- Уже слышно: всем идти на Москву - и больным, и легко раненным, до пятьдесят лет - всем под ружье.
      - Всю жизнь казаки шли на Москву - и ни разу не взяли! - говорит Спиридон.
      - Ты к чему это, сотник? - покосился волчьей сотни казак. Запорожская Сечь разве не грабила Москву?
      - К тому, что теперь непременно возьмем, - опустил глаза сотник.
      - Выпить есть? - спросил волчак.
      - Вон у хозяина спроси, - Спиридон показал на Федора.
      - Ваши бабы? - облизнул губы волчак, видя Марию и Фолю.
      - Наши, жены, с левого края моя, а с правого брата.
      Услышав это, Глеб направился к Марии и завел с ней разговор. Казаки повернули в станицу.
      УЧЕНИЕ О ЧЕРЕПЕ
      По причине болезни печени князь Арбелин прибыл в станицу подлечиться целебной водой. Заодно возглавил тощий гарнизон, инвалидную команду. Все боеспособные силы ушли на северный фронт. Наступал самый решительный момент гражданской войны - поход Деникина на Москву.
      За последние годы Арбелин почти не изменился, по-прежнему не сделал никакой карьеры и даже чином не вырос. Служил он давно по инерции. Его княжеское происхождение и философия - а он был философом - никого не интересовали. В белой армии была масса офицеров из низов, взводных ванек, и им вряд ли пришлись бы по душе аристократические теории князя.
      Белый комендант занял люкс в "Гранд-отеле", свез туда половину курортной библиотеки, запасся винами, толковым поваром и искал хорошее общество. В станице он встретил знакомого Александра Синенкина. Арбелин принадлежал к тому типу людей, о которых сказано, что их сгубило салонное остроумие. Его конек - фраза. Похлебывая из тонкого бокала, в мерцании свечей и золотых корешков книг, князь просвещал станичных собеседников. Кроме Александра, к нему приходили по вечерам новоиспеченный директор курортов, несколько медиков, имеющих частные лечебницы, две-три дамы сомнительной репутации, занесенные сюда ветром войны.
      - Господа! Главное: происхождение. Вот и наш уважаемый агроном Александр Федорович утверждает, что все дело в корне. Однажды мы с ним оказались в чужом городе и изучали по книгам древнейшее дно моря, некогда плескавшееся на месте Кавказа. Мы "штурмовали" с ним белые твердыни Эльбруса, "разыскивали" в старых моренах стоянки первых людей и пришли к выводу, что Кавказ - легендарная, оставшаяся лишь в преданиях родина, праколыбель человечества.
      Поскольку это был главный постулат новой теории князя, тут станичный философ возбуждался, начинал ходить по яркому ковру, поднимая палец к голове.
      - Я допускаю, что цветные расы действительно произошли от обезьяны. Что касается меня и, вероятно, вас, господа, то мы произошли не от обезьяны, а от белого бого-человека, прилетевшего из глубин Вселенной. Богочеловек поселился, естественно, на горах, дал начало горному человеку-гиганту, от которого пошел европейский мир, германцы, отслоившие от себя франков, саксов, бриттов, скандинавов.
      Арбелин старался говорить красочно, воздействуя на слушателей своего салона.
      - Господа, ясно, как день, нет никакого бога, иначе бы он вмешался в богомерзкие людские дела...
      - Но позвольте, ведь хорошо известно из Писания, что господь отрекся от людей и миром правит сатана, - возражали ему.
      - Нет, не было и не будет никакого бога, - утверждал Арбелин, радуясь тому, что скажет дальше. - Но, господа, тот, кто отрицает бога, выбивает у людей, идущих в кромешном мраке, последнюю свечу!
      С этим были согласны все.
      Гости князя с удовольствием поглощали баранину, паштеты и фрикассе, временами поддакивая из вежливости. Они заметили, что к своим обязанностям комендант нескольких городов и станиц относился спустя рукава, и решили, что князь посчитал дело очищения России от большевизма уже решенным, телеграф приносил вести о беспримерном победоносном движении казачьего войска на север. Но князь и телеграммы просматривал вполглаза. Он спешил высказаться, прослыть гением салонным.
