От дыма в палатке потемнело. Вошел Саван Гарцев.
      - Спиридон Васильевич... отца моего и братца Архипа порешили...
      - Кто? - приподнялся Спиридон.
      - Советы.
      - Они в станице? - спросил сотник хорунжего.
      - Они, - ответил хорунжий. - С марта месяца.
      - Седлать! - встал сотник.
      - Что ты решаешь, Спиридон? - тихо спросил Михей.
      Спиридон сделал вид, что не слышал вопроса.
      Утро было туманным, тихим. Потом мгла пала росой. Сейчас уже солнце стояло высоко, но легкие облачка, как ребристые, мокрые дюны, оставляли ощущение утра, рассвета.
      Сотня строилась. Слышались неторопливые слова, скрывающие волнение казаков.
      - Затягивай наискосы...
      - Ели - попотели, работали - позамерзли...
      - Братцы, вот они, наши Палестины! - показывал дрожащей рукой Роман Лунь на белое озеро тумана, на дне которого была станица.
      Михей выехал вперед, сказал о новой власти в станице. Сотник прервал его:
      - По коням! Время смутное. Без команды по дворам не расходиться. Рысью трогай!
      Привыкшие к командам, кони тронули сами, не нарушая строя. Шел сенокос. Хлеба желтели. В сотне было немало коней, ушедших на войну из станицы. Они прибавили рысь, обгоняя других.
      Показались первые хаты. От хат шагом ехала группа.
      - Кажись, станичники впереди, - присмотрелись казаки. - Синенкин есаул... Мужик какой-то... Дениска Коршак - тоже ровно мужик одетый...
      Сблизились. Всадники приветствовали сотню сверкнувшими клинками. Сотня остановилась и привычно ответила на салют. Денис Коршак - в кожаной тужурке, сбоку маузер. Антон Синенкин в долгополой шинели, в чудной шапке с красным бантом, поверх шинели - белая гвардейская бурка.
      - Здорово, братья казаки! - сказали всадники.
      - Здорово, коли не шутите! - нестройно и хмуро ответила сотня.
      - Здравствуйте, Денис Иванович, Антон Федорович и протчие! - после всех, с ненавистью, произнес Саван Гарцев, застегивая штаны, - он воспользовался остановкой для нужды, и кони дружно откликнулись десятком пенистых струй. Роман Лунь искривил тонкий рот и гавкнул на Савана:
      - Как стоишь перед георгиевским офицером?
      Саван понял насмешку Романа и, выпятив пузо, отвернув голову набок, пьяно приложил руку к папахе перед Синенкиным.
      - Вы еще офицерьям козыряете! - натужно рассмеялся Антон. - А их давно и в помине нет. Вольно, вольно, казак!
      Командир сотни зло ухмыльнулся. Сотня смолкла, на всякий случай выровняв ряды. Располневший Антон скомандовал:
      - Сотня, смирна! С вами говорит военный комендант! Именем революции я, бывший есаул, отрекся от царской присяги и чина! Ныне командую гарнизоном!..
      Сотня заволновалась, приподнялась в седлах, чтобы лучше видеть отрошника.
      - Отныне и чины, и оружие побоку! - кричит Антон. - Люди уравняются в труде! Народ взял власть в свои руки. Товарищи казаки! Кого мы защищали? Царя и его присных - попов, помещиков, атаманов! Долой их! Да здравствует Советская власть на Тереке!
      - Рысью марш! - подал команду Спиридон, а резвый Саван Гарцев успел вскочить в седло и вырваться вперед.
      Но оказалось, что окраина оцеплена значительным красным отрядом. С приветственными криками к сотне двигались вооруженные люди.
      Вдруг и в сотне заалела папаха - Михей Есаулов, хорунжий, стал красным. Он смешался с отрядом Синенкина и оттуда закричал сотне:
      - За мной, ребята!
      Десятка два казаков последовали его примеру. Выехал за ним даже Алексей Глухов, лютый враг Михея.
      Денис Коршак едет рядом со Спиридоном. Седло под Денисом то самое, которое он привез со службы с турецкой границы, то самое, которым спас его Спиридон - так и поменялись тогда седлами.
