В Окуджаве мне всегда виделось сходство с Пушкиным. Пушкин в рабской стране дал внутреннюю свободу личности, мысли, любви. Окуджава сделал нечто подобное в пору советского безвременья.
      У независимого Окуджавы была приватная территория — маленькое островное государство в Переделкине, деревянный дом в окружении высоких деревьев. Три комнаты и веранда, служившая хозяину кабинетом и спальней. Письменный стол светлого дерева, столик для пишущей машинки, два кресла, топчан и книжные стеллажи, собственноручно сбитые из досок хозяином. Над письменным столом с потолка свисали, тихо позванивая на ветру, бронзовые, фарфоровые, стеклянные колокольчики. Булат Шалвович укреплял их на тонких нитях.
      Однажды я навестил его и Ольгу Владимировну в Переделкине, и он в считанные минуты чудесным образом устроил с помощью одной лишь бутылки вина праздник. Пиршественным столом для нас стала прибитая им к высокому пню на лужайке перед домом столешница. Он изящно ввинтил штопор, легко вытащил пробку, артистично, демонстрируя сильную и гибкую кисть, разлил вино по бокалам…
      Талант устройства праздника из дружеского общения был в равной степени присущ хозяину и хозяйке этого дома. В какой момент дня и ночи вы бы к ним ни нагрянули — обречены были стать участниками блистательного застолья (пусть даже и при самом скудном наборе провизии). Календарный повод для этого не требовался. Повод всегда есть: мы существуем вопреки всему!

      Когда ходишь по старой части Марбурга, то и дело задираешь голову до хруста в шее. Над головой — тесно уходящий вверх город, фахверковые дома, узкие улочки, крошечные садики и мосты, крутые лестницы, рестораны и кафе. Прогулка по вечернему городу, расцвеченному разноцветными огнями, напоминает путешествие внутри новогодней елки, которую венчает, как шпиль, ярко освещенный средневековый замок.
      Окуджава не расставался с блокнотом, куда заносил стихотворные строки. Шутил. И радовался, что его не тянет к телевизору.
      Его узнавали на улице. Подходили, вступали в разговор. И — поразительная вещь — с любым прохожим, с любым новым знакомым он говорил так же, как до того с высокопоставленными лицами. У него не было отдельных интонаций для министра и для не облеченных чинами.
      Он был остроумным, но не язвительным собеседником. Уважающим человеческую личность, умеющим говорить просто о сложном. Обходиться минимумом слов, но выбирать и расставлять их настолько точно, что звучало это всегда квинтэссенцией смысла.
      Накануне своего дня рождения он выступал в знаменитом кафе «Фетер» — месте сборищ философов и литераторов, в том самом, куда в начале века любил захаживать студент философского факультета Борис Пастернак. Для встречи с Булатом Шалвовичем приехали ценители литературы со всей Германии — из Берлина и Франкфурта, Дортмунда и Кельна. Он предупредил собравшихся, что им предстоит не концерт, а просто встреча. Прочел несколько стихотворений. Рассказал смешные и грустные истории из своей жизни. А потом просто беседовал со слушателями.
      — Испытываете ли вы ностальгию по прошлому? — спросили его.
      — Я испытываю ностальгию по молодости, — ответил Окуджава, — а вовсе не по тому режиму, который был. Не могу сказать, что всё ушедшее время кажется мне отвратительным. Что касается людей — всё зависело от их таланта, характера. (Далее привожу по памяти, но за смысл ручаюсь. — И. М.).
      В детстве я был очень красный мальчик. Твердо верил, что коммунизм — это прекрасно, а капитализм — отвратительно. Что в Германии — бесноватый фюрер, а у нас — гениальный вождь. Что свастика — плохо, а серп и молот — хорошо.
