Сломали древнюю хату Синенкиных, деревья вытащили из земли трактором, а Марии Федоровне дали прекрасную однокомнатную квартиру. Кое-что из старья ей удалось затащить в новую квартиру, но Митька завез ей новую мебель, ковер постелил, этажерку для книг поставил - читай, мать, развлекайся, отдыхай, ты свое отработала. А отдыхать она за жизнь не научилась. Раз, правда, до войны посылал ее колхоз в крымский санаторий, вот даже карточка есть - с группой отдыхающих под кипарисом. А потом отдыхать не приходилось. Квартиру бабы-подружки и колхозные мастера довели до ума, отрегулировали, покрасили, побелили, справили новоселье. А дальше пошло хуже. Люди ушли. Сидит она одна целыми днями. Гусей на этаже держать не станешь, дел никаких - поел и спи, телевизор приелся. Стала тетя Маруся сдавать на глазах. Как дерево, пересаженное в позднюю, несажалую пору, да и не в ту землю. Сидит тихая, грустная, увядающая, карточки старые пересматривает, а то глазами ищет в море крыш конек с медной волчицей там жактовские жильцы проживают.
      Успел Митька, сам земляной человек, доглядел, что кончается мать от хорошей жизни, и забрал ее на свое подворье - тут кастрюль, растений и животных хватает, только успевай горб подставлять. Поправилась, отживела в суете, как иные на курорте, но дней ее жизни оставалось мало, как пряжи, когда сквозь шерстяную нить уже видна катушка, хотя дед ее прожил более ста лет.
      Добротой тети Маруси пользовались все кому не лень, - никому не умела отказать, всех привечала. Но особо тяжким камнем на ее шее повисла дальняя родня - десятая вода на киселе - Маврочка Глотова, старуха уже. В давнишнюю голодовку присматривала она за детьми Марии - когда Антон, Тоня и Митька съедали свои оладики моментом, а тетка Мавра и ее дочка Нинка расходовали свои аккуратно, жевали весь день. Она после гибели Зиновея-шинкаря сменила несколько мужей без венца - объест-обопьет одного, идет к другому, и дальше, на новые хлеба, так и осталась вдовой. Жирно поживилась она, когда кулачили станичников. Сперва ее тоже высылать намечали, но заступился Сучков. У тех, кого наметили в ссылку, она тайно брала на сохранение мебель, иконы, зерно, сало, овчины, скотину, не брезгая оконными рамами, горшками и кизеками. И долго кормилась этим. Многие из ссылки вернулись, но спрашивать с Маврочки поздно было - проела в голодовку, суди ее бог. И вот нашелся ей новый промысел - прилипла к Марии, повадилась ходить завтракать, обедать, ужинать, чуя горькое одиночество Марии. Мария выработала себе пенсию, медаль в войну получила, а Мавра осталась, как сорока на плетне, побирушкой - страшно любила ходить по гостям, к себе, однако, не приглашала никого даже в престольные дни. "Спасала" Мавра и имущество Глеба и Марии - долго ела сладкие да мясные пироги. И теперь сильно недовольствовала, что Мария перешла жить к сыну, у Митьки Есаулова дюже не пообедаешь, хотя тетка Мария и тут ухитрялась сунуть кусок-другой толстой Мавре. "Раньше века ты родилась, Маруся, говаривал, бывало, ей Михей Васильевич, - сегодня надо быть потверже душой, зверья на земле много, а зверье, замечено, ищет кого послабее". Но Мария не считала себя слабой.
      - Я Гамлет, - сказала она однажды белиберду, по мнению внуков, рассмеявшихся над пьяненькой бабкой. Но она тихо и грустно подтвердила: Я Гамлет...
      Что это означало? Тайну эту она унесла с собой. Возможно, то, что судьба алмаза среди людских камней всегда трагична.
      ...Кинулся Митька к матери, а у нее язык заплетается, хочет что-то сказать и не может, и сердится на себя, и - казачья кровь! - заставила себя, может, уже с разорванным мозгом сказать какую-то фразу. Никто не понял ее - Мария сказала по-французски, а учила ее этим фразам в детстве барышня Невзорова. И тут же, спохватившись, все понимая, что произошло, Мария поправилась и явственно выговорила:
      - Антона... скорей Антона.
      Брата ли Антона или сына Антона - теперь не узнать никому.
