Глава XVI

Выехав через ворота Альджизо (сейчас на их месте находится мост Беатриче), Лупо пришпорил коня и направился К церкви святого Симпличано, возле которой была устроена ограда для турнира.

Со всех сторон валил народ, чтобы посмотреть на зрелище, столь любимое в те времена. Дорога была забита мужчинами, женщинами и детьми в праздничной одежде.

Добравшись до церкви святого Симпличано, которая тогда, как помнят миланцы, находилась далеко за чертой города, наш оруженосец увидел толпу, глазевшую на выставленные для всеобщего обозрения щиты. По тогдашнему обычаю, на стене церкви или монастыря, расположенного поблизости от ристалища, вешались гербы рыцарей, которые должны были участвовать в состязании, чтобы их владельцев легче было узнать во время боя; и если кто-либо хотел отвести одного из рыцарей, избранных для состязания, если какая-нибудь дама или благородная девица могла обвинить такого рыцаря в бесчестном поступке, у них была возможность принести свои жалобы судьям турнира, которые, исключив такого рыцаря из списков, проверяли выдвинутое против него обвинение и, в случае, если его проступок оказывался действительно серьезным, налагали на него штраф.

Убедившись, что герб Отторино — разделенный на четыре поля красно-белый шит со змеей в середине — выставлен вместе с другими, Лупо двинулся дальше. Чем ближе подъезжал он к месту состязания, тем сильней теснился и шумел народ.

В одном месте пел менестрель, аккомпанируя себе на лютне, в другом — жонглер под дудку и барабан водил по кругу мартышек и собак; чуть поодаль бродячий торговец продавал ладанки и снадобья от лихорадки, расхваливая чудодейственные свойства трав святого Павла и святой Аполлонии. Повсюду виднелись палатки, в которых сидели игроки в кости, шашки и в любимые азартные игры того времени, называвшиеся «россыпь» и «ремешок». Хотя эти игры и были запрещены законом, предприимчивые мошенники все же безнаказанно раскидывали свои сети для уловления простаков. Народ толпился возле лавок, навесов и просто столов, с которых торговали жареной бараниной, свининой и телятиной с разными приправами, а также ржаным и пшеничным хлебом, ячменными лепешками, мальвазией, верначчей, верначчуолой и другими винами и снедью.

На противоположной стороне, справа от поля, торговали оружием.

— Как идут дела, Джакомо? — спросил Лупо краснощекого толстяка, который стоял у входа одной из лавок и разглядывал прохожих.

— Так себе, — отвечал оружейник. Это был Джакомоло Бираго — один из самых известных панцирных мастеров. — Хотя по нынешним временам и совсем неплохо, — добавил он.

— А ты не забыл отправить латы Отторино?

— Как же, я отнес их ему еще утром, сам примерил, и он в них — как картинка. Скажу тебе по чести, это такие доспехи, что ими можно гордиться: нагрудник не пробьешь кинжалом, я его сам закалил, а посредине золотом навел арабески. И дело не в том, что это моя работа, но, ей-богу, я перещеголял и Бьяссоно, и Пьеро дельи Эльминульфи, и Эсторе Казато.

В это время к лавке подошел какой-то старик, закутанный в коричневый плащ и в капюшоне, шлык которого был обмотан вокруг шеи.

— Послушайте, мастер, — сказал он Джакомоло, — мне нужен шлем хорошей закалки, с широким оплечьем и заклепанным забралом.

— Тот, что совсем закрывает лицо и открывается сзади?

— Вот-вот.

— Нет, такого старья не держу. У нынешних шлемов рыцарь может поднять и опустить забрало, когда хочет. Если желаете, могу вам предложить такой товар наилучшей выделки. Посмотрите сами. — И с этими словами он повернулся ко входу в лавку, но покупатель его остановил.

— Нет, нет, — сказал он, — не утруждайте себя, мастер, мне нужен только такой шлем, о котором я вам говорил. Где бы мне его достать?

