Из Ижоры я спешил как можно скорее, чтобы (признаюсь) мне не возвратиться назад.
      Только что я выехал из Ижоры, как слышу за собою голос; я велел остановиться, оглядываюсь и вижу седого старика, бегуще
      1 Головниным. К. Г.
      2 Т. е. директора Е. А. Энгельгардта. К. Г.
      58
      го по большой дороге; прибежавши, бросился он на колени и со слезами на глазах просил меня взять его с собою до следующей станции.
      Имев подорожную на двух, я посадил его с собою. Он мне тотчас рассказал, что он отставной дьячек села Грузина, принадлежащего графу Аракчееву, что он ходил в Петербург кой-что закупить для попа. Потом старик было начал мне говорить про барина своего, его попа, попадью - сон уже смыкал мои вежды. Я слышал слова его и не понимал их; потом их более уже не слыхал... Не знаю, долго ли спал я, но пробуждение мое было очень неприятно: толчок чуть не выбросил меня из телеги. Я просыпался и мне казалось, что я вижу сон. На быстрой тройке несусь летом по обширной беспредельной дороге, не вижу предмета, к коему стремлюсь, - безизвестность везде. Подле меня лежал старец в глубоком сне. Ты дремлешь рассудок! Удаляюсь от своего счастия, я бегу от тебя! Проснись, проснись, рассудок, что ты делаешь? Но уже поздно, - счастие невозвратно! я должен удалиться. Слезы у меня катились из глаз, и я к ужасу своему увидел, что это не сон, но истина.
      Приехав в Тосну, я пошел к станционному смотрителю прописать подорожную и заказать что-нибудь, чтоб утолить голод. Там я застал офицера1, который вел команду солдат Тарутинского полка из Петербурга в Москву. Я предложил ему чашку чаю; он принял ее. Поговорив с ним часик-другой, я хотел проститься и ехать дальше, но он мне предложил ехать с ним вместе, а свою повозку оставить. Я согласился, но так как я обещался довезти старика до Грузина, то дал ему вперед прогонные деньги, а сам сел в тележку с офицером.
      3-го июля, вечером мы прибыли в Новогород. Новогородская мостовая, беспокойный экипаж меня так измучили, что я не знал, продолжать ли мне дорогу или нет. Я думал уже простоять в Но-вегороде один день, посмотреть город столь славный в древности и потом уже пуститься далее. Но короткое время отпуска, совет моего товарища и наконец, случай, открывшийся нам ехать водою, принудил меня оставить мое намерение и ехать из Нового
      1 Его имя я узнал уже в Москне, так как и он мое при прощании: его зовут Римский-Корсаков, поручик Тарутинского полка. Ф. М.
      59
      рода, не видавши его. Мы отправились на двух лодках, сначала через быстрый Волхов, потом Новогородским каналом и, наконец, рекою Метою. Прекрасная лунная ночь! После палящего жара, который продолжался во весь день, прохлада ночная была нам весьма приятна; тихое и покойное плавание оправило наши ослабевшие члены, песельники пели заунывные и веселые песни попеременно, и неприметным образом мы пристали к следующей станции.
      Так как я ехал в первый раз на повозке, то и ехал весьма тихо; почти каждую ночь я останавливался отдыхать и только на 6-й день мы прибыли в последнюю станцию от Москвы - в Черную Грязь. Через два часа открылась златоглавая Москва; вскоре мы услышали благовест к вечерне, я смотрю - и я уже у Тверской заставы. Завтра или даже сегодня я увижу дражайшую свою родительницу.
      Из Москвы в Царское Село
      С 26 на 27 ночью я уехал из Москвы, приехал к заставе: зазвенели колокольчики, и я вечером в Торжке. Вот я уже 227 верст от Москвы. Мелькали мимо меня местечки, города, а мне казалось, что я все еще в Москве!
