В назначенное время раздался телефонный звонок: «Бежевого цвета такси ожидает вас у парадной».

Лена и Сана спустились со мной. Поцелуи, объятия, последние напутствия. Едва мы отъехали, таксист не выдержал:

— Вы приехали из-за рубежа?

— Почему вы так решили? — попытался я выразить удивление, хотя, на самом деле, открытие льстило — чем-то УЖЕ отличаюсь от местных. А ведь ещё в детстве так хотелось хоть понарошку минут пять побыть иностранцем, с которым бы носились почтительно и показывали Потёмкинские деревни — не получилось! «Ага! — догадался я прозорливости таксиста, — футболка с видом Музея Хоккейной Славы в Торонто, шорты, кроссовки „Guess“ — точно, самый, что ни есть, настоящий иностранец».

— Вы так бурно прощались, — разочаровал таксист, — как будто расстаётесь надолго.

— Вы правы. Я из Нью-Йорка, — подтвердил я и не удержался — предъявил водительские права штата Нью-Йорк.

— Это мне знакомо, — водитель бросил небрежный взгляд на главный американский документ. — Я на траке всю Америку исколесил. А вообще-то, я десять лет как оттуда вернулся.

— Вернулись?! Вы были постоянным жителем США и вернулись?!

— Не прижился.

— Как такое может произойти? Вы были нелегалом? — я не мог поверить, что в девяносто четвёртом году можно добровольно бросить вожделенную Америку и вернуться в полунищую страну, только-только, и не известно надолго ли, открывшую свои границы.

— Никак нет. Имел статус. Грин-карту получил.

— Понять сложно… — продолжать разговор не хотелось, пожизненных неудачников насмотрелся немало.

Водитель не замолкал: «Я сидел полгода в тюрьме, — признался он, — а когда вышел, устроиться на работу не мог. Пятно в биографии лет на десять».

С опаской я покосился на таксиста. Я приехал в Нью-Йорк в девяносто шестом. К этому времени Джулиани успел навести порядок, и город установил рекорд снижения преступности: за год выбросил на улицы до тысячи трупов. Естественно, на квадратный километр плотность огня оказалась разной. Гарлем — не Брайтон, а Бронкс — не Манхеттен. Но раньше, как писали газеты, на Брайтоне властвовал Иваньков, и криминальные разборки были не редкостью среди жителей Южного Бруклина.

— За что же вас? — осторожно спросил я «бывшего авторитета».

— За дочь. Она встречалась с восемнадцатилетним юнцом, а я был против. Как ни объяснял, что этот наркоман ей не пара, — не действовало. Вот и избил её ремнем. Не по голому телу, конечно. Через одежду. А дружок её, рад стараться, вызвал полицию. Приехали, сфотографировали следы побоев, и на полгода упекли меня за решётку.

— Разве нельзя было выйти из тюрьмы под залог? Хотя бы до суда. Нанять адвоката.

— А где его взять? На всё нужны деньги. Отсидел полгода за дочь, а потом — никуда. В любой анкете при устройстве на работу есть вопрос: находились ли вы в тюрьме? Как его избежать? Лгать нельзя — у них всё на компьютере. Помыкался-помыкался и говорю жене: «Хватит! Пора возвращаться».

— А дочь?

— С нами, конечно. Куда ей, малолетке, деться? Дурочке восемнадцатилетней. А брат с семьей — все остались там, в штате Мичиган.

Мы подъехали к дому сестры. Счётчик остановился на восьми гривнах. — Полтора доллара, — механически перевёл я по курсу и вытащил портмоне.

— Возьмите, — водитель протянул визитку, — будете куда ехать, или в аэропорт отвезти — звоните. Я мигом. Да и так, видите, улицы пока у нас тёмные. Тротуары разбитые. Только центр хорошо освещён и приведен в порядок.

Получил деньги, поблагодарил.

— Осветить фарами подъезд?

— Спасибо, здесь достаточно освещено.

— Бизнесы своё дело делают! — в его голосе появились нотки гордости. — Как вы Одессу находите? Правда, теперь её не узнать? Столько новых памятников! Вчера, на день рождения города ещё четыре добавилось. Мицкевичу, Маразли, апельсину, и, дай Бог памяти,… грекам… «Фелики Этерия».

Памятник апельсину я увидел в ночь перед его открытием. Вместе с Серёжей Мартыновым, пресс-атташе «Черноморца», я совершал прогулку по заповедной Одессе. На пересечении Пушкинской и Ланжероновской возле вновь сооружаемого памятника — небольшая толпа. Подошли поближе. Брезент, под которым на постаменте пряталось нечто загадочное, снят, и странная композиция — три миниатюрные лошади, а в упряжке нечто огромное, издали похожее на земной шар, предстало перед нами.

— Памятник апельсину. Готовятся к открытию, — прокомментировал Серёжа суету рабочих и с видом знатока добавил: «В повозке — апельсин с вынутой долькой. На её месте должна быть фигура императора Павла I».

