Иерусалимские гарики
ModernLib.Net / Поэзия / Губерман Игорь / Иерусалимские гарики - Чтение
(стр. 7)
я живу, ни о чём не скорбя;
здравствуй, старость, я рад нашей встрече,
я ведь мог и не встретить тебя.
Пришёл я с возрастом к тому,
что меньше пью, чем ем,
а пью так мало потому,
что бросил пить совсем.
С годами нрав мой изменился,
я разлюбил пустой трезвон,
я всем учтиво поклонился
и отовсюду вышел вон.
Былое вдруг рыжею девкой
мне в сердце вошло, как колючка,
а разум шепнул мне с издевкой,
что это той женщины – внучка.
Небо с годами заметнее в луже,
время быстрее скользит по часам,
с возрастом юмор становится глубже,
ибо смешнее становишься сам.
Живу я очень тихо, но однако
слежу игру других, не мельтеша,
готова ещё всё поставить на кон
моя седобородая душа.
Чтоб нам, как мальчишкам, валять дурака,
ещё не придумано средство;
уже не телятина мясо быка,
по старости впавшего в детство.
Дружил я в молодости ранней
со всякой швалью и рваниной,
шампур моих воспоминаний
веьма-весьма богат свининой.
Нам пылать уже вряд ли пристало;
тихо-тихо нам шепчет бутылка,
что любить не спеша и устало –
даже лучше, чем бурно и пылко.
Не стареет моя подруга,
хоть сейчас на экран кино,
дует западный ветер с юга
в наше северное окно.
На склоне лет на белом свете
весьма уютно куковать,
на вас поплёвывают дети,
а всем и вовсе наплевать.
Был я молод, ходили с гитарой,
каждой девке в ту пору был рад,
а теперь я такой уже старый,
что я снова люблю всех подряд.
Зимой глаза мои грустны
и взорам дам не шлют ответа,
я жду для этого весны,
хотя не верю даже в лето.
Ещё не помышляя об уходе,
сохранному здоровью вопреки,
готовясь к растворению в природе,
погоду ощущают старики.
Здесь и там умирают ровесники,
тают в воздухе жесты и лица,
и звонят телефоны, как вестники,
побоявшиеся явиться.
Люблю и надеюсь, покуда живой,
и ярость меняю на нежность,
и дышит на душу незримый конвой –
безвыходность и неизбежность.
Умрёт сегодня-завтра близкий друг;
естественна, как жизнь, моя беда,
но дико осознание, что вдруг
нас нечто разлучает навсегда.
Не отводи глаза, старея,
нельзя незрячим быть к тому,
что смерть – отнюдь не лотерея,
а просто очередь во тьму.
Такие бывают закаты на свете,
такие бывают весной вечера,
что жалко мне всех, разминувшихся с этим
и умерших ночью вчера.
Каков понесенный урон
и как темней вокруг,
мы только после похорон
понять умеем вдруг.
Только что вчера ты девку тискал
водку сочно пил под огурец,
а уже ты вычеркнут из списка,
и уже отправился гонец.
Подвергнув посмертной оценке
судьбу свою, душу и труд,
я стану портретом на стенке,
и мухи мой облик засрут.
Прочтите надо мной мой некролог
в тот день, когда из жизни уплыву;
возвышенный его услыша слог,
я, может быть, от смеха оживу.
Лечит и хандру и тошноту
странное, но действенное средство:
снова дарит жизни полноту
смерти недалёкое соседство.
В загадках наших душ и мироздания
особенно таинственно всегда,
что в нас острей тоска от увядания,
чем страх перед уходом в никуда.
Поскольку наш век возмутительно краток,
я праздную каждый свой день как удачу,
и смерти достанется жалкий остаток
здоровья, которое сам я растрачу.
В узком ящике ляжем под крышкой,
чуть собака повоет вослед,
кот утешится кошкой и мышкой,
а вдову пожалеет сосед.
