- Да уж сам понимаешь.
      - На один день, а? Я тебе покажу замечательную шахту, стадион, сосны у нас растут, - ни у кого не растут, а у нас - да - песок подсыпаем. А какая весна у нас! Честное слово, поедем, я глазам своим не верю: это же первая настоящая весна в Донбассе! Ты понимаешь - весна всюду! Под землей весна! Ну, хоть переночуешь у меня, а?
      - Нет, брат, как-то не могу.
      - Я вижу, что не можешь, - и по глазам, и по голосу, и по носу видно...
      Ефремов мотнул головой и рассмеялся.
      - Ты лучше в Москву приезжай, я вас познакомлю. И жену свою привози. Домами будем встречаться.
      - У меня ушла жена, - сказал Гольдберг и покашлял. - Когда я вернулся из Москвы, ее уже не было, письмо оставила и шкафы все оставила, а сама уехала.
      Он подошел к раскрытому окну, долго смотрел на весеннюю полную холодных огней ночь. Ефремов положил ему руку на плечо.
      - Ты прости, Миша, я не знал, - тихо сказал он.
      Гольдберг рассмеялся:
      - Ну-ну, брось! У тебя такое удивленное лицо, как у того человека, который меня принял за провизора. Теперь - что, а в первое время вот чувствую: не могу - и все.
      V
      Лена замечала, что мать изменилась. Она заметила это сразу, еще на вокзале, когда, подбежав к Екатерине Георгиевне, закричала:
      - Мама, мама, я научилась прыгать на одной ножке! - и мать рассеянно ответила:
      - Идем, доченька, дома обо всем расскажешь.
      Дома мама вела себя, как случалось вести себя однажды Лене, когда, оставшись одна, она решила убрать комнату и разбила круглое зеркало. Она легко раздражалась, беспричинно лезла целоваться, два раза плакала.
      Утром, когда мама ушла на работу, вошла соседка, Вера Дмитриевна, старшая по квартире, и рассказала Лене, что мать выходит замуж.
      - Вы врете, - сказала Лена.
      - Сироточка бедная, не вру я, сама все своими ушами слышала, говорила Вера Дмитриевна и гладила Лену по волосам.
      Потом она сказала Лене, какое теперь время: женщины поживут с мужем год-два, народят детей - и разойдутся, а бедные младенцы мучаются и терпят.
      - Вот чем твой папаня плохой? - спрашивала Вера Дмитриевна. - Молодой, красивый, устроенный хорошо, а она его кинула, а этот, второй, - маленький, невидный, против твоего папы он ничего не стоит. Зачем она папу твоего мучит?
      Лене стало очень страшно от этих разговоров; она сидела тихо, округлив глаза, сложив руки на животе, и губы у нее дрожали. Она понимала, что мама виновата и ведет себя постыдно. Но еще больше ей становилось жутко от своей беспомощности; так жутко ей сделалось раз на Театральной площади, когда она потерялась в толпе и мгновение стояла, боясь плакать, чтобы не обратить на себя внимание чужих людей, и в то же время понимая, что только эти чужие смогут разыскать ее маму. И сейчас она не могла плакать.
      Днем старичок-почтальон принес для мамы телеграмму. Не распечатывая, соседки ловко отвернули краешек телеграммы, прочли по складам и начали смеяться. Тогда Лене стало жаль маму, точно она была совсем маленькой, меньше соседской Люськи. Она заплакала. Потом она поймала в коридоре соседского котенка, - в Москве все изменилось к худшему за месяц ее отсутствия, - и котенок вырос, сделался почти взрослым, худым и некрасивым. Лена решила, что он болен и заброшен, как мама, и запеленала его в платок, но котенок не хотел спокойно лечиться на постели - он выпрастывал из платка грязные когтистые лапы, бил хвостом и кричал неприятным, злым голосом.
      Мама пришла к обеду и, не поцеловав Лены, распечатала телеграмму.
      - Ну, что ж это такое? Я больше не могу ждать! - сказала она плачущим голосом и сердито бросила портфель.
      Лена уже знала, что было написано в телеграмме:
      "Задержусь два дня товарища, причина серьезная".