      - Пора мне вернуть тебе седло, Спиридон Васильевич, - сказал Коршак, поймав взгляд сотника. - И сказать: "Спасибо, станичник!"
      - За что Никиту Гарцева расстреляли? - перебивает сотник.
      - Постановлением народа власть атаманов пресечена.
      - Какого народа?
      - Станичного.
      - А нас, что кровь на фронте лили, вы спрашивали?
      - В станице решило большинство.
      - Офицеров тоже стреляете?
      - Вон он Синенкин, красный офицер!
      Сотня неуклонно, вполшага продвигалась к родным переулкам. Как грозовая туча, нависает над отрядом Синенкина каракуль шапок сотни. Антон Синенкин уговаривает сотню:
      - Станичники, не делайте крови. Вы идете соединением, восемьдесят шесть клинков, кому вы подчиняетесь - какой власти? Вот красная гвардия, показывает на свой отряд, - они сложили оружие, но Советская власть приказала им охранять покой и труд станиц. Вступайте в красный казачий полк. Будете нести, как и деды наши, караульную службу. Командиров выберете сами, ежели не по нутру вам старые.
      - А ты кто, Денис? - спрашивает Спиридон.
      - Председатель Совдепа, - спокойно отвечает Коршак.
      - А это кто будет? - сотник показывает ручкой плети на Быкова.
      - Наш товарищ.
      - А Синенкин - комендант. Кто же из вас главный?
      - По советской линии я, по партийной Быков, по военной Синенкин - ему же дана вся исключительная власть в прифронтовой обстановке.
      - Стало быть, свято место пусто не бывает - вы и есть новые атаманы. Откедова этот товарищ?
      - Ростовский токарь, военный моряк.
      - Не из донских казаков?
      - Нет, иногородний.
      Быков услышал разговор, подъехал к Спиридону:
      - Чего нам делить, товарищ, вот мой паек - бери любую половину, а я на Дону родился.
      - Вот и ступай к себе на Дон, а мы тут сами управимся! - говорит Роман Лунь. - Дон тихий, а Терек буйный, понял?
      - Братишка, - обращается к Роману молоденький красногвардеец Васнецов. - Я мужик. Мне бедный казак - товарищ, а богатый мужик - враг лютый.
      Васнецов говорил навзрыд - убийство деда Афиногена Малахова даром не прошло. В станице на Васнецова тюкали, показывали пальцами, а по ночам парня мучали кошмары. Ему нравились старые песни, и он знал, что дедушка Афиноген был тоже слагателем песен. Однако, чтобы не прослыть слабым среди своих, он в дальнейшем добровольно взял на себя роль исполнителя смертных приговоров.
      - Казаков нету бедных! - прорвало Афоню Мирного. Хотелось Афоне похвастаться, что он и в красных остается казаком, хотя богатыми были только его родственники со стороны матери, а его отец и сам он - часом с квасом.
      Улицу загораживал пулемет. Сотня продолжала двигаться. Пустить вооруженную сотню в станицу нельзя, не приведя ее к присяге. И нельзя стрелять. Оставалось одно: расформировать.
      Коршак поднял руку:
      - По декрету Советской власти вы свободные люди! Можете идти по домам. Но есть постановление: поскольку обстановка в стране военная, оружие хранить запрещается, оно сдается военному коменданту в арсенал...
      "Оружие сдать?!"
      У половины сотни оно серебряное, и оно не только поддерживало чувство собственного достоинства и безопасности, но и было для казаков материальной ценностью - отдать его, все равно как отдать черкеску, коня, деньги.
      - Грабеж, ребята! - завопил Алешка Глухов, копивший злость с ночи, и повернул назад, к сотне. - Нам мужики не указ! Мы сами помещики на своей земле! А завоевали ее наши деды! Дорогу! Но-о!
      - Стой! - загородил ему путь Михей. - Кто против войны и помещиков, становись за мной - станем красной казачьей сотней! Мало мы кормили вшей, голодали-холодали, кровь лили? Хватит! Госпола казаки, наши предки были мужиками!
      - Брешешь!
      - Мужиками! Глуховы из Вятской губернии приехали, нашего прадеда пригнали с-под Воронежа!..
      - Казачество не отменяется, - подтвердил Коршак. - Наравне с рабочими, крестьянами и солдатами казаки входят в Советы.
