Петр Петрович ГУБАНОВ
      ПУТЬ В КОЛУ
      Повесть
      Историческая повесть о "смутном времени" на русском Севере. Кола
      - единственный порт России, выход в океан. Шведы пытаются его
      захватить. Спасти Колу русским помогают карелы и другие народы
      Севера.
      ОГЛАВЛЕНИЕ:
      КРОВЬ НА МХУ
      ВЕРОЛОМСТВО
      У СТЕН КОЛЫ
      КРОВЬ НА МХУ
      1
      На скалистом берегу моря, залитый светом летнего полярного незакатного солнца, сказочным видением высился деревянный пятибашенный кремль-острог. Сверху, куда ни глянь, видны были серебрящиеся под слабым ветром водные хляби. А где-то за неоглядными далями Студеного моря* простиралась чужая земля, на которой жили свеи, норвеги, датчане. Скандинавские купеческие когги круглый год приходили в Колу. Они поставляли шерстяные разноцветные ткани, заморские вина, оружие и порох. В обмен на свои товары иноземные купцы увозили из Колы пушнину и красную рыбу.
      _______________
      * Баренцева моря.
      В просторной Кольской бухте, отдав якоря, стояли два голландских парусника. С Голландией, как и во все прежние времена, Русь пребывала в мире и дружбе. Студеное море никогда не покрывалось льдом, и торговля не прекращалась даже на короткое время.
      К деревянным причалам прижались русские речные струги и морские суда - кочи. С речных судов, которые приплыли из Холмогорья, Кеми, Сум, Мезени и Нерзуги, перегружали в трюмы кораблей связки куньих и собольих шкур, зерно, лен и мед. Не впервой плыть Кольским купцам-мореходам в чужие земли, до самой аглицкой земли доходили они, чтобы продать свои товары. Верой и правдой служили им в этих опасных походах кочи - полярные русские парусные суда с превосходными мореходными качествами для плавания в суровых северных широтах да в опасных льдах.
      От таможенных лабазов на берегу реки, впадавшей в бухту, поднимались в гору четыре параллельные улицы. Теснились на них деревянные дома людей купеческого звания, корабельщиков, мастеровых - медников и косторезов. Другим своим концом эти улицы упирались в Гостиный двор. А на самом высоком месте, в центре острога вытянулась в белесо-синее небо высокая колокольня соборной церкви Богоявления.
      Воеводский двор, состоявший из трех строений, напоминавших московские боярские терема, был обнесен круговой деревянной оградой.
      Дома в Коле крепкие, рубленные из толстых лиственничных и сосновых бревен. На крыше каждого дома деревянные желоба для стока воды, коньки и другие украшения, чтобы радовали глаз прохожего и приезжего.
      Вдоль улиц тянутся деревянные настилы, поддерживаемые клетями-колодцами из положенных на торец корабельных килей. Отслужившими свой срок на море судовыми мачтами окантованы уличные настилы. И невольно покажется попавшему впервые в Колу иностранцу, будто город выстроен "на костях" отплававших свое кораблей.
      Узкие окна воеводской избы, затянутые прозрачной слюдой, распахнуты настежь. От Соборной площади доносится сюда гул людских голосов.
      Кольский воевода Алексей Петрович Толстой в глубоком раздумье прохаживается из угла в угол по просторной избе, порой принимается теребить свою русую бороду и покашливать, хотя никакой простуды в нем нет и в помине. Царская грамота, которую прислал из Архангельского города князь Бельский, не на шутку встревожила воеводу. Царь ни единым словом не обмолвился в грамоте о присылке в Колу ратных людей: а стрелецкого звания люди и пушкари ой как надобны в остроге! Ведь всего-то под началом у воеводы не больше двух сотен стрельцов наберется да десятка три пушкарей на стенах и в башнях возле затинных пищалей, - вот и вся воинская сила в отдаленной российской крепости, что в самом горле окияна-моря стоит!
