Немец из хаты в хату сделал хода - метров пять высота. Наш батальон что занял, нигде не отступал. Жалко отдать. Горько ли, тошно, стоим! Мешанин - хороший, веселый парень, второй номер пулеметчик. Весь взвод от него хохочет, золотой, выполнительный. Я вступил в партию по предложению политрука. На рассвете хорошо воевать. Как на работу идешь. Темненько, все его точки видать, особенно от трассирующих пуль, а как ворвешься в село, уж светло становится. В два листа табачок сворачивать сильнее.
      К бабам я чутье потерял, ах, ребятишек бы я повидал, хоть на денек, а там до конца бы опять воевал.
      Я ранее грузчиком работал. Не везло нам с отцом в жизни насчет лошадей. Мы в деревне подчас тяжелей выполняем работы, чем на войне. По тяжести в деревне тяже. Я выкидывал в день три тысячи кирпичей торфу. Кирпич я работал вручную. А питание - ведро квасу на три человека и одно яйцо разомнешь в него. А здесь питание хорошее, водочка. Я на лодке шесть лет ездил в гребцах, при фабрике, пятьсот пудов поднимала у нас лодка. Здесь я привык, спишь под артиллерийским и минометным огнем. Храпишь посередь снежного поля. Но промерз я за эту зиму крепко. Комроты Вторых и майор Полузин - хорошие Командиры. У майора с бойцами обращение хорошее, и все трудности с нами выносил. Не заводит туда, куда не следует. Правильная расстановка и с нами всегда впереди. У нас моральность для бойца - тащи не только раненого, даже убитого тащи во время боя. Вот меня оглушило боец-товарищ подошел и вывел меня из боя... В газете Информбюро самое главное. Я не хочу похваляться, но меня интересует, как воюют и другие. Хороший тот товарищ, кто не скрывается, идет до конца с тобою вместе. А в бою одна помощь - вместе идти, и все. Были у нас с 21-го года ребята, нельзя сказать плохое. Селиванов, тульский автоматчик, дружок мой, эх, хорошо стреляет".
      О Канаеве - командир: "Он политбоец, своим примером ведет вперед. Вот все лежат, он встает и кричит: "Смелого пуля не берет! Бойцы, за мной!" Под Богодуховом он повел отделение в атаку. Первым ворвался в село и заколол двух немцев. А под Липовкой у нас выбыли семь ручных пулеметов; он собрал магазины от них, подошел ко мне и говорит: "Товарищ политрук, давайте биться до конца".
      Из рассуждений капитана Козлова: "Чтобы сделать прицельный выстрел во время боя, нужно много смелости. У нас шестьдесят процентов бойцов за время войны вообще ни одного выстрела не сделали. Война ведется за счет станковых пулеметов, батальонных минометов и смелости отдельных лиц. У себя в батальоне ставлю вопрос так: надо чистить винтовки перед боем, а после боя проверять. Не выстрелил - значит, дезертир. Я беру на себя смелость утверждать, что у нас ни одной штыковой атаки не было. Да вы посмотрите, У нас уж штыков нет. А вообще я весны боюсь здорово, потеплеет, опять нас немец погонит".
      6. ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
      Сталинград. 1942 год
      1. ДОРОГА - БАБЬЕ ЦАРСТВО
      Выехали машиной из Москвы 23 августа. Начальство в редакционном гараже долго готовило машину для тысячекилометрового пробега от Москвы до Сталинграда. Однако, отъехав на три километра от Москвы, внезапно остановились: спустили покрышки на всех четырех колесах. Пока водитель Бураков удивляется происшествию, а затем неторопливо принимается клеить камеры, мы, корреспонденты, берем первое интервью у подмосковного населения. Девушка на шоссе, загорелая, нос с горбинкой, глаза синие, дерзкие.
      - Вам полковники нравятся?
      - Чего бы они мне нравились?
      - А лейтенанты-кубари?
      - Мне лейтенанты на нервы действуют. Бойцы рядовые мне нравятся.
