Никифоров украдкой перекрестился.
      С третьего залпа цель -- окошко почти вровень с землей -- была поражена. Столетней выдержки порох, не отсыревший, не попортившийся, встретился с огнем. Раскололась земля, дрогнуло небо. Развалились деревянные стены, что без малого пятьсот лет освящали своим отражением воды широкого Обимура. Кресты взмыли к облакам. И в дыму-пламени никто не заметил, как пал с неба синий луч... Видел это лишь Ванюшка, да и он решил, что от слез нечаянных в глазах плывет.
      * * *
      Раздался мелодичный звон. Запись кончилась.
      Егор снял с висков датчики, вынул из мнемографа зубчатый квадратик магнитной ленты.
      Два воспоминания легли на одно, сплелись, перекрестились. И вот что получилось... Пленка представлялась Егору застывшей картинкой, в которую мнемограф вселил звуки, запахи, краски, заставил ее обрести жизнь -- и открыть то, что таится в темных, непостижимых глубинах памяти.
      Да и в памяти Егора открылась пропасть былого. Он вспомнил и странноприимный монастырь, и приютившего его старого священника, и древние рукописные книги, и людей, нагрянувших в поисках оружия. Он вспомнил даже, что сказал ему тогда Куратор -- и что говорил Куратору он, еще не придя в себя после взрыва...
      -- Что же ты не благодаришь меня? Опять я спасаю тебя от неминучей гибели. Какой еще Куратор оказался бы столь внимателен и расторопен?
      -- Я мог бы избежать гибели без тебя, спастись с помощью превращения.
      -- Да? Ну и во что бы ты превратился? В сороку? В ужа? Крысу?
      -- А почему это тебя заботит?
      -- Действительно! Мне-то что? Это ведь вовсе не я, а ты, Изгнанник, истратил уже два из трех отпущенных тебе превращений. Ты во власти неразумного восторга плюхнулся в реку в образе венка! Ты поддался неразумной жалости и принял облик какого-то монаха, чтобы умирающая дева уверилась, будто к ней явился ее возлюбленный. И тебе было бы суждено доживать ссылку в образе той сороки или крысы, которой ты обернулся бы. Помнишь? Последнее превращение необратимо! О, клянусь камнями Делаварии, ни у одного Куратора не было еще такого подопечного. Нет. С меня хватит. Слишком уж дорого я плачу за продление своей жизни, работая с тобой! И еще этот Труга... Буду просить отставку. Почему-то другому Куратору не достается так с другим Изгнанником!
      -- Что?! Значит, Другой еще здесь!
      -- Ты прекрасно знаешь, что за распространение информации о ссыльных мы можем быть подвергнуты наказанию. Опять останешься без связи на долгие годы.
      -- Куратор! Ты знаешь, как я искал Другого среди людей и сколько потерял тех, в ком подозревал его. И сейчас была мгновенная надежда... Ее больше нет, а конец моим страданиям земным еще не близок. Так ответь же, смилуйся, Куратор! Жив ли еще Другой?
      -- Да. Но прошу, прекрати опасные эти расспросы.
      -- Ответь еще! Что станется с этими людьми?
      -- Ты невыносим! Не Другой, так... Это ведь вне часа твоего прозрения! Это тоже карается...
      -- Да хватит тебе. Пора бы уж понять, что слишком много видел я на Земле, и остыла душа моя к страху.
      -- О... сейчас ты увидишь, что это не так, Изгнанник! Смотри!
      И в прихотливой игре небесной явилось Изгнаннику жаркое лето, июнь -крес. Месяц этот на весь год урожай пророчит! Выходят тогда на берег Обимура старые старухи, из памяти коих еще не сгинуло слово заговорное, и заклинают ветер, оглядываясь при этом, не слышит ли кто чужой:
      -- О Ветер-Ветрило! Ты не дуй-ка, не плюй дождем из гнилого угла, с юго-западу, не гони красавиц-огневиц с Неруси на Русь. Ты не шуми-не пыли, а подуй-ка, из семерых братьев Ветровичей старшой, теплом теплым, ты пролей на рожь-матушку, на яровину, на поля, на луга дожди теплые ко поре да ко времечку. Ты сослужи-ка, буйный, службу мужикам-пахарям на радость, ребятам малым на утеху, старикам со старухами на прокормление, а тебе, буйному, над.семерыми братьями набольшему, на славу!
