Глава III

И вот настал день, назначенный для божьего суда. Шеренга солдат Кривелло на площади святого Георгия в Беллано с трудом сдерживала толпу, стараясь оттеснить ее от того места, где раздавался визг пил, стук молотков и голоса рабочих, спешивших возвести ограждение.

На левой стороне площади, если повернуться лицом к озеру, стоял дом архиепископа — длинное здание из грубо отесанного камня со стрельчатыми окнами, разделенными пополам тонкими колонками из черного вареннского мрамора. Справа от площади тянулись маленькие домишки, за которыми высился собор, посвященный в те времена святому Георгию. Фасад собора был увенчан острым фронтоном, посреди которого красовалась круглая цветная розетка, а чуть пониже стояла конная каменная статуя, изображавшая святого покровителя собора в тот момент, когда он заносит копье, чтобы поразить неизменного дракона. По обе стороны от него, в двух нишах, располагались статуи святого Христофора с младенцем Христом на плечах и святого Антония с колокольчиком на ручке посоха — произведения греческих мастеров, которыми в то время еще изобиловала Италия. Тяжелые, огромные фигуры святых занимали почти половину фасада, но именно так было принято тогда изображать бога и святых, ибо мастера того времени старались передать их сверхъестественную силу массивностью форм.

Двери собора были распахнуты, и внутри виднелась толпа вооруженных людей в самой разнообразной одежде. Это был народ, собравшийся сюда по приказу Крессоне Кривелло, который отправил глашатаев во все свои владения, во все свои замки, чтобы оттуда прислали к нему воинов, обязанных являться к сеньору согласно феодальной присяге. Такой необычный сбор ополчения был проведен, потому что распространившийся слух о бунте в Лимонте вызвал опасения, как бы смутьяны, съехавшиеся на состязание, не вызвали волнения среди жителей Беллано, которые и так уже не очень-то охотно сносили иго своей зависимости.

В самом большом зале архиепископских палат собирались тем временем знатные сеньоры и рыцари, дамы и благородные девицы, съехавшиеся из селений и замков по всему побережью озера и соперничавшие друг с другом новизной и великолепием нарядов, роскошью украшений и многочисленностью свиты.

Длинный коридор, ведший в этот зал, был забит пажами, служанками и оруженосцами; огромный двор оглашался конским топотом, лаем собак и криками челяди.

Легко представить, как трудно было сеньорам тащить за собой всю эту совершенно бесполезную свиту. Особенно плохо приходилось лошадям: городок был зажат между озером и крутыми, недоступными для всадника холмами, добраться до него можно было либо на лодке, либо спустившись с гор по тропинкам. Но так уж было заведено: свиту брали для того, чтобы все ее видели и оценили богатство, щедрость и знатность ее господина.

Другие комнаты обширного строения, расположенные вдоль фасада, выходившего на площадь, были набиты народом попроще, который проник сюда либо по милости какого-нибудь сеньора, либо по протекции оруженосца, а то и просто с помощью монетки, вовремя сунутой в занесенную длань стражника.

Вместе с рыцарями и благородными дамами в противоположных концах зала для почетных гостей прогуливались адвокат монастыря святого Амвросия и адвокат жителей Лимонты. Оба были в длинных мантиях из лилового шелка, с откинутыми красивыми, отороченными горностаем капюшонами, висевшими сзади почти до земли. Но в отличие от своего противника адвокат лимонтцев не держал в руках серебряного жезла, ибо этого почетного знака удостаивались лишь те, кто защищал дела епископов, монастырей, приютов и монашеских орденов.

Вместе с защитником лимонтцев прогуливался Отторино Висконти, у которого служил Лупо. Он обещал своему оруженосцу приехать в Беллано в день состязания. Это был стройный рыцарь лет двадцати шести, о котором — да не посетует на нас читатель! — мы хотим сказать несколько слов, ибо он будет играть большую роль в нашем дальнейшем повествовании.

Отторино Висконти, сын Уберто, одного из братьев Маттео Великого, приходился двоюродным братом Галеаццо Первому, умершему за год до описываемых событий, а следовательно, и остальным трем сыновьям Маттео — Марко, Лукино и Джованни.

Едва лишь благородный юноша достиг возраста, когда смог носить доспехи, он поступил под начало к своему двоюродному брату Марко, человеку уже зрелого возраста, слывшему одним из самых смелых кондотьеров Италии. Научившись владеть оружием у этого великого воина, полюбившего его как сына, Отторино получил под его руководством боевое крещение и навсегда встал под его знамена.

