- Кишка у них тонка! - разгадал бойцов подъехавший Михей и сам взял топор. Сгоряча рубанул пудовую книгу в медных застежках. Не тут-то было отскочил топор, что впоследствии родило легенду о "чудотворном Писании", окаменевшем перед сталью антихриста. Михей развернул книгу, чтобы рассечь ее по хребту, как мясники тушу, и присмотрелся к рыцарской миниатюре.
      - Глянь, какие были шашки в старину, - показал он рисунок Антону и развалил книгу своей шашкой, отбросив дурацкий топор.
      Не желая плестись сзади в революционной борьбе, к иконам приложил руку и военный комендант - за полчаса управились острыми шашками, а бойцы аккуратным штабелем сложили в сарай расписанные золотом и лазурью дрова. Туда же покидали штук сорок старых книг в коже - на разжижку. Евангелия, Библии, Сказания, Жития, Святцы, Повести... Ну а которые по-немецки или на итальянском, только и годятся в печку.
      С топливом Наталья Павловна бедствовала, протапливала комнату абы чем. И обрадовалась большой вязанке дров, принесенной Антоном. Подожгла солому в камельке, взяла полено и - ахнула, и заплакала над погубленным шедевром:
      - Это же драгоценность неописуемая, это была рама от иконы, я ее с детства знаю, тут было десять сюжетов с четырех сторон, XVI век, с Русского Севера, может, из Соловецкого монастыря или из Коломенского, мотивы жизни северных святых. Где ты взял эти куски?
      - Из монастыря привезли, на дрова.
      - И еще есть?
      - Да, целый сарай.
      - Отдайте их мне, я вам дом - все отдам.
      - Неловко получится: большевики и сохраняют бога.
      - Не бога. Тут живопись. Тайна красок.
      - Ерунда. Живопись бывает на картинах, а тут религия, ангелы да архангелы, одна брехня.
      - А ты хорошо знаешь историю живописи? Две тысячи лет она жила библейскими сюжетами.
      - Вот и под корень эту живопись, чтоб не дурманила народ!
      Она внимательно посмотрела на него.
      - Не пара мы с тобой, Антон. Не по росту рубишь дерево, не в свои сани садишься.
      - Конечно, гусь свинье не товарищ, у тебя же кровь голубая! - злился Антон, чувствующий какую-то гибельность связи с Невзоровой и больше всего боявшийся утерять эту связь.
      - Голубая. Дед мой был мужиком, но еще раньше в моем роду были короли. Слепой ты, безглазый, мертвый.
      - А ты дюже зрячая! - обиделся комендант.
      - Не кипятись, как холодный самовар. Знаешь, не каждый имеющий глаза видит.
      - Хитро гутаришь, не по-нашему: с глазами и - не видит! Так и попы дурманили народ, будто им видно царство небесное, а вы, темнота, верьте и служите нам верой-правдой. Никак с тебя царский душок не выходит, дворянская закваска!
      - Слепец. А вины твоей нет - ну какое у тебя воспитание, какая культура! "Отче наш", да плуг, да шашка. Спасибо, что хоть книги хорошие читал, Толстого, Лермонтова. Я открою тебе глаза.
      - А ведь верно в монастыре бабы нарисованы на стенке: морды - аж голова кружится от их красоты, а заместо ног хвосты рыбьи, русалочьи, склизкие и холодные.
      - Тебе много надо учиться, ты большим человеком будешь, душа у тебя необычная, но это опасно для тебя, если останешься вне мировой культуры, погубишь себя, да и другие хлебнут от тебя немало горького.
      - Ну-ну, где черт не сладит, там бабу пошлет!
      - Я тебе вроде комиссара буду, сперва смотри моими глазами, верь на слово, а потом и сам прозреешь.
      - Рано ты меня седлаешь. Смотри, я конь норовистый.
      - А секретов тут никаких. Словами глаза открываются - сильнее слова ничего нет. Не сердись, милый, я же тебя люблю и худа тебе не желаю. Ты живешь впотьмах.
