- Атенаора Меттер Порфирола - так называли меня на языке той страны, откуда я путь по воде, по земле, в небесах начинала.
      И Маргаритана повторила зачарованно:
      - Атенаора Меттер Порфирола...
      *
      Жизнью своей Порфирола обязана женщине смертной и солнцу.
      Звали Гелиодорой ее и была она родом с земли баснословной, что
      лежала когда-то средь моря меж Критом, Элладой, Египтом.
      Мудрецы Атлантидой ее нарекли - и в веках сберегли это имя, но
      уж слишком давно та страна процветала, чтобы хоть слово на
      древнем ее языке могло сохраниться доныне, чтобы до ныне
      живущих дошла правда об Атлантиде. Что отраженье в словах или
      мыслях! Так же не встретится с сутью оно, как день не
      встречается с ночью...
      С рождения Гелиодора была предназначена Солнцу и только
      его, повзрослев, полюбила. Лишь ему она яро служила, ему
      поклонялась - и тронула страсть его беспощадное сердце.
      Утром однажды, когда божества поцелуи не испепеляют, а
      лишь распаляют желанье, этот всевластный любовник на ложе
      сошел к сонной деве. Ежели б кто видеть мог это слиянье, ему б
      показалось, что лучик касается Гелиодоры... Ей он открыл в миг
      любви свое древнее имя. Савитар [23] звали его на наречье
      еще боле пра-прежнем, нежели даже язык Атлантиды, Эллады,
      Египта. Сей прародитель богов, что круг небес заселили, щедр
      был и к кругу земному!..
      Минули сроки - и родила Гелиодора... ракушку! Всю золотую,
      как солнце, розовую, словно улыбка зари, порфиролу!
      Сердце у Гелиодоры взыграло. Она-то мечтала богиню родить
      или бога! Слов нет, красива ее порфирола, но что же с ней
      делать?! И, чтоб утаить от подруг, от родных, от соседей плод
      сей, унесла мать ракушку на берег и скрыла под камнем тяжелым.
      Слезами умылась - и в дом свой вернулась, а с последним лучом
      заходящего солнца явился к ней Савитар, вечный, единый судья
      деяний и явных и тайных, и рек:
      - Женщина, видишь теперь, что немудры и великие боги.
      Наверное, тучи мой взор застилали, когда я в тебе разглядеть
      попытался любовь, силу, разум - и сердце. Знай же: ты породила
      богиню, праматерь существ, что хранить станут эту планету,
      словно родное дитя. На перекрестье веков будут гибнуть они
      молчаливо, без стона, без мести - ведь ты погубить возмечтала
      свою порфиролу. Ты обрекла их усилия на пораженье своим
      малодушием! Вечно беречь суждено им людей, лишь недобро
      получая в награду от смертных. Те же охотно помощь и благо
      станут от них принимать. Но неизвестно будет, однако же,
      людям, что судьбы их рода сплетены с судьбой дочерей
      Порфиролы! Погибель любой из них беды на род человечий
      обрушит: землетрясенья, вулканов плевки, пожары или же
      наводненья... Не будет знать человек, зло им чинящий, что
      судьбину собратьев своих он крушит и ломает - сквозь наслоенья
      времен. Лишь тогда вновь на Землю век золотой воротится, когда
      двое из смертных, не уговоривших друг с другом, примут бремя
      спасенья самой Порфиролы - и всех ее дочерей. Лишь тогда я
      заклятье сниму с человечьего рода!
      Изрекши пророчество то, Савитар милосердный беспамятства
      тьмой Гелиодору окутал - и с нею простился навеки. Простимся
      же с нею и мы! Судьба ее дальше сложилась счастливо. Она вышла
      замуж, детей народила обычных и, когда Мойры нить жизни ее
      оборвали, на берега Ахеронта сошла, так ни о чем и не
      вспомнив. Не помнит и ныне, блуждая в лугах асфоделей!.. Но
      что ж дальше было?
      ...Океан круг земной омывает, собою его ограничив.