Таков был наш юный герой, изысканно одетый в алый бархатный кафтан и короткий голубой плащ, богато расшитый серебром и подбитый собольим мехом. Массивная золотая цепь дважды обвивала его шею и падала на грудь. Из-под дорогой шапочки того же цвета, что и плащ, выбивались черные кудри, мягкими волнами ниспадавшие на плечи, а белое перо, осенявшее слева его лоб, красиво оттеняло цвет его волос. Глаза его пылали сдержанной отвагой, лицо слегка загорело на полях сражений. Он был высок ростом, но строен и ловок. Его осанка, жесты и движения были полны гордости и смелой решимости.

Лоренцо Гарбаньяте, адвокат лимонтцев, рассказывал ему о драматических событиях в Лимонте и о той благородной роли, которую сыграл в них Лупо, его оруженосец, и юноша почувствовал, как сердце забилось у него в груди.

Переведя разговор на графа Ольдрадо и его семью, Отторино спросил адвоката о Биче, с которой он познакомился в замке ее отца, когда она была еще девочкой. Адвокат ответил, что за эти годы она стала настоящей красавицей.

— Так, значит, правда, что она очень похожа на свою мать? — спросил юноша.

— Вылитая мать, они похожи как две капли воды, — ответил Гарбаньяте. — Да мы сегодня увидим ее здесь: я слышал, что отец привезет ее с собой посмотреть на поединок.

— А когда он начнется?

— Через шесть часов после восхода солнца, если не случится ничего непредвиденного, а я этого очень опасаюсь.

— Но что может случиться? Разве не все в порядке?

— Все в порядке, но дело очень осложняется отлучением. Наместник Кривелло велел взять под стражу местного священника, потому что тот не хочет благословить оружие. Священник же говорит, что скорей примет мученическую смерть, чем согласится нарушить отлучение. Наместник продолжает настаивать, и дело грозит затянуться.

— А нельзя ли послать за другим священником?

— А вы думаете, кто-нибудь согласится взять на себя такой грех? Здесь недавно был священник из Лимонты: он приезжал вместе с Лупо, но, услышав, о чем идет речь, тут же нырнул в толпу, и только его и видели.

— Что это там за шум? — спросил рыцарь, внезапно останавливаясь и глядя на толпу, которая окружила человека, только что появившегося в зале.

— Наверное, какой-нибудь шут, — ответил Гарбаньяте, и он не ошибся.

В самом деле, посреди зала стоял причудливо одетый человек: два ряда серебряных колокольчиков украшали его куртку, штаны и плащ, на голове торчало что-то вроде колпака, с которого также свисало множество бубенчиков. Он взял висевшую у него на груди лютню, тронул струны и принялся выделывать такие штуки, что можно было живот надорвать от смеха.

— Это Тремакольдо! Тремакольдо! — слышалось со всех сторон.

Тремакольдо был знаменитым жонглером с довольно дурной славой; он появлялся на всех ярмарках, при всех дворах, на всех турнирах и состязаниях — повсюду, где собирались люди; он знал тысячи шуточек, тысячи затей, умел выкинуть неожиданное забавное коленце, был изобретателен на насмешки, рассказывал интереснейшие истории, пел сирвенты [] и баллады знаменитейших трубадуров и менестрелей [], да и сам был менестрелем не из последних.

— Тремакольдо, Тремакольдо! — раздавались голоса со всех сторон. — Спой нам «Жалобу узницы»! Нет, «Ласточку — касатку». Или нет, другую. Спой нам песню, которую ты сочинил, когда бродил с ворами!

— Ну, так все же какую? — спросил менестрель.

— Последнюю.

— Нет, нет, другую.

— Значит, «Ласточку»?

— Да, «Ласточку».

Тремакольдо сыграл на лютне трогательное вступление и начал так:

Чуть погасит звезды зорька,

Ты окно мое находишь

И словами песни горькой

Разговор со мной заводишь.

В чем тоски твоей разгадка,

Легкокрылая касатка?

Может быть, твоя кручина

Вызвана утратой друга?..

Но тут люди, толпившиеся вокруг него, вдруг расступились и, позабыв о певце, обратили взоры на новое зрелище, представшее их глазам. В зал под руку с отцом входила Биче, дочь графа дель Бальцо. Пока Отторино заключал в объятия своего прежнего хлебосольного хозяина и вежливо раскланивался с его дочерью, Тремакольдо, рассерженный прибытием новых гостей, отвлекших его слушателей, направился к ним, горя желанием отпустить по их адресу несколько шуточек и отомстить за унижение, которому он подвергся, как ему казалось, из-за них. Надо иметь в виду, что в те времена, когда знать держалась столь высокомерно и была столь щепетильна и нетерпима в вопросах чести, одним лишь жонглерам, шутам и менестрелям дозволялось говорить все, что угодно. Им прощались самые колкие и обидные словечки, которые непременно привели бы к кровавому поединку, если бы их произнес рыцарь.