      Девочка, притаившись, смотрела на мать - она была по-прежнему хорошей и красивой, от нее шло тепло и пахло цветами, и это было очень страшно, уж лучше бы у нее на лице сделались прыщи или нос раздулся красной картошкой, как у дедушки.
      Должно быть, с похожим чувством любящие люди смотрят на молодую, красивую женщину, не подозревающую, что она больна смертельной болезнью.
      За обедом мама сказала, что гулять сегодня нельзя, - сильный ветер и снег.
      Лена рассказала, что тетя Женя, у которой она гостила, ссорилась с дедушкой за то, что он приучил Керзона во время обеда лазить лапами на стол и что мужа Кости никогда нет дома: он все ездит на посевную кампанию. Она ни слова не сказала матери про "то", и мать ей ничего не сказала.
      Вечером приехала Клавдия Васильевна, мамина подруга, стриженая докторша, с красным лицом. Мама очень обрадовалась и тотчас же стала укладывать Лену спать. Но Лена спать не хотела, она тоже любила Клавдию Васильевну и хотела с ней поговорить.
      Лена болтала ногами, не давая снимать с себя ботинки, а мама стояла перед ней и упрашивала:
      - Ну, Леночка, ты ведь уже большая: надо слушаться.
      - Да, у тети Жени я ложилась в одиннадцать, - плаксиво возражала Лена.
      Наконец она разделась и после всех горестей и волнений даже всхлипнула - такими приятными ей показались теплая постель, мягкая подушка, знакомое голубое одеяло с пуговицами. Она подогнула колени, ухватила себя за палец ноги, потом вытянулась, рассмеялась и снова свернулась калачиком, подтянула колени к подбородку. Потом она посмотрела на маму, сразу все вспомнила, горестно вздохнула и, закрыв глаза, притворилась спящей.
      - Спит? - спросила Клавдия Васильевна. - Я получила твою открытку и испугалась, думала - она заболела.
      Екатерина Георгиевна посмотрела на Лену и, улыбаясь, покачала головой.
      - Ну, ничего! Давай сядем у окна, я шепотом буду, она не спит еще.
      "Нет, сплю", - сварливо хотела сказать Лена, но удержалась.
      Они сели рядом, поглядели друг другу в глаза и рассмеялись.
      - Понимаю, все понимаю, - сказала Клавдия Васильевна.
      - Клава, милая, ты не поверишь, в загсе уже была. Какое-то сумасшествие!
      Клавдия Васильевна когда-то, пятнадцатилетней девочкой, влюбилась в студента-квартиранта, но после она увлеклась книгами, испортила зрение, надела очки, и подруги думали, что за всю жизнь она ни разу ни с кем не целовалась; она же относилась к увлечениям подруг иронически.
      В глубине души Клавдия Васильевна, женщина смелая и решительная, специализировавшаяся по хирургии раковых опухолей, удивлялась и даже ужасалась тому, с каким безрассудством другие женщины влюбляются и сходятся с мужчинами, но она никому не говорила об этом и даже, наоборот, старалась показать, что для нее все эти вещи понятны, как поступки детей для педагога.
      - Рассказывай, рассказывай, Катюша, - сказала она, - что за человек, как и что?
      - Что же рассказывать? - сказала Екатерина Георгиевна. - Ну как тебе рассказать? Все произошло совершенно внезапно. Ты ведь знаешь мои планы: собиралась учиться, задумала огромную программу, я ведь решила Электротехнический кончить заочно: это огромная работа, ругаю себя "дурой", "гусыней" и все мучаюсь - зачем я это сделала, так было все ясно и спокойно.
      Клавдия Васильевна рассмеялась, она знала, что все разговоры о любви начинаются именно так.
      - Ну и что же, Катюша? Если он настоящий человек, он не помешает тебе и, может быть, поможет даже...