Ещё задолго до могилы
спокойно следует понять,
что нам понадобятся силы,
чтобы достойно смерть принять.
Мне жаль, что в оперетте панихидной,
в её всегда торжественном начале
не в силах буду репликой ехидной
развеять обаяние печали.
8
Усовершенствуя плоды любимых дум,
косится набекрень печальный ум
Люди воздух мыслями коптят
многие столетья год за годом,
я живу в пространстве из цитат
и дышу цитатным кислородом.
Высокие мысли и низкие
вливают в меня свои соки,
но мысли, душевно мне близкие,
обычно весьма невысоки.
Поэзия краткая больше близка мне –
чтоб мысли неслись напролёт,
как будто стихи высекаешь на камне
и очень рука устаёт.
Листаю стихи, обоняя со скуки
их дух – не крылатый, но птичий;
есть право души издавать свои звуки,
но есть и границы приличий.
Во мне приятель веру сеял
и лил надежды обольщение,
и столько бодрости навеял,
что я проветрил помещение.
Когда нас учит жизни кто-то,
а весь немею;
житейский опыт идиота
я сам имею.
Из ничего вкушая сладость,
блажен мечтательный поэт,
переживать умея радость
от неслучившихся побед.
Вовсе не отъявленная бестия
я умом и духом, но однако –
видя столп любого благочестия –
ногу задираю, как собака.
Пускаюсь я в пространство текста,
плетя строки живую нить –
как раб, кидающийся в бегство,
чтобы судьбу переменить.
А вера в Господа моя –
сестра всем верам:
пою Творцу молитвы я
пером и хером.
Весь век понукает невидимый враг нас
бумагу марать со слепым увлечением;
поэт – не профессия, это диагноз
печальной болезни с тяжёлым течением.
Слегка криминально моё бытие,
но незачем дверь запирать на засов,
умею украсть я лишь то, что моё:
я ветер ворую с чужих парусов.
Кому расскажешь о густом
и неотвязном страхе мглистом
перед натянутым холстом
и над листом бумаги чистым?
Живопись наружно так проста,
что уму нельзя не обмануться,
но к интимной пластике холста
можно только чувством прикоснуться.
Вчера я с горечью подумал,
что зря слова на лист сажаю:
в текущей жизни столько шума,
что зря его я умножаю.
Чтобы слушать любого поэта,
мне хватает и сил и терпения,
и меня уважают за это
виртуозы фальшивого пения.
Твоих убогих слов ненужность
и так мне кажется бесспорной,
но в них видна ещё натужность,
скорей уместная в уборной.
Ночью проснёшься и думаешь грустно:
люди коварны, безжалостны, злы,
всюду кипит ремесло и искусство,
душат долги и немыты полы.
Чтоб сочен и весел был каждый обед,
бутылки поставь полукругом,
а чинность, и чопорность, и этикет
пускай подотрутся друг другом.
Лишь то, что Богу по плечу,
весь век прошу я на бегу:
чтобы я мог чего хочу,
и чтоб хотел я что могу.
Портили глаза и гнули спины,
только всё не впрок и бесполезно,
моего невежества глубины –
энциклопедическая бездна.
Как жить, утратя смысл и суть?
Душа не скажет, замолчала.
Глотни вина, в толпе побудь,
вернись и всё начни сначала.
По каменному тексту городов
скользя, как по листаемым страницам,
я чувствую везде, что не готов
теперь уже нигде остановиться.
Скорее всё же для потомка,
а не для нас
пишу усердно я о том как
пылал и гас.
Душа не потому ли так тоскует,
что смутно ощущает мир иной,
который где-то рядом существует,
окрашивая смыслом быт земной?
А на небе не тесно – поверьте –
от почтенных, приличных и лысых,
потому что живут после смерти
только те, кто при жизни не высох.
Нас как бы судьба ни коверкала,
кидая порой наповал,
а мне собеседник из зеркала
всегда с одобреньем кивал.