— Попробуйте спросить в четвертой или пятой лавке, начиная от моей. Вы умеете читать?

— Нет.

— Все равно, вы не ошибетесь. А то просто спросите Амброджо Каймо, — вам каждый покажет его лавку. У него, пожалуй, найдется то, что вам нужно, — он всяким старьем торгует. А если и у него нет, то больше можете не искать.

— А если найдется, то сколько это может стоить?

— Как вам сказать? — ответил Бираго, растягивая слова и пожимая плечами. — Это все равно что спрашивать, сколько стоит реликвия — может быть, больше, а может быть, и меньше: все зависит от набожности покупателя и от совести продавца.

— Простите, что я вас побеспокоил, — сказал старик и пошел дальше

— Что это за шлем он хочет купить? — спросил Лупо, вновь завязывая разговор с оружейником.

— Такие шлемы, — отвечал Бираго, — употребляли раньше те, кто хотел участвовать в состязании или турнире, не открывая своего имени. Они целиком выкованы из одного куска, и потому нет опасности, что от удара копья забрало откроется и все увидят лицо сражающегося.

— А, понятно! Скажи-ка мне, наместник еще не приехал?

— Нет, но уже сражаются с чучелом. А как только он приедет, начнется турнир.

— И долго еще ждать? — спросил Лупо.

Вместо ответа оружейник поджал губы и покачал головой, но через минуту, понизив голос, сказал:

— Таковы уж нынешние господа! Был бы на их месте Марко! — И он тяжело вздохнул.

— Да, если бы это был Марко! — ответил Лупо, тоже вздыхая.

— И зачем было ему уезжать? — продолжал еще тише оружейник. — Он должен был бы остаться здесь, с нами, — ведь мы все его сторонники. В нашей округе все, от аббата до последнего мальчишки, готовы пойти за него в огонь и в воду.

— А солдаты! — воскликнул Лупо. — А сеньоры! Да и вообще все. Но как знать, может, он тоже не зря уехал. Я думаю, что тут дело не такое простое, как кажется.

Их разговор был вновь прерван появлением старика в плаще, который возвращался назад со шлемом в руках.

— Эй, добрый человек! — окликнул его оружейник. — Нашел ты его все-таки?

— Да, — ответил тот, приближаясь и показывая шлем, который надел на кулак. — Я купил его там, где вы посоветовали.

Бираго открыл шлем, тщательно осмотрел его изнутри и снаружи, а затем сказал:

— Английская работа. Сколько с тебя взял Каймо?

— Угадайте.

— Восемь серебряных амвросиев.

— Больше.

— Имперскую лиру?

— Еще больше.

— Ну, так скажи сам, что-то я не догадываюсь.

— Я заплатил два золотых флорина.

— Два золотых флорина?

— Да, два золотых флорина, по тридцать имперских сольди.

«Вот грабитель!» — хотел было сказать оружейник, но прикусил язык и, возвращая шлем незнакомцу, пробормотал только:

— Надо сказать, немало должно быть флоринов у того, кто отдает два флорина за это старое железо.

— Кто же будет носить этот шлем? — прямо спросил Лупо у незнакомца, но тот приложил палец к губам и направился к тому переулку, из которого пришел.

Оба собеседника провожали незнакомца взглядом до тех пор, пока он не исчез в толпе. Тогда оружейник сказал:

— Понес кому-то, кто хочет, чтобы его не узнали на турнире.

— Если бы меня не ждали, — добавил Лупо, — я бы пошел за ним следом и поглядел бы, где сядет эта птичка.

В это время к лавке подошел какой-то покупатель и спросил у Бираго кинжал. Оружейник, приподняв перекладину у входа пригласил его в лавку, и лимонтец, поняв, что торговец будет занят, отправился дальше.

Сделав в толпе большой круг, он наконец выбрался к той части поля, где были построены ложи и многоступенчатые деревянные трибуны, полого спускавшиеся в сторону города и круто обрывавшиеся с края, граничившего с лесом.