      Когда арестовали моих отца и мать, я считал, что с ними произошла ошибка, а всех остальных арестовывали заслуженно. Жизнь вносила коррективы, учила меня… После ХХ съезда я и многие мои друзья думали, что всё будет иначе. А через год мы поняли, что ошиблись. В принципе ничего не изменилось. Когда началась перестройка, мы решили, что всё будет иначе. Но эйфория была недолгой. И нам стало ясно, что хоть многое и переменилось, но в принципе советская власть продолжается. И наконец, после 1993 года мы сочли, что всё изменится. А спустя год осознали главное: этот трудный, мучительный, трагический процесс столь труден не потому, что во главе какие-то злодеи. А потому, что всё наше общество к этому не готово. Мы все — советские люди с советской психологией. И наши руководители из той же школы, что и мы…
      В России никогда не знали, что такое свобода. Знали, что такое воля.
      Один мой знакомый плотник, который приходит ко мне на дачу и любит поговорить о политике, как-то заговорил о свободе. Я спрашиваю: «Ты знаешь, что такое свобода?» Он отвечает: «Конечно! Это значит — делай что хочешь!» Я ему говорю: «Нет! Делай что хочешь, но так, чтобы не мешать другим!» Он обиделся и ушел.
      В России никогда не знали, что такое демократия, не уважали личность и закон. Когда все эти качества в нас появятся — не на словах, а в душе нашей, — тогда мы и сможем совершать серьезные преобразования. Но процесс этот идет очень медленно, трудно и мучительно. Должно смениться несколько поколений…
      Публика принимала поэта восторженно. В последующие дни он не раз вспоминал эту встречу — доброжелательный настрой, ответную реакцию зала, в которой было понимание…
      Девятого мая Булата Окуджаву чествовали в ратуше по случаю дня его рождения. Он и виду не подал, что приехал прямиком из клиники, где его с утра консультировали лучшие марбургские врачи (ничего утешительного не сообщили — лишь подтвердили диагноз московских пульмонологов: легкие в неважном состоянии). Как и полагается виновнику торжества, Окуджава был улыбчив и бодр. Он стойко выслушал все высокие слова в свой адрес. Заметил, что ему очень приятно в третий раз оказаться в городе, который с каждым приездом нравится ему всё больше. А когда президент здешнего университета Вернер Шааль подарил ему керамическое блюдо, сработанное в здешних народных традициях, пообещал, что Шааль отныне будет хлебать борщ у него дома, в Москве, именно из этой посудины.
      Вечером мы праздновали день рождения Окуджавы узким кругом в загородном ресторане «Бельвю» на высокой горе. В широкие окна, словно театральный прожектор, било низкое солнце. Потом заполыхало зарево заката, окрашивая в фантастические цвета портьеры и стены ресторана. Виновник торжества сидел лицом к окну, смотрел на закат и улыбался, подперев голову рукой. Он был в прекрасном расположении духа. Иногда принимался отстукивать ритм сильными пальцами музыканта. Придумывал поэтические строки, сочинил смешное четверостишие про заказанную мной спаржу. И даже напел его.
      Настал момент дарить подарки. Участники нашей компании зашуршали бумагой. Во всех случаях это оказались колокольчики. Каждому известна была собирательская страсть Окуджавы и то, что Булат Шалвович собственноручно укреплял колокольчики на тонких нитях в потолке своего кабинета в Переделкине. При дуновении ветра они тихо звенели, напоминая о музыке небесных сфер. Позванивали они и в этот вечер. И в звоне этом слышалась музыка любви и музыка печали.

      — Булат Шалвович, эта красотка заигрывает с вами. И явно хочет, чтобы вы ее взяли с собой.
      — Но она не понимает, что я уже немолод… — грустно ответил Окуджава.
      Красотка была кошкой. Булат Шалвович нежился на солнце во дворе художницы Аннемарии Готфрид в Биденкопфе. Рядом блаженствовала кошка. Заинтересовавшись гостем, постаралась привлечь его внимание, поворачиваясь то одним боком, то другим, демонстрируя пушистое брюшко и вытягивая лапки. Пока она вот эдак старалась понравиться, ее хозяйка подарила Ольге Владимировне куклу в традиционном народном наряде для Московского кукольного дома (Ольга Владимировна его создала и в течение многих лет неустанно собирала для него экспонаты по всему миру).