      "А в каких местах свейские люди начнут рубеж переходить и нашими землями и угодьями похотят владеть, то вы порубежным жителям прикажите накрепко, чтобы они землей своей владеть не давали и ни в чем их не слушали и за свое твердо стояли, но чтобы не вступали в задоры и смуты напрасные и драки чтобы со свейскими людьми не чинили, - писал государь Всея Руси. - А воеводе на Коле и подьячему Кольской волости наше царское слово: беречь русские земли, смотря по тамошнему делу, как возможно, но чтобы межевати и владети нашими землями свеям не позволить, а ссоры с ними не чинить".
      "Слабоват духом новый царь Василий Иванович Шуйский против прежних российских государей! - размышлял воевода. - Да и положение его на московском троне шаткое".
      Россия вступила в пору смут и волнений. Снова к Москве подступали поляки и литовцы. Пламя кровопролитной войны заливало страну. Свейский* корпус Якоба Понтуса Делягарди, потерпев поражение в сражении с польскими войсками под Клушином, изменил союзному долгу и стал осаждать северные русские крепости. Свеи из союзников превратились в противников...
      _______________
      * Шведский.
      Вот уже восьмая неделя идет с тех пор, как воевода отправил на Китка-озеро, что в Лешей Лопи, сотника Тимофея Стригалина с целовальником Смиркой Микитиным и дьячком Дружинкой Сумароковым класть порубежные грани. Алексей Петрович Толстой наказал им сойтись на берегу Китка-озера со свейскими межевщиками, прибывшими из Улеаборга. Уехали из Колы посланные воеводой надежные и верные люди по санному зимнему пути на оленях, и вот уже троица давно прошла и ильин день на носу, а от них ни слуху ни духу.
      "Что с ними такое стряслось? - думал воевода. - Ведь пора было добраться межевщикам до моря! А может быть, замела их пурга в пути, либо утопли в реке во время половодья? Бурная да многоводная была весна в этом году. А если не поладили они со свейскими людьми, что послал улеаборгский державец*, и возле какой-либо грани пошли в ход ножи и сабли?.."
      _______________
      * Улеаборгский наместник.
      Уже давно перевалило за сотню лет с тех пор, как начались порубежные споры и нелады со свейскими межевщиками. Клали грани при Василии Темном и Иване Васильевиче Грозном, а установить порубежную линию так и не смогли.
      После заключения Тявзинского мира в 1595 году межевание велось на трех участках общей протяженностью более полутора тысяч верст. От Орешка и Выборга шел один из них по берегу Сестры-реки на север, второй тянулся до селения Реболы, а третий, оставляя справа Печенгский монастырь, достигал Студеного моря. И самым спорным был третий порубежный участок.
      Царь Борис Федорович Годунов, сосватав свою дочь за датского принца, собирался уступить всю Лапландию датскому королю Христиану Четвертому. Такой подарок враждебной Дании еще больше стеснил бы Свею, и король свейский Карл Девятый незамедлительно составил "образцовый список" грамоты, где предъявил множество требований, по которым порубежные грани, проложенные ранее, передвигались на восток.
      Невеселые думы одолевали Алексея Петровича Толстого. Его не покидала тревога. Изредка приходили вести из далекой Москвы, где в молодые годы служил он в Посольском приказе. Чаще присылал грамоты с царским указом воевода из Архангельска. Нетрудно было понять, что еще более грозные события надвигались на истерзанную смутой Россию.
      Совсем недавно датчане отняли у свейской короны город и порт Кальмар. Датский флот закрыл пролив Зунд, и ворота в Колу для судов короля Карлуса оказались запертыми.
      Королевская гавань на севере Свеи еще только строилась, и военных кораблей короля там не было. Но предприимчивые купцы уже принялись строить крепкие парусники для плавания по Студеному морю.