      В Торжке, городе, известном по своим кожевенным и сафьянным заводам, я был принужден остановиться, потому что не было лошадей. На другой день вместе с зарею я отправился опять на барской тройке и в полдень я остановился на одной станции, чтобы подкрепить силы свои. Вошед в одну крестьянскую избу, чтобы что-нибудь закусить (у станционного смотрителя ничего не было), я увидел, что крестьяне сидели за столом; я к ним подсел и с довольно большим аппетитом помог им опростать миску со вкусными щами; окончивши наш обед, хозяева попотчевали меня земляникою со сливками. Когда я хотел выйти, мне попался в дверях крестьянин, он остановил меня, перекрестился, после обратился ко мне и начал говорить невнятным и дрожащим голосом.
      Я сначала думал, что он пьян, но слова моего хозяина, который его уговаривал, просил, чтоб он молился Богу, наконец отчаянный вид вошедшего заставили меня обратить на его слова вни
      60
      I
      мание. Я не все мог понять: он говорил отрывисто и несвязно, но все что я слышал, было то, что будто бы, ехавши в Ригу с одним чиновником (он называл его секретарским сыном), он его в лесу заживо зарыл в землю. Голос, вид его, подробности, с которыми он злодеяние сие рассказывал, изображали отчаяние и раскаяние. "Иван, помолись Богу! Иван, помолись, - Бог взми-луется!" слышны были в избе. Наконец, хозяин мой взял его за руку, привел его к образу Спасителя и, став на колена, начал вслух молиться; они молились с полчаса, но вдруг несчастный встал, бросился из дверей, крестьянин за ним: что там было, я не знаю, но когда я расплатился, то вышел и увидел страдальца в самом ужасном положении: он лежал на сырой земле, глаза у него закатились, из рта течет руда (черная кровь), в ужасных конвульсиях он кидался во все стороны, стонал, как будто бы издает последнее издыхание. Я возвратился в избу, чтоб что-нибудь о нем узнать; там была одна хозяйка и вот что она мне об нем сказала: "Иван был нашим соседом и очень добрый и смышленый мужик, но пять лет тому назад в него вселился нечистый дух; он прошлое лето ходил в Москву на поклонение, но ему это не помогло". "Бывал ли он в Риге"? - "Нет, он далее 30 верст отсюда не отлучался". - "Как же он говорит об Риге, ведь он грамоты не знает и ни от кого не слыхал?" "Вестимо так, батюшка, но это - нечистая сила в нем говорит".
      Лошади были запряжены, мне нельзя было ее долее расспрашивать... В станции Ранино я имел удовольствие увидать одного из старых своих товарищей, Маслова; он выехал 24 часами прежде меня из Москвы. Мы ехали несколько станций вместе; но в Бронницах он получил прежде меня лошадей и таким образом мы расстались. Мне запрягли после, и очень худых: я видел, что мне не проехать на них и половины дороги - нечего делать, надобно от них как-нибудь избавиться. К счастью, ночевали поблизости цыгане; первому мне встретившемуся я сунул полтину в руки, и он подошел к возчику, пророческим голосом ему объявил, что если он сегодня поедет, то одна лошадь у него падет - и ямщик, коего не могли убедить ни побои, ни деньги, послушался пустых слов цыгана: он тотчас распряг телегу и нанял за себя тройку.
      Между тем как ее запрягали, подошел ко мне старик, показывает на десятилетнего мальчишку и просит, чтобы я его поберег. Я сначала не понял, но после увидел, что он его посылает в пер
      61
      вый раз - со мной; благословивши его в дорогу, он его сажает на сетку, подает вожжи и, ударив сам в первый раз лошадей кнутом, провожает его из деревни глазами. Между тем парнишка мой храбрится на козлах, покрикивает и пощелкивает, как будто старый ямщик, лошади несутся по гладкой, прямой дороге,- "Нет ли проселочной дороги?" - "Есть мимо монастыря св. Саввы". "Ступай по ней!" Он тотчас своротил с большой дороги прямо в дубовый лес; с полчаса скакали по пням и кочкам и, наконец, выехали к монастырю св. Саввы; там переправились через реку, едем далее, более в траву и, наконец - мы в болоте! Везде кругом густая болотная трава. Лошади пыхтят, тонут в болоте, колеса увязли, - их уже не видно, и мы почти что (не) плывем. "Куда ты заехал?" -"Я, барин, здесь никогда не бывал". - "Зачем же сюда ехал?" - "Да ведь надобно же когда-нибудь побывать: по большой дороге я езжал с отцом". Потом встав на сетку, зачал немилосердным образом бить лошадей: они были хороши и сильны, и через два часа мы выехали опять на чистую дорогу.