Лупо прошел на поле и увидел трибуны под балдахином, украшенные гирляндами, коврами, шелком, золотой и серебряной парчой. В передних рядах сидели рыцари, дамы и благородные девицы; за ними стояли оруженосцы и пажи. Повсюду колыхались перья, виднелись шляпы и пышные головные уборы, поблескивало оружие, сверкали драгоценности, Большая ложа с колоннами, обтянутыми белым бархатом с золотым шитьем, выглядела странно пустой среди этой пестроты. Она предназначалась для наместника императора и его свиты. Над ней сверкали изображения змеи, а выше — черного орла: гербы Висконти и императора.

На обширной площадке, устроенной посреди поля, торчало укрепленное на колу чучело, изображавшее вооруженного рыцаря со щитом в левой руке и тяжелым толстым копьем — в правой; и каждый, у кого была лошадь, мог при желании испытать на этом чучеле свою силу и ловкость. Это называлось «сражаться с чучелом» или «с сарацином», так как позднее чучело стали наряжать в одежду мавра. В те времена и в последующие века это было одно из любимых народных развлечений и вместе с тем неплохая школа владения оружием. Упражняясь, юноши приучались метко поражать врага в голову и грудь, то есть наносить удары, считавшиеся единственно достойными и дозволенными.

Копья участникам этого состязания вручались судьями и были одинаковой длины и толщины. Тот, кто сломал больше копий и нанес больше хороших ударов, объявлялся победителем.

Но самое любопытное заключалось в том, что при неверном ударе у чучела срабатывала пружина, заставлявшая его с помощью особого механизма и скрытых гирь вращаться вокруг оси и наносить ответный удар неловкому бойцу.

На другой стороне поля, напротив площадки с чучелом, возвышалось иное сооружение, которое мы сейчас вам опишем. Из земли торчало толстое бревно высотой примерно с человека среднего роста. На нем была горизонтально укреплена на железной оси жердь, которая начинала вращаться, стоило до нее дотронуться. Всадники должны были скакать во весь опор и нанести удар копьем по одному из концов жерди. Искусство заключалось в том, чтобы избежать удара, наносимого противоположным концом вращающейся жерди. Участники этой игры рисковали жизнью, а епископы не раз запрещали ее так же, как и турниры и другие опасные развлечения, но запреты епископов и пап, и даже вселенских соборов [], оставались гласом вопиющего в пустыне.

Вышеописанное устройство называлось бараном, потому что на концах жерди вырезались бараньи головы, и про участников игры говорили также, что они «сражаются с бараном» в отличие от тех, кто «сражался с чучелом».

Войдя в шатер Отторино, Лупо принялся облачать своего хозяина в новые доспехи, присланные Бираго, тщательно прилаживая каждую мелочь, внимательно осматривая и коня, и сбрую, и оружие; затем, убедившись, что все в порядке, он отправился в палатку для оруженосцев, расположенную в конце поля. Оттуда он стал наблюдать за теми, кто сражался с чучелом. Вдруг он заметил, что сквозь толпу пробирается какой-то человек в красно-желтом одеянии, которое с одной стороны казалось целиком красным, а с другой — целиком желтым. Такая расцветка была в те времена вполне обычной; но странный вид ему придавала свисавшая с его колпака цепочка серебряных бубенцов, которые звенели при каждом шаге их владельца.

— Здравствуй, Тремакольдо, — сказал оруженосец, когда странная фигура приблизилась к нему настолько, что он смог узнать менестреля.

— А, это ты, Лупо, — отвечал тот. — Вот хорошо, что я тебя встретил. Я как раз шел к палатке оруженосцев, чтобы взять у кого-нибудь на время нагрудник и лошадь. Я хочу попытать счастья с сарацином. Не окажешь ли ты мне эту услугу?

— Попытать счастья с сарацином? Ты спятил? Займись-ка лучше своим делом: ведь это тебе не песенки петь. Видишь ту жердь, что у него в руках? Ей случалось сбивать с ног и не таких сумасшедших, как ты.