      - Ну давай, - лениво закурил на кушетке Антон, - лечи меня, лечи от зрения. Я, промежду прочим, вот этот кольт от георгиевских кавалеров полка получил как лучший стрелок. Я жука за версту видел, а после ранения, верно, ослаб глазами.
      - Не ерничай, тебе не личит, не идет быть паяцем, вы, Синенкины, откровенные, любите все по правде, по совести. А по совести ты, повторяю, слепой. Придешь завтра?
      - И не подумаю.
      - Смотри, как знаешь, тебе виднее.
      Пришел. Она зацеловала его, принарядилась, достала заветную банку кофе, его ласки отстранила, села рядом и, держа перед Антоном драгоценное полено, будто читает по Букварю:
      - На берегу моря Студеного, у полотняного шатра, стоял монах. Тёмно-синие холодные волны. Желтые листочки древес. Безмерное небо. Облака - как корабли, лики, башни. Бледное октябрьское солнце, смешанное с чистым позванивающим холодом, - молодость уставшей в скитаниях и мытарствах души. В синих волнах мелькали белые клыки зверя. Сзади угрюмые горы. И - светло-синее небо, странно поющее голосами умерших ласточек. Великолепие мира. Неизбывная красота жизни. Нескончаемая прелесть бодрящего северного дня - теперь этот день твое бессмертие, это ты стоишь на берегу моря...
      Из рук художницы Антон забрал п о л е н о в изумруде и лазурите красок. На куске иконной рамы хорошо сохранились два сюжета, о которых говорит Наталья Павловна:
      - Когда Зосима вновь поднял очи, то увидел в небе не облака, не корабли и башни, а Ц е р к о в ь н а в о з д у х е, и, ликуя, хотел, и боялся крикнуть братию - Германа и Савватия, - и переживал, что не видят они явленного ему чуда, скоро превратившегося в голову оленя.
      Острым ножичком Антон гладко подстругивал раненый бок п о л е н а, непроизвольно проводя временами ладонью по лицу, - брызги моря Студеного отирал, сине-белые брызги бессмертия.
      - Наутро пал снег. Савватий и Герман рыбачили с борта ладьи. Зосима с того же места всматривался в небо. У ног ластились горбоносые синие волны. Желтые листочки бедных дерев падали поверх снежной крупы. Среди облетающих деревьев, на чудно оснеженном берегу Зосима преисполняется духом, Ц е р к о в ь н а в о з д у х е не повторялась. Но в тот же день, открывшись Герману и Савватию, начал Зосима рубить храм, не по замышлению, а по образу привидевшегося в небе... Вечером соорудили костерик, всыпали в котелок с водой три горсти оржаной муки с толченым корьем и побаловались рыбкой, что днем еще гуляла вольной птицей в морских глубинах. Дул норд, свирепо сыпал на шатер снегом, рядом возился зверь в водах, малодушный Савва стонал, а Зосима рассказывал им о храме, будто уже побывал в нем и знал каждую притолоку и половицу. С утра взялись за топоры, и бледное октябрьское солнце гладило теплыми ладонями вдохновенные лица строителей, повешенную на дерево рыбу и чертеж на снегу...
      Смотрит-смотрит Антон на картинку размером вполовину его ладони. Высь, смирение, сила... Будто сам он, инок, вышел из тесной каменной кельи в полдневный час на берег моря и причастился студеным солнцем, синью, желтизной, и сердце билось-ширилось, постигая красоту мира, жизни, в сердце вскипал горючий плач от невыразимой ноши счастья быть рожденным. И в жажде делать доброе, высокое он обнял возлюбленную. И вновь смотрели-смотрели на волшебный обрубок старинной доски, изукрашенной гением.