      Голубое, пепельное шоссе. В деревнях бабье царство. На тракторе, в сельсовете, на охране колхозных амбаров, на конном дворе, в очереди за водкой. Девушки подвыпившие, с гармошкой, ходят с песней - провожают подружку в армию. На женщину навалилась огромная тяжесть труда... Женщина доминанта. Она приняла на себя огромный труд, и на фронт идут хлеб, самолеты, оружие, припасы. Она нас теперь кормит, она нас вооружает. А мы, мужчины, делаем вторую половину дела - воюем. И воюем плохо. Мы отступили до Волги. Женщина молчит, но нет в ней укора, нет у нее горького слова. Или затаила? Или понимает она, как страшна тяжесть войны, пусть и неудачной войны.
      Хозяйка на ночевке - озорная, глупостница, веселая.
      Говорит: "Э, теперь война, война спишет". Она смотрит на Буракова пристально, прищурясь - красивый, видный парень. Бураков хмурится, смущается. А она смеется, потом заводит разговор на хозяйственные темы, не прочь обменять масло на рубаху, купить поллитра у военных.
      Худые женщины и девушки в платках работают на грейдерной дороге: грузят землю на деревянные носилки, кирками, лопатами выравнивают неровности.
      - Откуда вы?
      - Мы гомельские.
      - И мы под Гомелем воевали.
      Переглянулись, помолчали, поехали дальше. Страшновато стало от этой встречи вблизи деревни Мокрая Ольховка, что в 40 километрах от Волги.
      Село Лебяжье. Рослые деревянные дома, комнаты выкрашены масляной краской. Проснулись, тихо, хмурое утро, дождик. Через 15 километров Волга. Жутко от этого ложного покоя и сельской тишины.
      - Эй, чертан!
      - Мы жихари этих мест.
      Волга. Переправа. Сияющий день. Огромность реки, медленность, величие. Волга, словом...
      На барже машины с авиабомбами. В воздухе самолеты, потрескивают пулеметные очереди. А Волга медленна, беспечна. И мальчишки, сидя на этой огнедышащей барже, ловят удочками рыбу.
      Заволжье. Пыль, коричневая степь, осенний жидкий ковыль, бурьян, полынь. И вот солнце в бледной туманной дымке, в полнеба стоит дым, это дым Сталинграда...
      Рассказ о генерале, шедшем из окружения. Вел на веревке козу. Его узнали командиры. "Куда, товарищ генерал, каким маршрутом?" Генерал усмехнулся, сказал: "Коза выведет". (Ген. Ефремов.)
      Красивая Меча: несказанная прелесть этих мест. Яблочный сад. Рассвет. Холмы. Красивая Меча, рябины. Грозди рябины, ежели поднять их ладонью словно прохладные девичьи груди.
      Плач ночной по корове, упавшей в противотанковый ров. При синем свете желтой луны.
      Бабы воют: "Четверо детей осталось". Словно мать потеряли дети. Мужик бежит в синем лунном свете ножом спускать корове кровь. Утром кипит котел. У всех сытые лица, заплаканные глаза, опухшие веки.
      Милый город Лебедянь. Большая улица, обсаженная низенькими, приземистыми деревьями.
      Ясная Поляна - 83 немца лежали рядом с Толстым. Их откопали и зарыли в воронки от фугасных бомб, которые бросали немцы.
      Очень пышны цветы перед домом - ясное лето. Вот, кажется, жизнь, полная меда и покоя.
      Могила Толстого - тоже цветы, пчелы ползают по цветам, маленькие осы висят неподвижно над ней. А в Ясной Поляне погиб от мороза большой фруктовый сад. Погиб весь - сухие яблони стоят серые, скучные, мертвые, как могильные кресты.
      Бабы - ППЖ.
      По записке нач. ахо. Плакала неделю, но пошла.
      - Это кто? - Генеральская ППЖ. - А вот у комиссара нет ППЖ.
      Эти девочки хотели быть Танями, Зоями Космодемьянскими.
      - Чья это ППЖ? - Это члена военного совета.
      Рядом тяжкий и благородный труд на войне десятков тысяч девушек в военной форме.
      Бабы деревни.
      На них навалилась огромная тяжесть всего труда.
      Нюшка - чугунная, озорная, гулящая.
      Говорит: "Э, теперь война, я уже восемнадцати отпустила, как муж ушел. Мы корову втроем держим, а она только мне доить дает, а двух других за хозяек не хочет признавать. - Она смеется. - Бабу теперь легче уговорить, чем корову".