Итак, Тремакольдо выступил вперед, собираясь исполнить свое намерение, но когда он увидел прекрасную Биче, гнев его внезапно остыл, и, обращая насмешку в похвалу, хотя и язвительную для слушателей, он сказал:

— Понятно, что сова умолкает при виде солнца, но чтобы гусаки и гусыни переставали щипать траву и устремлялись ему навстречу, — такого я в жизни еще не видывал.

И все от души рассмеялись этой грубой шутке.

В свои шестнадцать лет девушка была подобна свежей и благоуханной розе, расцветшей ранним росистым утром. Длинная голубая юбка с серебряной сеткой, спускающейся от талии до колен, повторяла цвет ее глаз, но голубизне материи было, конечно, далеко до эфирной глубины, до нежного и томного блеска очей Биче. Пышная копна блестящих светлых кудрей, поддерживаемых одним лишь венцом из серебряных и таких же небесно-голубых, как юбка, цветов, словно волна золотых нитей, ниспадала ей на плечи.

К природной кротости и простодушию, которыми дышало лицо девушки, примешивались легкая тень упрямства и едва заметный оттенок гордого и все же милого высокомерия, и это придавало ее прекрасным чертам особое изящество и прелесть.

Сопровождаемая отцом и Отторино, красавица прошла на середину зала. Ее встретил сдержанный ропот восхищения. Она видела, что все взоры обращены на нее, слышала гул, вызванный ее появлением, отчасти услышала, отчасти угадала, о чем говорили в толпе, и, робко опустив глаза, вся зарделась. Но что было потом, когда жонглер, встав перед ней на одно колено, снял колпак и громким голосом провозгласил ее «королевой красоты и любви», — я не в силах описать. Ошеломленная, растерянная, охваченная жгучим стыдом и по-настоящему оскорбленная, она прижалась к отцу и стала шепотом умолять его увести ее, заставить замолчать, прогнать прочь этого человека, однако граф дель Бальцо, пришедший в восторг от успеха дочери, не только не прислушался к ее просьбам, но усадил ее в центре зала, сел справа от нее и знаком пригласил Отторино занять место с другой стороны. Учтиво ответив на приветствия, с которыми обращались к нему собравшиеся рыцари, он снисходительно заговорил с менестрелем, извинился за то, что своим приходом прервал его песню, и попросил его продолжать.

— Я спою что-нибудь другое, — сказал Тремакольдо и, прижав ладонь ко лбу, два-три раза медленно прошелся по середине зала.

Слушатели тем временем снова сомкнулись вокруг него. Наконец Тремакольдо поднял голову и запел хвалебную песню в честь Биче. Сравнив ее с лилией долин, с иерихонской розой, с ливанским кедром, поставив ее выше всех прекраснейших султанш, украшавших собою египетские и турецкие гаремы, вознеся ее над всеми знатнейшими дамами и принцессами, воспетыми в канцонах провансальских трубадуров, он сравнил ее с мадонной Лаурой, которой в то время стихи Петрарки [] дарили бессмертную славу, не померкнувшую и ныне, пять веков спустя, и пожелал красавице с озера Комо быть воспетой певцом авиньонской красавицы, который, хотя ему и было еще только двадцать пять лет, уже слыл первым поэтом Италии. Обратившись наконец к юному рыцарю, сидевшему рядом с девушкой, он восславил его род, его добродетели и его храбрость и в заключение объявил, что они подходят друг к другу, «как драгоценный камень и золотое кольцо».

Много раз восторженные слушатели прерывали певца и начинали аплодировать, хотя и знали, что рукоплескания мешают и досаждают певцу; когда же песня была окончена и ничто уже не препятствовало выражению восторга, потолок, казалось, чуть не рухнул не только в зале, но и в соседней комнате, у Двери которой столпились пажи и оруженосцы, чтобы послушать менестреля.

Отторино встал и, сняв с шеи золотую цепь, с рыцарской любезностью вручил ее певцу. Жонглер поблагодарил за подарок, намотал цепь на колпак, подпрыгнул и снова взялся за лютню.