      На камельке грелся кофе. Наталья Павловна говорила, закрыв рукой миниатюры на п о л е н е - Ц е р к о в ь н а в о з д у х е и Зосима на оснеженном берегу:
      - Спустя столетия на том месте выросла могучая каменная крепость Соловецкая, отражающая набеги н о р в и г о в как форпост России. Кладовые монастыря ломились от богатств, умножаемых трудами тысяч и тысяч пахарей, зверобоев, мастеров. Цвели дивные сады, и зрели виноград и дыни, не уступающие самаркандским - на Белом море, белом ото льда. Ткани выделывались не хуже европейских мануфактур. А меха, кость, изделия из дерева, вдохновенная роспись и живопись не знали равных. Монахи тучнели, наливались жиром, желчью, впадали в уныние и блуд - все это нам уже неинтересно. Как и то, что монастырь со временем стал местом ссылки и заключения, тюрьмой. Нам дорого лишь то, что вечно - и вечно современно нам, идущим поколениям людей. При чем же тут бог? - угадала она мысль Антона, у которого прорезалось з р е н и е.
      Сюжеты миниатюр не увлекли Антона. Покорило настроение, пейзаж, воздух, ощущение полноты бытия и п р и с у т с т в и я там, в том далеком дне - чудо большее, чем храм на небесах. Бледное октябрьское солнце, пронзительный ветерок, срывающиеся с древес желтые огоньки листьев - будто гаснут свечи на ветвистой люстре, студеная синева. Стало быть, Антону уже годов триста, и впереди не меньше - не скоро погаснут чудные краски, даровавшие ему еще одну столь долгую жизнь, впридачу к его жизни, как в книгах Толстого он так же получал бесплатно множество новых и разных жизней - то Оленина, то Хаджи-Мурата, то Вронского... Сам господь бог неспособен на такие чудеса, а поэты и живописцы могут.
      - Ты это береги, Наташа, это большие тыщи стоит, то есть, не деньги, конечно, а как волшебное откровение. А деньги - пустяк. Вот только теперь до меня дошло, почему один барин в Москве отдал церкви подворье в пятьдесят тысяч за ветхую, облупленную иконку со спичечный коробок, и еще, помню, радовался, что взял "почти даром". А рука моя поганая, чтоб отсохла! Это как мать родную зарезать. Что мы натворили!
      Есть люди, видящие в жизни, в других людях и народах одни несовершенства, пороки, и зло вышучивают само мирозданье - не так, не по-ихнему устроено. Антон натура противоположная - благодарность его основная черта. На обрубке иконы он увидел только совершенство, гений, величие, красоту духа и переносит их вообще на старину, не думая, что давно не пишутся такие иконы в России, что не глаза его виновны в слепоте, а богомазы XX века, малюющие иконы на оптовую продажу, а в доме Синенкиных и вовсе иконы бумажные: в сверкающих сусальным золотом и серебром ризах типографский Христос, литографская Мария, красивые, как пряник и конфета, но, как пряник и конфета, не поражающие, не возвышающие, не зовущие никуда. Однако и богомазы и полиграфисты ни при чем - просто век Христа кончился, как кончается все, и тут уже ничего не попишешь, время умирания не лучшее время, и оно не дает плодов.
      Железной метлой революции выметалась из страны всякая несправедливость, в том числе религия. Антон шашкой рубил ее иконы, а оказалось, что иные изображения на досках росли из его сердца, и теперь оно кровоточило. Это объективная трагедия, не зависящая от воли и сознания людей. Трагедия - жанр высокий, и случается она не с каждым. С Антоном случилась - он оказался избранным.
      Он запретил бойцам эскадрона брать в сарае бирюзовые да янтарные д р о в а, а для верности замок повесил. Невесело глянул на него при встрече Михей Есаулов. С сочувствием, как к больному, стал относиться к нему Денис Коршак. Дошло это и до Горепекиной, особо злой на бога и религию. Посоветовалась с Быковым. Обрисовала и з м е н у коменданта Васнецову. Васнецов, ее ухажер, с изменой не согласился, а вот подлечить, а заодно и проучить Синенкина от Поповского дурмана надо. В отсутствие коменданта Горепекина явилась во двор со свитой активистов, с документом, подписанным Коршаком, реквизировала "предметы культа Христа" и разом избавилась от них: сожгла вместе с сараем - за сарай получила потом нагоняй.
