-- Да чего тут искать? Все сразу видно,-- развел руками Голавлев.
      -- Ничего вам не видно! Я веду речь о том, что ни язык какой-то, ни народ не имеют права претендовать на подавление другого языка и другого народа, но это вовсе не значит, что следует доводить свою нацию до такой степени жертвенной ассимиляции, до которой довели себя мы -- русские. И не прыгайте, не прыгайте радостно, неровен час -- откроется дверца, упадете на обочину. Почему это, интересно знать, мы трубим на весь мир о том, что при Советской власти началась новая жизнь малых народностей Приамурья (кстати, новая -- не всегда лучшая), а о национальной гордости великороссов вспоминаем лишь в связи с наименованием известной статьи!
      -- Я ненавижу любые проявления национализма, -- заявил Голавлев. -Простите за прописные истины, но советский человек -- прежде всего интернационалист!
      -- То вы ставите знак равенства между патриотизмом и национализмом, то между интернационализмом -- и космополитизмом. Почему вы передергиваете каждое мое слово? -- удивился Антонов, и тут Голавлев отпустил тормоза:
      -- Да потому, что такие как вы... с вашей национальной гордостью, которую опасаются уронить... и виновны в том, что происходило в нашей стране,-- в период умолчания о лучших творениях литературы и искусства, в том числе и в фантастике, в период разгула псевдорусской серости! Когда истинно талантливые люди вынуждены были... вы их доводили до эмиграции!
      Антонов повернул голову, и закатное солнце осветило его профиль.
      -- Не ведает великая волна, что вздымает она на гребне своем и ладью могучую, и мусор прибрежный,-- сказал он.-- Я готов согласиться с вами, Голавлев... или все же Голавлев?-- лишь в одном: такие, как я... в своем непротивлении, в своем отвращении к грязи, в которой необходимо было запачкать руки, борясь с подобными вам, -- такие, как я, и плодили таких, как вы, -- бесов. Знаете поговорку о бесах? Черные да лукавые -- не то что мыши, с ними потруднее сладить. Вы проворны, вы умны -- ничего не скажешь! Вы ловки и сообразительны. Вы -- фарисеи и начетчики, когда это выгодно вам, и вы -- борцы за... гласность и кооперативы, когда это вам выгодно. Из века в век путешествуете вы по земле, меняя окраску,-- и продаете землю, на которой живете, слово, на котором говорите. В семнадцатом вы стали красными, как... редиска. А мы... мы ленивы и неповоротливы. Мы предпочли фигуру Умолчания -- и вот домолчались! Мы не умеем бороться за свою душу и щедро отламываем от нее всякому. А в тот период, о котором вы изволили вспомнить с благородным гневом, никакая другая нация, не утратила так много своей исторической силы и памяти, как мы -- русские. И счет, который мы можем предъявить тому времени, не менее весом, чем счет тех, кто... предпочел умереть за границей. Я снесу все ваши гнусные упреки, потому что я готов разделить с моим народом всякую его вину. Именно поэтому я вас не...
      -- Ну наконец-то! Аэропорт! -- завопил Никифоров счастливо. Антонов умолк.
      Вышли из машины. И в молчании началась предотъездная суета, регистрация билетов, очередь, толчея, и вот уже зовут на посадку, а Антонов так и не глянул на Егора, кивнул, будто чужому, и пошел вслед за Дубовым и Голавлевым...
      -- Михаил Афанасьевич,-- робко позвал Егор, но Антонов не обернулся. И подумал Изгнанник, что хоть раз за все эти годы и века он должен быть наказан за то, что всегда предпочитал стоять в стороне...
      Егор понурился, но имя его, произнесенное громко, раскатисто, словно некий[1] глас взывал к нему с небес, заставило поднять голову.
      -- Егора Михайловича Белого просят срочно подойти к справочному бюро! -- неслось из динамика.-- Повторяю!..
      Егор сбежал на первый этаж. У справочного толпился народ, но дежурная приглашающе помахала, едва увидела его.
      "Откуда она меня знает? А, волосы!.." -- мельком подумал он и взял протянутую ему телефонную трубку.
      -- Егор Михайлович! -- отчаянно кричала Наташа.-- Мнемограф был включен на уничтожение записи!