      Еще откололась часть сотни за Михеем.
      Пронзительны черные глаза бывшего хорунжего. Выдерживает взгляд Роман Лунь, покручивая барабан нагана. Казаки - что порох: миг - и пыхнут. Остается последнее: пропустить сотню, а уж потом, как дело покажет. И председатель Совдепа сказал:
      - Кто не согласен идти в красные, идите по домам. Убрать пулемет! Дайте дорогу!
      Спиридон толкнул коня, но тут Саван Гарцев застремил ему путь:
      - Братцы! Станичники! Не расходись, богом молю! По былке веник сломать лёгко! Перережут поодиночке, ровно гусей! Становись в каре!
      - Долой контрреволюцию! - крикнул Антон Синенкин. - Я, военный комендант, приказываю: оружие сдать немедленно!
      - Как? - привстал в стременах на носки Спиридон. - Шашку сдать? А может, она, к примеру, жизнь мою спасала или от отца как память досталась? Тогда как, Денис?
      - Если говорить честно, а по-другому говорить нельзя, то оружие все равно придется сдать - время военное.
      - Ты в каком чине закончил германскую войну?
      - Рядовым, - улыбнулся Денис.
      - Оно и видно. Какой же дурак сдает оружие в военное время? Разве что вот так! - Спиридон выхватил шашку и протянул лезвием Коршаку. - Бери! Да надень сперва железную рукавицу!
      Оружие составляло фамильную гордость казаков. В зеркальных клинках томленой стали сполохами вспыхивала пламенная казачья доблесть. Оружие поддерживало чувство собственного достоинства, начавшееся с чувства собственной безопасности. С малых лет мечта казака - кинжал, револьвер, шашка. Стамбульская семигранная винтовка, шашки секретного булата - гирла, волчок, гурда - ценились на кутанах и юртах дороже жизни. Случалось, за шашку отдавали жену. Владельцу чудесной гирлы прибавляли ранг. В одном ряду с оружием стояли только серебряные знаки, офицерский шарф, кони живая валюта, чеканно звенящая подковами. Собственно, большинство набегов совершалось ради захвата коней. Донесения о стычках начинались с перечисления захваченных или потерянных табунов, а уж потом - о раненых и убитых бойцах. Даже плети составили целый промысел шорников. Их плели многополосьем, отделывали махрами, кистями, снабжали жгучими нахвостниками, утяжеляли свинцом и медью, серебрили рукояти. Плеть необходима и для коня, и для порядка в семье и государстве.
      - Человеку не нужно оружие, - не отодвинулся Коршак. - Это волку нужны клыки да когти. А нам был бы плуг да конь. Но твою, золотую шашку, Спиридон Васильевич, мы оставляем тебе.
      - Я офицер, мне и маузер не помеха.
      - Именное оружие, холодное, оставим, - подтвердил Синенкин.
      - Станичники, не верьте! - кричит Роман Лунь и громко взводит курок нагана.
      Тогда многие дослали патроны в стволы, а многие обнажили шашки.
      Величайшим усилием Михей заставляет себя стоять под наганом Луня. В иной обстановке он сам бы уже перешел в наступление, но тут нельзя начнется бой.
      Спиридон испугался, что выстрел грянет неминуемо в брата, и тронул Луня:
      - Постой, Роман. Дай погутарить. Михей Васильевич, Арбелина-князя помнишь?
      - Помню, - Михей сутулится, как от налетевшего ветра. Мысленно поблагодарив брата за помощь, он понял при упоминании Арбелина, что добром теперь не кончится тихий солнечный день с бережным шелестом камыша, с криками гусей на речке.
      - Слова его на пиру помнишь?
      - Ну?
      - "Будете возвращаться в станицы - и захотят вас разоружить". Говорил он это? Или замстило тебе? Говорил!..
      Неожиданно под ноги коня Коршака упал австрийский карабин.
      - Берите! - выехал в нейтральные Игнат Гетманцев. - А кинжал не отдам - на нем серебра полфунта! И ружьецо у меня славное, потому как я живу охотничьим промыслом.
      - На, черт с ней! - бросают казаки винтовки неходового калибра трофейные.