      Она усмехается, просто и добродушно предлагает любовь.
      Хозяюшка на следующую ночь. Сама чистота. Отвергает всякий похабный разговор. Ночью в темноте доверчиво рассказывает о хозяйстве, о работе, приносит показать цыплят, смеется, говорит о детях, муже, войне. И все подчиняются ее чистой, простой душе.
      Вот так и идет бабья жизнь, в тылу и на фронте - две струи, чистая, светлая и темная, военная" "Э, теперь война".
      Но ППЖ - это наш великий грех.
      Старик смеялся, пока немец ел его сало, - думал, немец у кого-то другого взял, а сало было стариковское, немец украл.
      Добродушие населения нашего.
      Такой тяжести, не знаю, кто по силам способен носить.
      Трагическая пустота деревень.
      Девочек везут, они плачут, плачут матери - дочек в армию берут.
      Огромность пространства: едем 4 дня. Уже другое время - на час вперед, другая степь, другие птицы - коршуны, совы, ястребки. Вот уже и дыни, и арбузы появились. А горе одно.
      Старуха ходит сторожить колхозные амбары на ночь, вооружена сковородником. Кричит, когда кто-нибудь идет: "Стой, кто идет, стрелять буду!"
      Генерал Гордов командовал Приволжским воен. окр. Воевал в Запади. Белоруссии, сейчас он командует на Волге. Война на Волге идет.
      В воздухе рев моторов, сумятица. "Кобры", Яки, "харрикейны". Появляется огромный, плавный "дуг-лас". Истребители неистовствуют, нюхают, бегут следом. Он ищет площадки, а они пляшут во все стороны. Сел. Истребители вокруг него и над ним. Величественно выглядит эта картина. Живые кадры из кино.
      Красноармейцы, глядя на эту картину прилета, рассуждают. Один: "Ну словно пчелы, что это они носятся". Второй: "Бахчу стерегут, видно". Третий, глядя на появившийся "дуглас": "Не иначе ефрейтор с нашей роты прилетел".
      Ночевка у секретаря райкома. Разговоры о колхозах и о председателях, которые угоняют скот далеко в степь и живут королями - режут телушек, пьют молоко, занимаются куплей и продажей (а корова стоит 40000).
      Разговор баб на кухне райкомовской столовой.
      - Ось цей Гитлер то настоящий антихрист. А мы раньше казали коммунисты антихристы.
      Сталинград сгорел.
      Писать пришлось бы слишком много. Сталинград сгорел. Сгорел Сталинград.
      Заволжье. Пыль. Коричневая степь. Ужи, раздавленные на дорогах. Реполовы. Верблюды. Крик верблюдов.
      Степь многотравная.
      Осенью жалкий ковыль, бурьян, полынь.
      Сталинград.
      Мертво. Люди в подвалах. Все сожжено. Горячие стены домов, словно тела умерших в страшную жару и не успевших остыть. Огромные здания, памятники, скверы. Надписи: "Переходи здесь". Груды проводов, на окне спит кошка, зелень в вазонах. Среди тысяч громадин из камня сгоревших и полуразрушенных чудесно стоит деревянный павильон, киоск, где продавалась газированная вода. Словно Помпея, застигнутая гибелью в день полной жизни. Трамваи, машины без стекол. Сгоревшие дома с мемориальными досками: "Здесь выступал в 1919 году И. В. Сталин". Здание детской больницы, на нем гипсовая птица с отбитым крылом, второе простерто для полета. Дворец культуры - черное, бархатное от копоти здание и на этом фоне две белоснежных нагих фигуры.
      Бродят дети - много смеющихся лиц, много полусумасшедших.
      Закат на площади. Страшная и странная красота: нежно-розовое небо глядит через тысячи и десятки тысяч пустых окон и крыш. Огромный плакат в бездарных красках: "Светлый путь".
      Чувство покоя - после долгих мук. Город умер, словно лицо мертвого, перенесшего тяжелую болезнь и успокоившегося вечным сном.
      И снова бомбежки, бомбежки уже умершего города.
      Колхозница Рубцева.