— Это мое дело, и не задавай лишних вопросов: я поспорил с Арнольдо Витале — он победил меня в пении любовной канцоны, а я вызвал его на состязание с сарацином.

— Да разве ты не знаешь, что Арнольдо — оруженосец и что копьем он владеет не хуже настоящего рыцаря?

— Ну и что? А ты знаешь, на каких условиях мы состязаемся? Он должен сломать о сарацина копье, а мне, чтобы выиграть, достаточно ткнуть его так, чтобы не получить удара дубиной, которую он держит в руках.

— Так, значит, вы состязаетесь не на равных?

— На равных? За кого ты меня принимаешь? Я, конечно, немножко тронутый, но не настолько.

— И тебе не стыдно?

— Чего? Чтобы без труда получить отличного коня?

— А что ты ставишь в ответ?

— Кусок той золотой цепи, которую подарил мне твой господин в Беллано; остальное я проиграл в кости.

— Бедная твоя цепь и бедные твои плечи! А впрочем, делай что хочешь.

— Значит, ты одолжишь мне коня и нагрудник?

— Только на одно состязание.

— Конечно.

— Ладно, входи, я надену на тебя доспехи.

Надев на шута легкую броню с крюком для копья на нагруднике, Лупо подсадил его на своего собственного коня, дал ему в руки копье и сказал:

— Попробуй упереть древко вот сюда. — И он показал ему на крюк. — Покрепче сожми колени, подайся вперед к луке, так, чтобы ударом тебя не вышибло из седла. Вот так, еще больше… Держи копье покрепче, напряги как следует руку. Постарайся попасть в цель и молись своему святому.

— Я сам все сделаю, — отвечал Тремакольдо и рысью поехал на середину поля.

— Подожди, я надену тебе шпоры! — крикнул ему вслед Лупо.

— Обойдусь и без них, — ответил шут и поехал дальше.

Глашатай объехал поле, возвещая о начале состязания между Арнольдо Витале и Тремакольдо и рассказывая его условия. Все знали ремесло одного из противников и потому приготовились к какой-нибудь необыкновенной проделке.

Передав судьям оба заклада, два конюха, наряженные в медвежьи шкуры и подражающие походке зверей, которых они изображали, приблизились к соперникам, чтобы вручить им по копью. Но в тот миг, когда Тремакольдо протянул было руку за своим оружием, конь, на котором он сидел, насторожил уши, раздул ноздри, подозрительно и злобно понюхал медвежью шкуру, а затем испуганно подался назад и встал на дыбы, так что бедный всадник чуть было не рухнул на землю. Однако, заметив опасность, он стиснул колени и кошкой вцепился в гриву заартачившегося коня. На его счастье, на нем не было шпор, а в эту минуту рядом оказался Лупо, который, схватив коня за узду, назвал его по имени, погладил морду и, похлопав по загривку и крупу, быстро его успокоил.

Как только утих смех, вызванный этим происшествием, герольд возвестил громким голосом:

— Состязается Арнольдо Витале!

И вот на поле выехал всадник. На нем были гладкий панцирь и серебряные шпоры — отличительный знак оруженосцев. Разогнав коня, он ринулся на сарацина и с такой силой вонзил копье в середину щита, что чучело зашаталось, а копье разлетелось в щепки. Это было уже третье копье, сломанное за день, но никто еще не попадал в самый центр щита, где был укреплен острый железный конус — так называемое навершие, и потому удар Арнольдо был признан лучшим.

Герольд возвестил:

— Удар безупречен!

Раздались всеобщие рукоплескания.

Спустя минуту в толпе послышались крики:

— Очередь Тремакольдо! Пусть скачет Тремакольдо!

— Я здесь, я никуда не прячусь, — отвечал шут.

— Быстро обопри копье на крюк, — сказал ему Лупо, который стоял рядом, играя роль его секунданта, или, как говорили тогда, подсказчика. — Поверни коня и пусти его во весь опор.

