Шел дождь — казалось, само московское небо оплакивает его…
      Очередь на Старом Арбате протянулась от станции метро «Смоленская» до театра имени Вахтангова. Сотни людей пришли попрощаться с Булатом Окуджавой — их было так много, что пришлось продлить время, отменить вечерний спектакль. У женщин и мужчин, молодых и пожилых, составивших эту длинную очередь, было нечто общее — интеллигентные лица. Это бросалось в глаза, этого нельзя было не заметить. Никто их не призывал сюда, он сами по зову сердца пришли попрощаться со своим поэтом, со своим певцом, строившим для них «замок надежды».
      В зрительном зале звучала не траурная музыка, а песни Булата. Я слушал их, а в памяти моей прокручивался фильм, начавшийся много лет назад, в 1959 году…
      Сменивший Кочетова на посту главного редактора «Литературной газеты» Сергей Сергеевич Смирнов предложил газете новый курс в литературе и формировал для этого соответствующий отдел. Это была молодая команда — потом они все стали маститыми: Бенедикт Сарнов, Инна Борисова, Валентин Берестов, Станислав Рассадин.
      Рассадин, незадолго до этого окончивший филологический факультет Московского университета, работал в издательстве «Молодая гвардия». Когда вели с ним переговоры, в разговоре всплыло, что нам нужен сотрудник, который занимался бы поэзией, отбором и публикацией стихов. Работавший на этом месте Берестов напора жаждавших печататься в «Литературке» пробивных стихотворцев не выдержал и попросил освободить его. Из газеты его не отпустили, а на его место стали искать человека, который смог бы справиться со стихийным бедствием. Услышав об этом, Рассадин сказал, что один из его сослуживцев в издательстве, работающий в редакции братских литератур, молодой поэт, кажется ему подходящей кандидатурой на это место. Молодого поэта пригласили прийти познакомиться.
      Хорошо помню первое впечатление: какое-то удивительное изящество в жестах, в манере держаться у этого худого, я бы даже сказал тщедушного парня. Он производил приятное впечатление: сдержанный, немногословный — любителей витийствовать, отчаянных спорщиков у нас уже было хоть отбавляй, — с грустными глазами и неожиданной быстрой улыбкой. Выяснилось, что мы одногодки — я на несколько месяцев старше, он тоже фронтовик, хотя ни малейших следов армейской бывалости не обнаруживал. Выяснилось то, что потом стало строкой: «А мы с тобой, брат, из пехоты» в одной из самых проникновенных его песен и что, мне кажется, способствовало сразу же возникшему взаимопониманию и дружескому расположению, сохранившимся на долгие годы. Спросили, чьи стихи он любит. Вкусы его вполне нас устраивали. Где учился? «Окончил Тбилисский университет, до издательства преподавал литературу в сельской школе под Калугой. А вообще с Арбата, грузин московского разлива», — пошутил он. Это был Булат Окуджава.
      На первых порах в газете Булат оказался в довольно сложном положении. Он попал как бы в двойное подчинение: у него был второй, то ли основной, то ли дополнительный шеф — внештатный член редколлегии Владимир Солоухин, который с кочетовских времен курировал поэзию, определяя, какие стихи печатать, а какие нет. Быстро выяснилось, что вкусы у них разные, оценки расходятся, дело дошло до конфликта. Вопрос был поставлен на редколлегии, и с «двоевластием» было покончено: Окуджава подчинялся только нам, стихи входили в число материалов, которые заявлял и отстаивал на планерках наш отдел…
      Через некоторое время, когда мы стали уже командой, сблизились, сдружились, у меня по какому-то поводу, а может быть, и без повода — просто охота была собраться вместе и за стенами редакции, были запланированы посиделки, а точнее, то, что в ХIХ веке называлось прекрасным словом пирушка. Подошел ко мне Рассадин: «Слушай, Булат не только пишет стихи, но сочиняет прекрасные песни. И очень хорошо поет. Попроси его взять с собой гитару. Не пожалеешь». Булата особенно упрашивать не пришлось — это было время, когда он пел не только для слушателей, но и для себя. Потом, когда он уже регулярно выступал с эстрады, стал великолепным профессионалом, что-то у него получалось лучше, отточеннее, но не было, мне кажется, того упоения песней, как тогда, когда мы были первыми его слушателями, когда он пел и для себя.