      Рассказ ее о трусах: "Немец, как копье, пошел вниз. Тут его и бить, а герои все в бурьян полегли. "Эх вы!" - кричу им. Вели пленного через село я спрашиваю: "Когда пошел воевать?" "В январе". "Ну, значит, ты моего мужа убил", - замахнулась я, а часовой не пускает. "Пусти, - говорю, - я его двину", а часовой: "Закона такого нет". - "Пусти, я его двину без закона и отойду". Не пустил.
      При немцах живут, конечно, но для меня это не жизнь будет. Как мужа убили, у меня теперь один Сережа остался. При советской власти он у меня в большие люди выйдет, а при немцах ему пастухом умирать.
      Раненые воруют у нас сильно, терпения нет. Всю картошку вырыли, помидоры, тыквы все очистили, нам теперь голодать зиму. В квартирах чистят - платки, полотенца, одеяла. Козу зарезали, но все равно жалко их: придет, плачет - отдашь ему свой ужин и сама плачешь".
      Бабка. "Пустили их дурачки вглубь на Волгу, отдали пол-России. Ясно. Техники у него много".
      Жуткая переправа. Страх. Паром полон машин, подвод, сотни прижатых друг к другу людей, и паром застрял; в высоте Ю-88, пустил бомбу. Огромный столб воды, прямой, голубовато-белый. Чувство страха. На Переправе ни одного пулемета, ни одной зениточки. Тихая светлая Волга кажется жуткой, как эшафот.
      Живем мы в доме раскулаченного. Явилась откуда-то старая хозяйка. День и ночь на нас смотрит и молвит. Ждет. Так мы и живем под ее взорами.
      Ночью в Сталинграде. У переправы ждут машины. Темно. Горят вдали пожары. Тяжело поднимается в гору подкрепление, переправившееся через Волгу. Мимо нас проходят двое. Слышу, боец говорит: "Легкари, торопятся жить".
      "Летит!" Все сидят.
      "Разворачивается!" Все бегут из избы на улицу, смотрят вверх.
      По степи солдат с противотанковым ружьем гонит большущее овечье стадо.
      Старик, у которого ночевали. "У меня 4 сына на войне, 4 зятя, 4 внука. Один сын готов. Прислали".
      Всю ночь старуха сидит в щели. Вся Дубовка в щелях. Сверху летает керосинка - трещит, ставит свечи и бомбит маленькими.
      "Где бабушка?"
      "Бабушка в окопе, - смеется старик, - поднимет голову, как суслик, и назад".
      "Конец нам. Дошел он, жулик, до коренной нашей земли".
      Всю ночь над головой рев самолетов. Небо день и ночь, словно сидишь под пролетом огромного моста. Этот мост днем голубой, ночью темно-синий, крутой, в звездах - и по этому мосту с грохотом едут колонны пятитонных грузовиков.
      Огневые позиции над Волгой, в бывшем доме отдыха. Крутой обрыв. Река синяя, розовая, как море. Виноградники, тополя. Батареи замаскированы виноградными листьями. Скамейки для отдыхающих. На скамье лейтенант, перед ним столик. Он кричит: "Батарея - огонь!"
      А дальше степь - с Волги прохлада, а степь пахнет теплом. В воздухе "мессера". Часовой кричит: "Воздух", а воздух чистый и то теплый, то прохладный, и пахнет полынью.
      Самым берегом у воды идут раненые в окровавленных бинтах, над розовой вечерней Волгой сидят голые люди и бьют вшей в белье. Ревут тягачи, скрежещут по прибрежному камню.
      А потом звезды, ночь и лишь белеет церковь в Заволжье.
      Телеграфный столб в степи. Если долго лежать под ним, то слышишь музыку - очень разнообразную и сложную. Столб наливается ветром и поет. Столб, словно вскипающий самовар, шкворчит, свистит, булькает. Это столб посреди степи. Столб сухой, высушенный солнцем. Он, как скрипичное дерево, на нем струны - провода, и вот степь завела себе такую скрипку, играет на ней.
      Ясное, прохладное утро в Дубовке.
      Удар, звон стекла, штукатурка, пыль, мгла в воздухе. Над Волгой крик, плач. Немец убил бомбой семь женщин и детей. Девушка в ярко-желтом платье кричит: "Мама, мама!.."