      Выносили их, Марию и Спиридона, вместе.
      Как в полку, семье, государстве - как во всяком деле, на похоронах тоже нужен старший, руководитель. А тут особенно каждый лезет командовать на свой салтык - по какой улице нести, какой обед готовить - и от множества указчиков получается неразбериха. Да, это обряд, действо, последний акт драмы, и проводить его надо подобно Бетховену: он, незнакомый, вошел в дом, где была печаль смерти, сел к роялю и потрясающей трагической музыкой у т е ш и л родных в их печали, показав им глубину их горя.
      Режиссером последней сцены с Марией и Спиридоном в главных ролях выпало быть мне, и недовольных постановкой, кажется, не было.
      Великое множество родни оказалось у Есауловых - казачьи станицы вспухали на одних дрожжах - кровных и брачных. В хутора и станицы, в города и села полетела весть - е щ е о д и н у п р а в и л с я к а з а к н а н и в а х э т и х з о л о т ы х и г о р ь к и х, и отгостила тетя Маруся, Манька Синенкина, у которой волосы "дюже белые были". Человек триста шло за двумя гробами из рода Есауловых и Синенкиных - роды эти ныне рассеяны по всей земле. Многие и не знали покойников. А Федьку Синенкина, старика, отливали у гроба сестры.
      В автобусах тихо переговаривались.
      - А ходил Васильевич легко, не думалось, что скоро управится...
      Один внучок Спиридона нес в руках фотокарточку, весьма редкую для казака: Спиридон снят в берете и пышном шарфе командира интернациональной роты в Испании. Когда машину ростовской тюрьмы перевернуло взрывом, забрал у убитого охранника свои бумаги и фотографии.
      Хоронили на новом кладбище - старое все-таки срыли, но по дороге остановились на минуту у старого, у места, где покоилась Прасковья Харитоновна с сыном и мужем. На могиле пивной киоск - жизнь не может окостенеть.
      Хоронили их с почетом, музыка играла все время, и парторг сказал речь о Марии, а Дмитрий Глебович, нынешний глава рода Есауловых, о дяде Спиридоне.
      Положили в одну могилу. Не знали, что будут так близко, когда бежали с ссылки и ехали на вагоне с рудой, тесно прижавшись друг к другу.
      Больше всех убивался Иван, которому Глеб дал отчество Спиридонович и которому тетя Маруся заменила мать - с того дня путь его больше лежал на кладбище, жил уже тем миром, сидит в оградке, вспоминает, на железном голубом столике бутылка портвейна. Лет через пять зароют и его.
      Когда могильщик уже размотал веревки и у гробов остались самые близкие, Дмитрий Глебович незаметно, достал из-под плаща и вложил в руки Спиридона синежалую с позолоченной рукоятью шашку - последний подарок казаку, а тело матери прикрыл редчайшей персидской шалью, неведомо как и у кого сохранившейся с прошлого века. В жизни Мария таких шалей не носила. И цветов таких в жизни ей не приносили, а теперь всю могилу завалили, да поздно, надо носить цветы живым. Шаль порезали ножницами.
      День похорон был ясным, хорошим. Хорошим был и поминальный обед - два первых, два вторых, узвар, закуски, конфеты, печенье, а водки и вина вволю.
      И место досталось им хорошее: слева, как на ладони - Бештау, а прямо - Эльбрус, возвышающийся над горами, облаками и звездами - теми звездами, которые осыпались в ту ночь, когда Мария провожала в степь Глеба и осталась с ним до зари.
      Кончилась жизнь старой казачки, унесшей в могилу много тайн, неведомых нам, оставшимся.
      Кончилась жизнь старого казака, уместившаяся в двух всплесках сознания.
      Если б встали они, Спиридон и Мария, как в день Страшного суда, то жизнь свою смогли бы изложить судьям в двух картинах, ибо плохого они не помнили, а картины эти существенны.
      Первое впечатление от мира - огромный гнедой конь на зеленой меже в поле. Смутно помнились всю жизнь прохладные горы, дубравные балки, алые бугры, синева неба, встающее из-за гор солнце, свежая душистая копна, мать с отцом под фургоном - а надо всем этим, как на золотой медали, выбит конь.
      Последняя картина сознания - сотня. Разметав по ветру крылья бурок, пламенея башлыками, сверкая пиками, уносится она вдаль, как невозвратимый сон.