      Послушался старух буйный Ветер, не принес дождей из гнилого угла. Принес только птицу, птицу-Юстрицу. Оземь она ударилась, обернулась старой старухой -- дряхлой да горбатой, седой да косматой, с клюкой в руке.
      Увидел ее Изгнанник и подумал: "Не дщерь ли это Иродова, Невея? Не зима ли посреди лета жаркого идет на Русь?" Но дымилась земля под ногами той старухи...
      -- Кто ты? -- удивился он.
      -- На меня, как на солнце, во все глаза не взглянешь,-- усмехнулась старая.-- Пойдешь дорогой моей -- и разглядишь со временем.
      -- Далеко ль идти?
      -- От горы Карпатской до Волги-реки. От северного студеного моря до южной горы Арарат,-- отвечала она.
      -- Долго ль ходить будем?
      -- Четыре годочка без малого. Ох, изболятся мои ноженьки, ох, приустанут мои глазыньки!.. Ну так идешь ли?
      Глянул Изгнанник окрест и видит: несметные стада мышей на гумнах пасутся, голодный год суля; волчьи ватаги несутся по полям, падеж скота предвещая; стая черного воронья летит -- туча тучей! -- из-за леса, неся на крыльях повальный мор людской; а по полю озимому огонь перебегает, на яровое дымом тянет. Да что это, думает Изгнанник, что это мне чудится и почему?
      -- Нет,-- сказал. -- Не пойду с тобой. С тобой идти -- твою ношу нести, твой хлеб есть, твои сны видеть. Я странник в этих землях, я -- в стороне.
      -- В стороне не остаться, не отсидеться! -- усмехнулась старуха.-Вскоре свидимся!
      Сказала -- и сгинула. Чует Изгнанник -- стужей веет, словно бы лето уже минуло и осень близка. Ночь на дворе. Тишь да темь стали такие, словно свет теперь -- только от звезд, словно ни огонька на всей земле. Тихо, только ветер шепчет уныло. Нет, не ветра это шепот -- слышит Изгнанник голос человеческий:
      -- Откройте, отворите ради Бога! Откройте...
      -- Кто, кто там? Кто в ночи шарится? Ступай подобру-поздорову!
      -- Помогите! Спасите, укройте!
      -- Ступай от греха. И себя не спасешь, и нас погубишь. Чужие глаза да уши кругом.
      -- Спасите детей моих! Меня пускай убивают, а детей-то за что?
      -- Детей?..
      -- Из города мы бежали, на патруль наткнулись. Жену мою застрелили, двое ребят осталось, один другого меньше. Спаси детей, бывший красный командир!
      -- Да кто ж ты такой, что забытое помнишь?
      -- А это я, Еремей, однополчанин твой да бывший дело
      226
      производитель из райисполкома, где ты тоже в начальниках ходил.
      -- Что ж ты сразу не назвался? Иди сюда, веди детей. Со своими спать положу. А помнишь ли Иванушку? Это ведь мы с тобой его... куда Макар телят не гонял... эх! Да не видел ли кто тебя? Вчера Лаврентьевку спалили, как бы до нас не добрались, проклятые! Пока еще не были здесь подолгу, лишь наездами.
      -- Никого кругом, тихо...
      Стукнула дверь. Стучало сердце Изгнанника при звуке знакомых голосов. Вдруг кто-то потянул за руку его, и давешняя старуха зашептала рядом:
      -- Чего тебе тут сидеть, душу томить? Пойдем, покажу тебе подвалы свои. Потешься, вдругорядь такого не увидишь!
      И не успел Изгнанник слова молвить, оказался он в подземелье. Но не темно там, не мрачно. Горит видимо-невидимо свечей! Есть свечки большие, есть маленькие, средние. И минуты не минет, чтоб одни не погасли, другие не вспыхнули, так что пламя непрестанно трепетало, и не поймешь: то ли в страхе оно трепещет, то ли в радости.
