Листок бумаги с эротическими рисунками пропадал с обеденного стола через некоторое время после того, как я там его оставлял. Зеркала, изукрашенные моими откровениями, становились чистыми. А ее пудреница, в которую я отмастурбировал, вообще больше не появлялась. Ацеррония при моих бурных проявлениях, когда я гоготал, хамил, рычал и почесывался, все чаще и выразительней смотрела на Агриппину, которая была абсолютно спокойна и холодна к моим выход­кам. Ее холодность распаляла меня еще сильнее. Я стал все чаще тереться об Ацерронию, при каждом удобном и неудобном случае касаться ее задницы, выкрал у Ацерронии из спальни все трусики и спрятал в надежном месте. К Агриппине я побаивался подходить чересчур близко. Но! Несмотря на все мои ухищрения, Ацеррония не ходила с голой жопой, а где-то достала трусы. Когда я понял, чьи трусики она носила, из меня вырвалось рычание. Видимо, этот рык стал последней каплей моего терпения…

На третий день нашего пребывания в Байях потаскушки неожиданно закатили шикарный ужин. Опять-таки – вино, шампанское и всякие деликатесы. Я жрал за троих и пил за столько же народу. Ацеррония с Агриппиной этому не препятствовали. От большого количества спиртного я расхихикался до икоты, икоту пришлось извести вином, что повлекло за собой рассуждения вслух. Когда вслух, когда про себя – я, видимо, уже не отличал одно от другого и точно не помню, молчал ли я все время или болтал без остановки. О том, что зверю нужны самки. И разве они не хотят отдаться зверю, чтобы приручить его. Чтобы потом зверь выступал с номерами в женском цирке: делай ррааз! – и зверь на задних лапах; делай два! – и зверь на передних. А в знак поощрения – отдаться ему прямо на арене цирка, под улюлюканье женской публики. Поглядите-ка, с каким зверем я гуляю под ручку; о-о-о! чем страшнее зверь, тем интереснее укротительница; о-о-о! восхищайтесь, глядите, какие на мне атласные рейтузы; о-о-о! сейчас он разорвет рейтузы, а я ему отдамся; ну и что-о-о? а то, что это мой сын; о-о-о!!!

С такими рассуждениями я попивал вино и беспрестанно хватал Ацерронию за сиськи, когда она оказывалась в пределах досягаемости. И хохочущую Ацерронию это не смущало, она только ойкала, когда хватка оказывалась особенно болезненной, и замахивалась полотенцем, но по рукам не хлопала, а продолжала кружить вокруг меня то с бутылкой вина, то с конфеткой. Агриппина, как бы тоже веселясь, а может, и веселясь на самом деле, зыркала с дивана то на меня, то на Ацерронию. Отлично помню ее глаза – темные, большие, в дымке ресниц.

– Становится жарковато, – сказала она и медленно потянула зиппер на своей спортивной куртке вниз, потом быстрее, и остаток пути зиппер прошел на максимальной скорости – вжжжик! Под курткой обнаружился кружевной лиф, и сквозь него просвечивали соски. И я сказал себе тогда: «Ты вскормлен молоком волчицы, как Ромул. Этих сосков женщины ты не касался. Из тела женщины, – сказал я тогда себе, – выходит не только плод в виде ребенка, но и фекалии. Фекалии не считают женщину своей матерью, и ты не считай».

– Да уж, жарковато… – подтвердила Ацеррония, потому что в этот момент я запустил ей руку под юбку и зажал там половину задницы.

Чуть опустив свои дымчатые ресницы, Агриппина скинула с плеч спортивную куртку, взяла со стола полный бокал вина и медленными глотками – прикончила.

– И что же мальчик так хватается, что же он так хватается? – верещала Ацеррония, обращаясь ко мне, но именуя в третьем лице. Наконец она высвободила половинку своей задницы из моих пальцев и сделала шаг в сторону. Я с утробным звуком проглотил кусок ветчины, расплескал вино и дернул Ацерронию за юбку обратно к себе. Юбка треснула, Ацеррония тоже не удержалась, запнулась о ножку стола – и грудью, и с визгом упала мне на колени.

– Да что же мальчик хочет, что же мальчик хочет? – продолжала игру Ацеррония, сидя на полу и прижимаясь к моей ноге. Я не давал ей подняться. Ацеррония гладила мою ногу, а Агриппина смотрела мне прямо в глаза, и когда Ацеррония, забираясь все выше и выше, наткнулась на то, что не давало мне покоя, я оттолкнул ее и встал, покачиваясь, чтобы та волчица на диване тоже могла видеть, как выпирают у меня спереди брюки. И она смотрела, и Ацеррония смотрела, и тогда я сел обратно, все так же хихикая, и брюки давили и причиняли мне боль, но это было даже и к лучшему.

Тогда Агриппина встала с дивана и оказалась ря­дом со мной. Только что была там – и вот уже тут, как киномонтаж. Она поставила свой пустой бокал рядом с моим и наполнила оба бокала вином цвета своих сосков. По-прежнему глядя мне в глаза, но теперь сверху вниз, она выпила и этот свой бокал полностью и хрипло приказала мне, приказала мне:

– Иди в ванную.

Я впервые подчинился не рассуждая. Видимо, то же самое она проделала когда-то с моим отцом, и он подчинился ей тогда, и потом, и подчинялся каждый раз. Мне пришло в голову, что отец отдал на растерзание Агриппине только свое глупое, хихикающее тело, вот как отдаю теперь я, и еще, что мое зачатие и моя смерть соединятся в теле этой женщины. И от этой пугающей неизбежности я расхохотался. Оставалось встать и идти в ванную. Но теперь, когда Агриппина стояла надо мной в непосредственной близости, я почему-то боялся подняться с выступающим в ее сторону органом. Ситуацию выровняла Ацеррония. Она чуть отстранила Агриппину, схватила меня за руки и потащила в сторону ванной, причитая – «сейчас вымоем мальчика, сейчас вымоем мальчика».