      Воет по-бабьи мужчина, его жене оторвало руку. Она говорит спокойно, сонная. Женщине, больной брюшным тифом, осколок попал в живот, она еще не умерла. Едут подводы, с них капает кровь. И крик, плач над Волгой.
      За забором колышется колодезный журавль, и кажется - колышется мачта.
      Бригада Горелика. Люди не понимают значения события 23 августа. Но они обижены невниманием - орденов не дали, - у комбрига, заболевшего тифом, отобрали легковую машину.
      Саркисьян. Он не поехал в воскресенье в Сталинград, т. к. была в поселке знакомая, и должны были привезти пиво. Он, как случайная железка, попал в машину немецкого военного плана. Возможно, Гитлер не спал из-за него несколько ночей - темп сорвался! А темп почти все.
      О бюрократизме.
      1) Случай с самолетами, которые 3 дня бомбили наши танки и в течение 3 дней шли по инстанциям телеграммы - ступени.
      2) Сбрасывали продукты на парашютах попавшей в окружение дивизии. Интендант не хотел давать продукты, так как некому было расписаться на накладной.
      3) Начальнику разведки не выписывают 0,5 литра водки, не дают нужного ему отреза шелка ценой в 80 руб. 50 коп.
      4) Сообщение о вылетах. Заявка на бомбежку.
      5) Самолет загорелся. Летчик, спасая машину, не спрыгнул, довел горящую машину до аэродрома. Он уже горел, на нем горели штаны. АХО отказалось выдать ему новые штаны, т. к. не прошел срок износа. Несколько дней длилась волынка.
      Идущие дивизии. Лица людей. ИТР, артиллерия, танки - Суворов и Невский. Идущие днем и ночью. Лица, лица - их серьезность, смертные лица.
      Дивизия Сараева - Капранов, Савчук. Начальник штаба с бородкой, молчаливый и молитвенно исполнительный.
      Дивизия Гуртьева - направление главного удара. Нач. шт. Тарасов маленький, простой и умный мужичок. Свирин - комиссар. Родимцев - Борисов.
      Шпионы. 12-летний мальчик узнавал штабы по проводам, парикмахерам, кухням, людям с донесениями.
      Женщина, которой немцы сказали: если не пойдешь и не вернешься, расстреляем твоих двух дочек.
      Горохов после 7-й атаки сказал командиру заградотряда: "Ну хватит в спину стрелять. Айдать в атаку". Тот пошел и отбросил немцев.
      Разговор полковников Шубы и Тарасова с командармом:
      - Что?
      - Разрешите повторить.
      - Что?
      - Разрешите повторить.
      Шубу по зубам.
      Я стою смирно, язык забрал и зубы стиснул, а то еще язык откусишь и без зубов останешься.
      На поле боя рядом убитый румын и наш. У румына лист бумаги и детский рисунок: зайчик и пароход.
      У нашего письмо:
      "Добрый день, а может быть, и вечер. Здравствуй, тятя..." А конец письма: "Приезжайте, тятя, а то без вас приходишь домой, как на фатеру. Я без вас шибко скучаю. Приезжайте хоть один час на вас посмотреть. Пишу, а слезы градом льются. Писала дочь Нина".
      Бабушка рассказывает, как ее ранило нашей бомбой, когда в деревне стояли немцы.
      - Угодил по мне сукин сын, итти его мать,- сердито говорит она, потом поглядывает на переобувающегося командира и поправляется: - Сукин сын, сынок.
      Боец, бывший военнопленный в прошлую войну, говорит, глядя на пикирующий самолет: "Должно быть, мой байстрюк бомбит".
      Зимой в степи на передовой. Яма, прикрытая плащ-палаткой. Печка из каски. Труба - медная гильза. Топливо - бурьян. В походе - один несет охапку бурьяна, второй - щепок, третий - гильзу, четвертый - печку.
      Бегут в атаку, прикрывая лицо саперной лопаткой. В атаке винтовка предпочтительнее автомата.