      - Возьмите жизнь горца, аборигена Кавказа. Сложенная из каменьев сакля, очажный дым из-под котла, привешенного на цепях, выходит через дыру в крыше. Тут же дети, животные, оружие. Ложе - охапка сена. Случается, что тут же и конь, главная радость, нескончаемое богатство горца. Да, женщина у них угнетена. С неприступных круч носит она на себе вязанки дров, возделывает клочки земли, вручную мелет зерно, одевает и кормит всю семью. Горец стыдится сказать ей ласковое слово даже наедине, а она не может лечь спать раньше, чем вернется муж.
      - Какие варвары! - томно лепечет дама полусвета, кокетничая сама с собой.
      Казалось, князь ждал этого замечания. С победоносным видом обращается он теперь к даме:
      - На Кавказе нет ни прокуроров, ни адвокатов, ни демократии. Здесь все решает клинок и могучий инстинкт здоровья расы. Здесь представления о чести и морали просты, как грани кинжала, который носят все. И режут им не только баранов и обидчиков. Мораль горца не наслаждение, а свобода. Европеец не может соединиться с любимой, переживает, говорит монологи, посматривая, слушают ли его, и в конце концов женится на другой - и доволен. Горец в таком случае ставит кинжал на землю и падает грудью на острие.
      - Да, это гордый народ, - вставляет директор курортов.
      - Одна горянка при людях назвала своего сына лентяем и трусом. Он тут же закололся - от обиды и признания собственной непригодности. Другой не мог перестать пить шайтан-воду. Понимая, что жизнь пьяницы уже наполовину смерть, он, трезвый, вышел к мечети и закричал: "Мой желудок не может жить без водки - пусть он покушает еще и железа!" - и кинжал, вонзенный в живот, вышел со спины. Некий горец взял третью жену. Она утопила его сына от первой жены. Весь аул подошел к сакле джигита. Ждали правосудия, по шариату. Горец вывел преступницу. Надо сказать, он любил ее страстно и не хотел убивать. Он смотрел в глаза стариков - смерть, женщин и детей - еще беспощаднее - смерть. Удар - и толпа разошлась.
      - Вы говорите о жизни со слов смерти, - пролепетала дама.
      - Жизнь без войны - гнилое болото, плодящее гадов.
      - Нет уж, позвольте, князь, - иронически поклонился директор курортов, - это пещерная категория. Война - парад смерти.
      - Я знал девушку-горянку. Она полюбила. Мать сказала "нет" - по ее мнению, о н был худого рода. Вот вам Ромео и Юлия. Сколько бы тут накрутили наши российские курсистки - и бунтовали бы, и в аптеку с криками об эмансипации за ядом бегали бы! А горянка вышла и со смехом сказала джигиту, что воровать ее не стоит, она не будет его женой.
      - Это рабство, - говорит директор курортов.
      - Нет, - рад спору Арбелин, - исторический прогресс не совпадает с нравственным. Я за развитие человека, только в ином порядке - я за граненую этику клинка, за ясность отношений ради здоровья расы, разумеется, расы сильных.
      - Но этими кинжалами они убивают и невинных! - в ужасе стонет дама. Возьмут и зарежут нас!
      - Вы, князь, хотите все остановить, а все движется...
      - Это вы по Марксу, - морщится философ, - нельзя же брать его всерьез!
      - Я тоже слыхала, что отец закалывает дочь и ее жениха, если застанет их в поцелуе хотя бы за час до свадьбы!
      - Это то, что отличает человечество от публичного дома! Да, горцы могут зарезать нас - и не ради грабежа или газавата. Виной тому их воинский образ жизни. Посмотрите на их жилища - и вы поймете склад их ума. Здесь властвуют вершины. Сильные ставят крепости высоко Не хотите попасть в когти - ставьте свой замок еще выше! И так вечно. Война неизбежна. И слабых щадить нечего, сколь ни прискорбна их гибель для гуманитариев. Щадить надо сильных. Тут не губернская канцелярия, где ложь, навет, взятка проложат вам путь в жизни. Тут решают судьбу ваши личные качества.