      -- Пленка Антонова? -- вскрикнул Егор. Дежурная глянула на него -- и невпопад ответила какому-то старику.
      -- Если Голавлев еще не улетел, спросите, может, он видел постороннего, когда приходил за своим блокнотом! -- выкрикнула Наташа. Ей отозвался глас под сводами:
      -- Заканчивается посадка в самолет, вылетающий рейсом 26, Обимурск -Москва...
      -- Что случилось? -- пролепетал Никифоров, оказавшийся рядом с Егором. -- В Отделе пожар?!
      -- Ой, что с вами? -- спросила дежурная.-- Выйдите на воздух...
      Егор снова припал к трубке:
      -- Наташа. Успокойся. Какая пленка стоит в мнемографе?
      -- Там две! -- послышался плачущий голос.
      -- Как две?
      -- Пленки Антонова и Дубова.
      -- Дубова?! Почему Дубова? Голавлева, наверное! Наташа замолчала. Наверное, проверяла мнемограф.
      -- Дубова! А пленки Голавлева в шкафу вообще нет.
      И Егору все стало ясно. Голавлев решил, что в мнемографе по-прежнему стоит его запись. Он сунул туда и ленту Дубова -- кстати, почему? просто из злобы на Егора или сговорившись с Дубовым? неужто и эта пленка ему вредна? -- и перевел стрелку мнемографа на шкалу уничтожения записи. Откуда ему было знать, что его собственная пленка лежит в столе у Егора!
      Ох... не расшифровал... теперь не узнать, что видел "во сне" Михаил Афанасьевич. Хотя... Егор вспомнил, что однажды по небрежности уже попадал в такую ситуацию. Когда в мнемографе оказываются одновременно две пленки, обе записи совмещаются на одной из лент. Да, путаница, да, смешаются воспоминания Антонова и Дубова, но, может быть, Егор кое-что поймет? Пленка Антонова сделана позднее -- она пострадает меньше. Надо только сутки выдержать ее в специальном растворе. Сутки, а Изгнаннику осталось трое. Вернее, уже двое -- сегодняшний день истек. Успеет удовлетворить свое чисто человеческое любопытство!
      Стало немного легче. А потом Егору вообразилось лицо Голавлева, когда тот узнает, что пленка с его записью цела и невредима... и он почти спокойно начал утешать Наташу, а заодно и Никифорова.
      3
      В сентябре Обимур серебрится, будто чешуя огромной рыбины, будто живой. Бежит по нему мелкая рябь, и волна его крупная колышет, смотря какой и откуда ветер дует. Хмурится осеннее небо -- и река хмурится, а когда глянет солнце из-за туч, то засияют на воде золотые пятна, словно взоры ясные Обимура. Тогда чудится, что и не уходило лето красное: стоит истомное, сладостное тепло, и доспевают яблоки под стенами старого монастыря, и сверкает его поблекший купол, освящая этим блеском воды великого Обимура.
      В один из первосентябрьских дней 1918 года командование конно-артиллерийского полка, расквартированного в Лаврентьевке, что скособочилась на бугре верстах в трех от монастыря, было взбудоражено слухом, что белые, спешно отступая, скрыли изрядное количество боезапаса и провианта в монастырских подвалах. Слух оказался заманчив. Победив мгновенное шальное желание брать монастырь приступом, командир узнал, что штурмовать, кроме старика священника, некого: братия разбежалась. Слыл игумен человеком разумным и сговорчивым, а коли так, не проще ли обойтись без ненужного шума?
      Придя к такому решению, комполка послал в монастырь командира разведроты Дмитрия Дубова, геройского да отважного рубаку. Дубов взял с собой ушлого наводчика третьей роты Еремея Голавля, от которого и пошел слух насчет оружия, а откуда тот проведал, осталось тайной. Еще с Дубовым поскакал ординарец его, Ванюшка.
      Дмитрий, хоть и наказывал ему комполка быть со святым отцом пообходительнее, никаких таких тонкостей не признавал: маузер попу в зубы -и давай ключи от подвалов, решил он. Вступить в монастырь Дубов думал, чеканя шаг и оружьем на солнце сверкая, однако же дернуло его в монастырском саду, плодами изобильном, потянуться за яблочком. Переспелое яблоко упало в траву, командир сунулся туда, но из травы выметнулась плоская желто-зеленая головка и цапнула Дубова повыше кисти ядовитым зубом...