      "Не таков король Карлус, чтобы сидеть сложа руки, - размышлял Толстой. - Он непременно предпримет что-либо, дабы доставлять товары в Колу и брать от нас взамен меха и оленьи шкуры. Да и не оставит он в покое лопинов. Ведь король по-прежнему считает, как было до Борисового указа, будто треть ежегодной дани, которую взимаем с лопинов, принадлежит, как исстари повелось, свейской короне, а остальные две трети должны делить пополам Христиан Четвертый и государь Всея Руси. Надо быть ко всему готовыми в Коле! Ведь может и такое случиться, что Карлус-король направит свое войско в пределы русских земель и придется отбиваться здесь, в Коле, от чужеземного воинства той ратной силой, которая есть. Да коляне подсобят нам, пожалуй. Это же смелый и находчивый народ!"
      В воеводскую избу ввалился подьячий Иван Парфентьевич Махонин, огромного роста, краснолицый и большеглазый. Всклокоченная рыжая борода у него чуть не до самого пупа. Малиновый суконный кафтан перепоясан алым кушаком. Купцы Кольские, таможенники, посадские и чиновные люди, мастеровые - корабельщики, солевары и голь кабацкая - все подьячему подвластны.
      - Доброго здоровья, воевода-боярин! - поприветствовал Алексея Петровича Махонин.
      - Желаю и тебе здравствовать, подьячий! - сурово произнес Толстой в ответ.
      - Казенная бумага прибыла из Архангельского города или какая другая нужда заставила звать меня в воеводскую избу? - деловито осведомился подьячий.
      - Прислал князь Бельский из Архангельска царскую грамоту, - начал воевода неторопливо. - А в ней государь отписывает мне и тебе, как беречь и сохранять лопские наши земли, которые царь Борис Федорович собирался отдать королю Христиану Датскому. И вот чудно как в грамоте этой отписано: "...беречь русские земли, смотря по тамошнему делу, как возможно, но чтобы межевати и владети нашими землями свеям не позволить, а ссоры с ними не чинить...". Алексей Петрович ногтем указательного пальца отметил в грамоте две нижние строки, написанные крупными буквами.
      - Чтобы овцы были целы и волки сыты, - подхватил Махонин.
      - Выходит, так, - согласно кивнул головой воевода. - А король Карлус полагает, что мы, русские, нарушаем договор о вечном мире и незаконно взимаем дань с лопинов на морском побережье. Причем свейский властелин считает, что все прежние грани, которые клали воинские люди дьяка Василия Тимофеевича Плещеева, воевод Юрия Вельяминова и Григория Витовтова, незаконные.
      Махонин поднял голову:
      - Ведь вместе с нашими делали порубежные межи свейские ротмистры Ларс Торстенсон, Арвид Тоннесон и Клаас Хенриксон. И грани проложили тогда через всю лопскую землю до самого моря.
      - Проложили, а теперь свейский король полагает, что грани следует класть сызнова. И межевые знаки делать с озера Иовара к деревне Маселька, оттуда на озеро Китка и к Энаре, потом к реке Пассиоки и Печенгскому заливу.
      - Да этак треть Лапландии, которой испокон века владели московские государи, перейдет к свейской короне! - вспылил неожиданно Иван Парфентьевич.
      - Вот и отдувается сейчас сотник Тимофей Стригалин вместе со Смиркой Микитиным да дьячком Дружинкой Сумароковым на озере Китка, - тяжело вздохнул воевода. - А может, их в живых уже нет?
      - А куда им деваться: лопатят, наверно, грани вместе со свейскими межевщиками где-нибудь на подходе к Печенгскому заливу, - сказал Иван Парфентьевич.
      - Если бы так, подьячий, а то сдается мне, что дело со свейскими межевщиками и до ножей могло дойти, - с тяжким вздохом произнес Алексей Петрович. - И негоже нам с тобой, Иван Парфентьевич, продолжать править Колой, пребывая в полном неведении.
      - Негоже, воевода.
      - Так скажи от моего имени пятидесятнику Спирке Авдонину, чтобы шел немешкотно в лопскую землю, - распорядился Алексей Петрович. - Любому из купцов, что с пушным товаром плывет в заморские земли, чтобы доставил пятидесятника к порушенному Печенгскому монастырю. Оттуда пусть Спирка сам добирается до межевщиков, если они живы еще. Кто из купцов первым отплывает из Колы?