      Когда мы собирались уезжать, художница вышла прощаться на крыльцо вместе с лучшей своей куклой. Моцарт — добрый, юный, романтичный, не думающий про век свой коротенький, а только о музыке, — долго махал нам вслед. Я же мысленно повторял прочитанное Окуджавой в «Фетере» стихотворение «С Моцартом мы уезжаем из Зальцбурга», так подходившее к увиденному и прочувствованному сегодня.
      Нигде в мире нет такой вольной езды, как в Германии. И всё благодаря автобанам. Тут скорость 120 километров кажется черепашьей. То и дело тебя обгоняют те, что едут еще быстрее.
      Рассуждая о немецких дорогах и о самых вежливых в мире здешних водителях, мы катили в Висбаден на «Фольксвагене» нашего давнего знакомого, учителя Вилли Люкеля. Булат Окуджава был старым автомобилистом, любил вольную езду. И о достоинствах автобана рассуждал с интересом. Чтобы размять ноги в долгой дороге, остановились на площадке возле станции автосервиса, купили в придорожном магазинчике мороженого, воды и понеслись дальше, Булат Окуджава в этой веселой поездке руководил коллективным сочинением стихов: «Сегодня ездили в Висбаден, / в пути лакая лимонаден. / И, проезжая Визек, Бузек, / сочли, что жизнь — сплошная музик».
      Висбаден, столица земли Гессен, — городок в стиле барокко с широкими улицами, обсаженными платанами и каштанами. Тенистый городской парк в тот день был отдан детям. Они прыгали на огромных надувных подушках, вышагивали на ходулях, катались на лошадях, пони и крошечном паровозе, выпускавшем клубы пара и дыма под пронзительные свистки. Художники у входа раскрашивали физиономии желающим во все цвета радуги. Тут маршировали оркестры, давали представления артисты, торговцы предлагали отведать местные вина и соки.
      Булат Шалвович устроился с бокалом кока-колы на скамейке. Заявил, что посидит, пока остальные участники поездки не сделают круг по парку. Вернувшись на прежнее место, мы его не нашли. Обнаружили Окуджаву на площади перед парком, опять же на скамейке: «Здесь так хорошо писалось!»
      В какой-то момент — кажется, за обедом — увидели вдали купол русской церкви. Пошли туда. Службы не было, но храм открыт. Из динамиков слышались православные песнопения.
      Мы долго сидели возле храма, вдыхали ароматы цветущих растений, смотрели на раскинувшийся внизу город. Булат Шалвович в лицах рассказывал забавные истории из своей жизни. Только после этих смешных историй становилось грустно. Одна из них — о том, как Окуджаву в 72-м исключали из партии, а перед этим прорабатывали в писательском союзе. Каждый из шедших на заседание собратьев по ремеслу делал заговорщическое лицо и с успокаивающим жестом говорил ему: «Старик, не волнуйся, всё будет в порядке!» А через несколько минут с жаром обличал и разоблачал. После разноса каждый из разоблачителей пояснял потрясенному Окуджаве: «Старик, ты же понимаешь, что это не всерьез, это же для них!»
      Чем не повод поразмышлять о нашей психологии! Надо сказать, Окуджава с печалью относился к холопам, которые ведут себя, как господа.
      — Конечно, — говорил он, — тяжело наблюдать то, что сейчас происходит, ощущать материальные тяготы, которые обрушились на всех нас. Но, с другой стороны, в какой-то степени это и возмездие. Ну хотя бы за то, что мы никогда не умели независимо мыслить. Доверяли вождям, генсекам, начальникам. С каким вожделением, с каким удовольствием мы кричали в 37-м: «Всех расстрелять и уничтожить!» Вот за это мы и получили.