      Картинка: развороченный танком опорный пункт. Плоский румын, по нем прошел танк. Лицо-барельеф. Рядом 2 раздавленных немца. Тут же наш лежит в окопе, полузадавленный. Банки, гранаты, лимонки, окровавленное одеяло, листы немецких журналов. Среди трупов сидят наши бойцы, варят в котелке ломти, срезанные с убитой лошади, протягивают к огоньку озябшие руки.
      Три генерала - Шумилов, Труфанов, Толбухин.
      Хрущев - усталый, седой, обрюзгший.
      Не то Кутузов, не то дедушка Крылов.
      Радостный ясный день. Артиллерийская подготовка. Катюши. Иван Грозный. Рев. Дым. Атака. И неудача - немцы закопались, их не выковырять.
      Как горел Ю-53, груженный бензином, в ясном вечернем небе. Летчики скачут с парашютами.
      Еременко:
      "Главный удар с юга выдержал Шумилов. Большую роль сыграла 133-я бригада танков КВ. Шли немцы и 3 румынских дивизии с Цымлянской, Котельникова".
      План Еременко ударить по флангам. Еременко вступил в командование после 7 ранений. После долгого разговора со Сталиным.
      В эту войну был ранен 3 раза.
      В 3-й ударной армии перебили ногу во время прорыва фронта.
      Тов. Сталин сказал: "Поезжай, если можешь, мне нужно прорывать фронт".
      Был Бок - Рунштед, теперь прилетел Манштейн, их выручать.
      Чуйкова выдвинул я. Я его знал, панике он не поддается.
      "Я знаю твою храбрость, но она бывает от большой выпивки, этой храбрости мне не нужно. Не принимай решений сплеча, ты это любишь". Я ему помогал, когда он начинал паниковать.
      Родимцевская дивизия могла лучше драться.
      Гуртьева я пропесочивал.
      Чуйкова я перевел в трубу.
      Горохов - храбрый, грамотный, умеет организовать бой. Я с ним потолковал и понял, что его можно поставить на правый фланг. Я ему лично писал записки, говорил, посылал ему записки.
      Труфанов - оловянный солдатик.
      64-я армия - большого веса армия.
      Первый период я командовал один.
      1) Я внутренне был убежден, что Гитлер будет разбит под Сталинградом.
      2) Я знал и Чуйкова и Шумилова давно. Они мне очень верили.
      3) Они мне верили - моей материальной помощи. Я спас армию маневром, по 5 противотанковых полков перебрасывал за ночь.
      4) Реализм - разведка, которая смотрела правде в глаза.
      У меня 2 принципа в оперативном искусстве:
      Непрерывная забота о подчиненных войсках, т. е. надо поставить их в наивыгоднейшие условия в отношении противника. Это требует постоянного знания противника, снарядов, кушанье ("чтобы было что кушать").
      Непрерывная информация вышестоящего начальника. У меня не было ни часа перерыва в связи. Ежедневно с начартом по вопросам обеспечения.
      Каждый вечер я получал полные данные о противнике.
      Чуйкова я знал по мирному времени - дрючил его на маневрах.
      За награды я жал здорово.
      Шумилова я знал по освобождению Литвы, он сильнее Чуйкова - грамотный, сильный командир.
      Разочарование мое в Лопатине, я его снял и поставил Чуйкова.
      Мое впечатление о красноармейце хорошее, хуже с командным составом; недостача воли от малых знаний.
      Красноармейцы показали полную зрелость русского народного духа.
      Я был в старую войну ефрейтором. Убил 22 немца.
      Кто хочет умереть? Никто особенно не хочет.
      Еременко по телефону:
      "Артиллерия должна быть, как коршун на поле боя".
      Мне предлагал Хрущев минировать. Я звоню Сталину. Он: "Зачем?"
      Я: "Я Сталинграда не дам, мне не хочется минировать".
      Сталин: "Гони их к ... матери".
      Я страшно жестоко тут поступал: "Расстрелять на месте". Мы здесь создали 30 полков ПТО артиллерии ("Баррикады").
      Централизованное управление артиллерией - 2 армейских и 1 фронтовую.
      Группы АДД (дальнего действия).
      2 полка - тяжелых минометов.
      Я сосредоточивал на километр - 220 пушек.
      Чуянов - ни ... не знает.