      Вскоре я догнал Маслова, перегнал его и двумя днями ранее его, 30-го, увидел Царское Село.
      Город лежит на горе: все улицы, все дома видны. Мне казалось, что я давно там не был. С удовольствием смотрел я на высокие златоглавые церковные купола, на белые красивые домики, искал глазами тот, где живет мой благодетель, мой наставник, где живет его любезное семейство, нашел его - и не мог спустить глаз с него...
      Я забыл Москву, когда увидел Царское Село...
      ПЕРЕПИСКА ПЕРВЕНЦЕВ ЛИЦЕЯ
      Среди сохранившихся обрывков этой переписки бесспорно самое важное и исключительное место занимают давно уже обнародованные Я. К. Гротом, хотя и не в полном виде, а в значительных и существенных извлечениях, лицейские письма одного из товарищей Пушкина А. Д. Илличевского, к его бывшему гимназическому товарищу и другу П. Н. Фуссу (известному впоследствии ученому, непременному секретарю Академии Наук).
      Издавая здесь, впервые целиком и без всяких пропусков этот любопытный историке-бытовой материал, я не могу не сказать хоть нескольких слов об авторе писем, отсылая читателя для более подробного ознакомления с ним, его ролью и его личностью к трудам прежних бытописателей Лицея, между прочим к специальному о нем этюду Н. О. Лернера в Венгеровском издании Пушкина1.
      Алексей Демьянович Илличевский (южно-русского происхождения), сын томского губернатора, родился в 1798 г., следовательно был немногим старше Пушкина, и умер 6 октября 1837 г., т. е. пережив поэта всего на 8 месяцев. Внешняя фактическая биография Илличевского нам мало известна. По окончании Лицея он уехал на службу в Сибирь, к своему отцу (будучи причислен к почтовому ведомству), а потом перешел к сибирскому генерал-губернатору. Но с начала 20-х годов мы уже видим его опять в Петербурге, на службе в Министерстве Финансов2, в кружке Пушкина, Дельвига, Баратынского, Соболевского, кн. Вяземского. С Дельвигом он по-видимому был ближе, но с Пушкиным в эту эпоху у него уже не было прежней лицейской близости. Он восторженно чтил вместе с старыми товарищами лицейскую старину, постоянно участвовал в лицейских собраниях 19-го октября, как живой и насмешливо-остроумный собеседник, сочинял стихи, экспромты и эпиграммы. Но в серьезном литературном отношении он не успел заявить себя ничем значительным, никаких крупных дарований не обнаружил, и несмотря на надежды, которые подавал в Лицее, оказался так сказать "пустоцветом". Между тем, слава Пушкина (с которым он некогда соперничал),
      'Т. I, стр. 414-428.
      2 Он умер в должности начальника отделения тогдашнего департамента государственных имушеств.
      ! Лишь в 1827 г., т. е. 10 лет по выходе из Лицея и за 10 лет до кончины, Илличевский издал томик своих избранных мелких стихотворений, под заглавием "Опыты в антологическом роде", не стоящие выше посредственности. См. о них Н. Лернер в указанном очерке.
      63
      как бесподобного поэтического гения, ярко уже блистала, и эта поразительная разность в их положениях и духовном значении, быть может, должна была отразиться и на их отношениях, по крайней мере со стороны Илличевского. Впрочем, Илличевский, кажется, ни с кем не был в тесной дружбе, чему причиной был по-видимому его характер; на это указывает отзыв о нем его товарища М. А. Корфа, который, при всей его обычной резкости и преувеличении, заслуживает все же в общем доверия.