      Но из прежнего психологического состояния, по его словам, мы постепенно выходим. У нас понемножку появляется чувство иронии и самоиронии. Мы теперь уже не настолько обалдевшие от собственной непогрешимости и своего величия, в чем нас долгие годы старались убедить. Слава богу, если сегодня сказать, что Россия — родина слонов, все будут смеяться. А прежде ведь не смеялись.
      Ему радостно было сознавать, что кончился страшный режим и мы пытаемся найти новое качество, более соответствующее божественной человеческой природе. Что мы в движении, как бы ни было трудно и мучительно. Неинтересных эпох не бывает, считал Окуджава. Другое дело, что где-то верх берет кровавая человеческая трагедия, а где-то — надежда на лучшее будущее. Но смесь всего этого и есть наша жизнь… Главное в этой жизни — не терять надежды и достоинства. В любых ситуациях быть людьми, уважать окружающих. А не только себя.
      Ему очень хотелось увидеться с Копелевым. Так мы оказались в Кельне. Едва устроились в отеле «Ламти», Булат Шалвович позвонил Копелеву из номера:
      — Встретимся сегодня? Или, может, завтра?
      — Сейчас, немедленно! — сказал Копелев, только вставший на ноги после гриппа. — Другого раза может не быть.
      Расположились, как заведено у российских интеллигентов, на кухне (кельнская оказалась куда обширней московских). Знаменитый поэт и знаменитый правозащитник, 85-летний богатырь, смахивающий одновременно на Льва Толстого и Добрыню Никитича. Кто бы мог тогда подумать, что жить обоим осталось совсем немного и скоро, с разницей всего лишь несколько дней, они уйдут из жизни — один в Париже, другой в Германии.
      Ну а в тот вечер обсудили московские и немецкие новости. Поговорили и о Вуппертальском проекте, которым Лев Копелев занимался полтора десятилетия. В 1982 году при университете города Вупперталя начала работать исследовательская группа, задавшаяся целью проследить, каким образом обе страны «открывают» друг друга. Хотелось узнать, как возникает образ «чужого», который может стремительно превратиться в образ «врага», понять, почему не сбылись мечты и надежды Канта, написавшего в 1775 году трактат о мире. Вдохновителем этой акции был Копелев. Благодаря ему появился и многотомник «Западно-восточные отражения», включающий «зеленые» тома («Немцы и Германия глазами русских») и «красные» («Русские и Россия глазами немцев»).
      Во время последней встречи Копелев и Окуджава говорили о русской истории. «Трудно научиться у истории, но учиться необходимо», — считал Копелев. Что касается Окуджавы, то, по его мнению, человек должен не пытаться видоизменить историю, а изучать ее, понимать и ей споспешествовать. Рассуждали и об интеллигенции (тут выявились разные точки зрения относительно того, что такое интеллигенция); о том, должен ли быть литератор фигурой публичной, и об эволюции современной российской прессы и публицистики. Окуджава в отстаивании своей позиции был тверд. Копелев, проявляя завидную эрудицию, свободно цитируя русские летописи и классиков философской мысли, уходил в этом разговоре от конфликта. Участники спора не пытались себя показать, а собеседника подавить, проявили предельное уважение друг к другу, деликатность к чужому мнению и умение слушать. Как, в общем-то, и надлежит истинным интеллигентам…
      Окуджава никогда не называл себя интеллигентом (по его мнению, это было бы равносильно провозглашению себя порядочным человеком с тонкой душой и больной совестью), но не скрывал своего желания быть им. Освобождение от собственных недостатков и пороков, по его мнению, и есть приближение к интеллигентности. «Хочется быть интеллигентом — будьте им. Интеллигентами не назначают». Эти слова можно считать его заветом.
 
      …Вновь и вновь перебираю в памяти детали путешествия, которое оказалось для него последним. Каким он открылся мне в этой поездке?