      Песни Булата (к тому времени их было написано уже три десятка, большую часть которых теперь знают все) — особенно о нашей военной судьбе — всё, что он пел в тот затянувшийся почти до рассвета вечер, — ему даже пришлось остаться у нас ночевать, — потрясли меня. Нет, «потрясли» — стертое, в данном случае слабое слово. Это было одним из самых сильных, переворачивающих душу переживаний, которые были подарены мне современным искусством за все, немалые уже, прожитые годы.
      Подлинный масштаб современного явления искусства выясняется обычно не сразу, но у меня и тогда, в тот вечер, когда я впервые услышал песни Окуджавы, не было ни малейших сомнений, что это настоящее событие, что песням его суждена долгая, славная жизнь. У меня давняя, с юных лет идиосинкразия к патетике, к громким словам. Чем больше они напрашиваются, тем сильнее меня тянет к иронии. Но тут я с некоторым пафосом, чуждым и Булату, предрек ему: «Через год тебя будет знать вся страна». И не обманулся. Тому есть множество свидетельств. Вот одно из них — после смерти Булата Виктор Астафьев писал: «Однажды прислал мне большую, хорошо изданную книгу со своими песнями и нотами к ним. Я был не только удивлен, но и потрясен тем, что половина песен из этой книжки уже считается народными. Его проводили и оплакали многие друзья, товарищи, почитатели таланта. Но более всех, искреннее всех горевала о нем провинциальная интеллигенция — учителя, врачи сельские, газетчики, жители и служители городских окраин, которые чтут и помнят не только родство, но и певца, посланного Богом для утешения и просветления вечно тоскующей о чем-то русской души».
      После того первого вечера у меня почти всегда, когда мы у кого-то собирались, Булат пел, и каждый раз это было для меня необыкновенным праздником. Я готов был его слушать бесконечно.
      Потом Окуджава стал выступать публично. Первый раз у нас в «Литературке», на одном из ставших постоянными — то ли «вторнике», то ли «четверге», не помню уже, в какой день недели устраивались эти культурные мероприятия для «своих» и избранных «посторонних». В тот вечер в наш небольшой конференц-зал на шестом этаже мы правдами и неправдами провели максимальное количество друзей и знакомых. Нам так хотелось поделиться с ними песнями Булата, одарить этим богатством, этим счастьем всех, кого только возможно. Все мы пытались тогда петь его песни — даже Наум Коржавин, которому на ухо наступил очень крупный медведь. Окуджаву стали всё чаще и чаще приглашать в разные компании, клубы, дома. Песни его пошли нарасхват.
      Правда, не всем сразу открылось, что перед ними высокое искусство, были люди, которым сам жанр казался сомнительным — для «телеграфистов» и «горничных». На следующий день после вечера в «Литературке», на котором выступал Окуджава, тогдашний заместитель главного редактора Валерий Алексеевич Косолапов спросил у меня: «Вы в самом деле считаете песни Булата Шалвовича настоящим искусством?» Нет, он не хотел изобличать Булата или меня в дурном вкусе — вопрос был задан вполне серьезно, — он был в некоторой растерянности, песни ему понравились, но смущало, что его впечатления расходились с представлениями Булата о серьезном искусстве.
      А в московском Доме кино на вечере во время выступления Окуджавы произошел скандал. Снобистская публика, у которой атрофировалось непосредственное восприятие искусства, которая с пренебрежением относилась ко всему, что не стало модой, слушала Булата плохо, отпускала какие-то хамские реплики, и Булат, никогда, ни при каких обстоятельствах не поступавшийся своим достоинством, не закончив песни, повернулся и ушел со сцены. И потом много лет не ступал на порог этого дома. Мы тоже сочли себя оскорбленными и даже разрабатывали планы мести.