      Мы выдержали на огне, на людях. А укрепления...
      Я румын отогнал.
      Авиации нашей мало было.
      Дальнобойная авиация сыграла большую роль. У меня было 100 самолетов.
      Красноармеец:
      "Я вас узнал, товарищ командующий". Он мне рассказал, где он был, где воевал, сколько убил немцев.
      У молодежи мало опыта житейского, они, как дети: куда пошлют, там и умрут.
      Самый умный боец - 25-30 лет.
      А более старшего возраста - "не совсем здоров, семья его мучает". Меня нога сильно мучает.
      Под Смоленском страшное напряжение, потом Брянский.
      Я пять дней на северо-западе не ложился спать.
      Прямо пот выступал, он давит, а войска поставили глупо, мне жарко было.
      Я очень здоровый.
      Я уже спокоен, все организовал, подготовил; ложусь спать. Само пойдет.
      Я 2-3 дня готовлю, а потом ложусь спать.
      Когда обстановка требует, я по 3-4 дня не ложусь спать".
      Когда в Сталинграде наша артиллерия накрывает своих, красноармейцы горько шутят: "Вот и дождались второго фронта, открыли".
      У-2 сбрасывают продукты нашим войскам ночью. Мы обозначаем передний край плошками, которые зажигают на дне окопов. Командир роты Хренников забыл обозначить передний край, вдруг из тьмы небес хриплый голос: "Эй, хрен, ты скоро зажжешь плошки?" - Летчик с выключенным мотором. Хренников говорит, что на него это произвело страшное впечатление. Этот голос с неба, назвавший его фамилию.
      Разговор красноармейцев, идущих к переправе.
      Один: "Давно уж горячей пищи не кушал".
      Второй: "Крови попьем там горячей своей".
      Родимцев: "Ну что ж там, все родину защищают, а мы воюем".
      С-т Титов и л-т Ковтушенко прошли по льду в ночь с 16-го на 17-е, по льду в 3 см - саперно-инженерного батальона.
      Соревновались два берега: кто скорее проложит дорожку - выиграл левый берег.
      Переправа. Лодку пробило. Она везла муку. Боец Воронин не растерялся высыпал из одного мешка муку, мешком заткнул дыру, а другие дыры обмазывал образовавшимся клейстером. Лодку пробило, в ней 77 отверстий - боец за день залатал все 77 дыр.
      Ночь при луне, переход, лед постреливает, то светло, то облака.
      Ген. Чуйков:
      "Сталинград - это слава русской пехоты. Пехота победила весь арсенал немецкой техники.
      "Волтузка", "волтузить".
      Отступление гибель.
      Ты отступишь - тебя расстреляют. Я отступлю - меня расстреляют.
      Нигде так не пользовались оружием ближнего боя.
      Перестали бояться танков. Когда била авиация, немцы и наши бежали навстречу друг другу и прятались в одни ямы.
      Немцы пробовали вбивать клинья, но мы им показывали клинья!
      Они начали играть па гармошках губных и танцевать. Ну, мы им показали гармошки.
      Радиоаппаратура не работала от бомбежки, сотрясалась эмульсия в лампах.
      Сидишь в блиндаже, гула нет, а в ушах иголки.
      Посуда на столе рассыпалась.
      Самое тяжелое чувство: где-то трещит, все грохочет, посылаешь офицера связи, и его убивает.
      Вот тогда весь дрожишь от напряжения.
      Нефть течет потоками через КП к Волге и вспыхивающая Волга. Мы в 15 метрах от Волги. Уйти - нарушить связь, остаться - Волга горит. Выход был к противнику только.
      Немцу, должно быть, говорили, что штаб здесь, но он, должно быть, не верил этому.
      Пресса дразнила Гитлера, а мы ужасались. Сидели, знали, чувствовали, что Гитлер бросил главные силы.
      Еременко, Хрущев мне сказали: - Надо отстоять Сталинград. Как ты смотришь?
      - Есть, слушаюсь.
      - Нет, мало слушаться, как ты смотришь?
      - Это значит: умереть - умрем.
      Первая задача: надо внушить командирам, что не так страшен черт, как его малюют.
      Паникеры знали: пощады не будет.