      В своих отзывах о товарищах, помещенных в дневнике его (за 1839г.), бар. Корф так характеризует Илличевского: "Еще в Лицее он показал явно желчный и завистливый характер, который после отразился на всей его жизни и отравил ее для него самого. С острым умом, с большим дарованием в эпиграмме, он писывал прежде много стихов, но хотя при смерти его (в 1837 г.) в журналах назвали его "известным нашим литератором", однако, известность эта умерла вместе с ним. Он служил сперва в Министерстве Финансов, потом долго жил в отставке и путешествовал за границею, и наконец вступил опять в Министерство Финансов, в котором и умер начальником отделения. Как собеседник, он был чрезвычайно приятен, но друзей не имел: подозрительный и себялюбивый характер удалил его от всякого сердечного сближения"1.
      Однако ж, вопреки мнения Корфа, "известность" Илличевского (хотя правда, и не литературная) не умерла вместе с ним, и она не умрет и в будущем, так как она не основывается ни на его действительно незначительной жизненной карьере, ни на его более чем скромном вкладе в нашу литературу, а всецело на связи его имени с именем Пушкина2, на его роли в кругу лицейских товарищей поэтам в кругу лицейских товарищей поэта и в лицейском периоде развития последнего, наконец на значении тех важных письменных и художественных свидетельств о жизни в Лицее, которые, выйдя из-под пера этого рано развившегося умственно юноши, сохранились к счастью для потомства.
      Илличевский в Лицее и Илличевский в жизни -это как будто два разных лица, и насколько последний мало для нас интересен и не внушает особенного сочувствия, настолько первый возбуждает к себе интерес и симпатию. Искренние и простодушные лицейские послания его к другу, как и лицейское его стихотворное острословие и талантливые рисунки-карикатуры, при всем их ребяческом характере, для нас столь же важны и ценны, сколь мало интересны и не значительны все его последующие литературные "опыты". И надо сказать правду: что и безотносительно все, чем проявил себя Илличевский в стенах Лицея и что сохранилось от него, действительно должно было возбуждать известные надежды на расцвет и производительность его все же недю
      1 Русская Старина, 1904г., июнь, стр. 554.
      2 Вспомним предсказание самого Илличевского, что "лучи славы его (Пушкина)
      будут отсвечиваться и в его товарищах".
      64
      жинных способностей в будущем, и мы даже склонны думать, что в этом полном неоправдании ожиданий отчасти виноваты и обстоятельства и условия жизни, в которые был поставлен Илличевский после Лицея... При иных более благоприятных условиях, из его хотя бы посредственного дарования могло бы выйти что-нибудь более значительное.
      Илличевский в Лицее (прозвище его у товарищей было "Олосенька" уменьшительное от Алексея) принадлежал к лучшим, "превосходным" ученикам и удостаивался от профессоров самых похвальных аттестаций, что явно свидетельствует о его способностях. Но уже в этих лицейских аттестациях отмечаются некоторые шероховатости в его нраве и характере.
      Вот, например, отзыв о его успехах по нескольким предметам и поведению из цитованной уже табели ведомостей профессоров за 1812г. (подписанной дир. Малиновским):
      В русском и латинском языках: Счастливые способности, прилежание чрезвычайное и успехи отличные.
      В логике и нравственности'. Острое понятие, отменно успевает, но слишком тороплив.
      В математике: Судит основательно, но скоро, самонадежен. Успехи отличные.
      В географии и истории: Редких дарований, особенно прилежен, судит здраво и основательно, успехи прекрасны.
      В рисовании: Великих дарований, успехи превосходные.
      По нравственной части: Довольно благонравен, остроумен, пылкого воображения, смел, решителен, с чувством к добродетели; но властолюбив и с трудом подчиняется!
      О деятельном участии Илличевского в литературных упражнениях лицеистов, о его любви к стихотворству в разных родах, особенно в сатирическом, о раннем соперничестве его с Пушкиным, о его злых эпиграммах и карикатурах (он был отличный рисовальщик), которыми он украшал лицейские журналы, об этом достаточно известно, и ко всему этому мне придется еще возвращаться по разным поводам.
      Здесь же на очереди стоят письма Илличевского к его другу Фуссу. Значение этих живых современных свидетельств о лицейском быте и порядках, о педагогах лицея и их учениках, о литературных занятиях, вкусах и настроениях в среде питомцев I курса и пр. вполне признано и оценено, и излишне было бы распространяться о том.
