость с того берега поблагодарил хозяев, вежливо попрощался и пошел к реке.
      Не спеша перебрался он через ледяную Гумисту, не спеша дошел до своих.