Конечно, жизнь – не развлеченье,

Но ты про горести забудь.

Невозвратимый миг – значенье

Его поймешь когда-нибудь.

Редактор был поэтом,

и самовлюбленным.

Мои стихи, как скверные духи,

Он нюхал, чуя в них

огрехи и грехи,

А сам благоухал…

тройным одеколоном.

Уверен, вы запели зря,

Вам мало разговорной речи?

Но часто ведь, и говоря,

Вам не о чем сказать и нечем.

Ошибка у него в одном:

Он голос путает с умом.

Мы сидели, пили чай,

Лучше и не надо.

Всё напоминало рай,

Но хотелось Аду.

Он странен, будешь странный тоже,

Коль странность у тебя на роже.

Но иногда бывает так:

И очень странный, и дурак…

Нет ничего дешевле и дороже,

Чем эта группа нашей молодежи.

С его приходом в нашем здании

Все формы стали содержанием.

На спектакль

в Театре сатиры

Зачем напрасно тратить в споре

«Мильон терзаний» на пустяк?

Отсутствие ума не горе —

Сам постановщик был дурак.

Двух чаек разом подстрелили.

За что? Они б еще летали.

Но в ГАБТе недоговорили,

Во МХАТе недотанцевали.

Убита «Чайка», и «Утка» – дура,

Печальные у птиц дела.

Вся эта птичья режиссура

Зовется гибелью «Орла».

В ней, толстой, совместилось тонко:

Любовь к искусству и комиссионкам!

(На спектакль «Эшелон»)

Не с чемоданом, не с вагоном,

В Америку – так с «Эшелоном».

Уж вывозить – так «Эшелон».

Зачем иначе нужен он?

Нет, совсем не одинаково

Всё играет Ахеджакова,

Но доходит не до всякого

То, что всё неодинаково.

Артист великий, многогранный,

Чего-то глаз у Вас стеклянный.

Быть может, это фотобрак?

Так почему ж хорош пиджак?

Все знают Мишу Козакова,

Всегда отца, всегда вдовца,

Начала много в нем мужского,

Но нет мужского в нем конца.

Он режиссер, артист и чтец,

Но это Мишу удручало,

А в Тель-Авиве и конец

Смотреться будет как начало.

Возвращение в Москву

С похмелья или перегрева,

Не отступая от лица,

Он справа там читал налево,

Чтоб снова здесь начать с конца.

Худющий, с острым кадыком,

В солдаты признанный негодным.

Он мыл тарелки языком,

Поскольку был всегда голодным.

Теперь он важен и плечист,

И с сединою благородной,

Но как великий шут, – артист

Оближет снова что угодно.

И вновь, уже в который раз,

Как клоун перекувырнется,

Чтоб не узнал никто из нас,

Где плачет он, а где смеется.

Он августовский, он из Львов,

В нем самых странных качеств сговор.

Он сборник басен, он Крылов,

Одновременно – Кот и Повар.

Всё от Олега можно ждать:

Любых проказ, любых проделок,

Он будет щи еще хлебать

Из неопознанных тарелок.

Ну надо же так умудриться,

Как был продуманно зачат,

Что в день такой сумел родиться

Не кто-нибудь, а ты, Булат.

И тут не просто совпадете,

Здесь тайный знак судьбы самой,

Победы День и День Рожденья,

«Бери шинель, пошли домой!»

Был пройден путь большой и яркий,

«Учитель танцев» что?! Бог с ним!

Он так любил свою свинарку,

Как дай ей Бог любимой быть другим.

Уменье жить и отвечать «на бис»,

Желанье всё вернуть и всё начать сначала,

Он, лишь коснувшись облака кулис,

Достигнет солнца и астрала.

Рождаться каждый день умеет он на свет.

То шут, то ангел на волшебной тризне.

В нем всё есть, только возраста в нем нет,

Как не бывает возраста у жизни.

Когда смеемся мы – он плачет,

Под маской мы не видим слез…

Нет, он совсем нас не дурачит,

Он с нами говорит всерьез.

И стало страшным то, смешное,

Чем развлекал нас в тупике

Великий Шут времен застоя

С седою прядью в колпаке.

О, Необыкновенный Гердт,

Он сохранил с поры военной

Одну из самых лучших черт —

Колено он непреклоненный.

Державин Ширвиндта заметил,

Благословил, но в гроб не лег,

Им равных не было в дуэте,

Их превзойти никто не мог.

Ушел Державин в «Кабачок»,

Но Ширвиндт пережил разлуку.

Ему Миронов протянул

Свою «Брильянтовую руку».

Любимцы публики, кумиры,

Без выходных играют дней.

Три мастера одной сатиры.

Одной и той же – так точней.

Нет их смешнее и добрее,

Всё, что ни сделают, – ол раит,

Вот дружба русского с евреем.

Не то что ваши блэк энд уайт.

Он как подарок с огорода,

Самый любимый у народа.

Пусть неказист слегка на вид,

Красавцы рядом с ним – уроды.

Вот вам и матушка-природа —

Она и клоунов родит.

Ему бы в сборную по баскетболу,

Какой-то черт сидит в нем, бес,

Всего-то два вершка от полу,

А звезды достает с небес.

Переосмысливая заново

Картины Элика Рязанова,

Скажу: талант его растет,

Как и живот, им нет предела,

Но вырывается вперед

Его талантливое тело!

Он выдержит стойко любые нагрузки,

Мгновенно исчезнут сомненья и боль,

Когда в договоре написано ГЛУЗСКИЙ,

Приличная сумма и главная роль.

Как обаятельно чудачество,

Когда таланта очень много.

На сцене верит в обстоятельства,

А в жизни верит только в Бога.