      -- Смотри покуда,-- тихо проговорила старуха.-- Это светильники жизни: большие -- у детей, средние -- у взрослых, малые -- у стариков. Бывают малые и у детей и у взрослых. А бывает и так...
      С этими словами махнула она черным платком, будто птица -- тяжелым крылом, и тотчас добрая половина свечей разом погасла. Которые еще тлели, но догорали и они. Разом потемнело в подземелье, а когда пообвыклись глаза Изгнанника, старухи рядом не было: видать, пошла-таки дальней дорогой своей...
      Пошел и он назад тропу искать, долго брел наугад меж потухших свечей, и тяжело, тяжело было на сердце. И вот наконец забрезжила вдали небесная звезда, глянувшая в подземелье через заброшенный колодец. Вышел к звезде Изгнанник. А на дворе белый день.
      Но... что это? Куда он попал?
      Еще недавно тут избы стояли. Вот здесь слушал он ночной разговор. А теперь колодец не просто обвалился или обветшал -- обуглен сруб до черноты. И домов нет, и деревья не шумят -- нет деревьев. И серая пыль летит. Пепел это... И никого. И нигде никого!
      Поле, серое поле.
      Прижал Изгнанник ладони к ушам. И когда заглушил тишину, услышал негромкий вой. Или плач? Не поверил себе Изгнанник -- тоненький голосок выводил:
      Ты запой, ты запой, жавороночек,
      Ты запой свою песню, песню звонкую!
      Ты пропой-ка, пропой, пташка малая,
      Пташка малая, голосистая...
      Бросился на голос Изгнанник. Кто пел? Хоть бы собаку увидать, неужто сгорело все?
      Вой несся из-за печной трубы. Взобрался Изгнанник на пепелище. Прижав лицо к коленям, горько плакал Домовой. Вся его мохнатая головушка с ушами лошадиными была обсыпана пеплом, седоволосые ладони гарью измараны.
      Вскинулся Домовой, чужого почуяв. Слезы плыли из его г глаз. Сказал он:
      -- Плачь и ты, странник. Тут не только человек -- и кремень взрыдает!
      Сел Изгнанник рядом на обгорелую печь. И под вой одинокого ветра выслушал...
      Лишь заутрело, вошел в деревеньку ворог с чужестранным ликом. Шлем на нем был о двух рогах, на одежде -- черный паук, в руках -- оружие. И не один был он -- было их множество. Железные кони их рычали, словно лютые звери, и смердели, будто гнилое болото. И ударил ворог ногой в дверь избы, куда ночью гость тайно пришел. Выволок во двор хозяина и хозяйку и детишек их белоголовых. А гость сам вышел и стал поодаль ни жив ни мертв, сыновей к себе прижимая. Только вчера вот так же навел он ворога на Лаврентьевку, видел, что там сделали, знал, что теперь здесь станется. По его вине и наущению... А если б не дал он ворогу покуражиться, то еще вчера пристрелили бы его вместе с детьми, как убили его жену, когда наотрез отказалась она вершить это страшное дело. И, глядя с небосвода на этого сына своего, подернулась кровавой дымкой его звезда, потому что продал он кровных своих, сожженных, задушенных, живьем в землю зарытых...
      И пошли вороги по деревне, и гнали со всех дворов и детей, и стариков, и матерей. А кто противился, падал на сыру землю недвижимо.
      И собрали всех перед большой конюшней, и вышел ворог начальный, и смех он изрыгал, что слюну ядовитую, и указал на гостя ночного, и еще сказал, ломая язык, будто гость был подослан, а за укрывательство его -- всем лютая смерть. И тогда хозяин, укрывший подсыла, плюнул в лицо его. И заплакал гость, и пал в ноги ему, бормоча, что ради детей, ради детей...
      Осерчал на него ворог за те слезы и толкнул тоже в толпу, что смерти ждала. И никто не спасся, все в огонь ушли. И деревню пожгли, и коней пожгли, закончил рассказывать Домовой. Осталось лишь серое поле.
      Когда Изгнанник очнулся от страшного видения, Куратор не отозвался ему. С тех пор он не выходил на связь. Судя по всему, и впрямь понес наказание. А птица-Юстрица летала над Русью долгие четыре года!..