      Посейдон океаном и всеми морями владеет. То глубины качает, то
      легкие волны подъемлет, понукая морских коней гиппокамфов, что
      влекут золотую его колесницу...
      Вот как-то раз Посейдон объезжал просторы свои и владенья,
      подъемля трезубец, из меди отлитый Гефестом. Вдруг видит:
      камень у моря лежит, а из-под него текут два ручья, словно
      слезы струятся из глаз безустанно. Был изумлен Посейдон!
      Сошедши на брег, он напряг многомощные плечи и руки, камень
      тот разом свернув. И увидел: в песке, увлажненном слезами,
      раковина возлежит, подобная цветом заре, ну а формой - бутону.
      Знал Посейдон, что даже у юного сына его, у Тритона, который
      бурю, ненастье и шторм вызывает на море, такой не бывало!
      Поднял ее Посейдон и к устам своим чистым поднес, чтобы
      вытрубить гимн морю и солнцу. Но лишь только коснулся ее он
      устами, как девой в руках его стала находка!
      Многое Понтовладыка видал на просторах сияющих водных, но
      не видел столь светлой и нежной красы.
      - Кто ты, откройся! - воззвал дивноокий морей колебатель.
      - Меня нарекли Порфиролой, - отвечала та, что в объятьях
      его возлежала: ее не спускал он на землю, как будто ревнуя.
      В эти мгновенья Киприда, что любит любовь, поглядела с
      Олимпа на Землю, а Эрос, без промаха бьющий, стрелу,
      забавляясь, пустил в Посейдона. И содрогнулись глубины
      морские! Другую стрелу с золотым опереньем необоримый мучитель
      метнул в сердце самой Порфиролы. И видит она: Посейдон
      красотою равен молнилюбивому Зевсу! Тело его источает сиянье.
      Звери морские, играя, и рыбы, танцуя в глубинах, ему выражают
      покорность. Солнце само в зеркала его - воды с наслажденьем
      глядится!
      Покуда взорами двое влюбленных менялись, ветры утихли,
      гульливые волны уснули... Сон многосладкий владел и самой
      Амфитритой, морского царя темнокудрой супругой... ну а царь
      Порфиролой владел. И воззвал Посейдон в истомленье любовном:
      - Если бы смертным родился, не страшно мне было б, коль
      ложе с тобой разделил, спуститься в жилище Аида!
      - И я бы того не страшилась, - ему поклялась Порфирола в
      плену поцелуев.
      О горе! Слова те услышаны были!..
      Их уловил обитатель глубин сокровенных, владыка Кокита,
      Ахеронта, Леты и Стикса, хозяин бескрайних просторов подземных
      - неумолимый и мрачный Аид. Узревши красу Порфиролы,
      огненноокий ею пленился - и порешил обладать давшей
      неосторожную клятву. И отправил Аид на поверхность своих слуг,
      и рабов, и прислужников верных: эриний, ламий, Гекату, лемуров
      крылатых - кошмары, что смертных терзают и мучат. Думал Аид
      Посейдона навек устрашить - и забыть Порфиролу заставить.
      Однако Понтовладыка этих посланцев одним мановеньем низверг,
      обратив их большими камнями. И рек Порфироле:
      - Милая сердцу, тобой я желал бы владеть от заката до
      утра, чтобы от зарождения света до вечера нам не расставаться
      бы тоже. Однако, увы, каждого жребий влечет на иные дороги...
      Я помогу тебе скрыться от мрачных объятий Аида - ты ж не
      забудь меня в странствии вечном своем, ко мне иногда посылай
      наших детей - и сама, мое счастье, ко мне нисходи, чтоб вновь
      жизнь вдохнуть в мое сердце и тело. Помни: земли берегись. Да
      хранят тебя воды - и небо!
      Со словами такими, с прощальным своим поцелуем Посейдон
      морскою волной обернулся - и, вознесшись в небесные выси, туда
      же любимую поднял. Там, в небесах, дочерей родила Порфирола. И
      они, словно сонмы любящих глаз, ночами глядят на морского
      владыку...