В темноте разглядеть императора сложно, но чтобы ни у кого не возникало сомнений, кому установлен памятник, у подножия две разъяснительные плиты. Читаем на первой: «Наш город был в 1800 году на краю гибели. Едва создавшийся, он был внезапно лишён всех предоставленных ему привилегий. На Одессу обрушилась немилость Императора Павла. Все работы по строительству порта были приостановлены; купечество сворачивало дела. Господствовало всеобщее уныние». (А. де Рибас).

Переходим к другой плите: «Тогда одесситы отрядили до Павла I делегацию с 3 тыс. апельсинов из Греции, которые были с благодарностью приняты императором. В Одессу посланец Г. Раксомати вернулся с указом императора на его благословение и 25 тыс. рублей на развитие города. Одесситам вернули будущее! Апельсин спас город».

Полегчало. Так ли это? Моему поколению неведомо. Впервые я попробовал апельсин, пожалуй, после окончания института. Возможно, был у меня случайный опыт и раньше, но он не запомнился. Так что, не получив должного воспитания, и по сей день я отношусь к нему равнодушно. Зато о курице я мог бы говорить часами.

Поэтому, ничего не имея против увековечения памяти апельсина и соблюдая принятую на Западе политкорректность, я отдал бы должное молодому цыплёнку. Где-нибудь на Маразлиевской, желательно, поближе к пятому номеру, установил бы ему памятник с надписью: «Он отдал себя целиком». И подпись: «Одесские вундеркинды». И для того, чтобы окончательно воздать птице должное, на территории Одессы и области объявил бы курицу священным животным, по аналогии с индийской коровой, с запретом на убийство и употребление в пищу. Вот тогда справедливость восторжествовала бы полностью.

Памятник Григорию Маразли, одному из самых почитаемых градоначальников Одессы, 2 сентября открыт был на Греческой площади. Место удачное — центрее не бывает. И памятник впечатляет — солидный, вдумчивый. Одно лишь обидно, не мог бы он хоть раз в году постоять на Маразлиевской? Нам ведь ничего не досталось! Мемориальная доска на Маразлиевской, 2, на доме, где жил Куприн, и всё. Постоялый двор на пересечении Маразлиевской и Базарной, в котором, по преданию, в первую ночь пребывания в Одессе останавливался Пушкин, снесён. Фасад дома на Маразлиевской, 5, на который претендует автор заметок, обезглавлен — за время его отсутствия два бронзовых льва уплыли на металлолом. Сплошные безобразия! Невзрачной Базарной и то повезло больше — Багрицкий и Евгений Катаев (Петров).

Список благодеяний Маразли огромен. Причина, по которой и через сто лет после его смерти он почитаем, кроется в одном слове — «меценат».

Нынешним одесским бизнесменам оно малознакомо. Я был в доме одного из самых богатых людей Одессы, который с гордостью говорил мне: «Этот город принадлежит нам».

— Кому это «нам»?

— Нам, деловым людям. Смотри, — показывал он мне город из окна «Мерседеса». — Это здание целиком принадлежит мне, это — тоже, казино принадлежит Х., моему товарищу. Этот банк выкупил Y. Тоже мой друг. И так — весь центр города.

Я был принят в его доме. Сауна, бильярдная, внутренний дворик с бассейном, домашний кинотеатр, гараж на два автомобиля (один предназначен для того, чтобы возить детей в школу), прислуга на кухне, круглосуточная охрана.

Архитектура фасада выполнена в духе постмодернизма. Не многие преуспевающие американские врачи или адвокаты со скромным годовым доходом в полмиллиона долларов могут позволить себе подобные микродворцы. Например, моя знакомая, вице-президент достаточно известной американской компании, живёт в Манхеттене, на 71-й Вест, в кондоминиуме, за который она ежемесячно выплачивает банку шесть тысяч долларов. Её двуспальная квартира выглядит значительно скромнее виденных мною одесских, перестроенных из бывших коммун. Однако нынешнему поколению одесских бизнесменов слава Третьякова, Саввы Морозова или того же Маразли не грозит. Слово «меценат» не из их словаря. А даже если они и пообещают чего-то, на другой день легко передумывают, прикрываясь фразой капризного ребёнка: «Моё слово. Хочу — даю. Хочу — забираю».

На этом мне и хотелось бы завершить первую часть путевых заметок. Печальной она не выглядит. Маразли не сразу же стал меценатом. Богатство досталось ему от отца, купца первой гильдии, в начале девятнадцатого века, разбогатевшем на торговле пшеницей. Он его только приумножил.

Глядишь, и наши бизнесмены прославятся во втором поколении. И восстановят львов на Маразлиевской, 5, и одесскую киностудию, некогда известную, а ныне заброшенную и никому не нужную. Не я ведь придумал, Екклесиаст: «Всему своё время, время разбрасывать камни, и время собирать».