      - Да, я это тоже думаю, - оживленно сказала Екатерина Георгиевна. - Он человек замечательный, ты ведь знаешь моего первого мужа, ну вот: полная противоположность. Нет, ты даже не поверишь, как это со мной случилось! Ну, он сильный человек, понимаешь, вот просто настоящий человек, я как-то сразу поняла: вот во всем настоящий человек, я даже не знаю, как это тебе объяснить, - вот ему можно верить, как я маме в детстве верила, понимаешь? Он член партии, был на войне, теперь он главный инженер на заводе, из хорошей рабочей семьи, между прочим и сам был рабочим, и представь себе: некрасивый, небольшого роста, то есть объективно некрасивый, а для меня - ну, вообще глупости... Ну, вот понимаешь: я вот тоже думала - человек он чистый, честный, серьезный, наконец, мне его помощи не нужно, но если случится что-нибудь, какая-нибудь заминка, он мне по-товарищески всегда может прийти на помощь.
      Она говорила и радовалась, что все происшедшее имеет разумное и простое объяснение, а в душе у нее было беспокойство, что говорит она совсем не про то и что нужно рассказать, как они ночью гуляли и как вдруг поцеловались в переулке.
      Клавдия Васильевна смотрела на нее и думала:
      "Господи, ну как же можно быть такой красивой! Мне бы хоть глаза такие или голос! Женщина она - во всем женщина!"
      Потом она погладила Екатерину Георгиевну по волосам и сказала совсем тихо:
      - Катюша, милая, зачем ты врешь на себя все? Ведь я тебя знаю: ни о чем ты не думала - взяла и влюбилась.
      - Да, - сказала Екатерина Георгиевна, - правда: взяла - и влюбилась. Она обняла Клавдию Васильевну и, глядя ей в лицо, смеясь, сказала: - Да, правда: вот взяла да и влюбилась... Клава, милая моя, ведь, ей-богу, это самое лучшее, что есть в жизни: вот так - рассудку вопреки, без плана и логики... Он ведь уехал, и я вот думаю: приедет, посмотрю на него - и умру сразу. И ничего не нужно. Я на работе очень честолюбива, - знаешь ведь, ты меня ругала; а теперь и честолюбие свое потеряла. Вчера Караваев говорит: "Товарищ Щевелева, стоит вопрос о том, чтобы послать вас на месяц в Ленинград, вас - вместо Краморова", а Краморов - крупный специалист, написал две книги, по ним курс студенты учат. В другое время я бы обрадовалась, а сейчас сказала ему: "Не хочу ехать в Ленинград". А голова все кружится, вспомню, подумаю... и знаешь - все вспоминаю переулки какие-то... снег... памятник, ну совершенно сошла с ума, и только бы он поскорей приехал... И знаешь, какое-то хорошее чувство, когда мы вдвоем никого больше нет, а раньше все казалось, с Гришей, что нас четверо, ей-богу, ты прости меня, что говорю о таких вещах, - но вот двое целуются, а двое смотрят и замечания насмешливые делают. А тут - как в дремучем лесу.
      Клавдия Васильевна покраснела, начала сморкаться и сердито, по-старушечьи бормотать:
      - Ах, черт, черт, что такое!.. Ну и очень хорошо! Дура ты, счастливая дура!
      С постели послышались всхлипывания, внезапно перешедшие в громкий рев:
      - Уйди, уйди от меня! - кричала Лена.
      Злое, деспотичное существо задыхалось от слез; глаза его были пугающие, не детские, а маленькие худые руки так слабы и беспомощны, что Екатерина Георгиевна совсем растерялась и, став на колени перед кроватью, говорила:
      - Я не буду, дорогая моя, не буду! Клянусь тебе, не буду!
      Больше часа успокаивали они девочку, и, когда та наконец заснула, Екатерина Георгиевна не хотела уже говорить о любви и арбатских переулках, о тихом снеге, падавшем при смутном ночном свете. Она смотрела на лицо девочки, на ее вздрагивающие губы, печально покачивала головой, и жизнь ей казалась запутанной, непонятной.
      Клавдия Васильевна посидела еще немного, рассказала подруге о делах в клинике, об интересном хирургическом случае, о своей ссоре с председателем месткома, простилась и ушла.
      Выйдя на улицу, она остановилась и закурила папиросу, глубоко, с удовольствием затянулась. К ней подошел человек с поднятым воротником пальто и спросил:
      - Простите, вам не скучно так одной стоять?
      Голос у него был развязный, а лицо испуганное, точно его кто-то заставил подойти.