      Еремей Голавль всадил в траву целую обойму, мстя за своего командира, а Ваня-ординарец подхватил пошатнувшегося Дубова и на руках, словно ребенка малого, доставил под его монастырские своды, громко взывая о помощи.
      На крик явились двое: статный серобородый монах с наперсным крестом -и еще какой-то человек, в крестьянской одежде, долговязый да худой, с тоскливым взором светлых глаз. Поначалу Ванюшке показалось, будто этот нестарый еще мужик тоже сед, однако тут же разглядел он, что просто у того совсем белые волосы.
      Оба сразу поняли, что приключилось. Не успел Ванюша слова молвить, как чернорясник уже помогал ему усадить Дмитрия в просторные кресла, а крестьянин разорвал рукав гимнастерки командира, обнажил покрасневшую, вспухшую руку и у плеча туго-натуго перетянул ее, закрутив узел палочкой. Потом что-то сказал монаху, тот проворно отлучился и вернулся с острым ножом, толстостенным стаканом и охапкой чистой ветоши. Беловолосый раскалил на свечах нож, рассек ранку, оставленную ядовитой гадиной. Хлынула кровь, и на это место он пристроил стакан, который сперва обжег изнутри. Стакан наполнился темной командирской кровью, высосав ее из раны. Опухоль опала. Монах подал кувшин, из которого поднимался пар. Беловолосый вытащил из-за пазухи мешочек с сухими травами, вытряс его в кувшин, размешал и негромким, мягким голосом забормотал что-то. Запах распаренных трав дурманил голову, да и слова были дурманными, диковинными:
      -- Змея Медяница! Зачем ты, всем змеям старшая и большая, делаешь такие изъяны, кусаешь добрых людей? Собери ты своих теток и дядьев, сестер и братьев, всех родных и чужих, вынь свое жало из греховного тела у раба Божия... имя? -- отрывисто спросил он Ваню.
      -- Чье? -- испугался тот.
      -- Уязвленного.
      Не сразу сообразил Ванюша:
      -- А... Дмитрий Никитич. Только он никакой не раб Божий, а геройский красный командир.
      Тихо вздохнул монах, а Белый продолжил бормотание свое:
      -- ...Вынь жало из греховного тела у раба Божия Димитрия. А если ты не вынешь своего жала, то нашлю на тебя грозную тучу, каменьем побьет, молнией пожрет тебя. От грозной тучи нигде не укроешься, ни под землею, ни под межою, ни в поле, ни под колодою, ни в траве, ни в сырых борах, ни в темных лесах, ни в оврагах, ни в ямах, ни в дубах, ни в норах. Сниму я с тебя двенадцать шкур, сожгу-спалю тебя, развею по чисту полю. Или возьму я два ножа булатные, отрежу у змеи Медяницы жало, положу в три сундука железные, запру в два замка. Замок земной, ключ небесный. С этого часу-получасу да будет бездыханна всякая гадюка, да превратятся ужаления ее в неужаления! А вы, змеи и змеицы, ужи и ужицы, медяницы и сарачицы, бегите прочь от раба Божия Дмитрия по сей час. Слово мое крепко, не пройдет ни в век, ни во век!..
      Встряхнулся Ванюша, увидев, что лицо командира порозовело, открыл он глаза и, поддерживаемый Белым, начал пить из кувшина. Долго пил. А когда кувшин опустел, от укуса и следа не осталось.
      -- Эк меня угораздило,-- пробормотал Дмитрий, с опаской оглядывая руку.
      -- Нынче же Корнильев день,-- пояснил Белый.-- С этого дня начиная, змеи и все гады другие перебираются с полей в трущобы лесные, где и уходят в землю для весеннего пригреву. Одна, видать, запоздала, да тебя и цапнула. На счастье, быстро подмога приспела...
      В это мгновение внизу что-то приглушенно ухнуло. Глаза старого священника зажглись тревогой...
      -- ...орясина! -- злобно прошипел Ерема и вытолкнул-таки Митрея на поляну.-- Чей конь, того и расправа! Иль хочешь, чтоб не только скотину твою, но и тебя самого свел со свету оборотень проклятый?