      Дальше... Дальше... Еще слышна песня...
      Поехали казаченьки
      Чуть шапочки видно.
      Они едут-поглядают,
      Тяжело вздыхают:
      Осталися наши жены,
      Жены молодые...
      По примеру старых станичных поэтов закончим нашу хронику стихотворно.
      * * *
      . . . Ave Mare!
      Morituri te salutant!*
      Берега в туманной хмари,
      Где рыбацкий невод спутан.
      Сколько лет уже я не был
      Здесь, где смутно стонут волны
      И хотят обняться с небом
      В гневе грома, в яри молний.
      Сколько лет, как на галере,
      Я ворочал перья-весла,
      Чтоб доплыть к великой вере
      В человеческие весны.
      Парус мой, крылом рисуя
      По закату, сникнет вскоре.
      И с собою унесу я
      Синий рокот песен моря.
      Но средь зыбей слов - вот горе
      Мели мертвого покоя!
      И с тобой хочу я, море,
      С валом чокнуться строкою
      На прощанье.
      Есть он где-то,
      Бивнем выгнувшийся риф мой.
      Может, рядом ждет поэта...
      Так звени ж последней рифмой!
      Погибла юность достославно,
      Чудес владычица и мать!
      Ах, если б мое ее стремглавный
      Бег бешеных коней догнать!**
      Те дни, когда, пробив плотины,
      Спустился в пропасть ада я.
      Душа, как лампа Аладдина,
      Горя над мраком забытья,
      Открыла строчек клад безбрежный
      В глубоких тайниках людских.
      И я гранильщиком прилежным
      Низал те строки в стройный стих.
      Когда моряк в сверканье молний
      Почует течь и смерти быль,
      Бросает он с надеждой в волны
      С запиской винную бутыль.
      И так же я, считая сроки,
      Ветрами мира опален,
      Теперь вверяю эти строки
      Морям времен. . . . . . . . .
      Мне стоила седых волос
      Э н ц и к л о п е д и я К о л е с.
      Курил и я свои сигары,
      Сжигая аромат годов,
      И жду награды или кары
      Я получить сполна готов.
      Сигары дороги вдвойне:
      В их бальзамическом огне
      Испепелился сонм флотилий
      Моей любви - мой свет в окне.
      Но я согласен, чтобы мне
      Бумагу только оплатили
      Ars longa - vita brevis est***.
      Когда на Площади Цветов
      Сожгли Бруно, частицу пепла
      Унес с собой я в даль годов
      И сердце наново окрепло.
      Почтенным метром я в Сорбонне
      Публичных диспутов не вел
      Швырял я золотые боны
      На приисках, трудясь, как вол.
      Я сеял хлеб. Ковал металл.
      Портовый грузчик в звонком мире,
      Не стал лжецом. Ханжой не стал.
      Я только стал в плечах пошире.
      Мне брезжит истина: сгори,
      Но чтобы стать огнем зари.
      Колеса сделаны. Пора
      Сменить железо топора,
      Стихом-лучом продеть насквозь
      В арбу романа ось...
      Авось
      К коллегам вымчу на Олимп,
      Рога пристроив или нимб.
      Мы на своем несем горбу
      Миллиарднотонную планету.
      И эту старую А р б у
      Теперь мы сделаем ракетой.
      Я буду вечно мчаться в ней,
      Где кони дней не мнут степей,
      Где не цветет голубизна,
      Даль беспощадна и ясна,
      Там льется миллионы лет
      Холодный бестелесный свет.
      И жадно трав я пью настой,
      Мне ландыши кричат: постой,
      Побудь еще, не уходи
      С земного золотого поля!
      Пусть все свершится впереди,
      А нынче - хлеб, табак и воля!
      Не уходи...
      Живи... Постой...
      И насладись тем до отказа,
      Что глаз твой теплый и простой
      Светлее бронзового глаза.
      Не посылал я под девизом
      Проектов Пантеона - нет.
      Не сопричислен я к подлизам,
      Что подпирали монумент
      Многоступенчатой халтуры.
      Я жил, как облака и туры.
      Любовь пытался в стих отлить,
      И тут, как ни пиши с натуры,
      Любовь я должен п о л ю б и т ь,
      Чтоб о любви слагались суры.
      До дней неповторимых дожил,
      Открыл в неведомое дверь,
      Но абстрагироваться должен
      Я, как в грамматике, теперь.