      Поскольку дана ей природа двойная, долго жить без воды
      Порфирола не в силах. Смертью грозит ей безводье... Не раз и
      не два Порфирола спускалась в глубины. И тогда Посейдон образ
      богов иных времен и народов из озорства принимал - и страсть
      их снова кипела, новые сказки рождая. Но Порфиролу лишь под
      водой и на небесах ожидало блаженство. Стоило же на земле
      невзначай очутиться или с земными людьми, а не с богами
      вступить в разговор, как простирал к ней лапы злые бессмертный
      Аид...
      - Маргаритана, позволь мне наречь тебя дочерью ныне. Ты же Меттер меня назови. Много в лоне моем дочерей зачиналось. Окутали землю лаской, любовью, заботой те, кого я носила, рожала. Не зря древле их называли словом "косметор" [24]. Не вечны дети мои, средь Косметоров лишь я бессмертна. Недаром зовут меня Атенаора! Бессмертие - дар, коим меня одарил мой отец, златокрылое Солнце. А второй дар - уменье найти средь людей Хранителей Света.
      Ведь Аид не оставил замыслов черных. Долго искал он в веках, кто возродил бы ему умерщвленных эриний и прочие ужасы мрака. И наконец-то нашел. Сей человек был виновником гибели Археанессы - так меж людей дочь мою называли в стране, откуда я родом. Смерть ее стала гибелью этой страны... То злодеяние безмысленно было. Но, повзрослев, человек на иное злодейство решился, чтобы удачи достигнуть. Удачу Аид даровал, а взамен упросил возродить своих слуг. О, велика измышления сила! Вновь лютуют вороги злые мои. И торжествует Аид, полновластный владыка ушедших от жизни стоцветной. И сейчас сквозь века вновь прорастают смерти моих дочерей, расцветают страданья мои и мученья. Если б ты видеть могла, как стягаются вкруг меня чары Аида, как отводит глаза он Хранителям Света - немного их на земле, но только от них ожидаю теперь я спасенья.
      Всех во Вселенной живущих пламя одно согревает - Любовь. Хранители Света - те, кто достойны принять на себя бремя охраны Любви. Увы! Рождаются люди, даже не зная о светоносном своем назначенье, без жажды его воплотить...
      Атенаора Меттер Порфирола умолкла, устремляя говорящий взор свой на Маргаритану, а та стояла недвижно.
      Чего хочет от нее Меттер Порфирола? Что может она, Маргаритана?
      Только любить. Только любить... И при воспоминании о любви, которая благоухала в ее сердце и в то же время жгла его, словно волшебный жар-цвет, Маргаритана внезапно ощутила, как нерешительность, страх, неуверенность оставляют ее. Слава богу, наконец-то пришло время доказать себе, что она достойна награды, которой так щедро одарила ее судьба, - внезапной, необъяснимой любви Белозерова!
      И Маргаритана склонилась пред Порфиролой, словно покорная дочь перед матерью. Та радостно протянула к ней руки, и вдруг...
      Да что же это? Что за тьма, что за мрак? Где Порфирола? Сверкают перед Маргаританой уголья глаз, со свистом режут воздух крылья, чьи-то цепкие лапы вцепились в нее... Ужас оледенил горло, забилась в крике Маргаритана, увидев, как золотисто-розовый отсвет, увлекаемый черными тенями, стремительно уносится вниз, вниз, в бездну...
      *
      Белозеров опрокинулся с борта шлюпки, но сразу на глубину не пошел, а поплавал некоторое время у поверхности, проверяя снаряжение. При том, что он всю жизнь занимался подводными исследованиями, Белозеров не любил погружаться с аквалангом, тем более в одиночку. Даже в ту пору, когда самозабвенно искал Розовую Раковину, он без радости путешествовал по дну морскому, словно уже тогда догадывался, что раковина та - не совсем раковина.