      Бойцы знали: попал сюда, отсюда не уйдешь. Или голова будет отбита, или без ног.
      Ну, еще русский задор.
      Мы шли во встречный бой.
      Когда он уставал атаковать, атаковали мы.
      Политработа - все только нацелено на задачу, и все вместе с бойцами. "Изматы" - коммунизм, национализм, мы этим не занимались.
      Боец пробыл три дня - уже старожилом себя считал. Здесь жили люди один день.
      (О стойкости. Я говорю о чуде стойкости, что я не понимаю, как бегавшие раньше стали стойкими.)
      Чуйков: "Представьте себе, я сам этого до конца не понимаю".
      Каждый знал, что убежавших будут стрелять на месте, это страшней немцев.
      Немцы врали, что взяли Сталинград. Были случаи, когда немцы приезжали за хлебом и яйцами в город и попадали в плен.
      Вредно переоценивать противника, но недооценивать его - опасно.
      Немецкая атака: все вжать в землю, пустить танки, и после этой дикой волтузки наша бессмертная пехота выходила из земли и отсекала их пехоту от танков.
      Кричат: "Танки на КП!" - "А пехота?" - "Отсекли". - "Все тогда в порядке".
      О немцах.
      Не блещут. Но в отношении дисциплины надо отдать справедливость. Приказ - закон.
      У меня опыт некоторый есть для развязывания языков.
      Наши бойцы настолько стали хитрыми, что ни один профессор не придумает. Такой окоп себе построят, что на голову ему наступишь, а его не заметишь.
      Наша борьба: масштаб от броска гранаты до 150 метров.
      Наши наверху, немцы внизу заводят патефон, наши пробили дырку в полу и огнеметом дали.
      Бойцы, подходя сюда, говорили: "Ну, подходим к аду". А пробыв день-два, говорили: "Нет, тут в десять раз страшней и хуже, чем в аду".
      Зверская злоба, нечеловеческая к немцам.
      Вели, не довели - умер бедняга от страха.
      - Хочешь волжской воды? - И раз 10-12 окунут.
      Немцам пустили слух, что Гитлер приезжал в Питомник и сказал: "Держитесь, я сам веду армию на выручку вам" (одетый в форму ефрейтора).
      Да, драка была, доложу вам, товарищи.
      Столько пролили крови, столько потеряли - и отступать. Да это невозможно!
      Еременко приехал 14-го ночью, и я с Гуровым вышли его встречать. Это был ад огневой, налет.
      После 14-го я решил всех женщин на тот берег, сколько слез было.
      Зараза мужества здесь, как зараза трусости в других местах. Жили часами, минутами, честное слово.
      Ждешь рассвета. Ну, начинается. А вечер - слава богу, целый день прошел, как удивительно.
      Да скажи мне, что я Новый год встречу, я рассмеялся бы.
      Самое страшное, когда сидишь как идиот, бой кипит, и ничего не сделаешь.
      Русь, давай шапку, дам автомат!
      15 лет мне было, я командовал полком.
      До этого я работал в шпорной мастерской, вырабатывал малиновый звон.
      Я был главным советником у Чан-Кай-Ши.
      Гордость обязательна военному человеку.
      Командиру - пусть голова летит, но не кланяйся немецкому снаряду. Боец все это видит.
      Глубокий выдох делали тогда, когда наступали сумерки.
      Наше выражение: "Мы сидим, как зайчишки, играем в картишки".
      Как бы не схарчили.
      Странное беспокойство:
      "А что о нас говорят, как там о нас? Что думают про нас?"
      Страшная неуверенность.
      "Да, когда воюют два генерала, то обязательно один из них окажется умным, второй дураком. - И, смеясь, прибавил: - Хотя дураки оба".
      Последний разговор, разговор о жестокости и черствости как о принципе. Спор. Последняя неожиданная фраза: "Ну и что ж, я плакал, но плакал один. Что скажешь, когда четверо красноармейцев вызывают огонь на себя! Заплачешь, но один, один. Никто. Никогда. Не видел".
      Батюк.
      Немецкие разговоры по радио:
      - Русь, что ты обедал?
      Ответ.
      - А я, Русь, ел масло, яйки, только не сегодня. Сегодня я ничего не ел.