      Я жил, как все, и пил, и ел,
      Писал нередко до рассвета,
      Бродил в горах...
      А сколько дел
      Несовершённых у поэта!
      Все испытать! Повсюду быть
      На шахте, в башне, у причала...
      Хотел бы я про все забыть
      И жизнь свою начать сначала.
      Из груды старых заготовок
      Лимонный отжимая сок,
      Я с грустью вижу, чистя слово,
      Как ясен был я и высок.
      Поэтом я считаюсь ныне,
      Но только знаю я один:
      Давно идет в моей пустыне
      Цепь прозаических годин.
      Чтоб ощутить поэта счастье,
      Как в детстве зимнею порой,
      Готов я сгинуть в первой части
      И возродиться во второй
      Совсем другим, в огромной гуще
      Людской...
      Диктует бытие:
      Преображение мое
      Преображенье всех живущих.
      Что волчьей шкурою одето,
      Развеется, уйдет как дым.
      . . . . . . . . . . . . .
      Я снова стану молодым,
      И, может, стану вновь поэтом
      Вернется свет воображенья,
      Увижу новых далей синь...
      Но есть момент в п р е о б р а ж е н ь е:
      Сперва умри, стань пеплом, сгинь.
      Овчинно мягких туч свинец
      Окутал март. Крестьяне станы
      В полях разбили. Наконец
      Задул свежак от Боргустана.
      И снег крошился, словно соль.
      Крутился ветер, рад и зол,
      Как мокрый и лохматый пес,
      Терном кусая бок Колес,
      Вы помните: под яром спят
      Они уж много лет подряд.
      И почернели огороды.
      Зашевелилась корней корчь.
      И вешне-бешеные воды
      В оврагах загудели.
      ...В ночь,
      Влекомые по камышам,
      По вековечным голышам,
      По перекатам, по откосам
      В яру волочатся Колеса.
      По Яблоньке.
      В Подкумке мутном
      Под Синим яром пронесло...
      Ревет Кума дождливым утром,
      Рыбачье утащив весло.
      Плывут Колеса мимо бань,
      Цветущих вишен и обвалов.
      Их, может, дикая Кубань
      Водой эльбрусской целовала...
      Уносит...
      в море...
      в синь-туман...
      Несет в открытый океан
      Времен...
      А там у берегов
      Не встретил я друзей, врагов
      . . . . . . . их легкие следы
      Смывало всплесками воды
      В конце последнего их дня.
      А грузная моя ступня
      Оттиснула в ракушник лет
      Тяжело-грубоватый след.
      Слоновой Кости Берег я
      Знавал, не забывая Терек.
      И ладожский я помню берег...
      Плыла и там моя ладья.
      А э т о т не похож на них.
      Кричу я: звездные приливы,
      О как вы медленны!
      А вихрь,
      Что нас уносит пылью в гриве
      Седого Космоса, так быстр!
      Остановись, кометы хлыст!
      Бессмертный подвиг я свершил:
      Я на Земле на этой жил.
      Страдал, надеялся, любил,
      Вино и горе в меру пил,
      И радость в солнечном краю...
      И выпил горькую струю,
      Размешанную сладким сном
      Стремленьем, верой и добром.
      . . . . . . . . Часто я
      На мягкой бурке под горой,
      Ночной мечтательной порой,
      Сидел при жизни здесь один,
      На этом Берегу суровом.
      Листал пергаменты годин,
      Любуясь филигранным словом.
      Сюда опять, когда к зиме
      Колосья вынянчив. Земле
      Не буду нужен, я вернусь,
      Все утеряв - и смех, и грусть.
      Приду без счастья и без зла.
      И буду всматриваться косо,
      Откуда в юности Колеса
      Волна времен мне принесла...
      Но пусть ребенок с вечной лирой
      Лазурный начинает путь,
      Чтобы потом в пространствах мира
      Скорбеть, устать и отдохнуть,
      Влюбиться, мучиться дилеммой,
      Спасти пчелу, огонь, родник,
      Быть в звездоплаванье, поэмой
      Прославить утренние дни...
      Или, как я, прийти к финалу
      Трагическому...
      Ясно нам:
      Под крышкой школьного пенала
      Не ручки, а ключи к мирам.
      Чтоб наша молодость вернулась,
      Мы детям завещаем все.
      Мы песню спели. Повернулось
      Страданий наших колесо.