      - Проваливайте, дурачье! - басом сказала Клавдия Васильевна и зашагала в сторону Неглинного проезда, чувствуя, как краска девичьего стыда горит на ее щеках.
      На следующий день Лена снова не пошла в детский сад - болело горло, а небо было в тучах, лил дождь; она стояла у окна и прижималась носом к стеклу; когда стекло нагревалось, она передвигала нос в холодное место. Играть ей не хотелось, иногда она закрывала глаза и вздыхала. В дверь постучали. Лена подняла голову - перед ней стоял отец. На нем была потемневшая от дождя шляпа, широкое и длинное пальто.
      - Папа, папа! - закричала она и, подбежав, прижалась щекой к мокрому ворсу пальто.
      Он разделся, сел на стул и, гладя Лену по голове, осматривал комнату.
      - Мама здорова? - спросил он.
      Лена, полуоткрыв рот, смотрела на его белое лицо и высокий лоб.
      Все соседи говорили, что у нее такие же большие карие глаза, как у папы, значит, она тоже красивая.
      - Мама здорова? - снова спросил он и вынул портсигар.
      - Да, она скоро придет, ей обед нужно варить, - ответила Лена и, подумав, добавила: - Мама не позволяет здесь курить, у меня слабые легкие.
      - Ну не буду, не буду! Ты почему такая худая?
      - Я целый месяц гостила у тети Жени, только вчера вернулась, мне полбилета взяли.
      - Да что ты! Мама поздно приходит? - Он зажег спичку и закурил.
      - А когда я туда ехала, мне четверть билета взяли. Мне дедушка подарил альбом, старый, но еще очень хороший.
      - Что нового у мамы?
      - Не знаю ничего. Папа, почему ты так редко приходишь?
      - Что? Да ты слушай, что тебя спрашивают, и отвечай на вопросы. К маме гости ходят?
      - Не знаю, папа. Ты меня обещал покатать на автомобиле, еще тогда, забыл, папа?
      - Я слышал, она замуж вышла, правда? - спросил он и зажег сразу три спички.
      Лена заплакала и отошла к окну.
      - Так, так, - сказал папа и вздохнул: - Ну, и чего ты плачешь, девочка? Это мне нужно плакать, а не тебе.
      Лена заплакала громче и стукнулась лбом о стекло. Она плакала, боясь посмотреть на отца, и слышала, как он ходил по комнате, закуривал и разговаривал сам с собой; ей хотелось, чтобы он подошел, успокоил ее, но он все ходил да ходил.
      - Тэк, тэк, молодые люди! - говорил он. - Все чудно! Все очень чудно, молодые люди!
      Девочка смотрела в окно: все было совсем не чудно в этот туманный, темный день.
      Она любила мать и отца. Мать входила во всю ее жизнь, мать была в теплоте ее одеяла, в болтовне перед сном, в веселой игре во дворе, в сладости пирожного, в слезах, в сказках, которые она сама себе рассказывала... А отец был самый умный, красивый и сильный. Он красиво зажигал спички, красиво дымил папиросой, ей хотелось сесть к нему на колени и смеяться над всеми вражескими девочками. Они оба были ей необходимы и оба принадлежали ей, хотя папа жил год на другой квартире. Она его любила и не обижалась на него за то, что он в каждый свой приход обещал ей замечательные вещи и ни разу не выполнил обещания.
      Папа все ходил по комнате, а Лена стояла у окна и плакала.
      Он остановился, прислушался и сказал:
      - Вот, кажется, пришла, - посмотрел в зеркало, нахмурил брови и снова закурил.
      Мама вошла в комнату и сказала неожиданным для Лены спокойным и веселым голосом:
      - А, здравствуй!
      Папа покашлял и проговорил:
      - Да, надо с ребенком повидаться.
      Он помог маме снять пальто, и она, стоя к нему спиной, сказала:
      - Боже, как ты надымил!
      Папа посмотрел на новую мамину прическу, и у него сделалось такое лицо, что Лена обмерла: ей казалось, вот он полезет драться. Но он только повесил пальто на гвоздик.
      - Только одну папироску, - сказал он, - ты после проветришь.