      * * *
      Егор сидел за столом, уткнувшись в ладони. Опять те же лица... Что же это, что за хоровод кружится вокруг Изгнанника? Хоровод, в котором меняются маски и платья, а люди остаются прежними!
      Мысли путались. И невольно, повинуясь человеческой привычке, прошептал Изгнанник:
      -- Слава Богу, что все это скоро кончится!
      Но раздался стук в дверь -- и мигом забылось все, кроме... Егор не видел Юлию уже третий день. Вот так и истекли они. Грядет расставание. День возвращения настал! Изгнаннику раньше казалось, что это будет день счастья, а он начался в тоске. Сердце щемило от обиды, как ни уговаривал себя Егор, что все к лучшему. Вот чисто человеческая глупость: готовился избегать Юлию, заранее страдал от обиды, которую придется нанести ей, но она сама не давала о себе знать, и перед лицом ее непонятной небрежности он оказался незащищенным и одиноким до тоски.
      Ничего. Потерпи еще немного.
      Стук повторился, Егор отворил...
      Никифоров? Вот уж редкий гость! Даже в последнее время, когда шеф вынужден был признавать смысл в опытах с памятью растений, он не очень-то жаловал Егора вниманием. "А, что мне теперь его внимание или невнимание? Как поется в их песне, придут за нами те, кто лучше нас!" И все же Егор не стал огорчать Никифорова невежливостью: пригласил, усадил, все честь честью.
      Но шеф был какой-то странный. Понятно, что беспокоиться есть о чем. Если начнется строительство завода, прощай, Отдел, прощай, руководящая должность. Но не до такой же степени переживаний доходить!
      -- Вы, Егор Михайлович, должно быть, замечали, -- наконец-то собрался с мыслями Никифоров,-- мой определенный скептицизм по отношению к вашим опытам.
      -- Да уж! -- усмехнулся Егор.
      -- Вы должны понять, что делал я это отчасти, из побуждений педагогических, а потом, мне казалось, что вы и сами не очень-то всерьез воспринимаете свою работу.
      "К чему бы это?"
      -- Конечно, Юлии Степановне удалось, так сказать, ввести меня в заблуждение со своим опытным полем...
      "Что?!"
      -- Я поверил во все эти прожекты, увлекся ими. Меня отчасти оправдывает то, что и руководство института, и вообще...
      Он являл собою поистине удручающее зрелище.
      -- Да что случилось-то, не пойму? -- раздраженно воскликнул Егор.
      -- Как? Вы разве сегодня не читали "Вперед"? -- Он выхватил из кармана газету. Она имела вид позапрошлогодней.
      -- В чем дело? Уже статья Голавлева? Вот это темпы! Действительно, без "волосатой руки" тут не обошлось.
      -- Вам смешно? Посмотрите, посмотрите, -- Никифоров сунул ему газету и вздохнул с облегчением, будто избавился от взрывного устройства в кармане. У него даже язык развязался:
      -- Конечно, все, что касается психики, тем более -- памяти, дело темное. Как бы тут не сбиться с правильной линии к шарлатанству...
      Егор развернул газету -- в глаза бросился заголовок: "Память трав или беспамятство гражданственности?" Почему-то он долго не мог отвести глаза от этой тяжеловесной конструкции из букв.
      -- Я и сам, знаете ли, не имея в биографии никаких таких скользких моментов, порою ловлю себя на более чем странных воспоминаниях,-- бормотал Никифоров.
      Егор начал читать...
      В статье шла речь, во-первых, о том, что от цивилизации в подвале не отсидишься. Во-вторых, что Обимурская область висит на шее государства, а ее глинистые почвы задыхаются без необходимых как воздух азотных туков. В-третьих, что лишь тот, кто не сеет, не пашет, не жнет и не задумывается, как выполнять Продовольственную программу, может сомневаться, нужен ли на Обимуре завод азотных удобрений. Потребности региона в них к 2000 году возрастут до 314 тонн, а это расчетная мощность двух установок будущего завода. Оставшиеся удобрения можно было бы успешно продавать другим районам страны.