      П. Н.Фусс, к которому обращены письма, сын непременного секретаря Академии Наук Н. И. Фусса (впоследствии сам занявший эту должность), был учеником Петербургской гимназии (ныне 2-й, что на Казанской ул.), где до Лицея учился и Илличевский. Так возникла их дружба, не прекращавшаяся и после их разлуки. Видимо она поддерживалась общими рано развитыми духовными интересами и любовью к литературе. Илличевский, надо думать, поступил в Лицеи уже с порядочной подготовкой, и в этом смысле мог иметь влияние на товари
      3 Зак. 689
      65
      щей. В письмах своих он обнаруживает большую рассудительность, начитанность в современной литературе, остроту суждений и наблюдательность.
      Моему отцу эти письма были переданы сыном П. Н.Фусса лицейским воспитанником Влад. Павл. Фуссом.
      Письма Илличевского к Фуссу1 1812-й год
      I
      9 февраля (1812 г.).
      За добрый твой привет, за лестное желанье Я приношу тебе сердечное признанье. Благодарю тебя за то, что не забыл Того, кто так тебя, как друга, век любил. Прошу меня простить за долгое молчанье:
      Но чтоб проступок сей, Толико дерзостный, загладить поскорей, Пишу к тебе, мой друг, стихами я посланье.
      Благодаря судьбу, здоров и весел я; Учение ж меня совсем не отягчает; Вот только чем, мой друг, прискорбна жизнь моя: Разлука от меня любезных отделяет. Но, может быть, смягчится рок, И в Петербурге я, средь праздного досуга, Увижу и родных, и милый дом, и друга.
      1 Все письма писаны на довольно толстой и грубой бумаге (б ч. в 4-ку) разного цвета: белой, светло-синей, желтоватой и сероватой и хорошо сохранились, почерк во всех четкий, но меняется значительно с голами крупный и детский в 1812 г. (за 1813 г. нет вовсе писем), он обращается в более мелкий и твердый с 1814-15 г. и по характеру приближается к почерку Пушкина. Сходство их во многих рукописных набросках порой так велико, что не легко для неопытного глаза различать их автографы. - Сохраняем подстрочные примечания Я К Грота к письмам. Первое письмо все - в стихах.
      66
      Душевно рад, что ты не одинок: Что некто есть к тебе душою приближенный. Желаю сердцем всем, чтоб сей союз бесценный Продлился - и тебе век утешеньем был.
      Ты пишешь, что и он прокладует дорогу На Пинд утесистый, к стихотворенья богу, Куда в Гимназии и я подчас ходил, Куда и днесь хожу, но только что украдкой, Ибо, сказать тишком, нам всем запрещено Шутить с Парнасскою, опасною лошадкой, Которую седлать еще нам мудрено.
      Ты счастлив, что нашел себе в Гимназьи друга, Ты счастлив! У меня ж нет искренних друзей: Но есть приятели, с коими средь досуга, Делю часы забав и юности моей.
      Пора уж перестать... но сделай одолженье, Товарищам отдать прошу мое почтенье: Ахматову скажи ты от меня поклон; Преплуту Ольхину мой выговор строжайший, Зачем писать ко мне не хочет больше он; А Фусу1 объяви почтение нижайше.
      Что? Каково теперь в Гимназии у вас? Пиши, пожалуйста, ни мало не стыдясь. Скажу же про себя - нет лучше, как в Лицее: Учась с прилежностью, ведя себя скромнее, Бояться нечего: беда, напасть - пустяк, Счастлив быть может всяк. Уверен будь всегда, мой друг нелицемерный, Что я тебя любить не перестану верно, И что писать к тебе я буду средь досуг. Ответа жду прощай! Я семь твой верный друг
      Алексей Илличевский.
      1 Вероятно, брату П. Н. Фусса Александру, о котором упомянуто ниже. К. Г. 3' 67
      II
      18 февраля 1812г.
      Любезный друг Павел Николаевич!
