5. Чернобыль. Месяц после аварии

В Чернобыле соловьи будто торопятся проводить оставшиеся весенние дни, столь щедрые на солнце и тепло. Соловьиные концерты над Припятью не прекращаются ни днем, ни ночью. Интересно, а тогда, в начале мая, пели соловьи?

– Разве до них было… – заметил дозиметрист, который тщательно «осматривал» наши куртки, брюки и ботинки.

– А сейчас? – настаиваем мы.

– Теперь другие времена, – лаконично заключил дозиметрист, открывая проход к штабу, где находится правительственная комиссия.

Уже месяц прошел после аварии по календарю. Ноу тех, кто ведет схватку с вышедшим из повиновения реактором, иные подсчеты времени. Диапазон рабочей смены здесь от 18 часов у тех, кто трудится за пределами промплощадки, и до нескольких минут для тех, кто приближается к реактору, чтобы установить на нем температурные датчики. Время работы каждого диктует уровень радиации, а он колеблется от почти естественного фона до сотни рентген в час. Дозиметристы регулярно – ночью и днем – ведут неослабный контроль за радиационной обстановкой как на территории АЭС, так и внутри помещений каждого блока, в том числе и четвертого, хотя к нему по-прежнему трудно подобраться…

Месяц после трагедии в Чернобыле…

Сейчас уже можно проанализировать этапы развития событий. Их драматизм и напряжение ясны каждому. Хотя далеко не все выводы можно сделать – это дело будущего.

К сожалению, в первые дни невозможно было определить масштабы аварии.

– До сих пор не могу поверить, что в реакторе произошел взрыв. Конструкция надежная, с точки зрения безопасности – тройное дублирование. Физики, казалось бы, предусмотрели все, но тем не менее авария… Нет, не укладывается это в голове! А может быть, настолько привыкли к атомной энергетике, что считаем ее обычной! Но мы не должны забывать, насколько сложна атомная техника…

Мы разговариваем с одним из наших прославленных атомников у штаба, где находится правительственная комиссия. Он прибыл сюда вчера. Сначала облетел район Чернобыльской АЭС на вертолете, потом отправился на станцию, прошелся по машинному залу…

– Будет работать, – коротко заключил он. – Надо готовить к пуску первый и второй блоки, внимательно изучить обстановку в тридцатикилометровой зоне – в некоторых районах радиации нет. Так почему люди должны где-то скитаться? Пусть возвращаются домой и нормально работают. Ну а там, где уровень радиации повыше, необходимо срочно проводить дезактивацию. В общем, пора начать решительное наступление!

Столь большой аварии еще не знала атомная энергетика. И потому потребовались невероятные усилия, чтобы локализовать ее в первые же дни. Подвиг совершили десятки вертолетчиков. Они вели свои боевые машины к жерлу атомного вулкана, опускались над ним, зависали в радиоактивном столбе газов и сбрасывали защитные материалы. Они накрыли реактор толстым слоем песка, свинца, бора и глины и тем самым предотвратили распространение радиоактивности в атмосферу. Сейчас над реактором чистое голубое небо.

Атака на аварийный реактор недавно началась и "в лоб". Люди не могут подойти к нему сами, и на штурм отправились машины, управляемые по радио. Нет, пока взбунтовавшийся ядерный исполин не сдался, он еще опасен. Но стратегия борьбы определена, необходимые средства есть. А значит, победа обязательно придет.

Л. А. Воронин только что вернулся с промплощадки.

Как и положено здесь, будь ты рядовым или заместителем Председателя Совета Министров СССР, надо пройти дезактивацию, показаться врачам, и лишь после этого можно появляться в своем кабинете, где рабочий день начинается в 6 утра и заканчивается за полночь.

– Великолепные люди шахтеры, – начал разговор с нами Лев Алексеевич. Работают четко, самоотверженно. Только обратились к ним за помощью моментально приехали, обустроились ж сразу же начали проходку.

Нам надо подобраться под реактор, сделать дополнительную бетонную плиту под ним. Шахтеры организовали социалистическое соревнование – каждая бригада перевыполняет лзадание ежедневно. Настрой у людей один: быстрее ликвидировать аварию.

– Сегодня обстановка на промплощадке ясна?