      -- ...Вижу, к примеру, сон, будто жена моя ни с того ни с сего родила ребенка, да не от меня, чего быть не могло бы, и вообще даже не ребенка, а какую-то в буквальном смысле слова неведомую зверюшку! Черномазое, словно, извините... сущая кикимора! -- ворвался в голову голос Никифорова, но Егор не вникал в смысл слов.
      Главное препятствие, которое стоит на пути осуществления грандиозных замыслов проектировщиков, это не только медлительность согласующих организаций, не только привычный механизм торможения, а деятельность так называемого Экспериментального Отдела НИИ лекарственных растений.
      "Трудно поверить, что на исходе XX века, в нашей стране, может существовать на законных основаниях, на государственные средства, некое заведение, в штатном расписании которого, вместо заведующих лабораториями, лаборантов, ассистентов и проч., могли бы значиться шарлатаны знахари, очковтиратели колдуны, растратчицы ведьмы и тому подобное".
      -- ...А самое интересное я и забыл вам сказать! Это все будто бы происходит не в наше время, а в какой-то глухой старине, в деревне!
      Более чем странные настроения, подозрительное поведение, добытые неизвестными путями средства и научные звания, спекуляция на сокровеннейших человеческих чувствах, прожекты, ставящие под сомнение достижения советской науки психологии и вообще советское здравоохранение...
      -- ...И унесли его, вообразите, в чащу, к какому-то колдуну! Но это ведь просто фантастика, сказки Венского леса! -- лепетал Никифоров.
      Егор рассеянно взглянул на него.
      -- Да! -- воскликнул Никифоров.-- Все это лишь игра воображения, конечно! Но вот с чего бы мне казалось, будто я...
      По словам "Егор Михайлович Белый" Изгнанник сперва, лишь скользнул мимолетно, будто по чужому имени, но тут же вернулся к ним:
      "...Белый. У этого человека достало гражданского мужества признать, что опыты, проводимые в его так называемой лаборатории памяти растений,-- чистое шарлатанство, основанное более всего на использовании дара внушения, которым он от рождения наделен. Ведь экстрасенсы в наш бурный век уже приелись, а "память растений" -- это сулит что-то новенькое, скандальненькое..."
      -- ...Какой еще может быть монастырь? Да я ни в одной церкви сроду не бывал. Главное, командир мне приказывает заряжать, и я заряжаю, как же иначе? Гнездо поповщины, оплот контрреволюции. А страх берет. Жалко чего-то, что ли... "Огонь!" -- и я выполняю приказ. Как же иначе?
      "Разумеется, подобные уродливые явления нашей действительности не могли существовать без авторитетного покровительства.
      Так называемая деятельность Отдела была удостоена пристального внимания, например, М. А. Антонова, известного писателя -- известного, однако, не столько своими литературными произведениями, сколько сомнительными взглядами... откровенная апология... противоречие принципам социалистического... неприкрытый, воинствующий шовинизм... правый..."
      -- ...Ну вот объясните, чья это историческая память и как она ко мне пришла?! Какой-то мужик будто бы отравил колодец, а я его утопил. Не сам-один, конечно, а вместе со всем народом...
      "Еще продолжают сыпаться из государственного кармана средства на финансирование шарлатанства, творимого на полях совхоза, еще звучат с трибун голоса в защиту этого очковтирательства -- в пику планируемому развороту работ на Оби-муре, сооружению гиганта химии, строительству нового города, наконец,-- города XX века. Пора остановить, схватить за руку людей, которые пытаются интересы государственные подчинить интересам отдельной, весьма..."
      -- ...Или будто я -- конвойный. Морозяка, снег кругом шевелится! Ужасно. Звезды... А в палатке пятьдесят, как прежде говорили, врагов народа. И вот -- пожар. Страшная паника! Палатка горит, те из нее выскакивают. А ведь ночь. Тундра без краю! Вдруг разбегутся? Горят, но бегут... У меня приказ стрелять. И я, конечно... То есть это мне снится, вы понимаете? Какие-то колышки обгорелые посреди огромного снежного поля...