      В первый же марбургский вечер Окуджава сказал, что в нем два начала — грузинское и армянское. Когда ему хочется петь — берет верх грузинская половина. Тянет работать — заявляет о себе армянская. И я не раз наблюдал, как движимый грузинским началом Окуджава вдохновенно произносил тосты, прекрасно руководил застольем, увлеченно рассуждал о прелестях вольной езды. В такие минуты в облике его было что-то от путешествующего инкогнито короля.
      Песен, если не считать напетые в день рождения и сочиненные тут же стихи, я ни разу от него так и не услышал. Зато стихи он читал часто. И нередко вместе с Ольгой Владимировной, которая помнит всю его поэзию наизусть. И всё же армянская половина его души в этой поездке, пожалуй, брала верх. Окуджава много работал. Писал прозу и стихи. Во время совместных прогулок часто говорил, что хочет посидеть на скамейке или за столиком кафе: «А вы погуляйте!» Возвратившись, мы всегда обнаруживали его с рабочим блокнотом. За обедом в каком-нибудь кафе он читал нам новые строки… Казалось, он торопится выплеснуть то, что его переполняло. Однажды сказал с огорчением: «День пропал!» Хотя событий тот день вместил много. А «пропал», наверное, потому, что из-за долгого переезда в Кельн он не смог использовать лучшие утренние часы для работы.
      Окуджава радовался, что его не тянет к телевизору. Зато читал прихваченные с собой московские газеты и «Актерскую книгу» Михаила Козакова, о которой отзывался как о прозе умной, тонкой, подметившей важные реалии нашей жизни и ничего не приукрасившей.
      — Как чудесно, ребята! — говорил он, когда мы бродили по улицам Кельна. Ходить ему, со стимулятором в сердце, было трудно. Но со стороны никто бы не догадался. В кельнском отеле не было лифта. Но Булат Шалвович мужественно, не подавая виду, что ему трудно, преодолевал крутые лестничные марши.
      На витрины не заглядывался, покупок не делал. Только один раз на моих глазах долго и придирчиво выбирал в специальном магазине на кельнском пешеходном «Арбате» перочинный нож «викторинокс» со множеством лезвий. Эта его тяга к хорошим инструментам была знакома мне по Москве.
      Он не пускался в откровенность с первым встречным и тем не менее был общителен. С видимым удовольствием рассказывал о том, что ему поведали новые знакомые, словно дело касалось людей, ему близких. Размышлял вслух о рассказанном ему официантом в греческом ресторане или нашими соотечественниками, живущими в Австралии, московским художником, пробующим себя в Кельне, и врачом из Казахстана, работающим в марбургской клинике.
      Меня восхищала его манера говорить просто о сложном. Обходиться минимумом слов, но выбирать и расставлять их столь точно, что звучало это всегда квинтэссенцией смысла.
      Выросший на Арбате, он был истинным горожанином. Лучше всего, по его словам, чувствовал себя не в парке, а на улице, в толпе, за столиком уличного кафе, где можно было одновременно наблюдать и писать. В кафе под открытым небом в Кельне родилось и одно из последних его стихотворений, в котором была такая строка: «А я люблю Обломова за то, что он порядочный и честный».
      А на следующее утро, 16 мая, на кельнском железнодорожном вокзале мы помахали друг другу через толстое стекло поезда, который уносил Булата Шалвовича и Ольгу Владимировну в Париж. Булату Окуджаве осталось жить чуть больше трех недель…

      В конце апреля 1997 года мне позвонил Булат и сообщил, что в середине мая они с Олей собираются приехать в Париж, снимут гостиницу, будут просто отдыхать, гулять по городу. «Ты же всегда живешь на улице де ля Тур . Разве тебе там плохо?» — «Там хорошо, но не хочется беспокоить Федотова, ведь поездка неофициальная». Я сказал, что Федотову, российскому послу при ЮНЕСКО, я позвоню сам и в зависимости от интонации…
      Позвонил. Федотовы среагировали моментально, тут же связались с Окуджавой. И 16 мая Булат мне звонил уже от Федотовых, сказал, что его устроили прекрасно и как только у него будет время, увидимся.