      Обычно неуступчивый и принципиальный, Синенкин на сей раз промолчал. Крепился. Понимал. Да и что он мог сказать в защиту порубленных божеств и боженят, когда бог-то и считался главным эксплуататором трудового народа. Но стал комендант вялым, неизгладимо меняясь на глазах, будто сам охвачен огнем аутодафе Горепекиной... будто все стоит, как и триста лет назад, на ледовитом берегу в осенней зябкой роще, ловя лицом соленые брызги волн и вдохновения.
      Ему открылось, что нравственность русского народа во многом зиждилась на христианстве, он это видел на примере станичников: богобоязнь делала людей кроткими, незлобивыми, а это считалось достоинствами. Но он не мог понять, что христианство на Руси начало с того, что свалило в Днепр золотую статую Перуна, неся прогресс, новое, лучшее, а теперь само давно оказалось в положении Перуна. Не подумал, что любая религия, идеология позолочены человеческим гением, отчего и привлекательны они простым, бесхитростным душам. Ставили же Толстого вровень с Буддой и Моисеем.
      Антон и "Отче наш" давно забыл, а тут из какого-то казачьего упрямства поманилось заглянуть в старинную книгу - Горепекина в спешке не сожгла, и Михей тогда не все порубил. И снова трепет волнения, как и от созерцания миниатюры гениального живописца монаха допетровских времен. Творимая тысячами безвестных авторов на протяжении веков, начиная от финикийского города Библа, Библия не молодела, не старела, имеющий уши да слышит:
      "О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные под кудрями... и пятна нет на тебе... О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! о, как много ласки твои лучше вина... Запертый сад сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник... Пусть придет возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его... Ешьте, друзья, пейте и насыщайтесь, возлюбленные!..
      Прекрасна ты, возлюбленная моя, и грозна, как полки со знаменами... Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее стрелы огненные; она пламень весьма сильный...
      Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною - любовь. Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви. Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня...
      Возлюбленный мой начал говорить мне: встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей"...*
      _______________
      * Песнь песней.
      Однажды Антон принес бутылку прасковейского вина. Устроили пир на полу, на ковре, в трепетном свете зеленой лампады, заправленной керосином.
      Вдвоем! оставляя былое! - в безмерные дали! И пили вино золотое, и в думах летали о хижине, милой и тесной, где жизнь бы их крепла... О Фениксе, птице чудесной, что встанет из пепла...
      Шутливую строчку ковала. То станет молиться. То нежно ему куковала любви небылицы - они, хоть и лгут, не опасны, как музыка скерцо.
      О милые бредни! О басни влюбленного сердца! Вас слышал давно я. Вас помнят в лабиринтах Арбата холодные сумерки комнат, где жил я когда-то...
      ОСЕННИЕ ЛИСТЬЯ
      Ненастным вечером Невзорова возвращалась под проливным дождем домой. От тусклого фонаря шагнул к ней человек в короткой бурке, глянцевито-желтых крагах, укутанный, как абрек, башлыком.
      - Добрый вечер, Наталья Павловна.
      - Добрый вечер, - оробела она, жалея, что не взяла с собой отцовский маузер, время было лихое.
      - Я Севастьянов, друг вашего покойного отца, я хоронил его и снял медальон с портретом вашей матери.
      Она была доверчива и впустила позднего гостя. Он действительно передал ей золотой медальон.
      Гость заметил, что она прислушивается, глядя на дверь, - с минуты на минуту должен прийти Антон.
      - Я понимаю ваш трепет, - сказал он, - и хочу скорее покинуть вас, но мне нужна ваша помощь.
      - Какая?
      - Пропуск на выезд.
      - Вы... служите сейчас?
      - Нет, я не белый, не красный, разумеется, был офицером, но давно сломал свою шпагу, как адмирал Колчак. К тому же я топограф, наука моя нейтральная, далека от политики.
      - Куда вы хотите ехать?
      - В любой приморский город. Я вышел из игры. У меня есть небольшие деньги в швейцарском банке - наследство.
      - Я ничего не могу.