      "А что касается возможного загрязнения Обимура, то в проекте предусмотрены очистные сооружения. Экологическая обстановка на реке постоянно меняется. Вдоль Обимура уже давно построены отнюдь не безвредные для его вод предприятия, отчего же к заводу азотных удобрений возникло такое нездоровое внимание общественности? А ведь Обимур -- не Рейн, закованный в бетонные берега. Весной наша река разливается на многие километры, происходит ее самоочищение. У природы есть своя защитная функция, и она активно действует. Я не случайно привел пример с Рейном. На этой реке стоят десятки металлургических и химических предприятий. Плотность же населения городов ФРГ чрезвычайно высока, и тем не менее немцы не боятся развивать свою промышленность..."
      Под статьей значились две подписи:"Д. Дубов, гип. ГИАПа, Е. Голавлев, наш спец. корр."
      ...И увидел Изгнанник тлеющие угли на месте избушки колдуна, и серебряную росу, затянувшую след колодезника, и парящий в облаках крест... А потом вдруг вообразился ему зал с высоким, необозримым, как черное небо, куполом, и среди зала, с молотком в руках, стоял человек -- крошечный в этом вселенском пространстве! И тоненьким, еле слышным голосом -- голосом вечного Еремы -- кричал он, подняв заискивающий взор в неведомые выси:
      -- Продается планета Земля! Кто больше? Раз! Два! Кто больше?..
      -- Ну, может быть, пресса что-то исказила, ну слово, ну два, запятая не там, но суть ведь схвачена верно, да, Егор Михайлович? Я очень уважаю вашу принципиальность, имейте в виду...
      Никифоров наконец-то ушел из лаборатории. Ладно, пусть. Ему проще, такие всегда найдут окопчик, в любом измерении и времени. А Голавлев... подлец! Как расквитаться с ним?
      Что ж думать-то? Ударить его же оружием. Ведь есть пленка, которая довела его до страха смертного. Он-то уверен, что уничтожил ее,-- тем крепче будет удар. Егор выдвинул ящик стола.
      * * *
      Ночи, ночи! Лучше б темны вы были и непроглядны до самого прихода солнечного, чтоб не было меж тьмой и днем этой поры предрассветной, тревожной полумглы, когда собираются вокруг призраки и начинают шептать что-то... Или они призывают еще один призрак, который глупцы Совестью кличут? А если нет ее, то она и не отзывается, а призраки все зовут ее, и тревожат сон, и не дают покою...
      Вот и сейчас. Словно бы унылое пение раздалось вдали?
      Ерема слез с печки и прокрался к окошку. Никого и ничего... Нет, по-прежнему голоса слышатся! Поджимаясь от страха, но словно бы ведомый неведомой силой, он шагнул за порог, перебежал двор, прокрался улочкой до самой околицы.
      Тихо-тихо кругом. Реденький туман висит. Ступил за околицу Ерема -- и замер.
      Медленно полз по полю огненный столб. Идет огонь, а ни дыму, ни пожару...
      И почудилось Ереме, что не август на дворе, а февраль, что не легкий ветерок веет, а бураном лютым его прихватило, потому что признал ушлый знахарь столб тот, догадался, кто поет. Идут на деревню двенадцать дочерей поганых Иродовых, все разом идут, хворь да мор несут!..
      Господи, что же делать-то?
      Бежать народ будить? Но ведь никаким оружием от сестер-лихоманок не отобьешься, ни в каком подвале не убережешься...
      Нет, прочь, чтоб самого не заприметили, не бросились целовать-обнимать! Покуда девки лиходейские с людом посельским управятся, далеко Ерема будет, далеко!
      Стеная от страха, пал он на четвереньки, готовый хоть змеей ползти, лишь бы себя спасти, как вдруг словно бы теплым ветром над ним повеяло.
      Глянул Ерема... Над околицей медленно летела большая сова. Сова-то она сова, да глаза ее, что при первом же проблеске дня слепнуть должны, были не белы и незрячи, а сверкали зеленым огнем, и на миг встретился взгляд знахаря с ее взором.
      Ведьма!