      - Елизар Жохов. Завтра с мягкой рухлядью и суздальской пшеницей в аглицкую землю, порт Бристоль, - ответил подьячий.
      - На его коче и отправь Спирку Авдонина, - уточнил воевода. - Да заодно накажи Жохову, чтобы зашел на Новую Землю, снял с острова цинготников и всех, кому опостылела долгая зимовка. Придется, пока не приплывет из Колы судно в Печенгский залив, пожить в монастыре бедолагам. А к осени, смотришь, и доберутся до своих теплых углов в Кольской крепости.
      - Будет все исполнено, воевода-боярин, - поклонился в пояс Иван Парфентьевич.
      2
      Четыреста лет стоит на берегу бухты, похожей на подкову своими очертаниями, древняя Кола. Обдуваемая океанскими свирепыми ветрами деревянная крепость-кремль напоминает чем-то большой крюк, поставленный торчком неведомо кем и для чего. Недаром уже в то время бытовала среди поморов поговорка: "Острог-то словно крюк да народец в нем уда: что ни слово то зазубра".
      Вначале это было небольшое поморское поселение, в котором обитали выходцы из новгородских вотчин да беглые люди. Многих загнали сюда царский гнев и наветы московских бояр. А смелые и отважные добирались в Колу по доброй воле. Их влекло в суровый северный край богатство морских и тундровых промыслов да приволье Студеного моря.
      Ивана Парфентьевича Махонина прислал в Колу царь Борис Федорович. Скоро десять лет наберется с той поры, как выбрался он из дорожного возка и пошагал в темноте полярной ночи к воеводской избе, чтобы доложить о своем прибытии.
      За эти годы он сумел привыкнуть к суровому северному краю и обычаям поморов, но временами черная тоска грызла сердце подьячего. Тосковал он по московским вишням. Иногда перед его глазами вставали яблони с поникшими под тяжестью плодов ветвями до теплой и сытно пахнущей августовской земли. Дом Ивана Парфентьевича стоял на берегу Яузы, и бабы носили из реки воду для поливки капусты и огурцов... Ах, как славно жилось ему в Москве в молодые-то годы!.. Ничего этого не было в Коле. "С одной стороны море, с другой - горе, с третьей - мох, а с четвертой - ох!" - приговаривали иногда коляне.
      Выбравшись из душной таможенной избы, где самолично сличал он реестровые книги на отправляемые в заморские страны товары, Иван Парфентьевич зашагал на морскую пристань, где покачивались возле берега готовые к отправлению в океанское плавание двухмачтовые суда.
      Кольский помор Елизар Жохов стоял на корме кочи и строго покрикивал на верных ему посадских людей. Кормчий был одет по-штормовому: поверх кафтана полотняный плащ с капюшоном, на ногах высокие смазные сапоги с отогнутыми голенищами. Взгляд его был грозен, но из-под нависших рыжих бровей порой вспыхивали глаза добродушной улыбкой, когда замечал он бойкую колянку, сидевшую за рулем в лодке и сноровисто управлявшую парусом.
      За годы пребывания в Коле Иван Парфентьевич насмотрелся на смелых, не лезущих в карман за словом поморянок. Он давно заметил, что колянки удачливы в лове рыбы, неустрашимы и ловки в управлении рулем и парусом, отважны в море на морских промыслах. Даже в штормовую погоду, когда не каждый мужчина отважится отправиться в плавание на утлой лодчонке, случалось, поморянки преодолевали сами холодные просторы дышащего моря.
      Елизар Жохов, несмотря на свои тридцать лет, был еще холост и с достоинством знающего себе цену мужчины сверху поглядывал на суетящихся возле сходен поморских женок и незамужних девиц.
      При виде подьячего, вступившего на палубу кочи, Жохов отвесил низкий поклон:
      - В полдень думаю отплыть из Колы.
      - Пятидесятник Спирка Авдонин не прибыл покуда? - спросил Махонин.
      - С самого утра отсыпается в моей каюте, - ухмыльнулся в рыжую бороду Жохов. - Гуляли всю ночь у Парфена Силыча.
      - Не слишком ли вольничать стал?