      - Пулеметы сдайте! - приказывает Антон Синенкин, Коршак толкнул его, но поздно - приказ уже дан.
      - Остановитесь! - кричит Саван Гарцев. - В присягу плюете! Оружие к бою!
      - Отставить! - командует Спиридон. Обтер приклад карабина. - Пулеметы и винтовочки пока сохраним. Я еще не сдал сотню.
      - Спиридон Васильевич, - начал Синенкин, но Спиридон оборвал его:
      - Я командир сотни, и коли ты теперь не есаул, то я еще сотник, господин товарищ!
      - Господин сотник, - с сожалением посмотрел на него комендант. - Мы пускаем вас в станицу. Идите.
      - А через час в гости пожалуете?
      - Готовь хлеб-соль, можно и в гости, все же станичники.
      - И пожалуете в гости при винтовочках и шашечках?
      - Мы всегда при них - обязаны, но можем прийти и без них.
      - Гостям мы завсегда рады, и вот на сей случай мне и понадобится моя верная жена-винтовочка. Я ее кровью добыл! И от бога не отступлюсь тоже! Спиридон крупно перекрестился, и за ним закрестились казаки.
      Тут снова выступил Михей.
      - Бога нет! - хульно сказал он новые слова. - Все попы придумали, чтоб на шее трудящего народа ехать!
      - А ты почем знаешь, что бога нет? Смотри, заваришь кашу внукам-правнукам хлебать не выхлебать! Кто ты таков, хорунжий, кавалер георгиевский или мужик?
      - Мужик! - упрямо сказал старший брат.
      - Сукин сын! - как плетью, хлестнул сотник.
      - А ну сдай оружие! - взвился с конем Михей.
      - Сдам, только допрежь башку срублю тебе, поганцу!
      - Ах ты, волчья голова, сучье вымя! - со свистом потянул шашку Михей. - Погибай, контра!
      - Погибнем - вырастет трава и прошумит казачью славу! - вновь беснуется Роман Лунь, поднимая дальнобойный наган.
      - Я сам управлюсь с ним. Роман, - слезает с коня Спиридон. - Стань, гад, в позицию!
      Михей легко спрыгнул с седла - джигит, - встал в изготовку.
      - Шире круг! - распорядился кто-то, как на танцах.
      - Сотворите молитву, - подсказывают братьям казаки.
      Кое-кто закурил. Саван Гарцев ест хлеб с салом, запивая из фляжки.
      - Что вы делаете, братья, - говорит Коршак. - Поединки давно запрещены. Мне тоже Арбелин дарил шашку. Будем держать их на врага иноземного. Обнимитесь с миром - и по домам все!
      - Не лезь в семейные дела, - становится в позицию Спиридон. - Он мне лихой татарин, а не брат родной, ежели в бога не верует!
      - На, смотри! - Михей распахнул бешмет, сорвал с себя нательный крест и швырнул его в траву.
      Гул прошел по сотне, гнев, а Спиридон успокаивает казаков:
      - Слушайте, други, ежели случится - похороните меня в могиле отцов, и, господа казаки, духом не падать, поминать весело - с вином, песнями и бабами, а мужиков из станицы гнать, гнать в три шеи!
      - Стойте! - кричит Коршак.
      Куда там! Сотней не разнять - Есаулова порода!
      Да и опасно теперь разнимать - бой завяжется, пусть уж лучше малой кровью решится семейный спор.
      Клинки, даренные Арбелиным, скрестились. В полковой школе, на службе и на войне братья учились владеть кинжалом и шашкой. Но даже с турками и немцами так не бились молодцы - звон, свист булата. Красных человек полтораста да белых душ пятьдесят - замерли все, только руки нервно влиты в рукояти кольтов, маузеров и клинков. Круг ходил, как живая плазма яичного желтка на блюдце - по выгону. Потом резко вытянулся в сторону каменоломни, где братья ломали камень себе на хаты. Вот поединок идет над самой кручей яра - внизу шумит речка, за ней станица, и где-то там подворье Есауловых. Конники подталкивали то одного, то другого брата и на более ровное место; Но братья видели только одно: сердце друг друга, которое нужно поразить острой сталью, и круг с ровного выгона снова резко потек к терновым зарослям яра. В тернах Михей запутался, споткнулся, упал. Спиридон злобно вытянул противника по заду плашмя, как мальчишку, - не стал рубить, ожидая, пока поднимется брат. Но Михей ногами свалил Спиридона. Яростно секутся лежа. Клинки обагрены. Сталь сорвала одежду. У Михея тело крепкое, смуглое. У Спиридона бледное, в конопатинках. Оба стонут, катаясь в терновнике. Миг - и оба вскочили.