      - Личные качества ничего не стоят в определенных обстоятельствах! светски поддерживает беседу директор курортов.
      - Я буду прям, как апостолы, не уподобляясь нынешним говорунам. Никакой демократии, никаких конституций. Монарх, дворянская каста, священник, крепостное право, государство и частная собственность - все, больше ничего не надо во веки веков. Это и есть м и р о в а я и д е я, ш е с т в и е б о г а п о з е м л е.
      Имущество князя помещалось в медных сундуках. В самом маленьком княжеские грамоты и золото. В самом большом - археологическая коллекция, собранная за тридцать лет в горах. Тут были зубы носорога, череп и рог вымершего зубра, челюсть южного слона, раковины третичных моллюсков, останки тюленя сарматского периода. Главная, редкостная находка - череп пещерного человека. По словам Арбелина, пещерные гиганты спустились с гор в прирейнские степи. Гипотеза подтверждалась строением височной кости черепа. Арбелин прилежно переписывал немецкие учебники по краниологии, учении о черепе.
      По субботам комендант выезжал в горы с отрядом казаков и приглашенными господами. Однажды в такую экспедицию попал Глеб Есаулов, мобилизованный в конюхи при гарнизоне. Он сокрушался, озирая раздольные пастбища, - сколько скотины можно развести! Этих бы молодцов косить заставить - сколько бы сена наворочали! Арбелин выпил стакан водки, поужинал из общего котла, по-суворовски, и задумался. Щемящее чувство осенней тоски подтачивало мысли о собственной гениальности и роли в историческом процессе.
      Казаки стали набрасывать на палатки сено, приваливая его камнями. Арбелин пошел на дальний утес и смотрел на угасающий запад. С востока наступал сумрак и нес на крыльях бледную лампаду месяца. Пронизывал холод вершин.
      Горы, теснящие небо. Мерцают голубые льды. В медленном, как ход туч, величии стынут старые морены, кратеры, ложа глетчеров. Как на лунных горах, как на Море Дождей, безжизненно и угрюмо. Горы, как спящие мамонты. Как скифские божества. Оскаленные языки висячих ледников. Жутью веет от этих спин, лбов, клыков.
      - Жалок есть человек, - прошептал князь. Ему представилась залитая огнями жизнь мировых столиц, откуда он, по его представлениям, ушел на вершины духа. - Прах и тлен!
      Показалось, за спиной стоит некто безликий. Князь резко обернулся. Шорох в кустах, осыпавшиеся камни полетели вниз. Он достал револьвер.
      Вошел в палатку. Ветер не продувал сено. Вздул светильник. Лег на койку-шезлонг, пытаясь согреться. Ледяной лунный свет лежал на необъятной горечи вселенной. Светлый холодный ветер трепал полы палаточной двери. Казаки за стеной играли в подкидного и громко смеялись.
      Князь достал потайную сумку, отвинтил флягу и отпил наркотической водки. Мир преобразился, встал под радужным углом. Хотелось петь, кружиться, отламывать скалы от гор. И он блаженно улыбался, растянувшись на собачьих шкурах.
      Так проводил свои дни Арбелин-князь.
      ПОСЛЕДНИЙ АТАМАН
      Победоносное шествие казачества на Москву остановилось. Начать с того, что такие, как Глеб Есаулов, вообще не хотели воевать. Дюжего конюха приметили, и когда делали последнюю, поголовную мобилизацию, Глеб дезертировал и спрятался в стогу. Там его и нашли, прокалывая сено клинками.
      - Пятьдесят плетей и отправить догонять генерала Шкуро! - сказал станичный атаман.
      Генерал Шкуро был уже под Воронежем. Глеб под Воронеж не попал - в пути удалось скрыться. Шкуро в станице ужинал. У Кинжал-горы завтракал. Пообедать в Москве не пришлось. Под Воронежем красные пролетарские полки учинили белым кровавый полдник. А тут главнокомандующий белыми войсками юга России генерал Деникин издал манифест российскому народонаселению.
      - "...Земля помещикам, а власть дворянам!" - доканчивает чтение манифеста воинский писарь перед тучей белоказаков на площади маленького воронежского городка.