      Короче, в субботу вечером 24 мая Булат и Оля оказались у нас дома. Стол был накрыт, их ждали, — а Булат сказал, что ему нужна крепкая водка, ибо из-за гормонов, которые он принимал от астмы, у него понижен иммунитет и он боится подцепить какую-нибудь заразу или простуду. Вспомнили Галича: «Столичная» очень хороша от стронция… Крепкая водка нашлась.
      За столом были благодарные слушатели, в частности корреспондент РИА «Новости» Виталий Дымарский с женой, и Булат им рассказывал, на какие хитрости мы пускались, чтоб в крутую брежневскую эпоху встречаться в Париже. Цитирую Окуджаву: «Выступление советских поэтов в большом зале на севере Парижа. Я смотрю со сцены. Зал переполнен. В первом ряду — советское посольство, а во втором замечаю Некрасова. Я думаю: черт с вами, ну не пустите меня никогда за границу, но не могу же я не подойти к Вике! Я спускаюсь со сцены, и прямо на глазах всего посольства мы обнимаемся с Викой. Ничего, пронесло…» Я подхватываю новеллу Булата: «На этот вечер Булат мне оставил билеты у дежурного своей гостиницы. В гостиницу я приехал рано, чтоб ни с кем из советских не столкнуться. Однако вижу: бродят по вестибюлю знакомые по московскому Дому литераторов рожи, причем не члены делегации, не те, кто выступает. Я даже их имен не знаю. Что они делают в Париже? Из какого ведомства? Я подхожу к стойке, спрашиваю конверт на свое имя и вдруг с ужасом замечаю, что по лестнице спускается Булат и направляется ко мне. Булат сдает ключи от номера, мы делаем вид, что незнакомы, но Булат шепчет: „Всё в порядке? Нашли твои билеты?“ Я говорю: „В порядке, Булат, брысь отсюда. Оглянись, ведь за тобой следят“.
      За столом взрыв смеха. А тогда нам было не до смеха. Для советского человека встреча с эмигрантом, тем более работающим на «вражеской радиостанции», считалась тяжким преступлением. Так вот, именно поэтому Окуджава, когда приезжал в Париж, непременно звонил друзьям-эмигрантам — Некрасову, Максимову, мне. Для Булата это был вопрос чести, он как бы давал нам знак: ребята, я не изменился!
      И действительно, он не менялся, вернее, менялся только внешне — чуть больше горбился, худел и голос его слабел.
      Когда он звонил, мы всегда договаривались о месте и времени встречи. И, разумеется, обязательно было застолье, такое же, как сейчас.
 
      …Да, времена изменились. «Я теперь не пою песню о голубом шарике, — говорит Булат. — Нынче „шарик вернулся, а он голубой“ — имеет другой смысл. И песенку про метро: „Те, кто идут, всегда должны держаться левой стороны“ — с нынешними „левыми“ я не хочу иметь ничего общего». Кстати, он вполне спокойно относился к тому, что его песни вышли из моды (мы бурно возражали!), и о нынешних звездах эстрады отзывался иронично, но доброжелательно. «Однажды на Дне поэзии в Лужниках, — вспоминал Булат, — я сказал Жене и Андрею : «Вы думаете, десятки тысяч, что заполнили стадион, — любители поэзии? Настоящих любителей — человек пятьсот. Остальные пришли, ибо хотят услышать от вас то, что не могли прочесть в утренних газетах». И вот мода схлынула, а 500 истинных любителей осталось. Они и читают мои стихи».
      …У русских застолье серьезным не бывает. И как мы потом отмечали с Олей, это был последний веселый вечер в жизни Булата.