      Все эти бурные события в жизни Булата — шутка сказать, вот так, на наших глазах к нему пришла известность, он становился кумиром взрывообразно расширяющегося круга публики, — не привели к тому, что он стал манкировать своими обязанностями в газете. Он был человеком ответственным. Мы, его коллеги, старались, чтобы режим у него был посвободнее, чтобы он мог выступать почаще. А в остальном он не отдалился от команды, вместе с нами вел с начальством бои местного значения на планерках и летучках, отстаивая те стихи, которые ему представлялись заслуживающими публикации в газете. У него вышел сборник «Острова» в «Советском писателе» — до этого, до прихода в газету, первая его книжка «Лирика» была издана в Калуге, — он подарил мне «Острова» с такой надписью: «Лазарь, это в память минувших битв и в честь грядущих новых. С любовью». И подписался — Ванька Морозов.
      Когда-то Анна Ахматова написала: «Когда человек умирает, изменяются его портреты».
      После кончины Булата Окуджавы меняются и его «портреты». И речь идет не только о нынешнем — позднем — государственном признании: учреждена премия его имени, в Переделкине создан и пользуется популярностью его музей, на пересечении Старого Арбата с Плотниковым переулком сооружен его памятник (хороший памятник, но как странно видеть Булата бронзовым изваянием!). Вряд ли он мог всё это себе представить или мечтать об этом: долгие годы власти его не больно жаловали. Помню такой эпизод нашей «литгазетовской» поры. Мы в командировке в Тбилиси, нас пригласил в гости известный грузинский поэт Симон Чиковани. Застолье, хозяин провозглашает тост в честь Булата, говорит о трагической судьбе его родителей, которых он знал. У Булата, всегда сдержанного, никогда не терявшего самообладания, глаза полны слез. И еще одна история, которую он мне рассказал через много лет. В Париже, где он выступал на вечере поэзии, его пригласили в ресторан, которым владели грузины. И там представили ему старика, ухоженного, хорошо выглядевшего, который рассказал, что в Кутаиси в гимназии учился вместе с отцом Булата, они сидели на одной парте, дружили. Булат обрадовался этой встрече. Но потом старик сказал, что отец Булата выгнал его из Грузии. Булату было неприятно слышать, что его отец кого-то обидел, и старик это увидел, понял. «Не огорчайтесь, — сказал он, — подумайте, как сложилась его судьба, а как моя. Выгнав меня из Грузии, он сохранил мне жизнь».
      Жил Булат с клеймом сына «врагов народа», что значило — в этот институт не примут, в этом городе не пропишут, эту работу не получить.
      Всё, что выходило из-под его пера, встречалось в штыки официозной критикой. Пластинки не выпускались. За то, что вел себя независимо, — персональное дело, исключение из партии. Почти полный набор советских карательно-воспитательных мер достался на его долю.
      И все-таки, говоря о меняющихся «портретах» Окуджавы, я имел в виду не только изменившееся отношение к нему властей, а прежде всего судьбу его литературного наследия. Из сферы литературной критики, сиюминутных, сугубо оценочных суждений, злободневных ассоциаций оно перемещается в сферу литературоведения, исследования жизненных и литературных истоков, образного строя, поэтических структур и так далее. Тому убедительное свидетельство — две международные научные конференции, посвященные его творчеству.
      Так случилось, что в литературу Окуджава вошел одновременно с группой поэтов, которых потом стали называть «шестидесятниками». Происходило это на наших глазах, как писал, правда, по другому поводу, Пастернак: «Это было при нас, это с нами вошло в поговорку». Обойму эту составили Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский, Белла Ахмадулина; пятым был Булат Окуджава. На поэтическом небосклоне звезда их взошла после ХХ съезда партии, когда вспыхнул необычайно острый интерес к поэзии, знаменовавший после оцепенения сталинских времен начало духовного пробуждения, раскрепощения общества. Успех у них был грандиозный, неслыханный — люди изголодались по живому слову, искренним чувствам, аудиторию они собирали многотысячную. И в сознании многих читателей, да и критиков, они закрепились как некое творческое содружество.
      И еще одна обойма, утвердившаяся в читательском сознании и критическом обиходе, — по жанру, который позднее назвали авторской песней. Это Булат Окуджава, Александр Галич, Владимир Высоцкий, Юлий Ким, Александр Городницкий.