      Гарцев принялся за вторую фляжку, наливаясь пьяной отвагой и горем.
      Туча, как крыло дракона, ползла от Кабан-горы к белоугольским лиманам. Треснула над головой молния, громыхнул гром, начался ливень, освеживший бойцов Есауловых, едва стоявших на ногах. Спиридон качнулся и уронил голову. Михей тут же, как на ученье, опустил шашку к ноге. Но выстрелил Роман Лунь, сбив пулей шапку Михея и оторвав ему ухо. Нейтральный Игнат Гетманцев кинулся с шашкой на Романа, но Саван Гарцев опередил его - сбил Игната с седла, бросил в группу красных гранату и, стреляя из револьвера налево и направо, развалил шашкой длинного мужика с бантом, опершегося на винтовку, как на чабанскую ярлыгу.
      На Быкова, стоящего без оружия, кинулся Алешка Глухов, но коршуном налетел на него Антон Синенкин...
      Завязался бой. Позиция белых была предпочтительней - они залегли в ямах каменоломни, постоянно бросая гранаты. Красные строчили из пулеметов сквозь стену дождя, наугад.
      Дождь кончился внезапно, как и начался. Степь зазеленела, умытая и напоенная.
      Антон Синенкин поднял цепь отряда в атаку и первым доскакал до смолкших каменоломен.
      В синих, заросших клевером и осокой ямах было пусто. Там, где еще погромыхивал гром и чернела низкая туча, по взгорью уходили белые конники.
      Они подхватили на бурку раненого командира и повернули от станицы вспять, в горы, искать долю. Оставшийся один Саван Гарцев долго бросал гранаты. Теперь и он догонял сотню, одинокий всадник.
      Кисло пахнет траченым порохом. Заря догорела за тучами. В пепле неба тлеют угольками пожара звезды. Скрипят телеги, увозя раненых и мертвых. Над темными лесными балками мрачно собирались черные дивизии туч.
      МОЛОКО ВОЛЧИЦЫ
      Михей обрадовался, когда Денис Коршак позвал его с собой на заседание Совдепа. В ту же ночь Михей стал коммунистом, его приняли в партию большевиков. Определили должность - командир красного эскадрона. Перед светом - июньская ночь коротка - работу закончили.
      Комендант Синенкин пригласил Коршака, Быкова, Есаулова на ужин, хотя уже можно было завтракать.
      Сидели на балконе гостиницы "Эльбрус". На площади стояли часовые. Горничная принесла на стол жареную утку, редиску в сметане, графин водки. Михей не ел сутки. Но не пилось ему, не елось у коменданта - думал о встрече с матерью и Глебом. Чайный стакан водки размягчил его. Он оттягивал час встречи, а потом пришел аппетит, и в ход пошел позеленевший сыр из тумбочки коменданта, пригодились и сухари в тороках.
      Часов в десять утра к гостинице прискакал Игнат Гетманцев, ставший ординарцем Михея. Он рассказал, что в станице бой между родственниками белых и красных, бьются в основном бабы, но втягиваются и казаки, и мужики. Бьются рогачами и камнями, но порой слышатся и выстрелы. Масла в огонь, - продолжал Игнат, - подлил иногородний Мирон Бочаров, собаколов и мыловар, брат Тихона, убитого вчера в бою. Мирон самосудом посек арапником жену Савана Гарцева, зарубил на перине его деда, разбил в хате сундук, вырядился в казачью черкеску, вскочил на коня и поехал по станице победителем, погоняя захваченной в чулане колбасой.
      Денис, Антон, Михей переглянулись. Выскочили на площадь, схватились за кольты - коней! Опередил товарищей Михей - как рысь прыгнул на своего коня, огрел его кулаком по шее, бурей помчался к церкви...