      - Леночка, что с тобой? Ты опять плачешь? - сокрушенно сказала мама. Что с тобой делать, прямо не знаю!
      - Я думаю, что все происходящее для ребенка вреднее, чем дым от папироски, - сказал папа и прошелся по комнате.
      Мама посмотрела на него, потом на Лену и сказала:
      - Вот оно что... Как же одну папироску? Тут четыре окурка. Леночка, пойди принеси из кухни корзинку с картошкой.
      Когда Лена вернулась, у мамы на глазах были слезы.
      - Ну, ничего я не могу, - говорила она. - Это кончено навсегда, понимаешь. И не спрашивай меня - почему. Я - женщина; ты ведь мне всегда говорил, что я - женщина, и я не могу тебе сказать, почему женщина разлюбила и почему полюбила.
      - Сила! - сказал папа и взялся руками за волосы. - Я знаю, что тебя привлекает: сила! Сила! О, эта сила! Я ведь знаю, я еще помню...
      - Леночка, - сказала мама, - пойди, доченька, возьми синюю кастрюльку, она у тети Веры.
      VI
      В выходной день Екатерина Георгиевна поехала на Курский вокзал встречать мужа. Она боялась опоздать, так как, прежде чем выйти из дому, долго наряжалась и смотрела в зеркало. При каждой задержке трамвая Екатерина Георгиевна приподнималась с места, смотрела в окно, а стоявший рядом старик думал, что она сходит, и норовил сесть.
      "Если задержится у Земляного вала, значит, опоздаю, и вся наша жизнь будет плохая, - загадала она, - а проедет без остановки, все будет хорошо, до самой смерти, и Ленка его полюбит".
      Трамвай подошел к Земляному валу и остановился. Какой-то парень вошел в вагон и весело сообщил пассажирам:
      - Надолго, граждане! Трамваи до самого вокзала стоят. Лучше пересаживайтесь на одиннадцатый номер.
      Екатерина Георгиевна пошла пешком. Она шла быстро, задохнулась и остановилась отдохнуть, но, увидев идущих навстречу людей с чемоданами и корзинами, побежала к вокзалу.
      - Сорок первый, мариупольский не прибыл? - спросила она у носильщика.
      Тот, поглядев на запыхавшуюся женщину, рассмеялся, и Екатерина Георгиевна подумала: "Ну, конечно, опоздал на три часа, и я в кондитерскую успела бы..."
      - Зря бежали, гражданка, - сказал носильщик, - давно как прибыл: состав уже в парк ушел.
      Она прошла в нарядный и скудный буфет, оглядела полутемные, холодные залы, выглянула в окно и осмотрела пустые платформы.
      - Нет его...
      Она вспомнила, что загадала в трамвае, и подумала: "Вот сразу все подтвердилось. Наверное, не увидев ее на вокзале, муж решил: "Ах так!" - и уехал к Васильеву или, еще хуже, к какой-нибудь Наденьке".
      Она сразу поверила в эти вздорные мысли, пошла домой пешком, не торопясь, насмешливо и сердито осуждая себя: "Вот так и нужно: перемучусь, успокоюсь - и кончено". Но в то же время она не верила этим фальшивым мыслям, и у нее были другие, настоящие: все, конечно, хорошо, и ничего, конечно, не случилось, а просто очень обидно, что их встреча, которую она сто раз рисовала себе, не состоялась, - она видит его, смеется, машет платком, он соскакивает с еще не остановившегося поезда, и они идут под руку среди гула, суеты и дыма.
      Придя домой, Екатерина Георгиевна увидела у своей двери соседку Веру Дмитриевну, сразу все поняла и вошла в комнату. На полу сидел Ефремов и катил красную деревянную пушку с длинным хоботом, а Лена, держась рукой за стол, опасливо и в то же время снисходительно смотрела на него.
      - Здравствуйте! - сказала Екатерина Георгиевна, побоявшись назвать мужа при Лене на "ты".