Но тут граф Ольдрадо, увидав на другом конце зала адвоката Гарбаньяте, сказал дочери: «Я скоро вернусь» — и поспешил к адвокату, чтобы узнать у него, когда начнется поединок. Девушка, чувствуя себя еще более одинокой, оттого что на нее было направлено столько чужих глаз, стыдясь и робея, поднялась со своего сиденья и подошла к окну, где, как ей казалось, можно было отдохнуть и немного прийти в себя; и ее очень ободрило, что тут, среди стольких незнакомцев, рядом вскоре оказался Отторино. Присутствие друга ее отца, товарища ее покойного брата, человека, с которым она сама когда-то очень дружила, было ей очень приятно. Да и толпа, так пугавшая девушку, теперь снова собралась вокруг Тремакольдо. который завел новую песню, и Биче почувствовала, что мало-помалу румянец смущения сходит с ее лица и замешательство, от которого она вся трепетала, исчезает. Но по мере того как проходило мучительное смущение, ее все больше охватывало другое, менее заметное, но все же неотступное чувство неуверенности, какой-то неясный страх, оттого что она впервые осталась одна с мужчиной, который не был ее отцом. Поэтому время от времени она оборачивалась и, видя, что граф прохаживается по залу с Гарбаньяте, делала ему знаки, чтобы он вернулся к ней, однако граф, поглощенный беседой, был занят законами, папами и церковным правом. Он жестами давал ей понять, что скоро вернется, но все не возвращался.

Отторино же обращался к девушке с той же почтительной и сдержанной простотой, как и во времена их дружбы в Лимонте, когда она была еще девочкой. Он вспоминал о забавах, шалостях и развлечениях, о мелких ссорах и смешных огорчениях тех дней, которые вызывают у нас грустную улыбку, потому что они уже больше не вернутся. Постепенно присутствие юноши стало действовать на нее успокаивающе, прежний страх стал исчезать, уступая место странной и чуть грустной нежности. Она стала реже оглядываться назад, чтобы посмотреть, не идет ли отец, а если и оглядывалась, то не с такой тревогой, растерянностью и смятением, как раньше

Что же касается юноши, то присутствие Биче наполняло его тайной и блаженной гордостью. Все восхищались этой девушкой, самые блестящие рыцари сочли бы честью, если бы она сказала им хоть одно слово, бросила на них хоть один взгляд, а он был единственным, кого она удостоила разговором, кому по-дружески поверяла свои мысли.

Вот так эта первая встреча после долгой разлуки, эта поддержка, которую Биче обрела в Отторино, это внимание девушки, льстившее самолюбию юноши, привели к тому, что внезапно в обоих проснулась память о той почти родственной — назовем ее так — привязанности, которую они давно питали друг к другу, и в сердцах их пробудились ростки иного чувства, в которое так легко перерастает простое расположение.

Но тут прозвучал рожок, оповещавший, что начинается божий суд. Шут оборвал свою песню, и все бросились на балконы, чтобы занять удобное место. Граф дель Бальцо подошел к дочери, и она тоже вышла из зала в сопровождении отца и Отторино.

Глава IV

В конце архиепископского дома, обращенного в сторону гор, у подножия которых лежит городок, находилась галерея, называвшаяся немецким словом «лобиа»; с нее зачитывались постановления и приговоры. Взгляды зрителей, сгрудившихся у окон, забравшихся на крыши или толпившихся на площади, устремились на галерею, на которой вскоре появились три человека.

— Кто это? — спросила Биче у отца.

— Тот, что сел посредине, — отвечал граф, — это судья, а рядом с ним стоят адвокаты. Тот, что справа, с серебряным жезлом в руке, — монастырский адвокат, а другого ты знаешь: это Гарбаньяте.

Снова прозвучал рожок, и все смолкли. Тогда монастырский адвокат, повернувшись к судье, сказал так громко, что его услышали на дальнем конце площади:

— Подтвердите, что вы уполномочены его преосвященством, высокочтимым монсеньером Крессоне Кривелло решить спор между монастырем святого Амвросия и жителями Лимонты.

На что судья торжественно ответил:

— Подтверждаю.

Тогда адвокат продолжал:

— В вашем присутствии я заявляю, что жители Лимонты являются кабальными слугами монастыря святого Амвросия.

Гарбаньяте ответил:

— А я утверждаю, что права истца недействительны из-за Давности.

Тут заговорил судья:

— Обе стороны представили свидетелей, готовых присягнуть в верности своих слов. Не желая быть косвенно виновными в клятвопреступлении и основываясь на полномочиях королевского и архиепископского наместника, мы постановили решить дело божьим судом, устроив для этого поединок на палках со щитами.

Обернувшись затем к адвокату истца, он спросил:

— Подтверждаете ли вы, что просили Раменго из Казале выступить в защиту монастыря?

— Подтверждаю, — отвечал тот.

— А вы, — обратился судья к Гарбаньяте, — подтверждаете ли, что от жителей Лимонты выставляется Лупо, житель этой деревни?