– Конечно. Наша задача – беречь людей. Для этого необходимо знать досконально радиационную обстановку на станции. Выставлены посты дозиметристов, ведется тщательный контроль, выдаются необходимые рекомендации. В частности, у тех же шахтеров бригада работает три часа, а так как их восемь, то проходку к реактору ведем круглые сутки.

– Какова ситуация на четвертом блоке?

– Остаточные термореакции затухают, однако уровень радиации у самого блока высокий, поэтому используем специальную технику. Предстоит сделать фундамент под реактор, а завал, образовавшийся после взрыва, не только «огородить» защитой, но и под него тоже подвести фундамент. В ближайшее время сюда будут доставлены две бетонные стенки. На мощных трейлерах подвезем к завалу и установим. Это сразу позволит расширить фронт работ появится биологическая защита.

– Это начало строительства "могильника"?

– По сути дела – конечно. Но имейте в виду, что «могильник» сооружение ответственное. Это не просто шатер, который должен накрыть поврежденную часть станции, а довольно сложная конструкция. Ведь необходимо вести постоянный контроль внутри "могильника", п в первую очередь за температурным режимом.

– Как известно, уровень радиации снижается…

– Однако до нормы еще далеко, – отмечает Л. А. Воронин. – Мы составили графики мер по дезактивации станции. Не только ликвидируем очаги радиации – убираем осколки, но и ведем работы по всей территории внутри станции. Параллельно начинаем подготовку к нормальной эксплуатации первого и второго блоков. На ото потребуется несколько месяцев, но в этом году пустим их обязательно… Большие работы развернулись по дезактивации тридцатикилометровой зоны. Она разбита па три сектора, из 240 точек по нескольку раз в день получаем данные – с воздуха и на поверхности земли. Обстановка постепенно улучшается: каждые сутки уровень радиации снижается на 5 процентов…

– Все делается очень быстро, – продолжает Л. А. Воронин. – Проблемы решаются комплексно. Кстати, у нас в Госснабе СССР действует специальный штаб, и пока к нему нет претензий… Это я не как руководитель говорю, уточняет Лев Алексеевич. – Но если люди заслужили, как не похвалить?! Если же коротко оценивать сегодняшнюю ситуацию на Чернобыльской АЭС, могу со определить так: работа переходит в спокойное русло, ликвидация последствий аварии идет уверенно. Труд напряженный, но полностью контролируем происходящее и знаем, что делать в будущем.

…В районе Чернобыльской АЭС сосредоточены огромные силы. Необходимая техника идет со всей страны.

Множество палаточных городков раскинулись как внутри тридцатикилометровой зоны, так и за ее пределами.

А сирень уже отцвела. Приближается лето. И потому в Чернобыле, в селах и деревнях, в лесах и садах заливаются соловьи.

"Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…"

Записка из зала: "Почему вы не рассказываете о профессоре Гейле. Мне кажется, он заслуживает особого внимания…"

Не спорю – заслуживает! Его роль в «повороте» мирового общественного мнения к верной оценке событий в Чернобыле велика. Впрочем, предоставим слово самому доктору Роберту Гейлу.

29 апреля, три дня спустя после аварии, я брился в ванной у себя дома в Белл-эр и слушал радио. Речь шла о повышении уровня радиации в Скандинавии. Часам к 10 – 11 стало ясно: есть жертвы. Внезапно мне пришло в волову, что им может понадобиться наша помощь. Но как мне связаться с русскими? Я позвонил доктору Арманду Хаммеру, председателю президентского совета по раковым заболеваниям. Я знал о его контактах с русскими. "Доктор Хаммер, – спросил я его, – может быть, им понадобятся операции по пересадке костного мозга?"

Два дня спустя в 7.30 утра мне позвонил исполняющий обязанности посла Олег Соколов: "Когда вы можете приехать?" – спросил он. "Я буду на рейсе «Люфтгапзы» в 3.30, с которого можно пересесть на самолет до Мосивы и прибыть в 6.10 в пятницу", – ответил я. Мои привычки не позволяют брать багаж, который нужно было бы регистрировать, поэтому я просто взял сумку, пытаясь взять все, что может понадобиться в Советском Союзе.