      Наконец, высунув руку из-под воды и прощально махнув сидевшему на веслах своему коллеге и приятелю Валере Смирнову, Белозеров начал опускаться, медленно шевеля ластами. Обычно он погружался на пару с Валерой, однако у того сегодня крепко прихватило поясницу. Валера буквально скрипел от боли, но счел своим долгом хотя бы проводить Белозерова, коли не мог плыть с ним. А спускаться надо было именно сегодня: то, что показывала последняя пленка, оказалось слишком уж невероятным, чтобы можно было терпеливо ожидать выздоровления Валеры и удобного случая.
      К мягко колышущейся, зеркальной снизу поверхности воды всплывали серебряные пузырьки. Когда Белозеров только начинал работать под водой, он не мог без некоторого испуга смотреть на эти остатки своего дыхания, уж слишком охотно оставляли они своего "владельца", слишком легки были и невозвратимы, слишком непрочной была их природа! И Белозеров почему-то вспомнил виденный сегодня ночью сон, в котором, подобно этим легчайшим, стремительным пузырькам, от него отдалялся очень красивый и яркий воздушный змей. Он поднимался быстро-быстро, на глазах уменьшаясь, и не передать словами ужаса, владевшего тогда Белозеровым, ибо он знал: с этим летучим существом от него уходит жизнь. И вот он исчез, а голубое небо превратилось в серое сосущее отверстие, и в последнем усилии жизни, с последней попыткой удержаться, не быть втянутым в это жерло, Белозеров закричал. Он звал кого-то, он произносил чье-то имя, и знал, что пока зовет - жив, потому что та, кого он звал, уже спешила к нему. Он не слышал во сне своего голоса, не слышал этого имени, но пробудился, ощущая его на губах, словно поцелуй. Он знал, чье это было имя...
      Белозеров неожиданно, но мягко опустился в заросли медленно волнующихся зеленовато-бурых водорослей. Глубина была невелика: метров шесть, не больше, и Белозеров балансировал на вершине небольшой скалы, конусом расширявшейся в глубину. Видимость оказалась неважной, чудилось, что и далеко внизу скала покрыта водорослями.
      За всю свою "подводную жизнь" Белозеров не смог преодолеть в себе яростной брезгливости к неожиданному прикосновению студенистого тела медузы - и мягким объятиям водорослей. Ему стоило большого труда тут же не сорваться со скалы, чтобы скорее ощутить всем телом чистую, свободную воду, но он вспомнил, что видел именно эту скалу сегодня на пленке: как раз по ее пологому скату сползала камера. Выходило, что погружался Белозеров изумительно точно.
      Он снова проверил снаряжение, удивляясь тревоге, негодуя на смутный страх, от которого не мог избавиться, если водоросли, тихо вздымаясь, вдруг касались его колен. Наказывая себя, Белозеров решил повременить с погружением и походить по скале, привыкая к ее скользкой, шевелящейся жизни.
      Найдя щель на краю крутого выступа, он лег плашмя и заглянул под шатер водорослей. Тяжелые слоевища, словно стволы могучих, но низкорослых кедров, стояли недвижно, цепляясь за скалу "корнями"-ризоидами. Вода здесь была абсолютно недвижима и очень прозрачна - это напоминало безветрие в густом лесу на суше. Однако камень, чудилось, дышал: присмотревшись, Белозеров увидел шевеление микроскопической жизни. Почему-то лишь в море да под звездооким небом он вдруг начинал столбенеть перед таинством, именуемым сотворением мира. Ведь все, все - от почти невидимых существ, рождающихся и умирающих на этом скользком камне, до самой дальней звезды, даже до Порфиролы! - возникло, по сути, из одного первозданного, воистину мирового вещества. И большее изумление, чем даже шестидневно созидание Творца, вызывало у Белозерова именно это искрометное, волшебное преобразование чего-то единого - в столь необозримое, неисчислимое, щедрое множество!..
      Белозеров машинально поднял с камня морского гребешка, но тому, видно, не понравилось новое знакомство, и, вдруг хлопнув створками, он пустился наутек - такое, во всяком случае, впечатление производило это быстрое перемещение, которое сопровождалось не то угрожающим, не то испуганным щелканьем створок раковины.
      Белозеров невольно усмехнулся: паническое бегство гребешка успокоило его. Он решил выбираться из этого карликового леса и продолжать погружение. Однако выбраться оказалось непросто: плети водорослей зацепились за баллоны.