      - Спирка Авдонин меру помнит и честь знает, - заступился за стрелецкого пятидесятника Елизар Жохов. - Воевода-боярин, слыхал, отвалил Спирке десять целковых на дорогу. Хорошо бы дело до драки со свеями не дошло. А то может и такое случится, что и ноги оттуда унести не успеешь. Знаю я этих свеев! Свирепый народ!
      - Палец им в рот не клади, - подхватил Иван Парфентьевич. - А не то откусят, да и руку заодно до самого плеча отхватят.
      Подьячий и кормчий умолкли, глядя на залитый ярким летним солнцем залив, на прощавшихся с уходящими в море мужьями Кольских женок, на светлый и праздничный мир под безоблачным небом.
      - Не забудь, Елизар, зайти на Новую Землю, - посчитал нужным напомнить Жохову еще раз Иван Парфентьевич.
      По бухте, направляясь к выходу в море, прошел трехмачтовый голландский купеческий когг. Палуба кочи накренилась и стала мерно покачиваться. Подьячий и кормчий восхищенными взглядами проводили до самого выхода из бухты красавец парусник и опять вернулись к своим делам-заботам.
      - Третьего дня приходил ко мне в гости голландский купец Иоахим Ван-Заам, - неторопливо продолжил Иван Парфентьевич. - Он научился кое-как балакать по-русски. Так этот Ван-Заам сказывал, будто сильно стали шалить морские разбойники в Зунде и возле острова Готланда.
      - Наверно, свейский король выдал каперские грамоты своим капитанам, чтобы не остались без дела после окончания войны с датчанами, предположил Жохов.
      - Голландец сказывает, шалят не только свейские пираты, - ответил Махонин. - Похоже, и датский король суда снарядил и выдал капитанам каперские грамоты. Да и ганзейцы не хотят никому уступить. Так что разбойников на море достаточно, Елизар. А потому держи ухо востро, а порох возле пушек сухим, - стал наставлять кормчего Иван Парфентьевич. - А то, неровен час, и на пиратов наскочишь!
      - Шесть пушек тоже чего-нибудь да стоят, Иван Парфентьевич, приосанился Жохов. - Да и топоры еще мои люди умеют в руках держать. А случись так, что удирать придется, мой "Морж" под всеми парусами вряд ли уступит в беге любому пиратскому бригу. Так что в обиду себя не дадим.
      Они помолчали.
      - Снимешь с зимовья всех цинготных и всякого, кому опостылело островное сидение, - произнес в заключение подьячий. - Высадишь их вместе со Спиркой Адониным в месте Печенгского монастыря. А оттуда доставят потом их в Колу.
      На прощание, растрогавшись, Иван Парфентьевич крепко обнял Елизара:
      - Прощай, брат!
      В полдень, как и намерен был Жохов, "Морж" отошел от Кольской пристани и направился в открытое море.
      Океанский холодный взведень*, заполоскав, стал упруго надувать парусину. Забирая все круче ветер, загудели вздувшиеся полотнища парусов. Коча ходко неслась по оловянной поверхности моря, разламывая своим дубовым корпусом низкие волны.
      _______________
      * Сильный ветер, поднимающий волну.
      3
      Староста артели зимовщиков на Новой Земле Каллистрат Ерофеевич Силин сидел за грубо сколоченным столом в большой становой избе и по слогам разбирал написанную церковным дьяконом бумагу, которая содержала тайну составления чернил.
      На столешнице валялись незаполненные реестры, в которые следовало вписать число битых за последние недели оленей, попавших в капканы белых и голубых песцов, загарпуненных моржей и нерп, пойманных морских зайцев. За долгую полярную зиму в ловушки-кулемы попало столько песцов, что пятеро зимовщиков с трудом успевали снимать и выделывать шкурки.
      Сени становой избы, нежилой придел и часть примыкавшего к избе предбанника были наполнены пушниной или "мягкой мухлядью", как принято было называть ее на купеческом жаргоне. Засоленная семга и белуха, которую ловили в пресных новоземельских озерах и реках, хранилась в кладовых развалочной избы верстах в трех от Серебряной губы.