      Он посмотрел на нее, точно вскрикнул, она впервые в жизни увидела, как люди бледнеют, и, поднявшись, пожал ей руку. Он был не таким, как она представляла себе: загорел, да и глаза были не те, да и весь он был не такой. "Это от глупого воображения", - подумала она и испугалась. Он все смотрел на нее, потом улыбнулся и сказал:
      - Вот как хорошо! А я уже думал, не доеду...
      "Он, он, конечно!" - подумала она.
      - Мама, - вдруг резко спросила Лена, - а где тот?
      - Нет, нет, дочка, тот не приехал, его уже не будет...
      Екатерина Георгиевна рассмеялась, поняв, что все обошлось, оттого что она опоздала на поезд, и спросила:
      - Ну кто же девочкам дарит пушки?
      - Нет, она ничего, - сказала Лена.
      Екатерина Георгиевна повела Ефремова в ванную умываться; там, в полутьме, они обнялись и поцеловались.
      - Я очень скучала, - сказала она.
      - Ты не уходи, постой около меня, - попросил Ефремов.
      - Нельзя, тут ужасные соседки! Я уже слышу - шныряют.
      Он расстегнул ворот гимнастерки, намылил лицо и шею, потом повернулся и посмотрел на Екатерину Георгиевну: белая мыльная пена сползла на лоб, и глаза его казались темными и даже страшными.
      - Не нужно так, - сказала Екатерина Георгиевна, - я сейчас пойду кофе варить. Сколько тебе еще надо сказать, если бы ты знал! Тут с дочкой и с отцом ее просто несчастье у меня.
      Она ушла, а он начал мылить голову. Волосы слиплись и плохо отмывались.
      "Попросить горячей воды? - подумал он. - Нет, неудобно. Завтра уж на заводе в бане помоюсь".
      Несколько раз слышались шаги, дверь тихонько скрипела, и Ефремов кряхтел, сдерживаясь, чтобы не выругаться.
      Когда он вернулся в комнату, Екатерина Георгиевна накрывала на стол.
      "Вот она, семейная жизнь, началась", - подумал Ефремов, усаживаясь и осторожно беря из рук жены чашку с кофе.
      - Я повариха средних способностей, ты меня прости, пожалуйста, сказала Екатерина Георгиевна.
      - Мама, зачем ты ему говоришь "ты"? - строго заметила Лена.
      Екатерина Георгиевна сказала:
      - А ты тоже говоришь: "его", "ему", "он". Так нельзя. Дядю зовут Петр Корнеевич. Вот зови его - дядя Петя.
      - А ты не говори ему "ты", - сказала Лена.
      - Не буду, дочка, - покорно ответила Екатерина Георгиевна.
      "Вот это да!" - подумал Ефремов и удивленно посмотрел на жену, потом на девочку. Лена сердито раздула ноздри и высунула язык.
      "Надо своих скорей заводить", - подумал Ефремов.
      Когда он прихлебывал кофе, его точно обжигало; пил он медленно, а кофе почему-то становился все горячей, и вдруг он понял, что каждый раз, наклоняясь над стаканом, он смотрел на жену и от этого в груди становилось жарко, мутились мысли, уши и щеки горели.
      Екатерина Георгиевна прошлась по комнате и остановилась за стулом Ефремова, провела ладонью по его волосам.
      Он кашлянул и пощупал свой лоб.
      "Вот тебе и дитя! Точно в мартеновской печке сижу", - подумал он и спросил:
      - Лене гулять не пора?
      - Она простужена, уже второй день я ее не выпускаю.
      Они посмотрели друг на друга, и Екатерина Георгиевна покраснела и начала поправлять волосы.
      Вдруг кто-то громко постучал в дверь, и детский голос возбужденно позвал:
      - Лена, пойди скорей: цыганка на кухню пришла.
      Лена выбежала в коридор.
      - Как же нам устроиться с квартирой? Здесь ведь тебе жить невозможно? - сказала она.
      - Я буду нажимать, устроим, - ответил он, подходя к ней.
      Она положила руки на его плечи, молча долго смотрела ему в глаза. Он подумал, что если сейчас они расстанутся навсегда, то до самой смерти он будет видеть перед собой ее немного склоненную голову и расширенные глаза.
      Екатерина Георгиевна сняла руки с его плеч.
      - Что же? Может быть, еще кофе, сейчас должны гости прийти.