      Белозеров знал, что запутаться в подводных зарослях просто, и первое дело тут - не впадать в панику. Он поерзал, подергался, пытаясь высвободиться, но напрасно. Нечего было и думать отрывать водоросли от скалы, никакой силы не хватит. Досадуя на нелепую ситуацию, на себя, что залез сюда, Белозеров снял с пояса нож. Худо было, что он не мог повернуться и резал почти вслепую. Так в два счета можно было повредить воздушный шланг, перекинутый через плечо. Помаявшись минут десять, Белозеров наполовину высвободился из ремней, державших баллоны, однако и это ничего не дало. Оставалось одно: вовсе снять снаряжение и всплыть только на запасе воздуха в легких, благо глубина невелика. Акваланг придется бросить, да бог с ним: самое большее через час можно спуститься с другим аппаратом и вызволить этот. Не в том беда! Главное, какая нелепость... Погулял, называется, в лесу! Это же надо: на зыбкой почве моря, как говаривали поэты древности, мог держаться хоть сутки, чувствуя себя как дома, лишь бы медузы не досаждали, а тут... Он ощущал себя в этом водорослевом лесу мальком, который попался в хищно захлопнутые створки ликаматантара. Дурацкая история, дурацкая примета!
      Наконец Белозеров освободился от акваланга, в последний раз припал к загубнику, глотнув воздуху, и, не снимая маски, легко скользнул меж водорослей.
      *
      Налега стоял на мостках, приподняв гарпун. Тихо было,
      тихо. Но по некоторым признакам - недаром Налега был известен
      как лучший гарпунщик на Нирайя! - он понял, что к нему
      приближается большая волна, гонимая чьим-то быстрым движением.
      Это мог быть дюгонь, нет, даже не один дюгонь, наверное, целое
      стадо. Ведь удача сопутствует беандрике и поату с тех пор, как
      жрецы отдали в жертву Богине Ночи белого чужеземца. Хотя...
      кто знает! Рассказывают старики, что когда гарпунщик стоит
      ночью на мостках, он часто видит всякие чудеса. Он может
      рассмотреть морского змея, чье тело светится как огонь. Или
      видит подводных духов. Да мало ли кого! Известно, что заметив
      какое-то неведомое существо, гарпунщик должен предупредить
      своих товарищей на мостках, и все они опускают, а то и просто
      кладут гарпуны и не берутся за них до тех пор, пока неведомое
      чудовище не проплывет прочь.
      Нет, это и правда не дюгонь... От греха подальше! Налега
      положил гарпун и с любопытством вгляделся в темноту.
      Он увидел волну. Волна надвигалась - белеющая пеной,
      молчаливая, без шипения и ропота. Было что-то мертвенное и
      мертвящее в непреклонном ее движении...
      Налега изготовился свистом дать сигнал опасности соседям,
      как вдруг почуял, что у него замирает, останавливается сердце.
      Мана, жизненная магическая сила, покидала его!
      В последнем усилии оглянулся... слева мостки были пусты.
      Где Зимон, он ведь должен там стоять? Справа виднелась
      поникшая, скорченная фигура Никома, двоюродного брата Налеги.
      Что с ним?..
      Голова кружилась, кружилась, Налега против воли опустился
      на колени, припал лбом к шершавым мосткам. Он уже не увидел,
      как мертвая вода подземной реки, прорвавшаяся в Океан,
      пронеслась мимо, оставляя за собой пустую полосу моря, берега,
      воздуха - и канула в глубину.
      Белозеров сильно оттолкнулся от камня, чтобы поскорее всплыть. Но что это?.. Он не смог подняться над камнем, словно его ноги защелкнулись створками гигантской тридакны. Да какая там тридакна! И не водоросли оплели колени, нет, они жалко опали, словно увяли, умерли. Что такое? Словно какой-то невообразимый сток свершил гигантский ядовитый выброс в океан - и враз уморил всех, кто попался на пути. И Белозеров вдруг ощутил всем телом и лицом, теми его участками, которые не были защищены маской, резкий холод, будто внезапно ударил студеный ветер. Так бывает на обимурских берегах в февральском предрассветье, и тогда кажется, что разгоряченную кожу обернули залубенелым от мороза полотенцем. Почему так внезапно охладилась вода?