      И пусть бегут по небу тучи,
      Весною расцветает сад...
      И пусть придут поэты - лучше
      О мире лучшем написать.
      _______________
      * Здравствуй, море! Обреченные на смерть тебя приветствуют!
      (лат.).
      ** Древние арабские стихи, переведенные Игнатием Крачковским
      прозой, я повторил почти дословно.
      *** Жизнь коротка - искусство вечно (лат.).
      Словарь
      малоупотребительных, устаревших и местных слов и выражений
      А д а т - неписаный закон у мусульман.
      А й р а н - кисломолочный горский напиток, прародитель кефира.
      А р а к а, р а к а, р а к и, р а к и я, р а к ь я - самогонная водка, эти слова бытуют в языках многих народов мира.
      Б а б к а - акушерка, обычно из самоучек.
      Б а г л а й - по-видимому, собственное татарское имя, ставшее у казаков нарицательным, означая дородность, крупность.
      Б а з - огороженный загон для скота, также - двор (местн.).
      Б а р д а - остатки крахмального производства.
      Б е л о л и с т и н ы - лесные ивы (местн.).
      Б е с т а р к а - фургон с кузовом, объем которого вымерян.
      Б у к а р ь - вид деревянной сохи.
      Б у х м е т - то же, что баглай.
      В а л а н д а т ь с я - возиться в работе, делать без особого результата (местн.).
      В а л у х - кастрированный баран.
      В с т у р м а ш и т ь с я - вскочить, спешить (местн.).
      В ы б и в а т ь - выискивать мотыгой, палкой клубни, оставшиеся на поле после уборки урожая (местн.).
      В ы к л а с т ь, в ы л е г ч и т ь, в ы л о ж и т ь - кастрировать (местн.).
      Г а л д а р е и - галереи (иск.).
      Г а м а н о к - нагрудный карман (местн.).
      Г л о т о ш н а я - ангина (местн.).
      Г о н д о б и т ь - копить, наживать (местн.).
      Г у р д а - шашка драгоценного булата, секретной стали.
      Д у д а к и - дрофы.
      Ж и г а л о - металлический прут для выжигания по дереву.
      З а н и м а т ь с я - хлеборобить (местн.).
      З а п о н - фартук (местн.).
      З а р у ч и т ь - просватать.
      З а р ы п е т ь - заскрипеть.
      З а с т р е м и т ь - преградить, остановить (местн.).
      З л ы д а р и т ь - просить, побираться, клянчить (местн.).
      З о л о т н и к - в данном случае мера веса: 4,26 грамма.
      И м п е р и а л - русская золотая монета достоинством 10 рублей.
      К а в а л е р г а р д ы - привилегированный кирасирский конногвардейский полк в царской армии.
      К а й м а к - топленые сливки.
      К а т у х - сарайчик (местн.).
      К и д а т ь с я - быть похожим на кого-то (местн.).
      К и з я к - топливо из высушенного навоза, казаки говорили: кизек.
      К и ю р а - остроконечный молоток каменотеса.
      К л е у х - низенький сарайчик (местн).
      К о м с о д - комитет содействия (Советской власти).
      К у к о в я к а - нескладный, несуразный, топорно сработанный человек.
      К у л а г а - постное блюдо из теста, ягод и солода.
      К у л и г а - клин земли, полоска, участок, кусок.
      К у р п я й, к у р п е н - каракуль.
      К у т а н - закоулок, место вечерних сборищ молодежи.
      Л а б у з а - кукурузные стебли с листьями без початков.
      Л и н и я - цепь укрепленных казачьих постов, пикетов, крепостей, станиц, городков, Азово-Моздокская Линия.
      Л о м к и - каменоломни (местн.).
      Л о х о н, л о х о н ь я, л о х м о т ы - тряпки, старье, обноски (местн.).
      М о р о к о в а т ь - понимать, соображать (местн.).
      М а х а н - падаль.
      М г а - мгла (местн.).
      М и р о ш н и к - мельник.
      М о л о з и в о - жидкое молочко, выделяющееся из груди, вымени после родов, отела.
      М о н о п о л и я - винная лавка, кабак, от царской, государственной монополии, единственного права на торговлю спиртным.
      М О П Р - Международная организация помощи рабочим.
      М о ч а г - непросыхающее, болотистое место.
      М у з г а - приречная низменность, часто затопляемая водой.