На следующий день после прибытия в Москву я встретился с Александром Барановым, главным гематологом, и его коллегами. У русских все было хорошо организовано. К тому моменту они уже проверили около двух тысяч человек в Киеве и переправили в Москву 300 человек, пострадавших сильнее других. Они освободили часть московской больницы номер 6 и поместили туда пораженных лучевой болезнью. Перед их осмотром мы переоделись в синие халаты, маски, надели чехлы на обувь. Затем мы попали в одну из прихожих, размещенных при входе в стерильный блок, – это специальные комнаты с пластиковыми стенами, которые называют "островками жизни". Там находились три пациента, которым подавался отфильтрованный воздух.

Перед самой встречей с ними мы надели еще один халат, чтобы не причинить им вреда.

Меня представили первому пациенту, который, похоже, обрадовался встрече со мной. Этот парень, пожарный, работал с радиоактивной водой, поэтому больше всего обгорели его руки, которые были перевязаны. На груди и ногах у него были участки, на которых кожа просто облезала как от солнечного ожога.

За первые несколько дней я осмотрел 80 таких пациентов: пожарные, фельдшеры, охранники, которые были на станции. Некоторые из них вдохнули или проглотили радиоактивные частицы, газы, выделявшиеся при горении пластика. Один из пострадавших врачей был в составе группы, которая работала на АЭС. С ним дело, обстояло очень плохо. Он совершил поступок, который считается героическим, и облучился. Он был слишком болен для пересадки и умер через две недели.

Перед моими глазами была самая большая группа людей, когда-либо ставших жертвой аварии на реакторе. Таким образом, это дело было, в общем-то, историческим. Я подумал: "Эти несчастные получили высокую дозу _ от 200 до 1200 рад, многие из них умрут в течение следующего месяца". Врачи проводят много времени, как на работе, так и вне ее, обсуждая, что бы произошло, если бы кто-нибудь сбросил бомбу или если бы атомная подводная лодка облучила свой экипаж, и вот, просто пораженный ужасом, я столкнулся лицом к лицу с людьми, которые облучились в результате аварии.

Дни шли, и мы осматривали пациентов, страдающих тошнотой – это распространенный симптом облучения, – рвотой, поносом, желтухой, выпадением волос, дезориентацией, высокой температурой. Некоторые впадали в коматозное состояние. Со временем в больнице умерло 22 пациента.

Родственники играют там более активную роль, чем в наших больницах они приносят еду, обстановка становится более интимной. Жена одного из пациентов была медсестрой, ей пришлось особенно тяжело, когда он умер. Я помню, когда она сидела в коридоре и плакала, а ее утешал доктор Баранов. "Это – мужественные люди", – подумал я.

Все это было результатом аварии – не рукой божьей, а рукой человека, и все это, надо думать, можно было предотвратить. Однако нам все-таки удалось спасти своими усилиями пять человек, поэтому все это было не зря.

Когда я находился там, я вспомнил о Чехове. Когдато он сказал, что у него есть жена и любовница – медицина и литература, – но он не думает, что кто-то из них страдает от его неверности. Мне пришло в голову, что моя роль выходит за рамки обычной роли врача. Присутствовал и тонкий политический аспект – я представлял Запад. Однако самое трудное время настало в палатах. Вместе с советскими врачами нам приходилось решать, кого спасать, а кого спасти нельзя. Обстановка была как на поле боя. Если кто-то все равно умирал от ожогов, мы не делали ему пересадку. Приходилось делать все, что в наших силах, чтобы спасти оставшихся людей.

Мы вели поединок со временем.

По ряду сложных причин нам нужно было сделать операции по пересадке в течение первой или в крайнем случае второй недели после моего прибытия. Чем дольше мы тянули с операцией, тем больше повышалась вероятность смерти в результате инфекции или кровоизлияния, поскольку число белых кровяных тел и тромбоцитов падает.

При пересадке костного мозга самый лучший донор, как правило, – это брат или сестра. Поэтому еще до нашего прибытия русские обыскали все вокруг в поиске потенциальных доноров. Они уведомили родственников даже в таких далеких местах, как Владивосток и Ташкент, и на самолете привезли их в Москву. Потом членам семей, если их ткань соответствовала ткани пациентов, приходилось говорить об операции. Для реципиента вся эта процедура – от пересадки до начала функционирования костного мозга – может быть довольно опасной и рискованной. Тем не менее жертвы радиации были поражены настолько серьезно, что перспектива операции и ее последствий отходили на второй план. Мы делали операции двумя параллельными группами. У советского врача было две медсестры; у моего партнера Дика Чэмплина и у меня тоже было по две медсестры. Все было крайне эффективно – никаких языковых проблем не возникало.