      - Нет, я лучше воды выпью: очень пить хочется.
      - Я думаю, пока хорошо будет дачу нанять, как на это смотришь? Надо уже в ближайшие дни поехать...
      Ефремов помолчал немного.
      - Дачу? Правильно! Начнем с этого... Да, я хотел спросить: ты получаешь эти... ну, деньги, в общем, за девочку?
      - Нет, я отказалась. Мне хватает своих.
      - Вот правильно: ну его совсем...
      В это время раздался звонок, потом второй.
      - Это к тебе, кажется? - спросил Ефремов.
      - Да, да, это наши гости, - сказала Екатерина Георгиевна и подошла к двери.
      Ефремов закрыл свой чемодан и задвинул его в угол. В комнату вошли две женщины и мужчина.
      - Знакомьтесь, товарищи, - сказала Екатерина Георгиевна и покраснела.
      Одна из вошедших, высокая, краснолицая женщина, внимательно посмотрела Ефремову в глаза, потом осмотрела его всего и рассмеялась.
      "Эта знает", - подумал Ефремов.
      Другая - помоложе и покрасивей, - видно, ничего не знала, ничего не знал и губастый, большеголовый человек с черными, выпуклыми глазами.
      - Знакомиться? Что ж, можно познакомиться! Я хирург, вот эта, знаменитая Люба, - уролог, а Розенталь Костя, - психиатр, - сказала высокая.
      - Ты словно анкету заполнила. Сними шляпу, или ты нарочно: покрасоваться? - улыбнулась Екатерина Георгиевна.
      - Дура! - сказала Клавдия Васильевна и смутилась.
      - Вот я первый раз в жизни встречаюсь с врачами, - сказал Ефремов.
      - Счастливый человек! - усмехнулся Розенталь.
      - То есть я имел это счастье в госпитале и больнице, но так вот, в домашних условиях...
      - Да, да, - сказал Розенталь, - это вредный пережиток феодальных цехов: врачи с врачами, маляры с малярами. Правда, ведь очень редко встречаются люди разных профессий, - скажем: архитекторы и ткачи.
      Ефремов сразу заметил, что Розенталь все время смотрит на Екатерину Георгиевну, сел рядом с ней, говоря, обращался только к ней, и ему захотелось рассказать, что он здесь хозяин, муж, и его начало беспокоить, зачем эту очевидную вещь надо скрывать от девочки и гостей.
      Его сердил темноглазый психиатр, и, когда тот заговорил о высоких материях, Ефремов, не слушая, о чем говорил Розенталь, подумал: "Старайся, старайся! Ничего все равно не получится".
      Жена посмотрела на него и нахмурилась - он сидел, заложив руки в карманы, расставив ноги, и самодовольно усмехался. Но незаметно Ефремов начал прислушиваться к разговору. Розенталь рассказывал, что изучение Достоевского может служить хорошим пособием для психиатров; привел случай в клинике, когда роман великого писателя помог ему разобраться в душевном состоянии больного и правильно поставить сложный диагноз. Потом он заговорил о том, что различные искусства в высших своих созданиях сливаются, что Толстого можно перечитывать десятки раз, так же как можно каждый день слушать Бетховена, потому что "Война и мир" это не только проза, но и музыка, - критики должны находить единство в основных художественных принципах и композиции романов и музыки.
      - А чеховских рассказов - с шопеновскими ноктюрнами, верно? - вставила Екатерина Георгиевна.
      - Неверно! Совершенно неверно! - сказал Розенталь, глядя на нее выпученными глазами. - Вот я предвижу, что как физика и химия, раньше резко различные, слились теперь на фундаменте атомистики и электронной теории и выводят свои основные положения из общих законов, так литература и музыка, архитектура и музыка и, наконец, даже математика и музыка - все эти различные проявления разума и духа человеческого в процессе развития должны обнаружить черты единства, идти к слиянию.
      - Ну да! А при чем здесь математика? - спросил Ефремов и начал возражать. Его ошарашил человек, говоривший о вещах, в которых, видимо, слабо разбирался, и ему захотелось уличить доктора в спекуляции и сказать ему: "Вы вульгарный идеалист".