      - Вы накоротке с комендантом.
      - Откуда вы знаете?
      - Я присутствовал при вашей лекции ему в лечебнице - сидел за панелью гардероба. Я приехал сюда с большим риском, чтобы передать вам медальон, меня чуть не схватили, и я не знал, что отсюда так трудно выбраться.
      - Печать у коменданта, а не у меня.
      - Между нами: ваш дядя Николай Андреевич поднял мятеж против красных на Дону. И вам, и коменданту это может повредить. Вам нужно переменить фамилию, выйти замуж за коменданта.
      - Кровное родство не в счет, я не видала дядю лет десять.
      - Умный человек поймет это, а какой-нибудь пролетарий просто решит: в расход.
      - Сейчас война классовая, а не родовая. Комендант Синенкин тоже был есаулом.
      - Об этом надо стараться не упоминать - могут припомнить, ибо по замыслу всех революций пашню жизни может удобрить лишь кровь аристократа. Слово дворянина: о вашей помощи не узнает никто, я уеду.
      - Я не могу обещать, но поговорю с комендантом... он сейчас придет.
      Человек ушел на башню. Вскоре лязгнула щеколда двери - явился Антон.
      - Ты уже приготовила свой кизиловый чай? - спросил он.
      - Это не твой стакан. Здесь был один человек.
      - Кто? - насторожился комендант.
      - Друг моих родителей, ученый. Он дворянин. Просит помочь ему незаметно уехать. Его наука отдалена от политики. Он привез мне медальон отца. Вот он.
      - Что же он просит?
      - Пропуск, мандат какой-нибудь, бумажку.
      - Это не по моей линии.
      - По твоей.
      - Ты настаиваешь?
      - Да.
      - Любовь довольно быстро вспоминает о своих правах, - садится любимому на шею, судит, указывает, подгоняет. Честно говоря, я не хотел бы этого. Человека твоего надо проверить - точно ли он ученый и точно ли ему надо уехать.
      - Ты ставишь меня в неловкое положение, я обещала ему помочь, а получается, что выдам его.
      - А если он вражеский лазутчик?
      - Вы помешаны на врагах, даже своих подозреваете. Если ты арестуешь его, то арестуй и меня!
      - Он дворянин, и он не перешел на сторону народа.
      - Я тоже дворянка. Тот, кто бежит, тот не враг. Его арест будет вечным пятном крови на моей любви, если это любовь.
      - Где он?
      - Сначала обещай помочь ему.
      - Я должен поговорить с ним.
      - Он мой гость, рядом.
      - Надеюсь, он не станет стрелять. Зови. - Все же Антон положил руку в карман - на кольт.
      Это был старик, седой, с трагически жалким лицом. Он низко поклонился и молчал.
      - Чем вы занимались последний год? - спросил комендант.
      - Скрывался от людей, и только.
      - Как мне верить вам?
      - Мне шестьдесят семь лет, и если вы были офицером, то, конечно, учили топографию по моему учебнику. Я Севастьянов, полковник.
      - Почему вы не стали служить революции?
      - Я стар. И потом, мое происхождение. При нынешнем положении я потенциальный наследник дома Романовых.
      Антона кинуло в пот.
      - Я никогда не имел связи с двором, был в опале, даже сидел в молодости в тюрьме, у меня была громкая история - всего не расскажешь, потом меня забыли, и я занимался любимым делом - топографией. Я не скрываю, что хочу эмигрировать, но лишь для того, чтобы дописать свой главный труд, коего пять томов выпущены, а три остались в набросках.
      - Я дам вам мандат в Москву и напишу письмо Свердлову, оставайтесь в России - ученые не отменяются.
      - Это невозможно по многим причинам. Я не сочувствую революции, но я и не враг ей.
      "Избегайте лишней крови!" - постоянно говорил Денис Коршак своим товарищам.
      - Я очень прошу тебя, Антон, помоги ему уехать, сделай ради моего покойного отца, ведь и он помог тебе когда-то, - заплакала Невзорова.