      Голос Еремы -- что ветер-ураган, Митрей же -- будто древо, бурей расшатанное. Уже еле стоит оно! Ударь вихорь покрепче -- и заскрежещут ветви о соседние стволы, падет дерево, и уж корни его за земелюшку не цепляются -торчат выворотнем...
      И все же не сразу насмелился Митрей в избушку колдуна вбежать. Запалил ветошку припасенную и кинул в оконце. Сперва почудилось, спасло пламя в черном логовище, ан нет -- тут же потянуло дымком, серая струйка замаячила в темноте.
      И прошел Митреев страх! Отшвырнул мужик от двери сучок, ее подпирающий, ворвался в избу. Коль нашел огонь добычу здесь, стало, не заговаривал своего жилья колдун, стало, нет в нем притаившейся нечисти!
      Занялась на полу, у печи, горка щепы. Вот-вот половица затлеет. И, чтоб уж наверняка, начал Митрей со стен да потолка срывать связки сухих трав да швырять в огонь, слабый еще, приговаривая:
      ---- Вот тебе за коня моего! Вот тебе!
      Дым стелился по полу, обнимал Митрея, туманил взор. Мутные фигуры выламывались из того дыма, вились в странных движениях, тянулись к горлу Митрееву, уже летали искры по избе, лицо жгли, руки...
      -- Беги, дуролом! Сам сгоришь! --завизжал за окном Ерема, и Митрей очнулся от морока, ударился в стены, ища выхода, вывалился наконец на крылечко, и оно затрещало под тяжестью крепкого тулова.
      А пламя выметнулось из окошек, загудело-загуляло под крышей. Искрометный вихрь взмыл в небеса.
      Нестерпимым жаром било в лицо, а спину Митрееву словно бы холодом обвеяло. Закаменел он от страха смутного. Силясь повернуться, увидел помертвелое лицо Еремы...
      -- ...Ну, ты мастак врачевать! -- бодро вскочил командир и, подтянувшись на цыпочках, хлопнул Белого по плечу.-- Нам бы в лазарет такого доктора! Пойдешь служить трудовому народу?
      -- Я не доктор,-- ответил тот.-- А народу и так служу травами-зельями да словами заговорными.
      -- Заговоры? -- свел брови командир.-- Это все предрассудки. Опиум для народа.
      Белый пожал плечами и принялся собирать с полу ветошь.
      Зашелестели шаги. Черноризец перекрестился, но это был не черт, а всего лишь Еремей, который неведомо куда пропал, а теперь объявился. Увидев его быстрые глаза, комроты сразу вспомнил, зачем здесь.
      -- Так что имеются сведения, будто в подвалах вверенного вам монастыря хранится крупный запас оружия и боеприпасов,-- сурово обратился он к монаху.-- Предлагаю это добровольно сдать.
      Игумен молчал.
      -- Что, ложные сведения? -- занервничал Дмитрий.
      -- Вы его вон спросите,-- повел бровью священник в сторону Еремея.-Полагаю, лазутчик ваш времени не терял, пока вас тут выхаживали.
      Голавль сделал неловкое движение, и Дмитрий понял, что монах попал в цель. "Вот это наводчик так наводчик! -- восхитился мысленно.-- Заберу его в разведроту!"
      -- Оскорблять красного боевого наводчика ты мне не моги! --схватился он за кобуру-- не от сердца, конечно, а больше по привычке.-- Это еще проверить надо, что у тебя за сад такой, что там змеи на революционных командиров из-под кустов кидаются. Есть боеприпас в подвалах -- выдавай ключи. Не дашь -- Богу молись.
      Ванюшка испуганно зыркнул на командира. Не то чтобы осуждал его -такое и в голову придти не могло. Но ведь эти люди только что подмогу оказали. Судя по всему, зла в них нету. Попросить бы их по-хорошему!
      -- Ключи! -- коротко повторил Дмитрий Никитич. Монах протянул связку.
      -- Ключи без надобности,-- наконец-то подал голос Голавль.-- Я засов гранаткой... запал вставил. И -- прошу! Подвал неглубокий, однако доставать из>него боезапас неспособно будет. Окошко наружу имеется, да в него разве крыса проскользнет.
      -- Достанем -- махнул рукой, словно шашкой, командир.