      Тихо стало. Слышно, как лошадь писаря чешет зубами ногу. Оборванные, в грязных бинтах, прочерневшие от многих походов и злодейств, стоят казаки, недавно разбитые наголову. Мелкой рябью покатился шепоток.
      - Землю помещикам?
      - Власть дворянам?
      - Да мы сами паны и атаманы!
      - Долой дворян!
      Заволновался, загудел казачий сход. Уже Роман Лунь, грамотей, строчит верховному главнокомандующему казачью басму от Терской армии.
      В бешенстве рвет ее генерал Шкуро.
      Депутацию из стариков перепороли.
      И повесили носы казаки, недобро оглядывая автомобиль с украшениями кованого серебра, в котором Деникин намеревался въехать в Кремль и короновать нового императора в Успенском соборе.
      Саван Гарцев и Спиридон Есаулов чистят коней. Саван зло ткнул кулаком в ребро маленькой киргизской лошаденки:
      - Стой, падла!
      Лошаденка тоскливо переминается с ноги на ногу.
      - Видать, ошиблись мы, Спиридон Васильевич, что на Москву полезли, власть дворянам! Моего отца, царство небесное, атаманом выбирали не за чин и богатства, а за голову и доблесть!
      Спиридон яростно трет железной скребницей Зорьку:
      - Передай станичникам: ночью уходим. Будя! Повоевали - на царя, на помещиков, на дворян! Пускай правят хоть Советы, хоть кадеты! Ошиблись мы, Саван, не теперь, а тогда еще!
      В полночь снялись - не звякнула шашка, не топнуло копыто. Караулы, стоящие на слуху, ничего не заметили. Когда отъехали десяток верст, увидели других конников, тоже бросивших белый фронт.
      Пошли слухи об измене. Заколебалась, дрогнула казачья армия Юга, покатилась под натиском рабоче-крестьянских дивизий мутной волной назад, грабя и убивая.
      Больше белые не поднялись - высший гребень волны упал. Генералы спешно грузились на иностранные корабли, покидая родину. Много и рядовых хлеборобов ушло за кордон. Афоня Мирный, попав в белые как пленный и мобилизованный, побежал с ними в Румынию. Прославленная в белой армии волчья сотня осела в конце концов в городе Берлине. Волки пошли служить банщиками, кучерами, официантами, стали киноказаками, прирабатывая на съемках в полной казачьей сбруе. Волчий мех пообтерся. Проступила собачья угодливость, мышиный пот. Шкуро занимал высокие посты у новых хозяев и после второй мировой войны был повешен в России.
      Но долго еще после лета девятнадцатого года вспыхивали костры мятежей на Волге, Дону, Кубани и Тереке. Долго носилась по степям поредевшая сотня Спиридона Есаулова, встречаемая огнем в красных станицах за деникинскую службу. Наконец добрались домой, где еще правили белые.
      После решительного поражения белых авторитет белой власти пошатнулся. Арбелин решил вернуть в станицы видимость довоенной, мирной жизни, заигрывал с казачьими низами, советовался со стариками. Он не мог простить Деникину его манифеста и при случае говорил офицерам:
      - Надо и землю, и власть обещать всем вахлакам и пошехонцам, а потом, постепенно, вернуться к монархии и крепостному праву!
      Атаман нашей станицы Усиков по старости попросился в отставку. Арбелин удовлетворил его просьбу. Удостоил беседы рядового хлебороба Федора Синенкина, сказал, что с его сыном Александром они приятели.
      Федора кинуло в пот от намека об атаманстве. Стало быть, Синенкины не последние люди в станице, если мир нуждается в них. Атаманил же и сын Федора Антон, правда, при красных. Быть атаманом - верх доблести для казака, а казак и жив только доблестью. Моисей Синенкин был уже "как глупой", но о предложении князя услыхал и высказал последнюю волю:
      - Федька! Атамань! Мы сроду попереди ишли!..
      В смутное время принял Федор из сиятельных рук атаманскую насеку, не ведая, что это его смертный посох.