      И комендант, подумав, сказал:
      - Хорошо, через час идет поезд в Екатеринодар. Дальше белые. Я посажу вас в него. Сумеете уехать - ваше счастье.
      - Спасибо.
      Они ушли.
      Наталья Павловна задумалась над портретом военкома, что-то пририсовала.
      Вернулся комендант. Тоскливо сыпал пшено соловью, раскрывавшему клюв в клетке. Потрогал куклу. Вспомнил слова Коршака: тот, кто не с нами, враг.
      - Я, пожалуй, пойду, - направился он к выходу.
      - Нет, нет! - почуяла она неладное, схватив его за руки.
      - Тогда одевайся ты. Мы предстанем перед ревтрибуналом.
      - Антон, милый, ты что?
      - Гражданка! Именем Советской власти - вы арестованы!
      - А ты - ты тоже арестован? - проснулась в ней злость за все тяготы последнего времени.
      - Да. Я конвоирую двоих...
      - Но ведь это все, конец...
      - Это решит трибунал.
      С ней сделалась истерика. Он вынужден был держать ее, перенести на кушетку. Она успокаивалась. Незаметно он сам, обессиленный, задремал. Прошло не более трех минут - и он вскочил, поправил портупею с кольтом, негромко сказал:
      - Извини, я виноват один...
      Подошел к холсту. Портрет был почти готов. Под ногами гунна-завоевателя осколки цивилизации. Над головой вечный Батыев путь. Сзади туча - неисчислимые орды. На плечах совсем свежая краска - то ли отблеск звезд, то ли золотятся погоны, древний воинский знак. Погоны в те дни срубали вместе с плечами, особенно золотые.
      - Это зачем погоны? - нахмурился комендант.
      - Так я вижу тебя.
      - Соскобли. Прощай. Я конвоирую одного себя.
      Дождь лил не переставая. В клетке умирал соловей. Лежала японская кукла. И безвольно, как кукла, лежала Невзорова.
      Из комендатуры Антон позвонил по линии - задержать в вечернем поезде пассажира и дал приметы.
      Перед утром пришло сообщение: пассажир задержан, передан в руки революционного правосудия.
      Пришел Денис Коршак. Лицо у коменданта серое.
      - Опять не спал? - спросил он Антона.
      - Спал, да плохо.
      - Как с креста снятый. Надо дать тебе передышку. Нездоров ты.
      - Слушай, Денис, закрой-ка дверь...
      Антон рассказал председателю Совдепа все, что случилось в эту ночь.
      - За глупость тебя судить надо. За честное признание - похвалить. А то, что задержал такую птицу, молодец - достоин награды.
      - Судите. А награды не надо. Ежели можешь, не говори никому, что задержал я. А что в поезд сажал - за это судите.
      - Ладно - молчок обо всем. Птица в надежных руках - и больше об этом ни слова. С барыней решай сам - дело личное.
      - Уже решил. Я ее не знаю, она - меня.
      - Тогда вот ознакомься с постановлением Совдепа: комендантом временно назначается твой помощник Багнычев, а тебе - две недели отпуска на лечение с выдачей льготного пайка.
      - Нет, не могу сейчас...
      - Неподчинение Совдепу - саботаж, тут уж явно судить придется. Не лезь в бутылку - давай в дом отдыха или в госпиталь. Сколько лет не был в отпуске?
      - А ты?
      - Тебя спрашивают!
      - Три года.
      - Пора.
      - Ладно, пойду к лекарям, шашка и та тупится, у меня ведь пуля в ребре сидит, может, вытащат.
      Через две недели комендант приступил к своим обязанностям. Белый хлеб, масло, фрукты, целебная вода и руки сестер милосердия поставили Антона опять в строй. Пулю лекари извлекли. Снова - бессонные ночи, обыски, допросы, ликвидации, реквизиции. Он стал плохо видеть, но очков стыдился.
      О Невзоровой старался не вспоминать, но вдруг о ней напомнили: из Совдепа снова принесли предписание реквизировать и оборудовать под госпиталь "Волчицу". Функции коменданта продолжали сужаться. Уже не вся власть принадлежала ему, законодательную взял Совдеп, исполнительная осталась у коменданта. И дела шли все более мирные, хозяйственные.