      -- Лестницы больно крутые.
      -- Одолеем!
      -- Книжищами первые комнаты завалены.
      -- Чем?!
      -- Книгами Божественными. Колдовство, магия, фокусы-покусы для одурманивания народных масс и всякая такая хреновина.
      -- Выбросим!
      Священник вскинул встревоженные глаза:
      -- Может быть, вы наконец-то соизволите выслушать и меня?
      -- Н-ну?..
      -- Боеприпасы -- порох, ядра, ружья и патроны -- хранятся в подвалах с 1812 года. Скорее всего, они уже непригодны, отсырели. Когда в этих краях наступали французы, один из моих предшественников, преподобный отец Алексий...
      -- Александр,-- перебил молчавший доселе Белый.
      -- Конечно, я оговорился. Отец Александр, тогдашний игумен, человек нраву воинственного, готовил монастырь к обороне, а потому потребовал, чтобы русские полки, отступая, снабдили братию оружием. Однако Господь не допустил ворога в святые пределы: обошли французы монастырь и, по милости Божией, сгинули в болоте, куда их проводник неизвестный завел.
      -- Леший запутал их,-- пробормотал Белый. Игумен быстро глянул на него и перекрестился. Командир же подозрительно спросил:
      -- А тебе откуда знать? Ты при том был, что ли? И чего в чужой разговор мешаешься? Белый опустил взор.
      -- Вот и молчи,-- велел Дмитрий Никитич.-- Твое дело иное. Вот от змеиных укусов ты пользуешь первостатейно...
      -- Змея хоть и поганая гадина, а умственная, знает, кого и в какое место укусить,-- негромко ответил Белый, поднимая светлые глаза на Дмитрия.
      -- Пусть и оказал ты мне подмогу,-- прошептал он,-- а чую я в тебе классового врага!
      -- А случалось ли тебе, раб Божий Димитрий, под Рождество Христово в небо глядеть? -- спросил вдруг монах.
      -- Ну? -- малость растерялся тот.
      -- И что же видел ты на высоком небосводе?
      -- Что, что... Небо, черноту ночную--что еще увидишь?
      -- В Рождественскую ночь душа праведная может увидеть рай, а грешная -ничего, кроме темного неба, не видит, потому что сама темна. Так и ты -темен, а потому в очах твоих темно. И врагов не там ищешь. Первый враг твои -- ты сам. Да еще вон этот! -- Он небрежно кивнул в сторону притихшего наводчика.
      -- Это мой брат по классу! -- горячо воскликнул Дмитрий.
      -- Братья твои в чистом полюшке порубаны лежат. А этот "брат" -третьего твоего отца от второй матери седьмой сын! -- отвесил игумен от всей души и отвернулся.
      -- Ты, гляжу, воровского табуна старый бугай! -- протянул Дмитрий, опять хватаясь за маузер.-- Ладно... А ну, Еремей, веди к тому подвалу!
      Наводчик шмыгнул в боковой коридорчик, Дмитрий -- за ним. Иван же, хоть долг и присяга призывали его следовать за командиром, задержался.
      -- Батюшка,-- пробормотал он,-- вы б ему не противоречили. Дмитрий Никитич командир геройский и рубака лихой. Вчера в бою почитай с рассвета до заката сабли не опускал, неровен час, и тут...
      -- С рассвета до заката?! -- перебил игумен.-- И ведь не капусту, не лозины своей саблей рубил. Головы с плеч! Не притомилась ли его рученька?
      -- Да ведь это он контру крошил, гадов буржуйских! -- задохнулся от возмущения Иван.-- Во имя бедного люда!..
      -- "Кто тебе выколол око? -- Брат.-- То-то так и глубоко",-- печально произнес монах.
      Иванушка непонимающе взглянул на него и поспешил за командиром. А тот вместе с Еремеем был уже в подвале. Тишина там стояла и темнота. Сияли кое-где светильники по стенам. Но сыростью, спутницей подземелий, здесь и не пахло. Запах был иным -- пыльным, пьянящим, душным, словно от засушенных растений.
      Присмотрелся Иванушка. Кругом, в тяжелых шкафах и сундуках, лежали толстые книги.
      -- Фу, пылища! -- чихнул Дмитрий Никитич.-- До смерти отравиться можно!