— Подтверждаю, — отвечал адвокат.

— Прекрасно, а теперь будь внимательна, — сказал дочери граф Ольдрадо.

Оба адвоката взяли в руки по большой узловатой дубине и, подойдя к креслу судьи, обменялись ими в знак согласия на поединок. После этого на галерее появились оба бойца, встреченные рукоплесканиями и приветственными криками. Проделав множество формальностей, которые было бы слишком долго описывать, оба они по очереди поклялись, что во время испытания не будут применять «никакого зелья, заклинания или колдовства, но будут уповать лишь на помощь бога, девы Марии и доблестного воина святого Георгия». После этого оба удалились с галереи, чтобы спуститься на место боя.

Пока они шли вниз по внутренней лестнице, на площади возникли шум и волнение: те, кто стоял позади и хотел пробраться вперед, напирали на тех, кто занимал лучшие места и не хотел подвинуться.

Оба бойца разошлись в разные концы огороженной площадки и встали друг против друга. На каждом были узкие кожаные штаны, плотно обтягивавшие ноги, и красные башмаки. Все остальное тело оставалось обнаженным. В левой руке каждый держал прямоугольный, слегка вогнутый деревянный щит, обтянутый кожей, в правой — узловатую дубовую палку.

На вид Раменго из Казале можно было дать лет тридцать пять Это был невысокий, коренастый мужчина с бычьей шеей, короткими руками и жесткими рыжими волосами.

Лупо, сложенный гораздо пропорциональнее, был на голову выше, красивее и легче своего противника, но в нем не чувствовалось той силы, которой дышали мощная фигура и геркулесовские формы его соперника.

Толпа вновь притихла, стоявшие по краям площади взобрались на стулья, скамейки и столы, которые запасливо принесли с собой. Все балконы и крыши домов вокруг были заполнены народом. Все глаза устремились на соперников, все сердца забились сильнее; и по лицам было видно, что большинство присутствующих желает успеха Лупо, так как он сражался за правое дело, а кроме того, сразу же понравился зрителям благодаря своей стройной фигуре и красивому, вдохновенному лицу.

Молодой защитник Лимонты, который стоял спиной к собору, посмотрел на дворец архиепископа и, увидев графа, Отторино и Биче, быстро им поклонился, а затем опустил глаза, обернулся к отцу и как бы сказал ему взглядом: «Не бойтесь ничего, положитесь на меня!»

Раздался последний сигнал рожка, и оба бойца, прикрывая голову щитом и ловко вертя дубинками, медленно и осторожно двинулись навстречу друг другу.

Дойдя до середины поля, где он был в пределах досягаемости противника, Раменго широко расставил крепкие ноги, выдвинул правую вперед, перенес всю тяжесть тела на левую и в таком положении стал ждать нападения врага.

Лупо начал прощупывать противника ложными выпадами, но тот был опытным бойцом и хотел выждать, чтобы пыл его молодого и горячего противника угас, а потому вертелся на месте, словно циркуль, причем левая его нога служила осью, а правая двигалась по окружности. И, поворачиваясь, этот умелый воин отбивал щитом и дубинкой все удары с такой легкостью и изяществом, с такой ловкостью и спокойствием, словно это ему ничего не стоило. Но когда, замахнувшись на него, Лупо внезапно открыл свой бок, он воспользовался этим и нанес бы юноше сокрушительный удар, если бы тот вовремя не отскочил, словно кошка, назад. Дубинка оцарапала ему кожу и пронеслась мимо с таким свистом, что бедный Амброджо схватился за сердце и побледнел как смерть.

Толпа, поддерживавшая лимонтца, увидела в этом дурное предзнаменование, и ее охватила тревога. Однако юношу этот опасный выпад только разозлил, и, сгорая от стыда за допущенную оплошность, он с такой яростью обрушился на противника, что Раменго был вынужден податься назад и уже не мог больше придерживаться прежней осмотрительной и расчетливой тактики: слишком уж быстро сыпался на него град ударов, за которыми не то что рука — глаз не успевал, слишком могучим и неудержимым был порыв, с каким юноша наседал на него то справа, то слева. Однако бывалый монастырский боец продолжал внимательно защищаться и, воспользовавшись опрометчивостью противника, нанес новый удар в самую середину щита, который тут же треснул пополам. Почувствовав боль в руке, Лупо взглянул на нее и увидел, что щит его сломан и одним концом упирается в плечо; тогда он разжал кулак, высвободил руку, отбросил прочь ненужное больше орудие защиты, быстро схватил дубинку обеими руками и, размахнувшись изо всей силы, обрушил ее прямо на голову Раменго.