      Он, не взяв комендантского патруля, пошел в особняк один. Ноги отказывались идти - она, конечно, примет это за месть, за стремление уничтожить соучастницу темного дела. Свернул в парк. Сидя в ореанде, оттягивал час тяжелой встречи. Если Невзорова заявит на него, у него есть смягчающие вину обстоятельства. Сиди не сиди, а дело делать надо. Разбросав крошки скворцам, комендант наконец встал и направился к особняку Натальи Павловны Невзоровой.
      На стук вышла Мария, сестра Антона.
      - Ты чего тут? - спросил брат.
      - Барыню кормила, принесла ей молока, захворала она, недели три без памяти лежит, как бы не кончилась...
      А он - подумал с жестокой ненавистью о себе - хлеб с маслом ел, какао пил, в госпитале книжки почитывал, а по дороге сюда все душу свою спасал, выкручивался, винил ее в случае с Севастьяновым. Доля ему выпала тяжкая казнить свою любовь и искать смерти отцу, белогвардейцу, во имя грядущего счастья людских поколений.
      - Чего молчишь? - спросила Мария. - Ты зачем сюда?
      - То молчу, что думаю: была ты раньше прислугой - прислугой и теперь осталась.
      - Грех не помочь больному человеку.
      - Ну коли грех, так и я зашел проведать больную.
      - Доктора надо, я просила - не приходят.
      - Пусти посмотреть.
      - Не надо - только уснула. Ты бы домой лучше зашел к матери, бываешь редко, как молодой месяц.
      - Некогда, Маруся. Про отца ничего не слышно?
      - Нет.
      - Вот контра, дурак старый!
      - Так пришлешь доктора?
      - Посмотрим, а ты пока поживи у ней. Скоро в этом доме будет много докторов.
      - Как много?
      - Так.
      - Больница будет? - догадалась Мария.
      - Не твоего ума дело! - посуровел комендант, поправил кольт и решительно повернул к выходу.
      По утрам он делал обход с караулом - и это было самое лучшее время.
      На бледно-синем небе холмами густой синьки нарисованы Синие горы. Как айсберги, плавают они над долинным туманом. Справа громада Эльбруса, изломанные линии белого хребта. На крышах хат доспевают под осенним солнцем сорванные тыквы, висят связки лука, кукурузы, но крохотные, не то что до войны. А трухлявые плетни по-прежнему украшены королевским пурпуром - багряной листвой винограда. На небе ни облачка. Воздух свеж, приятно холодит лицо, наливает грудь силой, радостью. Уже кипит работа. Во дворах стучат топоры, визжат пилы, дымят печи, пахнет стружками, сеном. В виллах, переданных под санатории, орудуют врачи и медсестры: чистят и красят мебель, сушат ковры, занимаются побелкой стен. Спешат на рынок торговки. Прошел неприступно гордый человек редчайшей профессии электромонтер с "кошками" на железном поясе. Уходят с постов сторожа с берданками и овчарками, тулупы несут на руках - теплынь.
      Михей Есаулов остановился помочь землекопам на площади - тянут воду по трубам, а пророк дядя Анисим с артелью кладет небольшую кирпичную будку - распределитель воды. Важно прохаживается рядом Оладик Колесников, уже назначенный смотрителем будки. Пока он в работниках у Глеба Есаулова, но скоро залезет в кирпичный домик водопровода и станет механиком, будет отворачивать кран всякий раз, когда станичники подойдут с ведрами. Даже и Михею не совсем ясно, зачем воду брать из крана, если в каждом дворе колодезь. Но Денис Иванович объяснил, что в воде кишмя-кишат всякие мелкие бактерии, и надо убивать их известкой. Воду тянут ключевую, из темной чащи Дубровки. Хочется и Антону скинуть свою красноармейскую шинель, взять в руки лопату или отполированный брусок рубанка, или кирпичи холодные подавать дяде Анисиму.