      Благодарю тебя душевно за приятнейшее письмо: оно мне принесло много удовольствия. Прошу тебя и впредь продолжать столь для меня приятную переписку.
      Напрасно ты думаешь, что у нас в Лицее не слишком хорошо: потому что не можешь видеть всякую неделю своих родителей. Средь разлуки привыкнешь к разлуке; да будто бы и нельзя совсем видеть их? К нам приезжают наши родители довольно часто. Жаль мне, любезный друг, что ты не в Лицее. Ты верно бы здесь был из самых лучших. Позволь затруднить тебя маленькой просьбой: пришли ко мне мои басни: Дуб и Лисица вельможею* и поцелуй миленьких Виленьку, Егорушку и Сашеньку. Rendez de ma part mes plus profonds respects a M-me votre mere et M-r votre pere2.
      Остаюсь твой верный друг
      Алексей Илличевский.
      III
      25 марта (1812) г.
      Любезный друг Павел Николаевич!
      Письмо твое, от 12 марта, к великому удовольствию я получил недавно, и приношу тебе чувствительную благодарность за то, что ты меня не оставляешь, подобно плуту-Ольхину, своими ответами. Нет ничего приятнее, как получать письма от старинных своих приятелей, и при получении оных вспоминать драгоценные минуты, проведенные некогда вместе; по крайней мере, я всегда держусь правила: ищи друзей, не забывай старинных; Бог знает, милый друг, что впредь случится, а что за плечами, то уже сбылось... Но полно! я, мне кажется, наскучил тебе своей моралью.
      Что касается до моих стихотворческих занятий, я в них успел чрезвычайно, имея товарищем одного молодого человека, который, живши между лучшими стихотворцами, приобрел много в
      1 Басня "Дуб" оказалась приложенною и печатается ниже с другими стихотворениями автора. Там имеется приписка: "Извини, друг мой! другую пришлю пост: я ее хочу поправить; правда и эта не слишком хороша. А. И." К. Г.
      1 Свидетельствуйте мое самое глубокое почтение Вашим матушке и батюшке (франц.)
      68
      поэзии знаний и вкуса (не правда ль тебе это последнее имя неизвестно?), и, читая мои прежние стихи, вижу в них непростительные ошибки. Хотя у нас, правду сказать, запрещено сочинять, но мы с ним пишем украдкою; по первой почте постараюсь прислать тебе несколько стихотворений1.
      Прошу засвидетельствовать нижайшее почтение мое Папеньке и Маменьке вашей и не забывать истинно тебя любящего друга.
      Алексей Илличевский.
      IV
      26 апреля 1812г.
      Любезный друг Павел Николаевич!
      Христос воскресе! Искренно поздравляю тебя с праздником Св. Пасхи и желаю всем сердцем быть тебе отныне здорову и щастливу. Чувствительно жалею, друг мой, что у тебя все еще болит рука: потому что это отнимает у меня удовольствие получать твои письма, а тебе мешает в успехах.
      Ты пишешь, что у вас в Гимназии все идет весьма хорошо; вряд ли? Ты, я думаю, из пристрастия к Миллендорфу2, в этом меня уверяешь! Что же касается до нашего Лицея, уверяю тебя, нельзя быть лучше: учимся в день только 7 часов, и то с перемена-ми; которые по часу продолжаются; на местах никогда не сидим; кто хочет учится, кто хочет гуляет; уроки, сказать правду, не весьма велики; в праздное время гуляем, а нынче ж начинается лето: снег высох, трава показывается, и мы с утра до вечера в саду, который лучше всех летних петербургских. Ведя себя скромно, учась прилежно, нечего бояться. Притом родители нас посещают довольно часто, а чем реже свидание, тем оно приятнее. Скажу тебе новость: нам позволили теперь сочинять, и мы начали периоды; вследствие чего посылаю тебе две мои басни и желаю, чтоб они тебе понравились. Горчаков3 благодарит тебя за поклон,
      1 Ниже печатается еще несколько оказавшихся при письмах стихотворений Илли-чевскогоогШ2г. К. Г
      2 Тогдашнему инспектору гимназии, который на деле управлял заведением Директором был известный, как цензор, Иван Осипович Тимковский. Я. Г.