      -- Господи! -- невольно воззвал Ваня.-- Книг-то... Неужто у кого хватило мозгов прочесть?! Мозгов поди столько нет, сколь книг!
      -- Ты грамотен? -- тихо спросил игумен.
      -- А то! Три зимы в школу бегал. А после отдал тятенька за долги мироеду в работники. Однако ж я книжки люблю,-- застенчиво признался Иванушка.-- Особо стихи. Вот, давеча подобрал, когда городок уездный брали.-- Он вынул из-за пазухи небольшую книжечку в бархатном переплете с застежкой-- дамский альбомчик.-- Баловались баре, а слова душевные. Ежели б невесте моей, Наташке, это прочитать, вся душенька у ней пронзилась бы! Как вот научиться этак играть словами, а? -- И, с трудом разбирая вычурный почерк неизвестного стихоплета, Ванюшка восхищенно произнес:
      Вы позвольте изумиться
      Вашей милой красоте
      И откровенно вам открыться
      В душевной простоте.
      Любя вас, готов на жертвы...
      И несу к ногам я вновь
      Со смирением душевным
      Сердце, пламень и любовь!
      Дмитрий Никитич прислушался. В глазах Еремея мелькнула усмешка, он потупился. А Иван упоенно продолжал:
      Извините, если стоны
      Ваш нарушили покой.
      Извините, если волны
      Скроют труп мой под рекой...
      -- Дитя! -- прервал его печальный голос черяоризца.-- Дитя!.. Это ль о любви и смерти? Послушай! -- И словно бы запел:
      Положи меня, как печать, на сердце свое,
      как перстень, на руку свою,
      ибо крепка, как смерть, любовь,
      люта, как преисподняя, ревность;
      стрелы ее -- стрелы огненные,
      она пламень весьма сильный.
      Большие воды не могут потушить любви,
      и реки не зальют ее.
      Если бы кто давал богатства дома своего за любовь,
      то он был бы отвергнут с презрением...
      Иванушка робко попросил:
      -- Батюшка, вы напишите этот стих мне сюда, в книжечку. Ох, какие слова...
      Еремей что-то шепнул растерявшемуся командиру.
      -- А и впрямь! -- взбодрился тот.-- Ты ведь Божественного звания. Откуда, старик, такие скоромные словеса знаешь? Все вы таковы, жеребцы долгогривые!
      -- А ведь это Библия,-- ответил священник.-- Библию читай, голубь мой!
      -- Библию?! -- вскричал Дмитрий Никитич.-- Выкинь, Иван, из головы эту поповскую пропаганду! Слышь? Выкинь сей же миг!
      -- Посеянное -- взойдет,-- улыбнулся игумен.
      -- Вон какие сети расставляешь? Вон куда манишь?
      -- А ты! -- внезапно воскликнул старик в полный голос, и эхо ударило в низкие своды.-- Ты куда ведешь его? -- указал он на Ванюшу.-- За что вы друг другу кровь льете? Во имя какой такой светлой зари?
      -- Ну чего пристал? -- окрысился Дубов.-- Я знаю, что белых гадов надо всех до единого в капусту покрошить, а после -- землю поделить поровну, чтоб у всех все было, и все... все...
      -- Кто был никем, то станет всем! -- поспешил на помощь Еремей.-- Все по-новому будет. Машины пойдут по полям. Где леса дремучие -- там новые города встанут. Реки вспять повернем, все старье господское переломаем, церкви и монастыри выкорчуем, а на этом месте -- заводы, сплошь заводы могучие!
      Священник медленно опустил тяжелые веки.
      -- И стихов новых понаскл-адаем! -- не остался в стороне Иван. -Куда-а лучше, чем баре сочиняли. Чтоб как прочитает девка -- так и слезы из глаз. А коли мироед какой, буржуй недорезанный, их послушает -- все, раскаялся бы вчистую и сразу все заводы-фабрики трудовому народу отдал, а сам к станкам встал аль за плуг взялся. А еще... платья барские всем красивым девкам раздадим. И шкафы, столы их и книги -- чтоб у всех в избах хорошо было. И в каждой избе надо птиц завести. Жаворонков иль кенарей. Ох, красота птица кенарь! Нужный в хозяйстве, как корова. От коровы -- молоко, а от птицы -- пение и фантазия.