      М ы т а р ь - сборник налогов у библейских народов.
      М я с о е д - периоды года, когда в отличие от поста едят скоромное мясо, молоко, масло, сало, жиры.
      Н а в я з а т ь ч а й н и к - отказать в сватовстве (местн.).
      Н а д е т ь р о г и (набычиться) - обидеться, перечить, возражать (местн.).
      Н а л ы г а ч - ремень, накидываемый на рога животных для привязи упряжи.
      Н а р у н ж и т ь с я - нарядиться (местн.).
      Н е м и р н ы е а у л ы (князья, горцы) - воюющие с царскими войсками и властями.
      Н о г о в и ц ы - кожаные чулки-сапоги без подметок.
      О б г о л а ш и в а т ь н е в е с т у - провожать в замужество пеньем обрядовых песен.
      О б о д н я л о - распогодилось, прояснело, просохло (местн.).
      О б ъ е д ь я - крупные остатки сена, стебли трав, бурьяна.
      О к л у н о к - узелок, мешок с небольшим содержимым (местн.).
      О т а в а - новая трава, выросшая после скошенной.
      О т и н ь я - ботва.
      О т р о ш н и к - отступник, отступившийся от веры, завета, клятвы (местн.).
      П л а к о н - флакон (иск.).
      П л а н - участок земли, нарезаемый под частное домовладение.
      "П о д у ш к а" - деревянный брус, брусья, на которых ставится кузов телеги, бак или цистерна.
      П о з и р а т ь - смотреть (местн.).
      П о л о в о й - светло-желтый, цвет соломенной трухи, половы.
      П о л с т ь - войлок из овечьей шерсти.
      П о н ч о х и - обувь из полсти, бурки.
      П о р е п а н н ы й - потрескавшийся, грубый (местн.).
      П о с т р о м к и - гужевые ремни от хомута к телеге.
      П р и о б щ и т ь с в я т ы х т а й н - соборовать, то есть помазать умирающего освященным елеем, маслом из маслин.
      П с ю р н я - людская мелюзга, толчь, мелочь (местн.).
      Р а з м о л - непросеянная, с отрубями мука.
      Р е п е т и т ь с я - собирать, готовиться, от "репетиция" (местн.).
      С а ж е н ь - мера, около двух метров, и сам инструмент меры, огромный деревянный циркуль, сбитый намертво.
      С а п е т к а - круглая, плетенная из ивняка корзина.
      С в о й с к а я - своего, домашнего приготовления (местн.).
      С к а р ё ж и т ь с я - сжаться (местн.).
      С м а л е ц - топленый свиной жир.
      С о ш л и с ь с п а р у - замерзли, потеряли тепло, пар (местн.).
      С т а н и ц а - поначалу так назывались казачьи отряды: легкие и зимние станицы.
      С у л е я - особая винная бутыль, полуштоф.
      С у м о в а т ь - думать (местн.).
      С у р ы - арабские стихи Корана, заповеди.
      Т о л ч ь - мелочь, презрительно о бедных, нищих, недалеких (местн.).
      Т о л а м б а ш - тамада, тостер (местн.).
      Т о р о к а - седельные сумы.
      Т у р с у ч и т ь - трясти, таскать, мучить, привязываться (местн.).
      У з в а р - правильно: взвар - компот.
      У п р у г - отрезок рабочего времени от перерыва до перерыва. Этимологически от "упряжь", "запрягать" - на время перерыва коней или быков отпрягали.
      У р г у ч а т ь - работать, с оттенком тяжелой работы (местн.).
      Ф и л ю г а - липовый, незаконный документ, филькина грамота.
      Х о д - телега, фургон, арба (местн.).
      Ч е б о т а р ь - сапожник.
      Ч е к м а р ь - пастушья палка.
      "Ч е р в о н е ц" - десять лет тюрьмы, лагеря (жарг.).
      Ч е т в е р и к - мера сыпучего, ведерко.
      Ч у в а л - большой мешок.
      Ч у г у н к а - и поезд, и железная дорога (уст.).
      Ц у р п а л ь я - сухие стволы подсолнечника, стебли, объедья.
      Ш а м и л ь - та же лезгинка, вообще горские танцы.
      Ш е м е т о м - мигом, моментально, быстро (местн.).
      Ш л ё н д а т ь - таскаться без дела, как глупая овца-шлёнка.