      3 Князь Ал Мих. Горчаков, впоследствии министр иностранных дел, поступил в Лицей также из гимназии, как и некоторые другие воспитанники 1-го курса. Получил при выпуске из лицея вторую золотую медаль. Я Г
      69
      и хотел было писать, да ему некогда. Поверишь ли? Этот человек учится с утра до вечера, чтоб быть первым учеником, и, кажется, достиг своего желания.
      Побрани, сделай милость, преплута Ольхина (кажется, вы все его так зовете), что он ленится пять строчек написать к прежнему своему товарищу, и скажи Гижицкому, что его муза напрасно молчит. Засвидетельствуй мое нижайшее почтение Папеньке и Маменьке и поцелуй миленьких твоих братьев.
      Остаюсь с искренним доброжелательством и верною дружбою
      А. Илличевский. 1814-й год
      V
      Июля 27 дня 1814 года Царское Село.
      Любезный друг, Павел Николаевич!
      Странно, что, питая взаимно постоянную дружбу и ведя толь долго приятную переписку, вдруг оба мы замолкли. Прошел год - и я не получил от тебя ни одного слова. Обыкновенно дружба подобна огню, который не горит, не будучи раздуваем; ее истребляет долгое молчание; но мое чувство к тебе никогда не истощится. Воспоминания о тебе составляют приятнейшие минуты в моей жизни! Позволь же о тебе мыслить то же, - думать, что ты не позабыл меня, и надеяться, что примешь ты письмо сие с благосклонностью.
      В течение тех трех лет, как я оставил Гимназию, мне кажется, что она совершенно не изменилась. Прежние товарищи вышли, вступили новые, и ты, мой друг, скоро оставишь оную. От многих, в том числе и от Матвеева, который служит теперь в правлении нашего Лицея, слышал я, что ты перешел в 7-й класс. Желать тебе успехов было бы с моей стороны и не кстати и незачем: я уверен и без того, что ты из первых в Гимназии. Радуюсь, что тебе не много остается уже продолжать учение; но мой курс продолжится... еще... еще... три года! - Хоть не рад, да будь готов!
      У нас в Царском Селе завелось теперь новое училище под именем Пансиона при Императорском Лицее, где за каждого воспи
      70
      танника платят по 1000 рублей. Число их простирается уже до 80, и все они на казенном содержании1. Нельзя жаловаться на смотрение, ни на учение; но содержание могло бы быть лучше. Отличнейшие из них будут поступать в лицей: итак, рассуди сам, как трудно теперь к нам попасть! В пансионе много есть и из Гимназии, именно: Романовский, Бухаров, Рашет, Безаки, Черкасов... всех не могу вспомнить!
      Каково ты проводишь время в Петербурге? здоров ли ты? прошла ли у тебя болезнь руки, которою ты прежде страдал? У вас теперь каникулы: тебе, я думаю, весело! И я бы мог проводить также весело время, когда бы не лишен был удовольствия видеть своих родителей, которые живут теперь в Томске, где Папенька Губернатором, за 4.500 верст отсюда! Каково расстояние? Часто случается, что по два месяца не получаю от них писем.
      Кланялся ли тебе от меня Гижицкий? Он был у нас в Лицее, когда мы представляли маленькую пьесу, и видел меня. Не помню фамилии одного вашего пансионера, который был также у нас и которого я просил именно тебе и Гижицкому поклониться. Опиши мне, сделай милость, ежели это тебе не труд, какие у вас теперь перемены в рассуждении прежнего? Кто остался еще в Гимназии из бывших наших товарищей? Что сделалось с Ильею Ольхиным, где он теперь и что творит? Поклонись от меня Гижицкому, Шварцу и пр., также твоему братцу Александру Николаевичу. Уверь миленьких Виленьку и Егорушку, что я их всегда люблю и невольно о них вспоминаю; я думаю, что первый из них весьма вырос и уже в Гимназии.