      Поэзия Окуджавы оказалась, таким образом, размещенной на литературной карте вовсе не там, где должна находиться, и многократно повторенная эта невольная ошибка затемняет и подлинные истоки, и пафос его творчества. Литературоведческий, историко-литературный подход, вступающий в свои права, намечает иные координаты.
      Окуджава — из другого времени, нежели его постоянные соседи по критическим обоймам, у него другой жизненный опыт. «А мы с тобой, брат, из пехоты» — это о себе он говорит в одной из самых проникновенных песен. Нет, все-таки не Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский, а Борис Слуцкий и Давид Самойлов, Юрий Левитанский и Сергей Орлов его собратья, ближайшие поэтические родственники. И в прозе это не «шестидесятники» Василий Аксенов, Анатолий Кузнецов, Анатолий Гладилин, а Виктор Некрасов, Григорий Бакланов, Константин Воробьев и Вячеслав Кондратьев — бывшие солдаты и лейтенанты переднего края, «окопники» Отечественной.
      О том, что на войне были его главные жизненные университеты, Окуджава говорил не раз. Говорил в 1962 году, в начале литературного пути, когда еще числился в «молодых»: «У меня большинство стихотворений и песен — военного плана, и это объясняется прежде всего тем, что семнадцати лет, из девятого класса, ушел на фронт. И это было очень страшно. Очень страшно. Тогда стихов не писал, а начал их писать значительно позже. Мои воспоминания шли за мной по пятам и идут. И почему-то у меня всё время — до сих пор — появляются военные стихи и военные песни».
      Он повторил это и через тридцать лет, в 1992-м, когда ему уже было под семьдесят.
      Шли годы, а он в песнях и стихах снова и снова возвращался к войне — и в 60-е, и в 70-е, и в 80-е, и в 90-е.
      На фронте сформировались его представления о добре и зле, о чести и бесчестии, оттуда он вынес неостывающую ненависть к кровопролитию, жестокости, милитаристской романтике, демагогии и казенной лжи, там, под огнем, научился по-настоящему ценить жизнь, проникся уважением к правде — той, о которой, видимо, не зря говорят, что она горькая.
      Он ощущал себя в поэзии посланцем тех, кто сложил голову на войне:
      Судьба ли меня защитила, собою укрыв от огня!
      Какая-то тайная сила всю жизнь охраняла меня…
      Да и те стихи Окуджавы, которые я назвал бы костюмно-историческими, — герои их юнкера, гусары, кавалергарды, и те, в которых создается мир сказки, — все они, несомненно, подсказаны, навеяны воспоминаниями о фронтовой юности.
      Многие наши поэты искали и предлагали в своих стихах слово, которое претендовало на то, чтобы стать поэтической формулой войны: «Идет война народная, священная война» (В. Лебедев-Кумач). «Бой идет святой и правый, смертный бой не ради славы, ради жизни на земле» (А. Твардовский). «Да, война не такая. Какой мы писали ее, — это горькая штука…» (К. Симонов). «Война ж совсем не фейерверк, а просто трудная работа…» (М. Кульчицкий). «А война — была. Четыре года. Долгая была война» (Б. Слуцкий). У Д. Самойлова война — это «роковые, свинцовые, пороховые» годы.
      Окуджава предложил свое определение: «Ах, война, что ж ты сделала, подлая…» Развернутое и реализованное в его стихах и песнях, в автобиографической повести «Будь здоров, школяр» это «подлая» ошарашивало, потому что резко расходилось с утвердившимся в нашей пропаганде и нашем искусстве взгляде на войну. Как он однажды заметил: «Все мои стихи и песни не столько о войне, сколько против нее». Подлая война особым образом настроила его будущее писательское зрение. Она выветрила из него навсегда, рассказывал он, те осколки романтики, которые всё же еще сидели в нем, как и в любом юнце такого возраста. «Я увидел, что война — это суровое, жестокое единоборство, и радость побед у меня постоянно перемешана с горечью потерь, очевидцем которых я был».
      И впоследствии, как говорил Булат, в нем выработалась не умозрительная, а органическая ненависть к войне. И это наложило отпечаток на всю его жизнь, и литературную тоже.