      Но думать было некогда, кровь уже стучала в висках. Толкнулось воспоминание: когда он проснулся после своего странного сна, подушка рядом с его головой была примятой и влажной, словно кто-то лежал на подушке, тяжело и беззвучно плача... оплакивая? Кого? Что?
      Белозеров в отчаянии вновь попытался оттолкнуться от камня, но... от этого движения сместились вдруг слои воды, скала резко пошла на глубину, словно куцая площадка гигантского лифта, только и ожидавшая сигнала для стремительного спуска.
      Стены подводного каньона рванулись ввысь - и Белозеров с каким-то потусторонним удивлением вспомнил эти стены запечатленными на пленке. Да они и впрямь мраморные, беломраморные! Из некоторых расщелин свешивались плети водорослей, но в основном мрамор сиял великолепной чистотой.
      Ему случалось видеть подводные каньоны, хотя и не такие красивые, но там однообразные каменные стены были обжиты и оболочником, и губками, и актиниями. Здесь же чистота, почти трагическая пустота - и красота. Наверное, так же прекрасна могла быть канувшая под воду Атлантида. Ради этой-то красоты, этой-то догадки он и спустился под воду. Ее-то и хотел увидеть. И вот - увидел.
      Холода Белозеров уже не ощущал. Нет, изредка пробегал по телу озноб, словно бы он стоял на ветру. Это ощущение ветра создавалось стремительным движением вниз скалы, на которой он стоял, встречным движением воздуха.
      Что? Нет, нет! Воздух! Ветер!..
      Белозеров вдруг понял, что дышит, - машинально, ртом, потому что нос был закрыт маской. Дышит! И по стенам мраморного каньона на глазах расползались сухие пятна.
      Белозеров сдернул мгновенно запотевшую маску. Нет, совсем нет кругом воды! Черным густым облаком клубится она меж стен, поодаль, в вышине, удерживаемая непонятной силой, а вдали, словно чистое небо в разрывах туч, изредка промелькивает живое, животворное струение океанских вод, чьей-то могущественной волей отделенной от Белозерова.
      Как это? Такого не может быть!
      Что означает эта чернота? До чего же страшна она и ужасна, будто канул Белозеров в некий водоворот мрачного Ахеронта, будто вот-вот появится перед ним на гребне ладья перевозчика...
      Точно иглой пронзило вдруг голову. Это уже было с ним! Эта самая мысль, это ощущение ужаса и невнятицы случившегося, это оцепенение. Где же, где это было - столь же остро и страшно?
      Да. В лодчонке посреди подземного водоема. Перед тем как мрачные своды разомкнулись и явили ему созерцание ждущей вызволения Порфиролы. И словно бы вновь услышал он перезвон невидимых колокольцев, и стая загадок в одно мгновение налетела, оглушив и ослепив его...
      Как он выбрался тогда из подземной пещеры? Как вернулся на корабль? Почему никто, даже вахтенный, не заметил его отсутствия? Каким образом он спас Порфиролу, если не мог припомнить ни одного своего действия? И за что тогда награда - страсть, любовь?
      Кто смешал, кто скрутил время его жизни, кто закуклил эти воды морские, кто играет с ним и его душой?!
      И, словно в ответ, мрак изверг из недр свежих темную, неизрекаемо темную фигуру, и когда она приблизилась, Белозеров разглядел страшное и прекрасное лицо ("И змея красива, да только зла!" - мелькнула мысль), могучее тело, величавые движения и огненный взор.
      - Ты посягнул на добычу великого бога тех стран баснословных, кои для смертных лишь после смерти доступны. И вот я настигнул тебя - с мертвящей волной Ахеронта явился и вновь возвратил туда, где ты начинал когда-то свое дерзодейство. И теперь выбор сделать тебе предстоит: иль отступиться и снова ко счастью вернуться, или навек здесь остаться, в воды Ахеронта канув бесследно. Сделай свой выбор!