Не Божьей искры бытиё,
не дух я славлю в восхищении,
а воспеваю жизнь в её
материальном воплощении.
За то греху чревоугодия
совсем не враг я, а напротив,
что в нём есть чудная пародия
на все другие страсти плоти.
Я люблю, когда грустный некто
под обильное возлияние
источает нам интеллекта
тухловатое обаяние.
Мне жалко всех, кого в азарте
топтал я смехом на заре –
увы, но кротость наша в марте
куда слабей, чем в октябре.
Всегда живя в угрюмом недоверии,
испытывая страха нервный зуд,
микроб не на бациллы и бактерии,
микроб на микроскоп имеет зуб.
Грешил я с наслаждением и много,
и странная меня постигла мука:
томят меня не совесть и не скука,
а темная душевная изжога.
Я много съел восточных блюд
и вид пустыни мне привычен,
я стал задумчив, как верблюд,
и, как осёл, меланхоличен.
Восхищённые собственным чтением,
два поэта схлестнули рога,
я смотрю на турнир их с почтением,
я люблю тараканьи бега.
Стихов его таинственная пошлость
мне кажется забавной чрезвычайно,
звуча, как полнозвучная оплошность,
допущенная в обществе случайно.
Устав от накала дневного горения,
к подушке едва прикоснувшись,
я сплю, как Творец после акта творения,
и так же расстроен, проснувшись.
Жалеть ли талант, если он
живёт как бы в мире двойном
и в чём-то безмерно умён
и полный мудак в остальном?
Гетера, шлюха, одалиска –
таят со мной родство ментальное,
искусству свойственно и близко
их ремесло горизонтальное.
Снимать устав с роскошных дев
шелка, атласы и муары,
мы, во фланель зады одев,
изводим страсть на мемуары.
Мне забавна в духе нашем пошлом
страсть к воспоминаниям любым,
делается всё, что стало прошлым,
розовым и светло-голубым.
Настолько он изношен и натружен,
что вышло ему время отдохнуть,
уже венок из лавров им заслужен –
хотя и не на голову отнюдь.
Жизнь моя на севере текла,
я в жару от холода бежал;
время, расширяясь от тепла,
очень удлиняет жизнь южан.
В момент обычно вовсе не торжественный
вдруг чувствуешь с восторгом идиота
законченность гармонии божественной,
в которой ты естественная нота.
У нас, коллега, разные забавы,
мы разными огнями зажжены:
тебе нужна утеха шумной славы,
а мне - лишь уважение жены.
Я не измыслил весть благую
и план, как жить, не сочинил,
я что придумал - тем торгую,
и свет сочится из чернил.
Читатель нам - как воздух и вода,
читатель в нас поддерживает дух;
таланту без поклонников - беда;
беда, что у людей есть вкус и слух.
Гул мироздания затих
и, слово к ритму клея тонко,
я вновь высиживаю стих,
как утка - гадкого утёнка.
Если жизни время сложное
проживаешь с безмятежностью,
то любое невозможное
наступает с неизбежностью.
Залей шуршанье лет журчаньем алкоголя,
поскольку, как давно сказал поэт,
на свете счастья нет, но есть покой и воля,
которых, к сожаленью, тоже нет.
Полностью душа моя чиста,
чужды ей волненье и метание:
кто привёл на новые места,
тот и ниспошлёт мне пропитание.
Люблю часы пустых томлений,
легко лепя в истоме шалой
плоды расслабленности, лени
и любознательности вялой.
В похмельные утра жестокие
из мути душевной являлись
мне мысли настолько глубокие,
что тут же из виду терялись.
Питали лучшие умы
мою читательскую страсть,
их мысли глупо брать взаймы,
а предпочтительнее - красть.
В искусстве, сотворяемом серьёзно
и честно от начала до конца -
что крупно, то всегда религиозно
и дышит соучастием Творца.
Под сенью тихоструйных облаков
на поле благозвучных услаждений
я вырастил породу сорняков,
отравных для культурных насаждений.