Но хитрец, которому вовсе не улыбалось лететь сломя голову навстречу опасности, уже придумал уловку, чтобы выйти, как говорится, сухим из воды. Вместо того чтобы положить копье на опорный крюк, он просто взял его под мышку и помчался к мишени, раскачиваясь и подпрыгивая в седле, так что можно было живот надорвать от смеха. Подъехав к цели, он ткнул копьем наугад и угодил в складки надетого на сарацина пурпурного плаща. Это был скверный удар, а потому машина заскрипела, вздрогнула и махнула своей тяжелой дубиной, которая пришлась бы как раз в левый бок всадника. Все ждали, что шут свалится на землю. Но, нанеся удар, он тут же выпустил копье из рук и припал к гриве скакуна, так что дубина просвистела над самой его головой, зацепив лишь кончик шапки, которая отлетела далеко в сторону под громкий смех и колкие издевки благородной публики и простолюдинов, теснившихся вокруг площадки.

Счастливо избегнув опасности, Тремакольдо, полуживой от страха, стал потихоньку поднимать голову и вскоре из-за гривы выглянул его лукавый глаз. Затем он покрасивее уселся в седле, повернул коня и подъехал к сарацину, который тем временем опять повернулся и замер с поднятой кверху палицей. Там, вспомнив о своем ремесле шута, он вытаращил глаза, сделал гримасу и, высовывая язык, закричал чучелу:

— Болван, болван, сопляк несчастный! Ты что, думал сыграть со мной шутку, да? Ах ты черная собака! Ну нет, Тремакольдо на мякине не проведешь! Не так-то я прост, язычник поганый!

— Тремакольдо, — сказал ему тогда один из судей, следивших за состязанием, — по условию ты проиграл.

— Как — проиграл? Но ведь дубина меня не коснулась.

— Взгляни-ка вон туда, на землю, — там валяется твоя шапка. Она свидетельствует против тебя, — ответил судья.

— Какое мне дело до моей шапки? Она тоже вроде шута, и взбредет ей в голову попрыгать на песке — я-то тут при чем?

Судья хотел было возразить, но тут в спор вмешался Арнольдо Витале. Все еще упиваясь славой, которую принес ему этот меткий удар, он выступил вперед и сказал:

— Тремакольдо прав: речь шла о теле, а не о шапке. — И, повернувшись к шуту, добавил: — Забирай коня. Он твой, ты его выиграл в честном состязании.

Всем присутствующим понравилось это рыцарственное великодушие. Они осыпали Арнольдо похвалами, и доблестному воину присудили, по всеобщему согласию, главный приз состязания с чучелом — меч с серебряной рукоятью.

Тем временем на турнир прибыл императорский наместник Адзоне, которого сопровождали его дядья, Лукино и Джованни Висконти, и блестящая свита, состоявшая из баронов, оруженосцев и пажей.

Как только толпа заметила, что наместник появился в ложе, кое-где раздались крики:

— Да здравствует Адзоне! Да здравствует наместник! Да здравствует повелитель Милана!

Но кричавшие не очень утруждали себя, и вскоре глухой шум перекрыл их голоса, а откуда-то донеслось даже весьма отчетливо: «Да здравствует Марко!», так что Лукино, обведя толпу взглядом, наклонился к уху племянника и прошептал:

— Хорошо, что мы вовремя отправили его с поручением!

Глава XVII

Появление Адзоне в ложе послужило сигналом к началу турнира. И вот по звуку трубы из двух белых шатров выехали двенадцать всадников в белых плащах и шлемах с белыми перьями и столько же оруженосцев, одетых в зеленое. Одновременно из двух противоположных шатров выехали еще двенадцать рыцарей с оруженосцами, первые — в красных плащах и шлемах с красными перьями, вторые — в желтых куртках.

Впереди белого отряда ехал наш Отторино, отряд рыцарей в красном возглавлял доблестный миланец по имени Скараморо. Оба отряда, которым предстояло сразиться друг с другом тупым, то есть турнирным оружием, медленно двинулись навстречу друг другу; они остановились перед ложей наместника, и все рыцари приветствовали его, опустив копья, которые держали наперевес.