      Вот тебе письмо мое,- ты не можешь жаловаться, чтоб оно коротко было; вдобавок еще посылаю тебе мою Оду на взятие Парижа1. Прости, ежели увидишь несовершенства. Остаюсь в полной надежде получить от тебя ответ, - от тебя, которому был и всегда пребуду нелестным другом.
      Алексей Илличевский.
      P. S. Прошу засвидетельствовать глубочайшее уважение Родителям твоим и изъявить мое почтение Федору Ивановичу Кат
      1 Лицейский пансион возник из частного училища, основанного в 1813 г. Гауэншильдом, который потом и назначен был директором новообразованного казенного заведения. Я. Г.
      2 Печатается ниже, в отделе стихотворений на заданные темы. К. Г.
      71
      терфельду. Он всегда брал во мне особенное участие и помнит меня до сих пор еще, за что бы я был весьма благодарен, ежели бы не питал к нему живейших чувствований истинной признательности.
      VI
      Царское Село. 10-го сентября 1814г.1
      Любезный друг, Павел Николаевич!
      Приятное письмо твое от 24 августа имел я удовольствие получить. Суди сколько я был обрадован: оно первое после толь долгого твоего молчания. Но что делать? не всяк господин своего времени. Beatus, кто свободен, кто может управлять досугом и может по воле наслаждаться бытием своим; beatus! По крайней мере, этот удел не наш, не наш, повторю: ибо и я нередко в зависимости у должности своей.
      Так! но не страшись, чтоб это могло прервать переписку нашу - нет! нет! не захочу я лишиться самых приятных минут в жизни: ибо, по истине, чтение писем твоих доставляет мне оныя. Но извини, ежели нынешнее письмо мое тебе коротким покажется: я опоздал, а почта, ты знаешь, никого не дожидается. Все лучше написать хоть мало, чем ничего не написать.
      Свидетельствую мое почтение Федору Ивановичу К. и целую братцев твоих. Прощай - до будущего раза.
      Искренний и всегдашний друг твой
      VII
      Алексей Илличевский.
      Октября 6 дня 1814 года.
      Любезный друг, Павел Николаевич!
      Принимаюсь за перо, три недели оставленное мною. Ты простишь мне это молчание, в котором, однако ж, я не виноват ни мало: признайся, что по законам справедливости тебе писать сле
      1 Адрес этого письма, как и следующего (написан на одной из сторон листа): "Его Благородию Милостивому Государю моему Павлу Николаевичу Фуссу в Петербург. На Васильевском острову, в 7-й линии, угольный дом на набережной".
      72
      довало, - и к величайшему удовольствию, ты исполнил долг свой. На сих днях получил я письмо твое от 26 сентября.
      Что сказать мне о состоянии вашей Гимназии? Жаль! и только; подлинно только: лучшей перемены ожидать не можно! Если в мою бытность при М. все так переменилось, что ж должно быть ныне? Ах! с какою сладостию вспоминаю иногда пребывание мое в Гимназии, времена счастливые Энгельбаха и Доль-ста, наше взаимное дружество, прежних товарищей: Голубя, Ор-житского, Ольхина - et tant d'autres! Oui, j'aime le souvenir de ceux, que j'ai cheri!1 Ax, воспоминание прежнего счастия и настоящие бедствия усладить может:
      Et le pauvre lui meme est riche en esperance, Et chacim redevient Gros-Jean comme devant, Et chacun est du moins fort heureux en revant!2
      Но я слишком разахался! un mot de M-r Gretch: Quoique jc n'ai pas 1'honneur de le connaitre en personne, j'estime ncanmoins son talent superieur. Son journal de Patriote, sa traduction de Leontine, son edition des Избранные места4 - делает ему честь великую, а похвала моя, я уверен, не прибавит к его славе... ни крошечки!
      Ежели уроки мешают тебе свободно вести со мною переписку, то и мне не менее мешает (только не уроки: il sen faut de beaucoup!), а страсть к стихам. К счастию уроков у нас не много, а времени-довольно; и так я со всем успеваю разделываться. Но не думай, чтоб это помешало мне писать к тебе. Счастливейшими почитаю те минуты, в которые, известив тебя о всем нужном, могу подписаться твоим нелицемерным другом.