Каждый день перед выходом из больницы я ставил йоги и клал руки на счетчик Гейгера, проверяясь на радиацию, – чтобы я не мог распространять слишком большие дозы за пределами больницы. Аналогичную заботу проявляли и о пациентах. Возникает просто бесконечная цепь: их моча и кровь были радиоактивны. Когда выберете у них кровь на анализ, лаборатория становится радиоактивной. С этой проблемой приходилось бороться.

Были и гигантские проблемы с обеспечением. Как только я прибыл туда, мне пришлось сесть за телефон, чтобы скоординировать переправку новейшей медицинской техники и лекарств на 800 тысяч долларов со всего земного шара. Несмотря на тщательно подготовленные планы, все эти вещи потерялись. Поэтому мы отправились в аэропорт Шереметьево – я и еще один врач – с ломами и открывали ящики до тех пор, пока не нашли то, что нам нужно.

После нескольких дней напряженной работы без доступа к спортивным новостям и западному пиву один из моих коллег начал расклеиваться. Мы решили, что если уж нам удалось привезти аппаратуру на 800 тысяч долларов, то уж два ящика эля «Уотниз» мы как-нибудь достанем. Мы попросили, чтобы нам доставили их самолетом.

– Когда я был в России, у меня появилась навязчивая идея увидеть Чернобыль. Наконец мне разрешили совердшть облет этого города вместе с руководителем специальной украинской группы по Чернобылю. Я сидел рядом с летчиком и мог видеть всю панораму сквозь стеклянную кабину вертолета. Мы были в масках, чтобы защититься от радиоактивных часгиц. Пролетая над Киевом, я смотрел на прекрасные леса, окружающие город. Было 10 часов утра, небо в легкой дымке. Потом я увидел совершенно огромную электростанцию на берегу реки. Я видел дымовые трубы и пять вертолетов, которые роились над покалеченным реактором, сбрасывая бор и п amp;сок, чтобы изолировать его активную зону. Мы начали кружить по сужающейся спирали на высоте 100 метров.

Зрелище впечатляло. Обвалившаяся крыша, проваленный реактор, пятиэтажное здание, обломки.

Однако самым странным было отсутствие какой-либо деятельности. На этом огромном промышленном комплексе не было людей. Потом я увидел близлежащий город Припять. Его 40-тысячное население было эвакуировано на следующий день после аварии, и 20-30 современных многоэтажных зданий города, белых и коричневых, были абсолютно пустыми. Очевидно, люди бросали все в спешке белье после стирки, открытые окна, футбольный мяч на поле, игровая площадка. Просто никого не было. Нп малейшего признака какой-либо деятельности.

Краешком глаза я видел ядерный реактор. Прямо под нами был пустой город.

Вот оно, вот как это будет выглядеть. Вот что может делать атом на пользу или во вред. И я подумал: "Это огромный урок". Я ощутил ужас и настоятельную необходимость попытаться это запомнить. Продуктовые магазины, школы, стадион – везде пусто. В этом было чтото ужасное, как в Хиросиме, Нагасаки, Дахау – и я почувствовал, что нужно как-то донести эту мысль. Я вспомнил слова, сказанные мною на встрече с М. С. Горбачевым перед тем, как уехать из Москвы: если взвесить ограниченный характер аварии и огромные медицинские ресурсы, которые потребовались для того, чтобы прореагировать на нее, то нужно избавиться от любых мыслей о том, что мы можем эффективно отреагировать на ядерную катастрофу более широкого масштаба.

Вечером перед отлетом я был в номере один, складывал вещи. Телевизор был включен, и передача привлекла мое внимание. Они посвятили целый час памяти двадцати из тех, кто умер. На экране показывали Чернобыль и на его фоне – портрет каждого из двадцати. Они называли фамилию и показывали его в школьной одежде, в форме пожарного. Я знал этих людей. Я знал всех их – но в качестве пациентов. Очень легко утратить контекст, помнить о том, что они были обычными людьми, пока это не случилось. Теперь я видел их как людей, которых считают героями. Слезы подступали к глазам, а я смотрел, как на экране одну за другой показывают наши неудачи.