      "Взвесь вишневого клею столько же, сколько у тебя чернильных орешков, - разбирал плохо понятные слова Каллистрат Ерофеевич при тусклом свете незакатного солнца, с трудом проникавшем в избу сквозь туго натянутый в окошке бычий пузырь. - Сколько весят вместе орешки и клей, столько же взвесь пресного меду. Клей намочи в хорошем кислом меде за две недели или более до приготовления чернил, чтобы перебродило, как дрожжи. После того как клей перебродит, возьми хорошего кислого меду и лей на мелко истолченные и просеянные через сито орешки, добавь в клей пресный мед и смешай все вместе. Оберегай получившиеся чернила от холода, пока они не закиснут. Старайся держать их в тепле и пробуй языком, чтобы они не были слишком сладкими, а умеренно. Если же совсем не будут сладкими, то подслащай их пресным медком..."
      И до чего же мудреной оказалась тайна составления чернил, за которую расплатился Каллистрат Ерофеевич связкой песцовых шкурок с дьяконом Богоявленской церкви в Коле. Староста промысловой артели взял с собой на Новую Землю и вишневый клей и нужное количество чернильных орешков и пресного меду и множество раз прочитал дьяконову бумагу, а чернила получались то слишком густыми, то жидкими. На реестровых листах выходили кляксы вместо букв, и это огорчало Каллистрата Ерофеевича. Ну прямо хоть палочками отмечай число шкур на стенах становой избы! Да ведь коли все до единой шкурки пометить, так бревен в срубе не хватит!
      Каллистрату Ерофеевичу помогал вести счет мягкой рухляди, добытой зимовщиками за долгую зиму, корелянин Савва Лажиев, немного знавший грамоте и счету. Целых восемь недель провалялся по весне на нарах Савва Лажиев, изнуренный жестокой цингой. У парня шатались зубы и кровоточили десны, ныли от невыносимой боли суставы. Каллистрат Ерофеевич поил его горячей оленьей кровью, заваривал чай из морошки и выходил парня. Сам он мучительно страдал в эту зиму одышкой. И лечил сам себя новоземельским зверобоем. Каллистрат Ерофеевич упаривал листья зверобоя в глиняном горшке, подсыпал немного спелой и мерзлой морошки, потом кипятил это варево. Снадобье помогало. Каллистрат Ерофеевич потел, и дышать становилось легче.
      Опытным взглядом старого зимовщика Каллистрат Ерофеевич отметил, что Савва Лажиев - самый молодой из всех шестерых - вряд ли выживет вторую зиму, если останется на Новой Земле.
      Савве не хотелось покидать Новую Землю и оставлять товарищей, с которыми породнила его суровая полярная зимовка, но староста был неумолим.
      С самой весны Каллистрат Ерофеевич ждал прихода на Новую Землю обещанного Кольским воеводой купеческого либо промыслового судна. Каждое утро поднимался он на высокий скалистый уступ морского берега, занесенный толстым слоем гагачьего пуха, и подолгу всматривался в залитые незакатным солнцем океанские дали.
      Ни единого паруса не было видно на безбрежных пространствах Студеного моря. От серебрящихся бликов слезились глаза, потом появлялась резь, и светлый мир словно мутнел, теряя свои летние краски.
      Заварив новый чернильный состав из вишневого клея, орешков и меда, Каллистрат Ерофеевич выбрался из душной, не проветривавшейся во все времена года избы и вдохнул полной грудью. В полуночной стороне, где в зимнюю пору огромным бесшумным пожаром вспыхивают всполохи самосиянного света*, темнели увалы бесконечных гор. Внизу, за песчаной отмелью плескалось море. А вокруг становой избы на неровной каменистой земле росли ивы и березки полуаршинной высоты. И даже в середине лета эти крохотные деревца, похожие на кустики, стояли без листьев, с набухшими, но нераспустившимися почками. Изредка попадались полураспустившиеся незабудки и тощие колокольчики. Даже на этой не прогретой солнцем земле жизнь брала свое.