      - Да и математика, - сказал Розенталь и начал говорить об эстетических элементах в анализе бесконечно малых, о музыкальности в решении одного дифференциального уравнения, обнаруживая немалые знания в интегрировании. Потом он рассказал о своих пациентах-математиках, страстных любителях музыки, и о том, что это не случайно, а внутренне обусловлено.
      "Да, крыть нечем", - сознался Ефремов, не ожидавший, что доктор знаком с математикой.
      - Да, а вот отчего начался весь этот разговор? - весело спросил Розенталь. - Кто помнит? - и снова уставился на Екатерину Георгиевну выпученными глазами.
      - Нет, я не помню, - ответила Екатерина Георгиевна.
      - Вот видите! А это движение мысли всегда интересно. Началось с того, что маляры не должны встречаться только с малярами.
      Он захохотал. Смуглое, одутловатое лицо его сделалось совсем темным, и вдруг, наклонившись к Екатерине Георгиевне, он поцеловал ей руку. Ефремов почувствовал себя безнадежно униженным, увидел самоуверенное, жесткое лицо Розенталя и легкомыслие Екатерины Георгиевны, увидел, что жить без нее он не может, и подумал: "Да, нужно скорей нанимать дачу", - говоря короче, Ефремов ревновал жену.
      Потом обе докторши заспорили об эффективности медицинских исследовательских институтов, и, к удивлению Ефремова, Екатерина Георгиевна свободно говорила о работах многих ученых - врачей и бактериологов. Ефремов же только мельком слышал об этих людях и не имел о них никакого мнения. Затем заговорили о военных врачах, и Клавдия Васильевна, смеясь, рассказала, что в одном очень солидном иностранном труде она вычитала глубокомысленную фразу: "Смертность среди солдат резко возрастает во время войны по сравнению с мирным временем".
      - Да, удивительное дело, - проговорил Розенталь, - столько еще тупиц в науке и столько бездарностей в искусстве. Это какой-то непонятный бульон, на котором растет разум... Да, война, война! Она снова в мировой повестке дня.
      - Воевать теперь будут химики, инженеры и бактериологи, - сказала Екатерина Георгиевна.
      - Не только, - сказал Ефремов. - Это будет также война текстильщиков, пищевиков, сельского хозяйства, доменщиков, - воюет весь народ - шахтеры, нефтяники, газетчики.
      - А правда, - спросила Екатерина Георгиевна, - что есть газы, пахнущие цветами?
      - Удивительное дело! - сказал Ефремов, строго глядя на жену. - Всем химикам задают этот вопрос: "Верно ли, газы пахнут цветами?" Мне непонятно, почему это всем нравится: люизит пахнет геранью, фосген - сеном и прелыми яблоками, иприт - горчицей. Вы спросите, как их получают, какое сырье, стойкие ли они, физиологическое действие их, есть ли индикаторы. А то: "пахнут цветами" - и довольны.
      Он сердился на жену и говорил сварливым голосом обиженного человека.
      - Нет, правда, безобразие! Вот диэтилхлорсульфид, иприт, - о нем огромная литература, немецкий способ, американский способ, исследования химиков, токсикологов, богатейшие материалы о применении его в снарядах желтого креста, распылении; сколько опытов интересных врачами проделано, а тут только один вопрос: "Правда ли, пахнет хреном?" - Он стукнул по столу.
      - Ох и строгий у тебя инженер! - сказала Клавдия Васильевна. - Бить будет.
      - Ого! - смеясь, сказал Розенталь. - Представляете себе, Екатерина Георгиевна, если супруг в первые дни...
      - Ужасно! - перебила докторша-уролог и погладила Розенталя по щеке. Мы с Костенькой третий год женаты, а он ни разу так свирепо не разговаривал со мной.
      И все, хохоча, принялись жалеть Екатерину Георгиевну, упрашивать Ефремова помягче с ней обращаться. И Ефремов, вначале опешивший, вдруг смутился так сильно, как никогда в жизни не смущался: неужели гости, друзья жены, приглашенные с ним познакомиться, заметили, как он дурацки обижался, по-пустому приревновал, самодовольно, по-купечески, ухмылялся?..