Приветствуя наместника, оба отряда выстроились в шеренгу вдоль галереи, но теперь отделились друг от друга и, повернув коней, двинулись один налево, другой направо; объезжая поле, они встретились на полпути и приветствовали друг друга. Благородные кони фыркали и, казалось, дрожали от нетерпения. Рыцари с открытыми забралами и поднятыми вверх копьями двигались сомкнутым строем, лишь предводители ехали впереди остальных. Шлемы, латы, щиты, золотые и серебряные позументы сверкали в лучах солнца, прошедшего уже больше половины своего пути по небесам. Видно было, как колышутся полы плащей и конские чепраки, как развеваются на ветру перья, султаны, флажки.

Едва только наш знакомый оружейник увидел, что приехал наместник, он оставил свою временную лавку под присмотром подмастерья и побежал к двум белым шатрам, стоявшим по левую сторону поля. Здесь у ограды его уже ждала жена.

С полдюжины подмастерьев заняли для него место, и едва они заприметили в толпе его шапочку с пером — отличительный знак мастера-панцирника, как сразу же пропустили его вперед, так что он смог весьма удобно устроиться рядом с женой, положив руки на ограду.

— Смотри-ка, они сидят на нем, словно перчатка, — сказал Бираго одному из своих подмастерьев, показывая на латы Отторино, который как раз проезжал мимо.

Тот хотел было сказать что-то в ответ, но жена оружейника перебила его и, схватив мужа за руку, спросила:

— Джакомо, дорогой, глянь-ка вон на того рыцаря, третьего в ряду. Неужто он одноглазый, ведь у него на глазу повязка? Зачем же такой калека лезет в драку?

— Он видит обоими не хуже нас с тобой, — ответил оружейник, — я его знаю: это Брондзин Каймо, один из тех Каймо, что одно время жили в Сан-Амброджо, а теперь живут под Новым Бролетто. Я тебе расскажу, почему у него завязан глаз. Каймо очень долго ухаживал за одной дамой из рода Ламбуньяно, но она и слышать не хотела о его любви, потому что он всегда был недалеким малым. Чтобы избавиться от него раз и навсегда, она дала ему понять, что не может больше видеть перед собой увальня, о котором дальше стен нашего города никто ничего не слышал. Она, конечно, сказала ему все это немножко поучтивей, но получилось то же самое. И что же тогда делает этот бедняга? Однажды вечером он застиг свою даму, когда она гуляла у себя в саду, бросился к ее ногам, поймал ее руку и приложил ее к своему глазу и дал обет не открывать его, пока он не выбьет из седла трех рыцарей, и никогда не появляться перед нею, пока оба его глаза не будут открыты, то есть пока он не выполнит своего обета.

— Какая странная клятва! — воскликнула жена Бираго. — А теперь-то он держит слово?

— Конечно, и, видишь ли, благодаря этому стал довольно известным человеком, потому что всюду ищет ссоры; он и сам летал с коня несчетное множество раз, однажды вывихнул плечо, потом вернулся домой с перебитой рукой, потом со сломанным ребром, но все же за эти три года — вернее, три с половиной — ему удалось выбить из седла двух человек, а сейчас он явился сюда, потому что там, где дерутся, дело без него никогда не обходится. А если ему удастся свалить и третьего, то он снимет повязку с глаза и явится к даме, которая тогда уж не сможет быть с ним суровой по-прежнему.

В эту минуту мимо разговаривающих супругов проезжал отряд рыцарей в красном. Впереди ехал Скараморо. Из-под шлема виднелось его загоревшее лицо с хищными глазами; левую щеку около рта пересекал шрам, тянувшийся до подбородка. Широкогрудый, широкоплечий, наводивший ужас одним своим видом, он ехал на прекрасном вороном с равнодушием человека, привыкшего подвергаться гораздо большим опасностям.