      "Значит, сегодня ночью и впрямь навещал меня Онейр, вещий сон!" - подумал Белозеров и невольно застонал, сжав кулаки: одним мановением незнакомец (да, пусть уж лучше он останется незнакомцем, иначе, противу рассудка, придется признать в нем бога смерти Аида, а этого не может, не может быть!) - разверз мраморную стену, и на голубовато-зеленом камне, напоминавшем оцепеневшую волну, Белозеров вновь увидел Порфиролу.
      Но теперь не сонм придворных красавиц-раковин окружал ее, а черные крылатые существа кружили неусыпным, стерегущим хороводом.
      И сухо, сухо до скрипа на зубах было все вокруг! Какая-то пещера смерти, темница смерти... И, чудилось, сияние Порфиролы уже меркнет, угасает.
      Вдруг вспомнилось давным-давно читанное у Геродота: в горах Египта, неизмеримо выше уровня моря, находили мертвые, высохшие раковины, О том же рассказывал и Помоний Мела: в областях Нумидии, довольно далеко от берега, в бесплодных равнинах, отыскивали раковины! И еще - из старой Китайской энциклопедии: "Восточная Татария отправляясь от берегов Восточного моря к Шелю, не встретишь в этой стране ни ручейка, ни пруда... Несмотря на то, там находят в песке, весьма далеко от моря, раковины. У Монголов, живущих в этой стране, существует с незапамятных времен предание, гласящее, что волны потопа залили это место, а потом оно покрылось песком. Потому-то эти степи и называются Песчаным морем".
      Да, всего лишь доказательством легенд и сказаний о великих потопах были для Белозерова прежде эти истории или предположениями, что море могло достигать высоты гор или что горы могли быть на уровне с морем. Сейчас же внезапно осенило: не следы ли это преследований, которыми Аид окружил Порфиролу и ее дочерей?! А камни живут до сих пор, чтобы свидетельствовать...
      На миг вспыхнуло прежнее розовое сияние раковины, словно подтверждая: да, это так, все так! И раздался голос незнакомца чудилось, эти звуки исторгнуты клубящейся тьмой:
      - О смертный, ты из мира другого явился. Время струит свои воды и берега размывает меж миром недолго живущих - и нами, богами. Мы когда-то людей, вас, на свет породили, а ныне мы - порождение прихоти вашей... Вместо того, чтоб низвергнуть тебя одним мановеньем, я принужден в беседу пускаться с тобою... Хронос и Рея! Кто о таком мог бы прежде помыслить?! Видишь моих верных слуг? Смертный - не я! - их к новой жизни воззвал, чтобы смог я настичь Порфиролу. Смертный иной в те века, что для вас уже пеплом покрыты, мне ее продал за жемчуг. Без вас я, властитель Аида, бессилен. Но как меркнет ваш разум с течением лет и веков, как сердца ваши серы!.. Как мало средь вас тех, кто верит иль верить согласен!.. Быть может, кто-то иной не смог бы меня здесь увидеть - не видел бы и Порфиролу, живым-невредимым к себе на ладью бы вернулся. А я, я, могучий владыка, скрежетал бы зубами, лишь тенью бесплотной для него пребывая, как сейчас пребываю для сонмов живущих. Век богов канул в Лету!
      Ничего себе, подумал Белозеров, да ведь Аид жалуется! Жалуется на людей. Люди забыли о богах - и боги померкли, утратили свою силу, словно бы перестали существовать, отгородились от людей стеной величавой обиды, могучей оскорбленности, бессмертного презрения. И только одиночки способны пробить в этой стене брешь. Во благо или во зло?
      Это вопрос другой. И с беспощадной отчетливостью Белозеров понял, что явлены ему лишь игры воображения - или игры богов, как угодно, - не имеющие, так сказать, принципиального значения для "огромных масс людей". Как говорил некогда один старик писатель, знакомый Белозерова: "На судьбах мировой революции это не отразится".