      В комендатуре дежурный доложил коменданту о ночных происшествиях. Начинается рабочий день - с бумагами, телефонными звонками, мрачноватой затхлостью комнаты и с синим краешком неба над решеткой окна.
      Этот день был особенно тяжелым. Без конца звонили командиры армии, идущей добивать банды генерала Улагая, - о хлебе, патронах, дегте, овсе, обмундировании. На станции вспыхнул десятитонный бак с керосином. Поджигателей взяли. Синенкин подписал им расстрел. Наступал голод. По этому поводу комендант побывал на трех экстренных совещаниях и признал спекулянтов контрреволюционерами. Получил нагоняй от губернского комиссара за плохо налаженный выпуск газеты, хотя газета была не в ведомстве коменданта. Из уездной "чрезвычайки" запросили справку о реквизированных зданиях. Нервы сдавали. Он зло бросил в трубку, что не отобран еще один особняк, полковника Невзорова.
      - Почему?
      - Потому что хозяйка больна, лежит при смерти, а Павел Андреевич погиб на посту красного комбрига!
      - А вы ему что - зять?
      - Какой зять? - злился все более комендант.
      - А чего же вы его по имени-отчеству величаете? - это говорил Васнецов, исполнитель трибунала.
      - У тебя не спросился! - положил трубку Антон.
      Телефон зазвонил снова.
      - Антон Федорович? Быков говорит... Чего ты порешь бузу, нас полковники не жалели, мертвому Невзорову дом не нужен, дочери хватит флигеля. Раненых негде размещать. - И кольнул не в бровь, а в глаз: Папаша твой пока постреливает в наших бойцов. И вообще меньше цацкайся с бывшими, хоть и пил-ел ты с ними когда-то!
      - Послушай, Быков, кажется, я, а не ты пока комендант, и подсказок мне твоих не требуется.
      Начальник ЧК продолжал:
      - Когда, говоришь, отберете дом?
      - Я тебе русским языком говорю: тебе не подчиняюсь.
      - Саботируешь, комендант! Нам даны полномочия проверять исполнения решений Совдепа.
      - Решение о реквизиции крупных зданий подписывал я!
      - Вот и выполняй свое решение, а то можно подумать, что на чужую мельницу воду льешь.
      - Ты за свои слова ответишь. Явись в комендатуру! Поговорим без проволоки, прямо.
      - Могу прийти, с отрядом - я без него не выхожу.
      - Приходи, встретим эскадроном.
      - Горячишься, Антон. Забываешь, что твои полномочия действительны лишь в прифронтовой полосе. Сейчас фронты далеко. Давай работать вместе. Дело-то общее. И волчий дом реквизируй! Хозяйка больна - отправь ее в больницу. Все.
      Бывший токарь, матрос Андрей Быков грубоват, прямолинеен, но сплеча не рубил. Стараясь понять коменданта, Быков сам поехал в дом Невзоровой. Ему сразу стало ясно, что дом для госпиталя мал, что всякие шпили и башни только уменьшают полезную площадь. Невзорова слабым голосом рассказала Быкову об отце. Потом чекисты ходили по комнатам, смотрели картины, которые она согласна была продать. Бойцы любовались сочными ломтями арбузов на полотне, задумались над темной пучиной моря с гибнущим кораблем, но больше всего им понравилась картина боя - с пулеметом, раненым бойцом и алым знаменем.
      - Чего это он в погонах? - спросил художницу Быков, кивнув на гунна-Антона. Синенкин неприятен Быкову с первой встречи как бывший есаул.
      - Эта картина еще не закончена.
      - А что, ребята, - сказал начальник бойцам, - картинки важные, а?
      - Здорово мазюкает! - восхитился Васнецов. - Это дело!
      - Может, комендант и прав, - сказал Быков, - художества тоже народу требуются. Сделаем тут клуб, с книгами, а картины уже висят. Не только в кабак ходить людям. А хозяйку назначить заведующей. Выздоравливай, то варищ Невзорова, извини, что побеспокоили.