Я в шуме времени кипящем
купался тайном и публичном.,
но жил с азартом настоящим
я только в шелесте страничном.
Он вялую гонит волну за волной
унылую мелкую муть:
Господь одарил его певчей струной,
забыв эту нить натянуть.
Ругал эпоху и жену,
искал борьбы, хотел покоя,
понять умом одну страну
грозился ночью с перепоя.
Почувствовав тоску в родном пространстве,
я силюсь отыскать исток тоски:
не то повеял запах дальних странствий,
не то уже пора сменить носки.
Когда успех и слава
обнять готовы нас,
то плоть уже трухлява,
а пыл уже погас.
Он талант, это всем несомненно,
пишет сам и других переводит,
в голове у него столько сена,
что Пегас от него не отходит.
То злимся мы, то мыслим тонко,
но вплоть до смертного конца
хлопочем высидеть цыплёнка
из выеденного яйца.
Во всё, что я пишу, для аромата
зову простую шутку - однодневку,
а яркая расхожая цитата -
похожа на затрёпанную девку.
Беспечный чиж с утра поёт,
а сельдь рыдает: всюду сети;
мне хорошо, я идиот,
а умным тяжко жить на свете.
Весь мир наших мыслей и знаний -
сеть улиц в узлах площадей,
где бродят меж тенями зданий
болтливые тени людей.
Я б жил, вообще ни о чём не жалея,
но жаль - от житейской возни худосочной
в душе стало меньше душевного клея,
и близость с людьми стала очень непрочной.
Пока нас фортуна хранит,
напрасны пустые гадания,
и внешне похож на зенит
расцвет моего увядания.
Во мне, живущем наобум,
вульгарных мыслей соки бродят,
а в ком кипит высокий ум -
они с него и легче сходят.
Люблю с подругой в час вечерний
за рюмкой душу утолить:
печаль - отменный виночерпий
и знает, сколько нам налить.
Дожив до перелома двух эпох,
на мыслях мельтешных себя ловлю,
порывы к суете ловлю, как блох,
и сразу с омерзением давлю.
Читаю оду и сонет,
но чую дух души бульдожьей;
не Божьей милостью поэт,
а скудной милостыней Божьей.
Я вчера полистал мой дневник,
и от ужаса стало мне жарко:
там какой-то мой тухлый двойник
пишет пошлости нагло и жалко.
Доколе дух живой вершит пиры,
кипит игра ума и дарования;
поэзия, в которой нет игры -
объедки и огрызки пирования.
Глупо думать про лень негативно
и надменно о ней отзываться:
лень умеет мечтать так активно,
что мечты начинают сбываться.
Пот познавательных потуг
мне жизнь не облегчил,
я недоучка всех наук,
которые учил.
Увы, в отличие от птиц
не знаю, сидя за столом,
что вылупится из яиц,
насиженных моим теплом.
Даже вкалывай дни и ночи,
не дождусь я к себе почтения,
ибо я подвизаюсь в очень
трудном жанре легкого чтения.
Держу стакан, точу перо,
по веку дует ветер хлёсткий;
ни зло не выбрав, ни добро,
живу на ихнем перекрёстке.
И я хлебнул из чаши славы,
прильнув губами жадно к ней;
не знаю слаще я отравы
и нет наркотика сильней.
Глупо гнаться, мой пишущий друг,
за читательской влагой в глазу -
всё равно нарезаемый лук
лучше нас исторгает слезу.
Он воплотил свой дар сполна,
со вдохновеньем и технично
вздувая волны из гавна,
изготовляемого лично.
Душевный чувствуя порыв,
я чересчур не увлекаюсь:
к высотам духа воспарив,
я с них обедать опускаюсь.
Что столь же я наивен - не жалею
лишаться обольщений нам негоже:
иллюзии, которые лелею -
они ведь и меня лелеют тоже.
Нет, я на лаврах не почил,
верша свой труд земной:
ни дня без строчки - как учил
меня один портной.