 
      А Окуджаве после повести «Будь здоров, школяр» приписывались самые тяжкие грехи. Повесть появилась на свет в «Тарусских страницах», которые были осуждены специальным постановлением Бюро ЦК КПСС по РСФСР. В подготовке постановления принимал деятельное участие небезызвестный Егор Лигачев. Когда он стал вторым человеком в партийно-государственной иерархии, я как-то напомнил Булату о его давнем «контакте» с этим деятелем, что его позабавило. Он пошутил: «Не хочу себя преувеличивать, наверное, он так вырос не только на моих костях». В предшествующей постановлению записке о зловредном сочинении Окуджавы, подготовленной двумя отделами ЦК, говорилось: «Главный герой повести и его товарищи выглядят откровенно циничными, разболтанными, трусливыми людьми, лишенными высоких чувств любви к Родине, преданности делу социализма, воли к борьбе с фашизмом, то есть всех тех прекрасных качеств, которые придавали непреоборимую силу нашим бойцам… Не вызывают симпатии и командиры. К многим из них в повести приклеиваются такие ярлыки, как „штабные крысы“, „гады“…»
      Надо ли объяснять, почему до перестройки повесть «Будь здоров, школяр» не перепечатывалась.
      Но справедливости ради скажу, что не только официозная критика громила повесть Окуджавы. Она была осуждена и на страницах «Нового мира», стойко и последовательно защищавшего «лейтенантскую» литературу. Видимо, автора той давней статьи в «Новом мире» напугал открытый антивоенный пафос повести.
      Герой ее не произносит тех слов о любви к Родине, которые обычно изрекались в газетных очерках и бездарных романах: они кажутся ему фальшивыми или нецеломудренными. Но ведь он уходит на фронт добровольцем, что яснее ясного раскрывает его отношение к происходящему, его настроение, хотя рассказывает он о своем поступке в юмористических тонах, не желая его героизировать. И о ненависти к фашистским захватчикам герой не произносит речей, но разве непонятно, что у него на душе, если он, испытавший множество унизительных неудобств из-за потерянной ложки, отказывается взять трофейную — она вызывает у него отвращение! Вообще высокое в повести, как и было на реальной войне, погружено, вросло в быт, в немыслимо тяжелый фронтовой быт, гнетущий не меньше, чем страх смерти.
      Все автобиографические вещи Окуджавы написаны от первого лица, это лирическая проза, но немалая дистанция отделяет автора от героя, и создается она прежде всего иронией (исследователям его творчества еще предстоит осмыслить и раскрыть содержание его поэтической декларации: «Я выдумал музу Иронии для этой суровой Земли»).
      Война с ее жестокими требованиями строжайшей дисциплины, беспрекословного выполнения приказов, стригущая всех под одну гребенку, была, однако, в годы, которые описывает Окуджава в повести «Будь здоров, школяр», временем преодоления психологии «винтиков», временем самостоятельных решений, цена которых — жизнь или смерть. Временем преодоления сталинских пропагандистских мифов, глубоко проникших в массовое сознание. Эту важную особенность того времени не упускает из вида Окуджава.
      И вторая «обойма» — «бардовская», как и «военная», — тоже возникла не на пустом месте. Новое время, время начинавшегося в «оттепель» духовного раскрепощения, потребовало новых песен. Так рождалась авторская песня. Что касается Окуджавы, то сейчас уже совершенно ясно, что в отечественной словесности нашего времени не было поэта, который, как он, создал бы такой большой массив современных, подлинно народных песен (сегодняшняя народность уж точно не в лапотно-сермяжном мнении и описании, которые высмеивали еще Белинский и Гоголь). Гитара, которая десятилетиями воспринималась как один из неизменных атрибутов мещанской пошлости, оказалась у него связанной с высокой поэзией. Песни Окуджавы (а в них, как мне кажется, его поэтическая, художническая индивидуальность выразилась и наиболее органично, и наиболее полно), опирающиеся на романсовую традицию, противостоящую так называемой «массовой» песне, которая долгое время была официальной и полноправной законодательницей вкусов, не опускались, однако, до душещипательной сентиментальной чувствительности — в них был истинный драматизм, они вбирали в себя трагедии минувшего жестокого века.