      _______________
      * Северного сияния.
      Сколько ни жил Каллистрат Ерофеевич на Новой Земле, он никогда не слышал здесь грома, не видел молнии. И несмотря ни на что артельный староста любил эту землю сдержанной и признательной любовью.
      Продолжая вглядываться в новоземельские тундровые просторы, Каллистрат Ерофеевич заметил в полуночной стороне Серебряной губы крохотную движущуюся точку. К становой избе шагал кто-то из зимовщиков. Каллистрат Ерофеевич угадал в возвращавшемся к зимовке человеке Савву Лажиева и очень обрадовался. Артельный староста любил парня за старательность и бескорыстие, живой общительный характер и мягкосердечие. У него не было сыновей. Через каждый год появлялись на свет дочери, и Каллистрат Ерофеевич был огорчен тем, что нет у него наследника. За время долгой зимовки староста артели привязался к Савве как к сыну и желал ему добра и здоровья.
      Несмотря на теплое лето, Савва Лажиев был по-прежнему в зимней одежде: на голове шапка из заячьего меха, на плечи наброшена кухлянка, сшитая Каллистратом Ерофеевичем из оленьей шкуры. Отрок шел ходко, неся за спиной пару белух. Он немного притомился и вспотел, торопясь поскорее добраться до становой избы, чтобы попариться в бане. После зимней тяжелой хвори все вокруг казалось ему необычным, радостным, лучезарным. Савва радовался теплому дню, какие нечасто навещают Новую Землю, чистому, словно родниковая вода, островному воздуху, ощущению возвращающихся сил и сознанию здоровья в окрепнувшем теле.
      Он сошел с песчаной косы и шагал по косогору, поросшему карликовыми березками, старательно обходя попадавшиеся на пути незабудки и колокольчики. С тех пор, как во время морового поветрия, которое случилось в Олонии, умерли все его близкие, Савва стал бережно относиться ко всему живому. Как ни старался он забыть страшное бедствие, постигшее олончан, после которого покинул он родимый край у Ладоги и подался на далекий север, картины ужасного мора время от времени вставали в его воображении. Прошлого, оказывается, никак не выкинешь из памяти!
      Новая Земля поразила Савву Лажиева. Все здесь было необычно: нагромождения гор с причудливыми уступами скал, на которых разместились огромные птичьи базары, безбрежное море, в котором без числа водятся гигантские рыбы - киты, свирепые касатки, усатые моржи, морские зайцы и золотистая нерпа. Савве не давали покоя мысли: откуда все это появилось на земле и в глубинах водных, почему все живое так стремится размножить свой род и продлить собственное существование? Уж на что глупа птица гагара, и та водится на берегу во множестве тысяч, и с каждым годом ее становится все больше!
      Своим незрелым умом Савва упорно старался проникнуть в сущность явлений, которые наблюдал на Новой Земле. Ему очень хотелось понять, откуда берется этот дивный самосиянный свет на небе во время лютых зимних морозов, по богатству и разнообразию красок намного превосходящий все летние радуги над Олонкой-рекой и озером Ладогой? Почему на протяжении четырех недель месяц на небе из золотистого серпа превращается в серебряную сковороду и ночью вода в Серебряной губе поднимается на целых два аршина? Отчего Студеное море, словно разумное существо, извергает на берег сосновые, лиственные и еловые бревна, чтобы зимовщики могли строить из них развалочные избы? И почему не уносит назад, когда волны, случается, бегут от берега в полуночную сторону? Как получилось такое, что зимой свирепый мороз ломает бревна сруба, а летом так тепло, что потеешь, хоть рубаху выжимай? И отчего здесь земля такая твердая, что ничего почти не растет на ней, а на берегах Олонки она мягкая, словно гагачий пух, и всходят на ней в доброе лето такие хлеба?!
      Множество непонятного встретилось Савве на Новой Земле. Над многими неясными вещами задумывался молодой зимовщик, но ответа не находил. Ничего не мог сказать Савве и Каллистрат Ерофеевич, уже не первый раз зимовавший на острове.