Жили гнусно, мелко и блудливо,
лгали и в стихе и в жалкой прозе;
а в раю их ждали терпеливо -
райский сад нуждается в навозе.
Печалью, что смертельна жизни драма,
окрашена любая песня наша,
но теплится в любой из них упрямо
надежда, что минует эта чаша.
На собственном огне горишь дотла,
но делается путь горяч и светел,
а слава - это пепел и зола,
которые потом развеет ветер.
Меня любой прохожий чтобы помнил,
а правнук справедливо мной гордился,
мой бюст уже лежит в каменоломне,
а скульптор обманул и не родился.
Очень важно, приблизившись вплоть
к той черте, где уносит течение,
твердо знать, что исчерпана плоть,
а душе предстоит приключение.
Люблю стариков - их нельзя не любить,
мне их отрешённость понятна:
душа, собираясь навеки отбыть,
поёт о минувшем невнятно.
К пустым о смысле жизни бредням
влекусь, как бабочка к огню,
кружусь вокруг и им последним
на смертной грани изменю.
Чтобы будущих лет поколения
не жалели нас, вяло галдя,
все мосты над рекою забвения
я разрушил бы, в ночь уходя.
Вонзится в сердце мне игла,
и вмиг душа вспорхнёт упруго;
спасибо счастью, что была
она во мне - прощай, подруга.
Не зря, не зря по всем дорогам
судьба вела меня сюда,
здесь нервы нашей связи с Богом
обнажены, как провода.
Я с первых дней прижился тут,
мне здесь тепло, светло и сухо,
и прямо в воздухе растут
плоды беспочвенного духа.
Судьбой обглоданная кость,
заблудший муравей,
чужой свободы робкий гость
я на земле моей.
Когда сюда придет беда,
я здесь приму беду,
и лишь отсюда в никуда
я некогда уйду.
Третий иерусалимский дневник (фрагмент)
1 (фрагмент)
Все, конечно, мы братья по разуму,
только очень какому-то разному
Я лодырь, лентяй и растяпа,
но в миг, если нужен я вдруг -
на мне треугольная шляпа
и серый походный сюртук.
Наш век имел нас так прекрасно,
что мы весь мир судьбой пленяли,
а мы стонали сладострастно
и позу изредка меняли.
По счастью, все, что омерзительно
и душу гневом бередит,
не существует в мире длительно,
а мерзость новую родит.
Вовек я власти не являл
ни дружбы, ни вражды,
а если я хвостом вилял -
то заметал следы.
Сейчас полны гордыни те,
кто, ловко выбрав час и место,
в российской затхлой духоте
однажды пукнул в знак протеста.
Вор хает вора возмущенно,
глухого учит жить немой,
галдят слепые восхищенно,
как ловко бегает хромой.
Кто ярой ненавистью пышет,
о людях судя зло и резко -
пусть аккуратно очень дышит,
поскольку злоба пахнет мерзко.
Нас много лет употребляли,
а мы, по слабости и мелкости,
послушно гнулись, но страдали
от комплекса неполноцелкости.
В нас никакой избыток знаний,
покров очков-носков-перчаток
не скроет легкий обезьяний
в лице и мыслях отпечаток.
Все доступные семечки лузгая,
равнодушна, глуха и слепа,
в парках жизни под легкую музыку
одинокая бродит толпа.
Владеть гавном - не сложный труд
и не высокая отрада:
гавно лишь давят или мнут,
а сталь - и жечь и резать надо.
Еще вчера сей мелкий клоп
был насекомым, кровь сосущим,
а ныне - видный филантроп
и помогает неимущим.
Бес маячит рядом тенью тощей,
если видит умного мужчину:
умного мужчину много проще
даром соблазнить на бесовщину.
Загадочно в России бродят дрожжи,
все связи стали хрупки или ржавы,
а те, кто жаждет взять бразды и вожжи,
страдают недержанием державы.