      Распростился с жизнью Ерема. Вспомнил, как вчера... вчера чертова сила выдернула из-под корней столетнего дуба, спасла от верной смерти беловолосого пастуха, колдовского выкормыша. Словно бы вновь увидел Ерема этот морок! Увидел, какой радостью озарилось лицо Ульянино. А как ослабли руки тех, кто держал ведьму-душегубицу, так она рванулась, подхватила с земли свой серый плат, на плечи набросила... обернулась серой совой, лесной барыней, и взвилась в небеса, сгинула! А теперь вот летит -- летит с Еремой расправиться. Он нее не убежишь, как от двенадцати лихоманок!
      Но нет, не рвут его спину когти, не долбит шею клюв...
      Насмелился наконец Ерема голову приподнять--и увидел, что сова не над ним кружит, а над деревней. И вот диво дивное: над какой избой ни пролетит, тотчас там двери отворяются, а на крыльце хозяйки появляются. Все простоволосые, в одних только белых исподницах. Все, молодые и старые, с глазами закрытыми, будто во сне. И, словно плывя в бледном тумане, запирают они накрепко клети, коровники да конюшни, собак на цепь сажают, а сами выходят со дворов и торопливо идут за околицу, куда ведет их сова. У каждой в руках -- ухваты да кочерги, метлы да косы, а то и серпы, И дубинки увесистые. И тихо, тихо...
      Но вот одна старуха подняла сковороду, принялась колотить в нее чугунным пестиком. Поплыл гул над деревней, но словно бы туманом уши у спящих позаложило: почему-то никого не разбудил звон оглушительный, ни стариков, ни мужиков, ни малых детушек.
      А бабы -- все так же, с закрытыми глазами -- затянули песню, и пение их заглушило голоса приближающихся двенадцати сестер...
      От Окиян-моря глубокого, от лукоморья зеленого
      Шли-выходили двенадесять дев.
      Шли путем-дорогою немалою, к крутым горам высоким,
      К трем старцам старым.
      Молились-просили двенадесять дев:
      -- Ой вы, старцы старые!
      Ставьте столы белодубовые, стелите скатерти браные!
      Точите ножи булатные, зажигайте котлы кипучие!
      Колите-рубите намертво всякий живот поднебесный!
      Тут увидел Ерема, что бабы притащили соху и, поочередно впрягаясь в нее, пошли кругом деревни, оставляя за собой широкую борозду. А-сова летела впереди, словно путь им, незрячим, указывала.
      На крутой горе высокой кипят котлы кипучие,
      В тех котлах кипучих горит огнем негасимым
      Всяк живот поднебесный.
      Вокруг котлов кипучих стоят старцы старые,
      Поют старцы старые про живот, про смерть,
      Про весь род человечий.
      Трижды облетела деревню серая сова, трижды обошли деревню спящие бабы с сохой, распевая потайную, заповедную песнь.
      Кладут старцы старые на живот обет велик,
      Сулят старцы старые всему миру животы долгие,
      Как на ту на смерть на злую кладут старцы старые
      Проклятище великое!
      Сулят старцы старые вековечную жизнь
      На весь род человечий!..
      Слышали эту песнь только Ерема-знахарь да двенадцать дочерей поганых Иродовых. И чуть долетели до них вещие слова, чуть увидели сестры троекратное кольцо вокруг Семижоновки, сразу же рассыпался столб огненный и кинулись лихие девки в страхе-ужасе бегом бежать подальше от зачарованной, неприступной деревни, потому что если и есть на белом свете средство оберечься от нашествия всех злых болестей, так одно лишь: собраться бабам ночью или на рассвете и тайком оборовать -- опахать деревню свою.
      Ошалелый от всего виденного, Ерема, забыв про осторожность, высунулся из-за кусточка, за которым хоронился,-- и тут же учуяли бабы постороннего, что в тайну их проникнуть насмелился.
      Молча, с закрытыми глазами, бросились они к Ереме прямиком, взметнули серпы да кочерги и вот-вот обрушили бы их на знахаря... да пала с неба серая сова и прикрыла его мягкими крыльями.
      Проворен был Ерема -- а как же, иначе жизни не проживешь! -- проворен да ловок. Увернулся он -- и вся слепая ярость потревоженных баб обрушилась на сову.