      Поцеловал фамильный меч Арбелина, присягая на верность не помещикам и дворянам, а Старому Тереку. Федора удивляло, что Арбелин, раздавая серебряные палки простым казакам, сам оставался в тени, не брал себе никаких чинов и званий, а как бы состоял при высших чинах советником. И атаман спросил князя:
      - Ваше сиятельство, почему бы вам не стать войсковым атаманом?
      - Я не казак, - улыбнулся князь. - Наше дело дворянское - в Сенате потеть, мужиком править. А куренями, станицами, войском должны править вы, казаки!
      Ну как тут откажешься от атаманства!
      На пиру в честь нового атамана Спиридон Есаулов пел:
      Он на бочке сидел,
      Он на крепость глядел
      Сквозь прозрачные волны-туманы.
      Вот поднялся туман,
      Прискакал наш атаман,
      И забили кругом барабаны...
      Он на сером коне,
      Грудь сияет в серебре,
      По бокам пистолеты двойные...
      Он коня осадил,
      Черны усы закрутил
      И сказал: - Ну, здорово, ребята!..
      С утра атаман сел за стол в правлении. По правую руку положил насеку. Хотел перекреститься, но на месте иконы висел портрет Керенского - кто-то принес новой власти. С тоской посмотрел на чернильницу, полную мух, Буквы Федор знал, умел и читать, но только по-печатному, а по-письменному не разбирал. Увидел на площади парнишку, веснушчатого, стриженного бобриком Саньку Тристана, призвал к себе:
      - Будешь писать атаманские бумаги, самому недосуг, поважнее дела есть. Зови стариков на сходку.
      А дел за войну накопилось уйма. Казна станичная пуста, пока и атаману жалованье не идет. С казны и начинать решил. Обмозговал и предложил гласным старикам продать карачаевцам под выпаса Голубую балку - там одни каменья да маки растут.
      Еще вопрос: кому будут присягать молодые казаки - Деникину, Шкуре (казакам чуждо несклоняемое окончание) или, по старинке, династии Романовых, перебитых в подвале Екатеринбурга?
      - Народу, - разъяснил посмеивающийся в сторонке Арбелин. Он же предложил третий вопрос: принять в казаки всех желающих мужиков, иноверцев.
      Старики не поверили ушам, попросили повторить, складывая ладони в слуховые трубки.
      - Мужиков надо принимать в казаки, - не заспесивился князь.
      - Ваше сиятельство, - нахмурился атаман. - Казак есть божьей, особой царской милостью человек. Как архангелы при боге на небеси, так казаки при земных владыках. А ежели вы шуткуете, мы это понимаем - не пальцем деланы!
      Князь объяснил, что казаки тоже вышли из мужиков, хотя когда-то говорил другое, припомнил Спиридон, командир станичной сотни. Сейчас же выгодно копить силы разными путями. Став казаками поголовно, народ русский спасет себя и веру от коммунизма. Старики посопели носами, но делать нечего - стратегия! В душе гласные решили не принимать всерьез новоказаков, если таковые пожелают быть. Таковые пожелали, душ сорок среди них несколько греков, армян, немцев, евреев. Атаманский писарь Санька Тристан внес их в Казачью книгу, родословный свиток станичников, документ о жизни и смерти.
      Устроив дела станицы, Федор в чихирне за кружкой кислого вина решил устроить наконец судьбу дочери. Тошно смотреть, как изнывает молодая, здоровая баба. Надумал атаман повенчать дочь с отцом ее детей, Глебом Есауловым. А будет упираться, поганец, миром посечь, слава богу, теперь они, Синенкины, правят станицей.
      И время свадебное подошло - зимние святки.
      И вот в полном блеске атаманских регалий вошел подвыпивший Федор в хату Есауловых. Чтобы показать свою власть, не стал сметать снег с валенок, так и вошел в снегу. Глеб и Прасковья Харитоновна вечеряли. Чарочки по столу похаживали.
      - Хлеб-соль! - грозно рявкнул с порога атаман, покручивая ус.
      - Милости просим, батюшка, - поклонилась атаману мать.
      - Спаси бог, только от стола. Гутарить буду, сукин сын! - нагонял страха на Глеба Федор. - Нашкодил, кобель, и в кусты? Цыть! - И стукнул насекой по столу - чашки-ложки подпрыгнули.