      Мирон привязал священника к яблоне, чтобы сечь его.
      Он услышал за спиной конский храп и топот, увернулся от коня, но плеть Михея разорвала ему нос и губу. Мирон ткнул коня Михея шашкой распорол кожу на груди. Это окончательно взбесило Михея - нестроевой человек замахивается клинком! Тут шашка Мирона полоснула Михея по ноге. Тогда комэска лихо, как на смотру, ссек ему голову.
      - Гнида мужицкая! - рыдал Михей.
      Подоспели Игнат, Денис, Антон и держали Михея за руки, пока не пришел в себя.
      Михей поехал к матери. В воротах встретил Глеба и, всхлипнув, расцеловал брата. На крыльце стояла мать, сыпала зерно курам. Она увидела старшего сына, но отвернула глаза. Михей хотел пожалиться ей на Спиридона, что он начал братскую войну и что их поединок - всего лишь семейная ссора. Мать опередила его, спросила с гневным надрывом:
      - Ты иде брата дел, подлец?
      Михея захлестнула ярость - дед Гаврила! - темная, слепая:
      - Наплодила волков! Зарублю-у!..
      - Руби, хам! - Прасковья рванула кофту, подставила клинку тощую, вислую грудь.
      Михей замахнулся. Глеб смело кинулся к нему - и Михей разрубил передок фаэтона. Потом заплакал, отошел, утихомирился. На коленях просил у матери прощенья. Мать простила. Стал ему дорог и Глеб, сторонившийся войны, мирный пахарь, и Михей пожалел, что обидел и брата словами "наплодила волков".
      Раз, подвыпив, Прасковья Харитоновна рассказывала:
      - Осталась я вдовой сам-четвертый. Пашу, сею, от людей не отстаю. Работа наша полевая. Куда детей? С собой на загон беру. Старшие помогают, младшенький Глеб в балагане жевку сосет. И чтоб его ящерки или хомяки не покусали, я там собаку за сторожа привязывала. А водились у нас собаки от волка. И правда, гавкали с воем. Сучек мы так и звали Волчихами.
      Вот прихожу я в балаган полдничать, а Глеб, было ему годика два, Волчиху сосет - у нее дома кутята оставались. Спужалась я, не приведи господь. Она его славночко так лапами обняла и рычит на меня - мать, да и только. Больше я ее в степь не брала. С того, думаю, и приключилось, сердце у Глеба волчиное стало, беспокойный он характером. И никакие собаки его не берут. В любой двор зайдет - кинутся, загавкают и тут же руки ему лижут, лапами кверху падают, а иные бегут и визжат, царица небесная, матушка...
      Так говорила мать, а в станице плели разное, будто Глеб и мясом живым питался, и умел оборачиваться в волка и прокусывать людям шеи.
      Подлечивая раны, Михей жил с матерью и братом и, на удивление Глебу, занимался хозяйством - кормил поросят, утром выгонял, а вечером встречал овец и коров, чистил сараи, плотничал и шорничал.
      Дядя Анисим шептал в чихирне и за углами:
      - Написано: сын на отца, брат на брата. Враг проберется в твой дом женой, другом, сыном. Поля засеются костью, черепом. Станичники наши просились домой хоть на час на детей взглянуть, а Советы встретили их огнем. Сатана ликует...
      Родня белых спешно седлала лошадок и скакала разыскивать сотню отцов, братьев, сыновей. Жены среди бела дня несли в горы харчи, табак, слухи.
      Михей Есаулов подстерег пророка, взял за черное серебро бороды и потянул вразумительно:
      - Язык у тебя длинный, дядя Анисим. Будешь брехать - укоротим.
      Пророк замолчал, но старушки-богомолки стали шептать. Казаки продолжали уходить в белые. Рос саботаж. Наступала спекуляция.
      Смутными привидениями, роняя туманный прах, воины Апокалипсиса вышли на красных конях...
      Решением Совдепа был создан особый отряд по борьбе с тайной и явной контрреволюцией, бандитами, ворами, саботажниками, спекулянтами. Отряд возглавил Андрей Быков. Внутри отряда был революционный трибунал - суд, решения которого нельзя обжаловать, нельзя подать апелляцию или кассацию в высшую инстанцию. Помимо судей, в ревтрибунале были следователь, обвинитель и исполнитель приговоров. Следователем была Февронья Горепекина, она ходила в шинели и галифе красного сукна. Деятельность особого отряда и ревтрибунала была разнообразной - чаще обыски, аресты, допросы, суд, конфискации, реквизиции.