Недолго ждать пришлось ей

свой счастливый случай.

«Ночь карнавальная» явилась тут как тут.

Была она везучей невезучей.

Всё в Люсе есть, «но без пяти минут».

И я, как ты, коплю года,

Чем вызвал зависть и злорадство,

Но сам не верю иногда,

Как клубника в сметане – Доронина Таня.

Ты такую другую поди поищи.

У нее в сочетаньи тончайшие грани,

Будто малость «Шанели» накапали в щи.

Он настоящий лицедей:

Меняет состоянье плоти,

Котов играя и вождей,

Прославился… на «Вашей тете».

Всё это правда, а не враки,

И вовсе не шизофрения:

В Крыму гуляли две собаки,

Поменьше – шпиц, побольше – Ия.

Ходит Саша гусаком

Из Ленкома да в Ленком,

Презирая все интриги.

Те, кто писал кипятком,

Нынче чешут языком,

А иные пишут книги.

Гораздо меньше на земле армян,

Чем фильмов, где сыграл Джигарханян.

И к тебе пришла фортуна,

Фарада, и ты поешь,

Но тебя в «моменто уно»

Не задушишь, не убьешь.

Чего не сделаешь за стольник,

Чтоб овладеть теплом сердец,

Был даже чайником Ярмольник,

Но унитаз – его венец…

В таланте у Мирошниченко

Все краски есть и все оттенки,

Но самая большая краска,

Когда лицо почти как маска.

Всю обнажить себя в искусстве —

Такая у Негоды страсть.

В картине оголила чувства,

В «Плейбое» – остальную часть.

У Вас, как и у всех, Митта,

Есть ахиллесова пята:

Вам Богом было суждено

Пятою вляпаться в кино.

Пишите, Ваш талант бесспорен,

А юмор, эрудиция

Пусть Вас не беспокоят, Горин,

У Вас всегда есть – дикция.

Я Сашеньку люблю давным-давно,

Он худ, опрятен, говорит любезно,

Но нюх такой на свежее говно,

Что рядом ковыряться бесполезно.

Хоть в Черном море, хоть в бассейне,

Когда плывет со мною Рейн,

Я думаю, что речку Гейне

Мы назовем «азохен вейн!»

Вам вообще не приходить бы,

И вообще б не появляться,

Ну а вы еще хотите

Так уйти, чтобы остаться!

Посаженный – курил чинарики,

Ходил в тюрьме туды-сюды,

И проросли там эти гарики

Без удобрений и воды.

Почти таблеточки, как шарики,

Но в них и зерна и плоды.

От всех болезней ваши гарики —

Гастролировал балет,

Все на месте – Миши нет.

Оказалось, он – на месте,

Остальные – просто вместе.

Иностранно, но не странно,

Без загадок и без тайн

Чехов вам не итальяно,

Дорогой геноссе Штайн.

Всё чужое – ноги, руки,

Ваня – это не Джованни.

Не смотрел бы эту скуку

Даже лежа на диване.

Гром гремел, потели стекла,

Бесконечно дождик лился,

За окном земля промокла

И… спектакль провалился.

Просыпаюсь постепенно,

Окна настежь, а мне душно.

Сделай что-нибудь, Елена,

Чтобы не было так скушно.

На спектакль «Орестея»

в Центральном театре Армии

Вам с нашей армией не нужно

Осуществлять свои затеи.

Она годна для Сталинграда

И не годна для «Орестеи».

Хоть Шолохов – само очарованье,

Всяк в Тихий Дом зашедший на очаг

Запомни твердо: не теряй вниманья!

Период полового созреванья

У мальчика не кончится никак.

Два «Спартака» – один в Большом,

Другой в Большом футболе,

Но я б в театр не пошел,

Когда «Спартак» на поле.

Тогда мой театр – стадион,

Скажу, быть может, резко:

Хоть Григорович и силен,

Сильнее Костя Бесков.

Царь моды – он теперь у власти,

Все страны рвут его на части,

Он моды раб и господин.

Дел тряпочных великий мастер,

И женщин розовое счастье,

И голубая страсть мужчин.

Был рак – дурак, а щука – просто сука,

Но Лебедь впрягся с ними в тяжкий воз.

Его пример – другим наука:

Умен, с редчайшим тембром звука,

Но если рядом рак и щука —

Мораль нельзя читать без слёз.

В Крыму гуляли две собаки,

Всё это правда, а не враки.

Гафт это точно написал

И все размеры указал.

Но, милый Валя, вы, однако,

Всё лаете, да на других,

А кто же третья, та собака,

Облаявшая тех двоих?

Гафт очень многих изметелил

И в эпиграммах съел живьем.

Набил он руку в этом деле,

А остальное мы набьем.

На Гафта?

Эпиграмму?

Ну уж нет!

Ведь от него же никуда не скроешься.

А Гафт, хоть он актер,

а не поэт,

Так припечатает, что не отмоешься…

У Гафта нет ума ни грамма —

Весь ум ушел на эпиграммы.

Он гением назвал меня,

Но это было днем,

А вечером того же дня

Назвал меня говном.

Но говорить о нём шутя

Я не имею прав,

Ведь он и вечером и днем

Был в общем где-то прав.

Мой нежный Гафт, мой нервный гений,

Спаси тебя, Господь, от тех,

Кто спровоцировал успех

Твоих незрелых сочинений.

И «дико болен», и здоров,

И занят страшно, и свободен,

И нудноват, и острослов,

И свой как будто, и народен.

Жил в Древнем Риме поэт Плавт,

Но Плавт не знал, что будет Гафт,

Поэтому у Плавта

Нет ничего про Гафта.

За чудные

природы данные

Ждут Гафта

небеса обетованные.