      -- Ох, сынок, сыночек,-- не то вздохнул, не то взрыдал монах.-- Помыслы твои подлинно от облак небесных, но продаешь ты свою светлую, голубиную душеньку злобе черной. Может, заря у вас впереди ясная да чистая, да той ли тропой вы к ней идете, той ли рукой светлые врата отворяете?..
      -- ...Ну, оборотень проклятущий! Куси, куси! -- визжал Ерема, прыгая перед волком.
      "Спятил! Ума решился!" -- Митрей стоял столбом.
      Белая шерсть на загривке волка вздыбилась. Искры падали на него, а он будто и не чуял, смотрел в пламя страшными желтыми глазами. Тихий вой, сдавленное рычание, и Митрей отпрянул, наткнувшись на дерево. Кто-то злобно вцепился в плечо!.. Нет, ветка.
      Белый Волк наконец-то попятился от нестерпимого жара, прижмурился -- ив этот миг Ерема стремительно перескочил полянку, вырвал из осинового пня нож и, широко размахнувшись, швырнул его в пламя...
      -- ...Иван! Голавль! Немедля роту сюда! Выбросить вон этот старорежимный мусор. Ишь, сколько бумаги! А трудовому народу самокрутку свернуть не из чего.
      -- Не иначе как ты в Ильинскую пятницу рожден,-- сказал священник.-- А коль зародится в этот день чадо, оно будет либо глухое, либо немое, либо пьяница, либо вообще всем злым делам начальник. Соображаешь ли, какие речи ведешь? Здесь сокровища русского слова древнего. Списки, каких более в целом мире не сыскать. Собрания мудрости народной. Травники, лечебники древнейшие! Вот сведущий человек их читает -- и с трудом сдерживает слезы благоговейные! -- указал он на Белого, стоявшего в сторонке.-- Описания диковинных явлений здесь есть, наблюдаемых братией воочию... Возьми хоть это! -- Он снял с полки свиток и произнес на память, не разворачивая бересты: -- "1737 года июня в 24-й день было тихо, и небо все чисто, и тепло вокруг, когда явилось небывалое зрелище над Обимурским монастырем и лежащей в семи верстах от оного деревней Семижоновкой. Учинился на небе великий шум, из белого облака явилась будто бы стрела великая и, как молния, быстро прокатилась по небу, раздвоив его. И вышел из облака . великий огонь, и протянулся по небу, как змей, голова в огне и хвост; и пошел на Обимур-реку и шел на-полдень, против течения, над водой, во все стороны, саженей на двадцать и больше; а по сторонам того пламени синий дым, а впереди, саженей за двадцать, шли два луча огненные. Потом этого пламени не стало, словно сгинуло оно посреди Семижоновки, не учинив при том ни дыму, ни пожару, ни следа по себе не оставив. А облак стал весь мутен и небо затворилось..."
      -- И небо затворилось!..-- завороженно повторил Иван, и Дубов недовольно отмахнулся:
      -- Бредни монастырские!
      -- Монастырями да церквами Русь держалась в пору враждебных набегов, раскола, межвременья. Душа верой крепла. И сколь бы ни старался ты с "братом" своим, не истоптать вам души в русском человеке!
      -- Ну, это мы еще посмотрим...-- проронил Еремей, а Дмитрий не сдержал гнева, выхватил маузер и пальнул в потолок.
      Черт!.. В крестьянской избе это всегда действовало. Злая пуля уходила в мягкое дерево, а тут... срикошетила от подвального свода, пробила козырек фуражки командирской, мало -- кончик носа не отшибла, ударила в пол и, словно ядовитая ска-куха, опять подпрыгнула, норовя ужалить. Отшатнулись командир да писарь!
      Наконец пуля стихла. А с потолка, на котором неясно светилось нарисованное лицо с глубокой царапиной на лбу, посыпалась известковая пыль.
      -- Кто плюнет на небо, тому плевок на лицо падет, -- молвил черноризец и воздел руки, словно, призывая проклятия, но поглядел на осыпанного пылью, будто поседевшего в одночасье, Иванушку -- и руки смиренно опустил, и жалостью зажглись его очи.
      -- Все смерти ищешь, старый колдун? -- непонятно спросил Еремей, пока командир захлебывался яростью.