 
      В понедельник позвонили от Федотова и сказали, что выступление Окуджавы, намеченное на среду, отменяется. Булат заболел. Далее общение проходило по телефону:
      — Булат, тебе что-нибудь привезти?
      — Не надо. Холодильник забит. Всё есть. О нас заботятся.
      — Дай я приеду на всякий случай.
      — А я тебя не пущу. Мы с Олей в жутком гриппу. У тебя же внуки, вдруг ты их заразишь.
      В один вечер трубку взяла Оля:
      — У Булата воспаление легких. По совету врача мы отвезли его в парижский госпиталь, а оттуда его сразу направили в военный госпиталь в Кламаре, где лучшее пневмологическое отделение. Госпиталь мне понравился. Ему прописали усиленный курс лечения. У нас только кончилась медицинская страховка. Не говорите Булату. Что делать?
      Денежными делами занимались российские учреждения в Париже. Основную сумму на госпиталь нашли через торгпредство. Мы предлагали свою помощь в качестве переводчиков. «Не надо, — отвечал Булат. — У меня каждый день сидит сын Алика Гинзбурга». Я сказал Булату, что навещу его 4 июня, в среду. Булат всполошился: «Зачем тебе тащиться в такую даль?» Я объяснил: «Моя дочь Алла живет в двух шагах от госпиталя. В среду наш „родительский день“. Я погуляю с внуками, а потом приду». «Раз так, — согласился Булат, — тогда принеси мне последние „Московские новости“».
      Булат лежал в отдельной палате на втором этаже. Всё вокруг сверкало чистотой. Модерный госпиталь, где лечили новейшими препаратами. О чем еще мечтать? Вот только сам Булат… Меня поразило, как он резко сдал за эти 10 дней.
      — На фронте я так хотел попасть в госпиталь, ну несколько дней, чтоб отоспаться, поесть, в окопах — по пояс в воде, и никакая холера не брала! А тут, видишь, глупый грипп…
      — Булат, это возраст. На фронте ты был несколько моложе.
      — Нет, — ответил Булат, — на войне напряжение, ты себя мобилизуешь, а гражданка расслабляет.
      И заговорил на литературные темы. Дескать, жалко, что наши друзья, хорошие прозаики, вдруг увлеклись сексуальными сценами, употребляют мат. Поветрие, пройдет. «Меня удивляет, что этот критик, он же процветал в советское время, пренебрежительно отозвался о моей книге „Упраздненный театр“. Знаешь, в чем меня упрекает? Что я с любовью пишу о своих родителях-коммунистах. Но как я могу не любить отца и мать?!»
      Я ответил, употребляя ненормативную лексику. Ох уж эти перестроечные павлики морозовы! «Булат, мои родители тоже были большевиками, я их тоже люблю. Они искренне верили».
      «Теперешние коммунисты — жулики. Они ни во что не верят», — сказал Булат. — Ты не можешь узнать, почему мне не дают чаю? По утрам спрашивают: что вам принести, чай или кофе? Я понимаю. Я говорю: чай. Мне исправно приносят в чашке чайный пакетик, а воды не дают».
      Пылая гневом, я побежал к медсестрам. Молоденькие «топ-модели» мне объяснили, что регулярно приносят «месье О-ку-джа-ва» термос с горячей водой.
      — Булат, у тебя должен быть термос с горячей водой!
      Булат грустно сникает: «Врут. Один раз мне поставили термос, он давно остыл».
      Я опять бегу к медсестрам. Оказывается, в завтрак и в обед Булату вместе с едой привозят на тележке термос с горячей водой. Месье Окуджава должен сказать: «Налейте мне воды», но он этого не говорит, ему не наливают… Мелочи быта, связанные с языковым барьером, которые отравляют жизнь.