      Окуджава воспевал простые и вечные человеческие ценности: «молюсь прекрасному и высшему» — таков его нравственный и поэтический девиз. В его песнях — неостывающий жар человечности и доброты.
      Признаюсь, долгое время я считал, что он наш поэт, что песни его принадлежат нашему поколению, мы владеем ими безраздельно. Да и он сам говорил: «Самая приятная для меня аудитория — это аудитория, близкая мне по возрасту, то есть людей с моим опытом». Оказалось, что это не совсем так. Он был неслыханно популярен, но мода проходит, а ему оставались верны.
      Одно поколение сменялось другим, а любовь к его песням не угасала, не угасает, не угаснет.

      Живет в Стокгольме актриса и певица, основной репертуар которой вот уже более двадцати лет составляют песни Булата Окуджавы. Именно она по-настоящему открыла для своих соотечественников русского мастера. Десятки песен Булата Окуджавы, переведенные на шведский язык, неоднократно звучат в ее исполнении в концертных залах, по радио, записываются на пластинках.
      В Королевском драматическом театре режиссер обнаружил у Кристины, кроме драматического, еще и музыкальное дарование, и она стала петь.
      Ее выступления были настолько успешны, что известная фирма грамзаписи «Caprice» предложила ей контракт на выпуск пластинки с песнями на стихи Бертольда Брехта. Вокальное мастерство она совершенствовала в Международном театральном центре в Австрии. Это была школа вроде наших институтов повышения квалификации. Преподаватели из разных стран, состав их был очень сильный.
      Вокальное мастерство вел польский актер и педагог Александр Бардини (1913-1995). Чтобы выбрать себе учеников, Бардини устроил конкурс. Один из конкурсантов пел странную песню на незнакомом Кристине языке. Песня эта перевернула душу Кристины, хотя понять, о чем там поется, она не могла.
      На следующий день Александр Бардини пришел к Кристине, посмотрел на нее своими черными глазами и очень учтиво спросил: «Можно, я буду работать с вами?» Она так растерялась, что пробормотала только: «Пожалуйста, если хотите…»
      На первом же уроке она спросила мэтра, что за песня была, которую она услышала на конкурсе.
      — Это гениальный поэт, пой, — сказал Бардини и дал ей тексты песен Булата Окуджавы на русском и польском языках.
      Голос же самого Булата впервые Кристина услышала в 1977 году в доме шведского писателя Ханса Бьеркегрена. Исполнение самим Булатом Окуджавой уже полюбившихся ей песен произвело на Кристину такое впечатление, что, возвращаясь после этого по ночному Стокгольму домой, она плакала от радости.
 
      Мне не раз доводилось слышать рассказы тех, кто побывал на первых выступлениях Булата Окуджавы. Почти все помнят свои впечатления так отчетливо, как будто это было не сорок лет назад, а вчера. Многие вспоминают, что плакали, слушая его. Булат и сам это отметил в одной из своих песен:
 
…А люди в зале плачут-плачут —
Не потому, что я велик,
и не меня они жалеют,
а им себя, наверно, жаль…
 
      Приведу воспоминания писателя Леонида Жуховицкого:
      «Когда выпили и смели с покрытых бумагой канцелярских столов весьма скромную закуску, на дощатый помост вынесли обшарпанный стул, и тут же буднично появился сам исполнитель. Окуджава был очень худ, почти тщедушен. Усики, курчавые волосенки, в лице ничего творческого. Гитара лишь усиливала общее ощущение незначительности и пошловатости.
      Где-то на третьей песне его лицо казалось уже глубоким, мудрым и печальным, как у Блока.
      …Более сильного впечатления от искусства в моей жизни не было ни до, ни после, вообще никогда».
 
      С тех пор Кристина, по ее собственному выражению, «заболела» этими песнями. «Русского языка я не знала, но этот тихий голос, завораживающий своей искренностью и убежденностью в чем-то необыкновенно важном, звучащий под незамысловатые гитарные аккорды, тотчас и навсегда вошел в мою душу», — вспоминает Кристина Андерсон.