По дряхлости скончался своевременно
режим, из жизни сделавший надгробие;
российская толпа теперь беременна
мечтой родить себе его подобие.
В раскаленной скрытой давке
увлекаясь жизни пиром,
лестно маленькой пиявке
слыть и выглядеть вампиром.
Видимо, в силу породы,
ибо всегда не со зла
курица русской свободы
тухлые яйца несла.
От ветра хлынувшей свободы,
хотя колюч он и неласков,
томит соблазн пасти народы
всех пастухов и всех подпасков.
По воле здравого рассудка
кто дал себя употреблять -
гораздо чаще проститутка,
чем нерасчетливая блядь.
Россия ко всему, что в ней содеется,
и в будущем беспечно отнесется;
так дева, забеременев, надеется,
что все само собою рассосется.
Вокруг березовых осин
чертя узор хором воздушных,
всегда сколотит сукин сын
союз слепых и простодушных.
Живу я, свободы ревнитель,
весь век искушая свой фарт;
боюсь я, мой ангел-хранитель
однажды получит инфаркт.
Российская жива идея-фикс,
явились только новые в ней ноты,
поскольку дух России, темный сфинкс,
с загадок перешел на анекдоты.
Выплескивая песни, звуки, вздохи,
затворники, певцы и трубачи -
такие же участники эпохи,
как судьи, прокуроры, палачи.
Российской власти цвет и знать
так на свободе воскипели,
что стали с пылом продавать
все, что евреи не успели.
Этот трактор в обличье мужчины
тоже носит в себе благодать;
человек совершенней машины,
ибо сам себя может продать.
Кго сладко делает кулич,
принадлежит к особой касте,
и все умельцы брить и стричь
легко стригут при всякой власти.
Конечно, это горько и обидно,
однако долгой жизни под конец
мне стало совершенно очевидно,
что люди происходят от овец.
Смотреть на мир наш объективно,
как бы из дальней горной рощи -
хотя не менее противно,
но безболезненней и проще.
Надеюсь, я коллег не раню,
сказав о нашей безнадежности,
поскольку Пушкин слушал няню,
а мы - подонков разной сложности.
Наш век настолько прихотливо
свернул обычный ход истории,
что, очевидно, музу Клио
потрахал бес фантасмагории.
Возложить о России заботу
всей России на Бога охота,
чтоб оставить на Бога работу
из болота тащить бегемота.
Все споры вспыхнули опять
и вновь текут, кипя напрасно;
умом Россию не понять,
а чем понять - опять не ясно.
Наших будней мелкие мытарства,
прихоти и крахи своеволия - горше,
чем печали государства,
а цивилизации - тем более.
Хоть очень разны наши страсти,
но сильно схожи ожидания,
и вождь того же ждет от власти,
что ждет любовник от свидания.
Когда кипят разбой и блядство
и бьются грязные с нечистыми,
я грустно думаю про братство,
воспетое идеалистами.
Опасностей, пожаров и буранов
забыть уже не может ветеран;
любимая услада ветеранов -
чесание давно заживших ран.
История бросками и рывками
эпохи вытрясает с потрохами,
и то, что затевало жить веками,
внезапно порастает лопухами.
Есть в речах политиков унылых
много и воды и аргументов,
только я никак понять не в силах,
чем кастраты лучше импотентов.
Всюду запах алчности неистов,
мечемся, на гонку век ухлопав;
о, как я люблю идеалистов,
олухов, растяп и остолопов!
За раздор со временем лихим
и за годы в лагере на нарах
долго сохраняется сухим
порох в наших перечницах старых.
Эпоха нас то злит, то восхищает,
кипучи наши ярость и экстаз,
и все это бесстрастно поглощает
истории холодный унитаз.
Мы сделали изрядно много,
пока по жизни колбасились,
чтобы и в будущем до Бога
мольбы и стоны доносились.
России вновь дают кредит,
поскольку все течет,
а кто немножко был убит -
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9
|
|