      С чаем вопрос улажен, и Булат рассказывает о своей работе в Комиссии Толи Приставкина по помилованию. Расстрельные дела. О собственной статистике убийств, из которых 99 процентов совершаются по пьянке. Опубликовать ее никто не решится. «Страна деградировала. Как ты думаешь, вылезет Россия из этой ямы? Ведь пришли в правительство новые люди. Говорят, Чубайс взяток не берет…»
      Я вспомнил, как в 1991 году, оказавшись в Москве, приехал к нему на дачу в Переделкино. На столе лежали исписанные мелким почерком листы. «Каждый день работаю, живу затворником, — сказал Булат. — Покупаю на рынке баранину, сам себе готовлю». А ведь это был самый пик его славы. Я спросил, как он себя чувствует после операции на сердце. Разговаривать о своем здоровье Булат решительно отказался. Так и сейчас Булат говорил о чем угодно — о литературе, о песнях, о судьбах России, о наших общих друзьях-писателях, старательно избегая медицинских тем.
      Во время нашей беседы Булат как-то ожил, стал похож на себя прежнего. И если бы не его кашель, я вообще бы отогнал зловещие предчувствия. Нет, конечно, Булат выкарабкается, это просто пневмония дает такую слабость. Ведь перенес он ту тяжелейшую операцию на сердце в Лос-Анджелесе!
      — Булат, — сказал я. — Скорее выздоравливай, и тогда пойдем к бабам.
      На этой оптимистической ноте распрощались.
 
      Увы, вести из госпиталя приходили всё тревожнее. «Жесткое лечение, — жаловалась Оля. — Сильные дозы. Булат мучается». В госпиталь Олю увозили и привозили Федотовы. В палате попеременно дежурили как переводчики Маша Федотова, Саша Гинзбург, Фатима Салказанова. Но согласно распорядку посторонние лица должны были уходить из госпиталя после восьми вечера. Лишь Оле разрешали ночевать в палате, она боялась оставить Булата одного.
      В понедельник 9 июня в 11 вечера нам позвонила Оля. «Булату плохо. Я в панике. Не знаю, что делать». Мы сказали, что свяжемся с дочерью и Алла придет через десять минут. Договорились с комендатурой госпиталя, мол, для месье Окуджава срочно нужен переводчик, и там ответили, что Аллу пропустят.
      Так совпало (подчеркиваю: совпало, а не какой-то мой героический поступок), что рано утром я оказался в этом районе и заехал к Алле. Она домой не возвращалась. Я отвел детей в школу и пошел в госпиталь (не с визитом, в это время визиты не делают) просто узнать, что происходит. В палате было пятеро врачей. Они разговаривали с Аллой. Оля сидела около Булата. Булат… Позвольте обойтись без подробностей. Одно могу сказать: может, кто-то и видел людей в более тяжелом состоянии, я — нет.
      Когда консилиум закончился, Алла мне сообщила, что у Булата открылась язва, началось кровотечение, он потерял много крови и его переводят в реанимацию. И врачи решили его «усыпить» на сутки, чтобы дать ему возможность отдохнуть. Алла была с Булатом в реанимации, но дальше ее помощь не потребовалась. Булат заснул. Потом она звонила в реанимацию. Ей отвечали: «Да, мы с вами говорим, потому что вы переводчица месье Окуджава, но вся информация у мадам Окуджава в российском представительстве ЮНЕСКО. Вообще у нас беспрерывно трезвонит телефон, звонят из российского посольства, из представительства ЮНЕСКО, из Москвы, звонил французский сенатор, звонили из министерства иностранных дел — отрывают от работы. Месье Окуджава занимаются четверо специалистов. Делаем всё необходимое».
      В четверг вечером 12 июня Алле позвонили из реанимации, чтобы она передала мадам Окуджава скорбную весть.
      Не скрою, моя первая реакция была такая же, как у Оли. Неправильно лечили! Вот если бы они раньше… Вот если бы вместо того… Да наша бы русская медицина… А если бы Булат остался в Москве, то, конечно…