      Когда Булат Окуджава возник со своими песнями за двадцать лет до того, как их впервые услышала Кристина, слова этих песен вызвали такое раздражение власть предержащих и их придворных «творческих интеллигентов», что даже самым горячим поклонникам этих песен в голову не приходило говорить о достоинствах его мелодий или вокала. Все копья ломались вокруг его стихов. Музыка и исполнение априори считались плохими.
 
Когда во всех концах державы,
Магнитной лентой шелестя,
Возникли песни Окуджавы,
Страна влюбилась в них, хотя
Какая брань, какие клички
Тем песням выпали в свой срок…
 
Юрий Ряшенцев.
      Александр Володин вспоминал:
      «В первый раз я увидел его в 1960 году в гостинице „Октябрьская“ в компании московских поэтов. Он поставил ногу на стул, на колено — гитару, подтянул струны и начал. Что начал? Потом это стали называть песнями Окуджавы. А тогда было еще непонятно, что это. В то время и песни были другими, и пели их не так. А это? Как понять? Как назвать? Как рассказать друзьям, что произошло в гостинице „Октябрьская“?
      Окуджава спел несколько песен и уехал в Москву. А я рассказывал и рассказывал об этом всем, кто попадался на глаза.
      — Что, хороший голос? — спрашивали меня.
      — Не в этом дело!
      — Хорошие мелодии?
      — Не в этом дело!..»
 
      «Композиторы меня ненавидели, гитаристы презирали, вокалисты на меня были обижены всё время почему-то», — недоумевал Булат.
      Наконец за Булата заступился старый уважаемый поэт Павел Антокольский, который хорошо относился к Булату, и сказал, что это не песни, это просто своеобразный способ исполнения своих стихов. После этого сам Булат стал везде говорить, что это не песни, что он не певец, не композитор, не гитарист…
      Однажды, когда он в каком-то зале перед выступлением опять стал всё это говорить, кто-то выкрикнул из зала: «А зачем тогда приехал?» Булат с улыбкой любил вспоминать этот случай…
 
      Как же объяснить слезы радости Кристины после услышанного, ведь она не поняла ни единого слова! Почему Кристина «заболела» этими песнями задолго до того, как выучила русский язык?
      Много лет спустя, уже после смерти Булата Окуджавы, в серии «Золотые голоса России» наряду с марками, посвященными Леониду Утесову, Лидии Руслановой, Марку Бернесу, Клавдии Шульженко, была выпущена в свет и почтовая марка, посвященная Булату Окуджаве. Теперь больше не нужно никаких аргументов в пользу того, что он был не только великим поэтом, но и великим певцом.
      Что касается композиторского дара Булата Окуджавы, то его высоко оценили такие композиторы, как Дмитрий Шостакович, Альфред Шнитке, Исаак Шварц.
      …Но всего этого о Булате Окуджаве Кристина тогда не знала. Ей просто хотелось слышать эти песни снова и снова, и она всё время пела эти песни для себя. Владеть таким богатством одной было обидно, очень хотелось поделиться своей радостью с соотечественниками.
      …Вернувшись из Австрии, Кристина сразу пошла к директору фирмы «Caprice» и заявила, что желает, чтобы на пластинке были не только песни на стихи Бертольда Брехта, но и песни Булата Окуджавы. Директор, конечно, опешил от такой наглости, но почему-то согласился послушать, что же это за песни неведомого им Окуджавы, из-за которых сходит с ума бедная Кристина. Собрали — назовем его так — худсовет. Послушали, ничего не поняли. Но Кристина была преисполнена такой решимости, что ей предложили в кратчайший срок перевести эти песни на шведский язык и тогда, так уж и быть, включить несколько песен в пластинку. Кристина до сих пор удивляется, почему они пошли на поводу у молодой, малоизвестной певицы.
      Переводы делал журналист Малькольм Дикселиус, много лет проработавший в Москве, хорошо знавший Булата Окуджаву лично. Работа была трудной и мучительной. Как перевести на шведский язык боль и переживания русского поэта? Так в коллективе появился хорошо знающий и любящий Булата Окуджаву писатель Ханс Бьеркегрен. Работали с полной самоотдачей. Например, было сделано двадцать четыре варианта перевода «Песенки о бумажном солдатике»! Всем очень хотелось, чтобы в переводе сохранилось обаяние поэзии Окуджавы.