      - Ты чего, дядя Федор? - поднялся Глеб.
      - А то, что судить тебя будем, мамая проклятого! Прасковья, дай-ка выпить чего, вот в мою кружку, - кружка у атамана на цепочке укреплена за серебряный пояс.
      Выпил. Стал говорить тише.
      - Глеб Васильевич, - заплакал Федор, - истерзал ты нас, душу вынул! Мы ведь Маруську за тебя прочили, Петра не хотели. Что есть у нас в доме возьми все, владей, только живите в законе, или тебе зятем атаманским мало?
      - Да я разве против? - отлегло от сердца Глеба - думал, дознался атаман про его махинации с конями, которых дважды продал белой армии. Сами же вы отдали ее за Глотова.
      - Прасковья, приведи Маруську, я их сейчас сам повенчаю заместо попа!
      Когда Мария и Прасковья Харитоновна вошли в хату, Федор уже пел песни.
      - Манька! Богом святым соединяю вас с Глебом и благословляю на долгую жизнь! - голос Федора стал торжественным, дрожащим, и дочери до слез жаль отца - гордость переборол, на поклон пошел!
      - Поздно надумали, папанька! - отрезала Мария.
      - А, недаром люди говорили, с Денисом-партизаном путалась, сука? Убью, нечистое племя! - поднял серебряный костыль.
      Глеб перехватил костыль - и все замерли: в эту минуту ударил набат, тревога. Атаман побежал из хаты, за ним и Мария ушла.
      - Господи, Сусе Христе, - крестилась Прасковья Харитоновна, - уж не Миша ли возвращается домой, дай-то бог!
      Миша! Дивизия, где комиссарил Коршак, последний раз отвоевывала Предгорье. Командир головного полка Михей Есаулов поднял коня, вжикнул шашкой из ножон - и понеслась казачья лава в буденовках. Белые бежали до Эльбруса - красные не отстают. Белые перескочили перевал, скатились к Черному морю. Арбелин-князь отбыл в неизвестном направлении. Спиридон с остатками своей сотни отсиживался в глухих горах. Атамана взяли в плен. Федька-пулеметчик пытался вырвать из рук отца знак власти, насеку. Федор простодушно хлопнул по лбу святотатца, прикоснувшегося немытыми руками к атрибуту, освященному в храме при большом молении. Красноармеец вскипел и влепил отцу пощечину. От такого неслыханного позора Федор заплакал - и этого подлеца он нянчил, учил джигитовать! И ожесточился сердцем. Денис Коршак назвал его атаманом-куклой, пытаясь спасти от расстрела.
      Федор выплюнул красную слюну и громко крикнул:
      - Кто кукла? Брешете. Я атаман! Вот Хавронька и взаправду кукла.
      Февронья пришла в ЧК, затянулась цигаркой, говорит Быкову:
      - Интересный человек дивизионный комиссар. Атаман кроет по матушке Советскую власть, а комиссар его уговаривает! Вот так комиссар!
      - Он уже предревкома, - говорит Быков, не поднимая головы.
      - Вот так предревкома!
      - Сядь, не мельтеши перед глазами, дай документы досмотреть.
      - Я настаиваю на расстреле атамана!
      - Ты не член трибунала, твое дело вести следствие.
      - Вы что, забыли астраханские пески? Цацкаться будете с белыми контрами? Предупреждаю: сообщу куда следует, до самого товарища Ленина дойду! - истерически всхлипнула Горепекина.
      - Ты имя Ленина употребляй к делу! И брось демагогию разводить! Предревкома ей не таков! Забыла, кто тебя вывел из этих песков? А что положено по закону, то и сделается.
      Горепекина схватила лист бумаги и быстро застрочила карандашом. Быков злится:
      - Штаны бы ты сняла, товарищ Горепекина.
      - Как - сняла? - побелела Февронья.
      Быков улыбнулся:
      - Юбку то есть надела бы. А то людей пугаешь. Баба, она должна все-таки в юбке ходить. Это и у Карла Маркса написано. Мужская, говорит, одежда портит бабу, на характер и поведение влияет.