      Да. И что же? Как быть с великой догадкой, будто к тому, что делает один человек, словно бы причастны все люди?.. Получается, отмахнуться, закрыть глаза и вновь проснуться в реальности и безопасности ему мешает стыд... перед людьми? Нет, они не узнают, не оценят, не станут порицать. Стыд перед Порфиролой. И даже перед Аидом.
      Значит, надо выбирать всерьез: или - или. И еще вспомнилось: они с Кашей, вернее, с этим, как его, спорили, и тот процитировал вдруг Борхеса, которого они оба любили: "Я знаю таких, кто творил зло, что в грядущие века оборачивалось добром или когда-то было им во времена прошедшие. А если взглянуть на вещи таким образом, то все наши дела справедливы и в то же время они совершенно никакие".
      Так неужто все ничто в этом мире, кроме "естественных потребностей"? И человек ни перед кем не ответствен за мысль, за движение сердца? Или кто-то есть, кто судит, карает или милует "по большому счету"? Если нет - лучше уж выдумать его, чтоб был...
      Мысли бились, бились беспорядочно, чудилось, долго уже так вот размышляет Белозеров, а между тем он знал, что все это занимает мгновения, каких иной бы и вовсе не заметил.
      Сушь, сушь великая одолевала! Порфирола совсем померкла. Собственный лоб казался Белозерову раскаленным, его словно бы прожигал взор Аида.
      Дрема истомная накатывала, но внезапно ощутил Белозеров на своем лице несколько быстрых капель, словно чьи-то прохладные слезы долетели до него в этом чудовищном безводье.
      Эти слезы. Влажная подушка. Имя, которое он в отчаянии выкрикивал сквозь сон...
      Так была ты или нет, Маргаритана?! Было или нет дивное ощущение чистоты и прохлады среди самых жарких и тайных ласк твоих? Или это тоже ниспосланный богами сон, игра воображения? Горе от этой мысли было подобно удару ножа.
      Ну, пусть так. Спасибо и на том. И если чертов Каша силой своего воображения мог сотворить для Аида злобных приспешников (неизвестно откуда знал это Белозеров, но знал, знал доподлинно!), так неужто сам Белозеров не сможет силами своей души защитить Порфиролу, даровавшую ему награду прежде подвига?
      "Природа, многоименная богиня, святая и бесчинная, всесокрушительная и милосердная! Ты сотворила нас - и это чудо и меня, простого смертного. Пойми жалость мою и печаль, дай мне силы помочь, дай силы!"
      Аид отшатнулся, словно услышал мысли Белозерова, понял его выбор. Лик его был злобен, но в то же время искры восторга пробегали по тяжелым, темным чертам. Это поразило Белозерова, а еще более поразила догадка: Аиду он тоже продлил жизнь своим решением! Даже поражение - жизнь для него...
      Эта мысль пришла и ушла, Белозеров с изумлением прислушивался к себе. Тело его наполнилось странной, радостной силой. Он словно бы вырос, раздался в плечах, заполняя их размахом весь мраморный каньон, а головой едва не касаясь клубившихся над ним вод Ахеронта. Правда, Аид все еще превосходил его в росте, но Белозеров знал, что вот-вот, вот-вот станет с противником лицом к лицу.
      Он еще раз взглянул туда, где слабо тлел розовый огонек Порфиролы. Та, другая розовая раковина, так же мерцала на сером песке, на берегу Обимура...
      Обимур, отчина и дедина! Неужели предстоит расстаться с тобою навеки? Он вспомнил крутую дорогу меж сопок, их неисчислимое чередование и - внезапное, словно удар по глазам, возникновение неудержимого разлива, то синего, то золотого, то зеленого, то свинцово-коричневого, то в сизом закатном мареве, то в белом тумане предрассвета. Обимур, влажно вздыхающий, рокочущий, живой, родной...
      Обимур! Белозеров словно бы наяву увидел его могучий, стремительный бег меж берегов, которые, чудилось, покорно расступаются на его пути, давая простор этому неудержимому, неостановимому движению.