      Однажды и во двор Есауловых вошли чекисты.
      - Вот он, - показала Горепекина на Глеба.
      - Хозяин? - спросил молоденький Васнецов.
      - Ага, - с трудом ответил Глеб.
      - Почему не выполняете предписание Совдепа сдать всех верховых коней?
      - У меня верховых нет.
      - Не бреши, - сказала Горепекина, - ты их в фаэтон запрягаешь!
      - Отмыкай конюшню! - старается басить Васнецов.
      - Постойте... братец Михей...
      - Стоять некогда!
      Вывели пару белых. Увели. Глеб утирал слезы. Хмуро отвернулся Михей. Обидой окаменело лицо матери.
      Подумал Глеб, не бежать ли ему от новой власти. Но ведь не бросишь вареное и печеное! Всякий раз в беду он вспоминал светлый лазурный остров - Марию и детей, которые тянули его все больше. Он завидовал Денису Коршаку, который мог в любое время прийти к Синенкиным, к Антону комендант жил в гостинице, но часто забегал домой. Сердце обливалось кровью, как подумаешь, что Денис мог погладить детей, дать им гостинцы, разговаривать с Марией. Петька Глотов, стало известно, скончался в "ошпитале" и перед смертью в письме просил Марию простить его за все обиды.
      Денис действительно разговаривал с Марией о женском равноправии, о школах, в которые пойдут ее дети, о будущем мире. Она отвечала ему всей душой - красив, приветлив, добр председатель Совдепа. К тому же друг братца Антона. Нравился ей и другой друг брата - Михей Есаулов. По субботам друзья вместе с Федором и подросшим Федькой парились в бане у Синенкиных, потом пили из самовара чай. Разок приметил Михей, что Мария, пока парился Денис, выстирала ему белье, высушила утюгом и заштопала рубашку.
      Федор любил расспрашивать фронтовиков о германской кампании, долго пытался понять, что такое танк, и, все поняв, спросил:
      - Сколько же пар быков таскают его?
      - Машина это, дядя Федор, как чугунка! - смеялся Михей, балуясь с племянницей Тонькой.
      - Чугунке рельсы надобны!
      - А эта без рельсов прет по болотам, лесам, камням. И людей косит бессчетно, тысячами валит. Она сама в рельсы обутая.
      - Какая же это война? Это смертоубийство! - поучал Федор. - Вот мы, бывало...
      Иногда три друга помогали Федору по хозяйству - благо ни у кого своего хозяйства не было. Перекладывали сено, чистили колодезь, поправляли стены. Тут же и Мария и ее дети. Михей понимал тоску брата Глеба, пересказывал ему о семье Синенкиных и иногда кольнет шильцем: мол, Денис парень хоть куда, вот и пара Марии-вдове. От этого и Михей становился Глебу неприятен, и тогда он думал о Спиридоне, страдальце и мученике, и жадно ловил слухи о том, что белая сила скоро отвоюет Кавказ - и тогда конец смехам-шуточкам Дениса и Марии.
      Появлялся у Синенкиных и старший сын Александр, "скубент", как безжалостно называл его Федор. Революция застала его в читальном зале. Странно повел себя Александр, услыхав о революции: сын простого крестьянина, правда с двумя дипломами о высшем образовании, он в безотчетном страхе бежал в горы, жил как дикий в лесу несколько месяцев, и потом его отловили охотники, пригнали домой к человеческой жизни. Он опамятовался и теперь считал себя уже пострадавшим за народ, близким знакомым многозначительно намекал, что в свое время состоял членом тайной организации. Он вспомнил свое славное прошлое в беседе со случайно встреченным князем Арбелиным - встретились они в библиотеке. Александр переболел и тайной живой клетки, и происхождением мирозданья, и садоводством и теперь увлекался археологией. Оказалось, что и князь интересуется раскопками прошлого. Но в тот раз он сказал Александру:
      - Археология будущего будет изучать черепа с пулевыми дырками!