      - Брешешь, у Маркса равноправие на все!
      - А вот написано! В "Капитале".
      - Не читала.
      - А ты почитай. Маркса читать полезно. Или вот ты тельняшку носишь. А на каком, позвольте, корабле вы службу проходили?
      - Брось, Быков, чего привязался, - вступается Васнецов. - Душа у нее наша, знаешь, ну и пусть носит себе штаны на здоровье.
      Ревтрибунал приговорил Федора к расстрелу.
      Повели атамана за Синий яр.
      Тихо идет атаман, бороду уронил на грудь да цигарку последнюю докуривает.
      Выскочила из проулка простоволосая Мария, закричала:
      - Папанька! Пустите его! Пустите! Это наш папанька! Помогите! Караул!..
      - Вон отсюда, сучка атаманская! - толкнула ее Горепекина, присутствующая при исполнении смертных приговоров.
      Мария упала в снег, лезла под ноги солдатам Васнецова, пока ее не оттащили сердобольные люди. Федор достал из кармана кисет и кинул дочери. Мария потеряла сознание.
      За Синим яром коротко, среди бела дня, треснуло.
      Вечером Глеб Есаулов привез родным тело.
      Разрыли могилу Антона. Положили отца к сыну.
      Настя не плакала. Стала каменная. В одну ночь побелели черные, как смоль, волосы и надолго отнялись руки - "прострелило". Федька на похороны не явился, не стал хоронить контру. Марию отливали водой, держали под носом пузырек с нашатырем - дышать переставала, останавливалось голубиное сердце.
      Александр Синенкин скрылся, уехал в большой город, затерялся там, стал сотрудником музея древностей. Его происхождение стало ужасным: сын белогвардейского атамана. Настю и Марию приговорили на выселки, но Быков и Коршак не поддержали приговора, и Синенкины остались в станице.
      БЫВАЮТ ДНИ...
      З д е с ь н а ч и н а е т с я в т о р о й р о м а н Г л е б а Е с а у л о в а и М а р и и Г л о т о в о й.
      Полтора года белые удерживали Северный Кавказ, оплот контрреволюции. К весне двадцатого года красные выбили их навсегда, хотя островки белоказачьей Вандеи проступали там и сям.
      Бывают дни необыкновенной красоты.
      Утро. Синие горы с присыпанными снегом макушками. Легкие взгорья. В томительной тишине убегающие зеленя. И одинокая фигурка женщины с вязанкой хвороста.
      Ни криков, ни выстрелов - мир, покой, тишина.
      С Глебом произошло невероятное: неизвестно почему, "спал до белого". Не понимая, отчего так светло, откинул тулуп и уставился в окно.
      Окатившись водой у колодезя, поговорив с конями, собакой и покормив гусыню с руки крошками, он зачарованно смотрит на горы и сиреневые дали, словно впервые открылась ему их красота.
      Ноет сердце. Неудачно сложилась его жизнь. Плохо ему без Марии. Почти никогда не покидало его чувство трагической вины - за свою силу, умение схватить первый кусок, уйти от беды, когда другие гибли, голодали, беспомощные, как дети. Но остановиться, жить по-иному не мог - "талант ему дан богом". Вот и сегодня решил искать хорошие глинища, кирпич выжигать. С весны люди начнут строиться, война кончилась, и нечего сидеть на кубышке.
      Сунув в карман наган, а в сумку кусок хлеба и луковицу, пошел в степь. Целый день ходил по ярам, балкам, перелескам, вспоминая залежи черной, красной и белой глины. Каждой взял на пробу. Может, разрешит новая власть арендовать завод Архипа Гарцева хотя бы артельно, товариществом кирпич при всякой власти нужен! Труд - проклятье для большинства, для Глеба - радость. И радостно ему сознавать, что впереди целая жизнь вечность, что земля вовеки не изменит, не расколется, не поднимется пеплом, как ни пророчествуй дядя Анисим, а будет неизменно родить хлеб, живность, воду, синеву и зелень.
      Казака, восторгающегося красотами природы, станичники посчитали бы за дурачка, как считали Александра Синенкина. Восторгаться можно скотиной, пшеницей, черноземом, строевым лесом.