      Ей бы, крылатой, взметнуться повыше да лететь прочь поскорее, но тут Ненила, даром что с закрытыми глазами, махнула вострой косой да и зацепила сову под крылышко...
      Легкий стон пронесся над полем. Пала совушка наземь -- и тут же очнулись бабы от сна зачарованного, открыли глаза, друг на дружку очумело уставились да и бросились с визгом в село, по домам.
      И снова тихо, тихо стало... И подумал Ерема, что никто не помешает ему теперь придти в деревню и рассказать, что это он, сам-один, чарами своими отстоял односельчан от неминучей смерти.
      Глянул -- сова лежала комком серых перьев, только алая струечка пятнала траву. На миг почудилось--Ульяна лежит ничком.
      Нет, померещилось. Никого! Только слышны еще вдалеке жалобные крики убегающих лихоманок, двенадцати сестер, дочерей проклятых Иродовых:
      -- Трясавица! Огневица! Маяльница! Невея! Колея! Знобея! Гнетуха! Чихея! Ломовая! Бледнуха! Вешняя! Листопадная-а!..
      * * *
      Хоровод кружился все быстрее и быстрее, но теперь среди лиц мелькала и Ульяна... Юлия...
      Что, Изгнанник? Расквитался с Еремой Голавлевым? Или сам с собой расквитался? Ведь и она, оказывается, всегда была рядом, как остальные, а ты не видел! Где тебе! Где!.. Ты с первого мига воспринимал земную жизнь только как наказание, и все, что тебе здесь давалось Судьбой, было только карой. А ведь и награждала тебя Судьба...
      Но все понято слишком поздно. Не рассчитаться с Еремой. Не оправдаться перед Антоновым. Времени нет. Остались только минуты, чтобы проститься с Ульяной.
      Вот сейчас позвонить... Если она не дома, то уж наверняка в лаборатории. И сказать: я тебя всю жизнь искал. Спасибо, что ты была! А потом уйти. Простить всем, простить все -- и у всех попросить прощения. Что теперь? Сожаление, расплата, угрызения совести -- не ко времени. Это уже не для Изгнанника.
      Егор набрал номер лаборатории Юлии -- и не смог ни слова вымолвить. Ну пусть она еще раз скажет свое: "Алло?" И -- "Я вас не слышу". Пусть вздохнет. Помолчит. И тогда он решится...
      -- Это ты, я знаю,-- сказала Юлия.-- Ну ,что же, давай простимся. Мы с тобой искали друг друга всю жизнь, а сейчас я готова проклинать каждое свое слово, сказанное тебе тогда!
      И гудки.
      Дыхание Егора коснулось трубки, и зеленая пластмасса расплавилась. Он отшвырнул телефон, обвел взглядом лабораторию. На стенке скромно поблескивало Наташино зеркальце. По зеркалу поползли трещины, и раскололось оно на тысячу кусков. Но ни один не отразил Егора -- он был уничтожен.
      Вот так, да? Вот так... Изгнанник кружил по комнате. Внезапное желание все переломать здесь, а пленки, записи, всю эту груду шарлатанского мусора поджечь прямо на столе. Казалось, можно запалить это одним взглядом!.. Нет, нет, наоборот -- самый вид лаборатории жег глаза. Уходить. Бежать!
      Не было сил видеть людей, и он сразу бросился через черный ход. Отсюда начиналось первое опытное поле Юлии. Но ни гектары валерианы, ни тонны сон-травы не могли бы успокоить Изгнанника, усыпить его смятение. Более того, густой запах трав, без которых он не мыслил своей жизни на Земле, вызывал ярость. В сумерках травы тихо дышали вокруг -- враждебный, ненавистный мир! Проваливаясь в пушистую землю, Изгнанник бежал прямо по грядкам к калитке. Скорее прочь отсюда!
      Выскочил на окраину городского парка и замер на миг, прижав руки к груди. Казалось, только так и можно сдержать те силы, которые искали свободы. Рвать, крушить! Сумерки, зовите ночь! Эта ночь избавит Изгнанника от Земли. Или Землю от Изгнанника?