      -- Жив Бог -- жива душа моя, -- спокойно ответил монах. -- Знаешь, как народ русский сказывал: кто с дерева убился? -- бортник; кто утонул? -рыболов; в поле лежит -- служивый человек. Каждому своя звезда на земле, свой путь в небе, да и смерть у каждого своя.
      Белый поднял на старика встревоженный взор... Игумен тоже взглянул на него, но речи, обращенной к Еремею, не прекратил:
      -- Слышал небось загадку: середь поля ухаб, не объехать его никак. И тебе, знай, своего ухаба не миновать!
      -- Еремей! Иван! За мной! -- крикнул Дубов.
      Командир разведроты и артиллерийский наводчик проворно вышли, выдернув замешкавшегося Ванюшку. Затворилась за ними тяжелая, окованная железом дверь. Ухнул засов, послышались удаляющиеся шаги. И смешок:
      -- Вот и ты на свой ухаб наехал, колдун!
      ...Шерсть на загривке Белого Волка дымилась.
      -- Паленая собака! -- сипло выкрикнул Ерема.-- Никогда ведь не перервешь мне глотку, хоть не раз еще сведет нас судьба! И до ножа не доберешься зачарованного! Не быть тебе больше человеком! Сдохнешь в чащобе, а не тронешь, никого не посмеешь тронуть: ни меня, ни вон его! -- Он ткнул в Митрея, к которому медленно возвращалась прежняя удаль.
      Мало чего понял мужик из воплей знахаря, одно крепко уразумел: Белый Волк больше не обернется колдуном! До смерти. И, толи заклятию, то ли обету повинуясь тайному, не тронет и кончиком когтя доброго человека. И недоброго -- тоже...
      -- Давай, псина! Труси в лес! -- прохрипел Ерема -- да так и сел.
      Сжался в комок волк, а потом взвился над кострищем, перемахнул его одним прыжком -- и то ли в небесах растворился в вихре искр, то ли в лес прянул белой метелью...
      -- Темно,-- вымолвил Белый тихо.
      -- День меркнет ночью, а человек печалью,-- отозвался монах. -- Ох, высоко сокол поднялся, да о сыру землю ушибся. И тебя, гость случайный, увлек я за собой.
      -- Тем не томись... А ведь мог бы ты запереть их здесь, в подвале! И никто ничего не узнал бы!
      -- Зло делать я не волен,-- ответил священник.-- Даже во имя добра. Чистое -- чистыми руками.
      Из-за двери глухо доносился голос Ивана:
      -- Люди ведь там! Они вам жизнь спасли!..
      -- Посеянное -- взойдет, -- улыбнулся Белый в ответ на еле различимую в полумраке улыбку старика.
      -- Дай-то Бог! А эти, заблудшие... еще сойдутся пути их и дороженьки, еще скрестятся, словно клинки. Слишком много проклятий на них пало, моя слеза -- только капля...-- произнес черноризец. Он взял с полки какую-то книгу, поднес ее к безжизненному светильнику, раскрыл наугад.
      Не плыви, корабль, когда плывет он с тобою,
      Хотя бы и дул попутный ветер!
      Не скачи, конь, когда скачешь под ним,
      Хотя бы бежал от врагов!
      Не руби, меч, когда обнажит тебя он,
      Сколько б ни свистало над его головой!..[4]
      -- Так и будет,-- сказал он горько, обращаясь к Белому.-- А вот что с нами сделается, мне неведомо...
      Неведомо было священнику, сколь сметлив и приметлив наводчик артиллерийский! Еще вчера, шныряя вокруг монастыря, углядел он забитое изнутри малое оконце почти вровень с землей, а нынче, пока тайком шарился по ходам и переходам, смекнул, что это-- окошко того самого подвала, где со времен Наполеонова нашествия скрыто оружие. Главное угадать было, а из простодушного командира Дубова Еремей давно уж веревки вил.
      И вот через небольшое время упряжка примчала к монастырю трехдюймовку. Моргая от страха и всплескивая руками, засуетился у пушки заряжающий Никифоров. Ну и...
      -- Заряжай! Наводи! Целься! По оплоту поповщины и контрреволюции! По змеиному гнезду! По врагам трудового народа! Огонь!