      Но не чувствовать этой красоты казаки не могли.
      Мать сыра-земля! Синие горы Кавказа! Серебряный панцирь Белогорья! Здравствуйте!
      Прозрачные родники, быстрая речка, лобастые скалы, одиноко грустящие в степи стога, пронизанные умиротворенной тишью барбарисовые леса, шепчущие о страхах ночи камыши и затаенные, недоступные земле облака здравствуйте во веки веков!
      Под вечер Глеб спустился к Подкумку. Взял горсть ярко-синей глины. Черным кружевом стоял боярышник. Сине-белая птица, хромая, убегала от путника. Тихий шорох - садовая белочка. Багряное знамя заката клонилось за черту гор. Утренний восторг и тоска развеялись, но осталась сладкая боль в груди. Днем издали видел гурьбу станичных детей, собирающих подснежники. Может, и Антон с Тонькой там. Они давно знают, что он их отец. В хате Синенкиных есть карточка покойного Петра Глотова - тоже папанька. Правда, Глеба они называют дядей, как и всех взрослых казаков.
      В тающем свете по косогору шла женщина. "Она", - затрепетало сердце. Тропинка вела сюда, вниз. Он присел за кустом дикой смородины, перестал дышать, боясь неожиданной встречи. Но с шумом над головой вспорхнула проклятая птица. Мария тотчас посмотрела в сторону куста. Она не видела Глеба, ибо шла от света, а он сидел в сумраке.
      - Здорово, Маруся.
      - Здорово, - вздрогнула она.
      - С хутора, что ли?
      - Ага. А ты?
      - Зеленя глядел. А ты мне нынче приснилась - всю ночь блукали с тобой по музге, венки плели, как на троицу.
      - Я давно снами живу, утром вставать страшно - скорей бы ноченька, чтобы уйти от всего, забыть, не просыпаться, отец каждую ночь снится. Будто в раю он, а похоже на лазарет, людей тыщи, и на каждого отдельная келейка. Рядом с отцовой Антонова. Отец сидит на пороге, калоши латает, а Антон лежит весь забинтованный. Как увидит меня братец, и начинает кричать: ступай домой, тут глина - ноги не вытащишь! И впрямь - отец просит принести ему новые калоши.
      - Значит, есть тот свет, - погрустнел Глеб.
      - Хочется натопить печку да и закрыть вьюшку, чтобы скорей с ними встретиться, чтобы, как раньше, жить всей семьей вместе.
      - Что утром вставать страшно, так и дядя Анисим недавно прорицал. Грозные, говорил, подходят времена. Господь даст тебе трепещущее сердце, истаивание очей и изнывание души. От того, что ты будешь видеть утром, скажешь: о если бы пришел вечер! А вечером скажешь: о если бы наступило утро! И тогда, говорил, времена сократятся. Раньше день веком тянулся, а нынче я будто минуту назад вышел - и уже вечер.
      Она согласно кивнула светлой головой - волосы выбились из-под платка.
      - Уйти хочется куда глаза глядят. Не на хуторе я была, а так, от столба к столбу шла - что там дальше? - да дети вспомнились, вернулась.
      Сумка с глиной тяжело давила ногу Глеба, он ответил:
      - От земли не уйдешь... Давай посидим...
      - Счастья не прибавится.
      - Живы-здоровы - вот и счастье.
      - Чем плача жить, так лучше спеть и умереть.
      Все же присела рядом, на охапку сена. Подмораживало.
      - Слыхал я от Любы Марковой, присушивала ты меня.
      - Дурой была, вот и присушивала, да не получилоси.
      - Сними заговор, сам не свой, никого не вижу, кроме тебя, нету жизни.
      - Сам уж снял... уйди, смола! Болтают, что за войну разбогател ты.
      - Из куля в рогожу - разбогател. Завидки берут - вот и болтают. Теперь вот дела затеваю.
      - Неугомонный. Успеешь? Времена, говоришь, сокращаются. Жизнь как летняя ночь: только смерклось - заря новая. Женился бы, а то сдохнешь под плетнем, неоплаканный.