      Подходя к становой избе, Савва Лажиев увидел старосту артели и радостно заулыбался. На широком лице отрока весело сияли серые добрые глаза.
      - Вернулся, Саввушка?! - тискал парня в крепких объятиях Каллистрат Ерофеевич. - Как там Михаил? Афоня как? Ловится ли белуха? Пошел ли голец?
      - Все, кажись, здоровы пока, Каллистрат Ерофеевич, - отвечал Савва. Рыба идет сплошным косяком. Солим... но соли осталось совсем мало... Пока тепло, вялим, сушим на солнце...
      - Устал, поди... намаялся в этакую-то жару, - посочувствовал Каллистрат Ерофеевич. - Поди в избу да отдохни малость, и - в баньку. Баня со вчерашнего дня топится. Бери новый веник да отхлестай себя хорошенько. Это придаст тебе силы. А я тем временем вычищу рыбу да уху сварганю.
      - И то дело, - устало произнес Савва, довольный и счастливый от предощущения горячего дурманящего пара.
      4
      Савва Лажиев с раннего детства любил попариться в бане. Он хорошо помнил, как брали его с собой в баню отец либо старшие братья, когда сам еще не мог взбираться на полок, где хлестали друг друга вениками его родные.
      На Новой Земле березовый веник ценился на вес золота, потому что привозили их с материка. Веник берегли, и пользовались им подолгу, пока он не превращался в голик, которым пол подметают.
      В бане стоял ровный пар. Савва плеснул на раскаленные камни воды из деревянной шайки. Там что-то взвизгнуло, зашипело, и серым султаном взметнулся к потолку горячий, обжигающий пар.
      Савва принялся хлестать себе новым веником спину. Как все уставшие от ходьбы и многодневных трудов люди, Савва блаженствовал в духмяном парном тепле. Он тихонько постанывал, охал, покрякивал.
      Он парился долго, и когда вышел из бани, солнце уже клонилось к закату, но еще не собиралось совсем исчезнуть за горизонтом. Каллистрата Ерофеевича в избе не оказалось, хотя уха давно уже сварилась и начала остывать. Савва поискал вокруг глазами и увидел артельного старосту на берегу бухточки, где был устроен деревянный причал. "Зачем ему понадобилось идти туда?" - удивился Савва. Потом поднял голову и заметил вдалеке парус. Судно шло полным ветром. Освещенное предвечерним солнцем, оно стало хорошо различимо. Удлиненный корпус и острые обводы. Судно изменило курс и входило в губу.
      От развалочной избы бежали по песчаной отмели промысловики. Отрезанные от земли несколькими сотнями верст открытого океана, зимовщики рады были любой весточке от родных и близких. Они неслись не чуя под собой ног, будто боялись, что судно не станет их ждать, стоит только замешкаться и не оказаться вовремя на месте их постоянной зимовки.
      Савва Лажиев спустился на деревянный причал, остановился неподалеку от Каллистрата Ерофеевича. Ему казалось, что судно ползет по воде, а не движется, уверенно влекомое двумя вздувшимися парусами.
      Когда нос судна коснулся стенки деревянного причала, все шестеро зимовщиков стояли тесной кучкой в ожидании, покуда мореходы сойдут на берег.
      Как полагалось кормчему, Елизар Жохов первым вступил на Новую Землю. Следом за ним сошли на причал и остальные, чтобы потолковать с зазимовавшими на острове промысловиками да поразмяться, отдохнуть после качки на море.
      Елизар Жохов схватил в охапку Каллистрата Ерофеевича и долго мял его в своих медвежьих объятиях. Мореходы привечали промысловиков, рассказывали последние Кольские новости.
      - Как мои там? Здоровы ли жена и детки?
      - Здоровы. Что с ними поделается на теплой печке, - слышалось в ответ.
      Каллистрат Ерофеевич, осведомившись о здоровье близких, позвал Елизара Жохова в становую избу. Потом кликнул Савву Лажиева и посадил его на реестные листы. Время не ждало. Елизар Жохов торопился поскорее отплыть с Новой Земли во владения аглицкого короля.