      - Но зато какие ягоды будут зреть в будущем обществе! - патетически воскликнул Александр.
      - Пока они поспеют, их нельзя будет есть без отвращения - до того они нальются кровью! - ответствовал полковник без погон.
      Они обменялись адресами - князь и смерд, ибо уже свершилась Февральская демократическая революция. Александр долго вспоминал умного собеседника, втайне преклоняясь перед ним, аристократом, знающим пять языков.
      Александр ходил в мягкой бекеше на заячьем меху, на голове шляпа пароль высокоученого человека. Он был трусоват, внутренне ленив - оттого вечный студент, довольствовался малым, но не по-спартански, а по-заячьи. Вернувшись в станицу, заведовал народным образованием, жил на квартире у бывшей директрисы женской гимназии, с которой сошелся без романа, она была вдвое старше его. Выстрелы пугали его еще тогда, когда товарищи Антона всаживали пули в потолок хаты из револьверов. Его идеал не воин, а тихий профессор из тех, что оставляют на мостовой калоши, входя в трамвай, - так заняты они своей наукой. И в идеальном обществе эти профессора станут и пахарями и будут знать два удовольствия - труд и еду, не терзаясь сомнениями, любовью, ненавистью. Такой человек должен был жить долго, как дерево, как черепаха, а проблема долголетия уже поселилась в податливом мозгу Александра.
      При словах Александра Михей откровенно зевал, Денис старался быть терпимым и слушал ученого садовода, а брат его Антон становился мрачен, что настораживало Настю. Антон не ладил с Быковым, скрепя сердце принял создание ревтрибуналов - безапелляционных и, стало быть, н е п о г р е ш и м ы х судов. Фронты отодвигались все дальше - и падала власть военного коменданта.
      Вскоре гражданская война приблизилась к станице - белые дерзко налетали из лесов и балок, красные эскадроны все чаще на ночь не расседлывали коней.
      ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА
      Над горами синью и далью колдует тишина. Сонно тянутся леса вверх, где с алмазной папахи Эльбруса падают сотни рек и речушек, где цветут джунгли маков, альпийских роз и огромных, с подсолнечную шляпку, ромашек. Мир чудесного покоя. На ветках комочки гнезд. Безжизненные валуны в ржавчине и лишаях, застрявшие между елями. Медленное движение стад в долинах. Гул отдаленной лавины. Океанские всхолмья земли. Бронзовые от солнца облака. Темно-синяя вселенная.
      В садах цвел корень девясил. Девять сил в нем, говорили казаки, прикладывая корень к ранам. Наливалось зерно, румянились яблоки. А рядом трупы, сталь и свинец - война.
      Чаще всего война шла у Клин-яра, глино-каменной стены скифской крепости. Дикий виноград заплел бойницы, побеленные птичьим пометом. На горячем песчанике греются зобастые ящерицы. Яр посекли свежие отметины пуль. Под яром тлеют убитые кони и люди.
      Вдоволь настрелявшись и наматюкавшись, белые скакали в глухие станицы, где еще были атаманы, заливать горе и кровь аракой, париться в банях. В престольные праздники белые не выходили к Клин-яру.
      Такая домашняя война продолжалась недолго. Начались бои с окопами, рейдами, карательными походами. Стали убивать пленных, издевались над трупами врагов. Организовывались регулярные армии, с тактикой и стратегией, во главе их стояли бывшие царские офицеры, но уже рождались в битвах и легендарные красные командиры из народных низов. Они еще плохо владели словом, были не в ладу с цифрами, подчас путались в политике, но были бесстрашны в бою. Партия присылала им опытных начальников штабов и комиссаров-ленинцев.
      Афоня Мирный, служа в эскадроне Михея Есаулова, попал в красные разведчики. Переодевшись горцем, он залег в роще, следит за белым лагерем, считает сабли и пулеметы, прикладывая к глазам бинокль Дениса Коршака. Счет путают мысли о доме. Наказал Аришке-супружнице вылегчить белого бычка и сеять под зиму из старого сусека, она выклала красного и зерно взяла не то. Скорей бы война кончалась. У Шурки, сынишки, личико болятками взялось, надо бы мази какой попросить у ветеринара.