– Принесите мне книгу, – сказал я прежде, чем уйти. Когда я бывал Нероном, то таким тоном осужденные еретики испрашивали у меня Библию.

В ванной комнате, не стесняясь Ацерронии, как если бы она была второстепенным предметом, я освободился от одежды, и прежде всего от штанов. Потом подошел к краю ванны и помочился туда для наглядности. От Ацерронии я не услышал ни одобрения, ни порицания. Кажется, она бегала в одних трусиках, вертя краники и наполняя ванну. А я по-прежнему стоял у края голый и чувствовал себя в термах Каракаллы…

Наконец снующая Ацеррония сунула мне в руки обещанную книгу и бокал вина, всхлипнула по поводу моего возбуждения – «о-го-го» – и плюхнулась в пенную ванну. Как фаллический бог Приап, прихлебывая из бокала, взирал я на Ацерронию, на ее открытые для обозрения сиськи, и не только на них. Затем, не выпуская из рук книгу, я уселся в теплую, пузырящуюся воду, бок о бок с Ацерронией. Та, что-то приговаривая, терла меня по всем местам мыльной губкой, а я, совершенно обалдев от вина, ванны и рук Ацерронии, пытался читать…

«Он искал любовной связи даже с матерью… В этом не сомневался никто, особенно после того, как он взял в наложницы блудницу, которая славилась сходством с Агриппиной; уверяют даже, будто, разъезжая в носилках вместе с матерью, он предавался с нею кровосмесительной похоти, о чем свидетельствовали пятна на его одежде».

Она зашла в ванную уже голая. Я не промолвил ни слова. Это Агриппина буднично сказала «ага!», увидев, что мы с Ацерронией уже в ванне. Затем она быстро легла на меня и, обхватив коленями, села. Часть меня юркнула куда-то, как провалилась, а Агриппина, перехватив у Ацерронии губку, стала намыливать мне грудь кругообразными движениями. Я ожидал всего чего угодно, но только не этого. Я чувствовал себя внутри Агриппины полностью, а ей хоть бы хны. Она не корчилась от боли, не умирала от невыносимой муки, просто сидела на мне, я был в ней, она смотрела на меня, намыливала мне грудь и улыбалась. И тогда мне подумалось, что вот так же, просто и легко, она может проглотить меня целиком, обратно, как и родила. Не знаю – было мне страшно, хорошо или весело, помню только, что я уронил в мыльную воду книгу. Но Ацеррония ловко ее подхватила и спасла. От Агриппины меня спасти было некому, и тут я сам освободился. Агриппина только чуть привстала, а затем снова прижалась бедрами ко мне – и я освободился. Никто не потерял сознание, никто не застонал – никто, ничто, никак, нигде, никогда…

– Ну вот, – сказала Агриппина и скорее укусила, чем поцеловала меня в шею. Потом встала надо мной, окатила себя из душа, обернулась полотенцем и выскользнула из комнаты.

И тогда я с рычанием набросился на Ацерронию. Она, оскалившись, отвечала мне таким же рыком, но только более визгливым. Эта схватка напоминала мне бой бестиария с леопардом на арене Колизея. Все переплелось, и образы неоднократно менялись местами. Мы расплескали почти что всю воду по комнате. Ацеррония прогибала спину, то отступая, то наскакивая, но через минуту-другую победила как более опытный бестиарий, а леопард, опустошенный, отполз в другую часть ванны. Ацеррония, дразня телом, снова попробовала разжечь во мне зверя, но я только слабо огрызнулся. Тогда Ацеррония дважды мягко поцеловала меня в губы, настроила душ и стала смывать пену с моего тела.

Помнится, что ее тихая заботливость была для меня более удивительна, чем ее страсть. Ацеррония, нежная и покорная, рычащая и ненасытная, не уживалась, по моим понятиям, сама с собою. Она пыталась соединить то, что, как мне казалось, может существовать только по отдельности и в разных жен­щинах. Немаловажная деталь, подумал я, Ацеррония не сдохла после первого соития со мной. Может, ее не разорвет и после второго? На счет Агриппины я уже не сомневался. Ее холодность и деловитость были порукой: если кто и подохнет после полового акта, то только не она. Агриппина представлялась мне как инструмент для порабощения мужчин, как равнодушная пропасть, которая только по чистой случайности выплюнула меня обратно. И теперь достаточно минутной слабости, легкого дуновения ветерка, чтобы я упал в эту пропасть снова. Это игра, в которой ощущение от собственного падения сильнее конца. Азарт падения с Агриппиной – сильнее смерти. Ведь мы оба совершили что-то недостойное с точки зрения общепринятой морали. Мы раздолбали эту жалкую точку до размеров пропасти, о которой не можно судить человеку, ибо это не в его компетенции. У пропасти своя мораль – мораль поглощения и полной власти над теми, кто в нее попал. Я был не прочь испытать любое падение, но власти пропасти – боялся.

И тогда я решил идти по краю.

– С кем тебе было лучше? – спросила Ацеррония.

В ответ я решил выяснить, что ей повредил и сможет ли она испытать меня во второй раз. Вначале Ацеррония просто не поняла моих вопросов. Вдобавок я больше изъяснялся жестами и междометиями, чем словами. А если бы она стала обидно смеяться, то попросту бы ее убил. Но Ацеррония только слегка улыбнулась и разъяснила, что внутри у нее все цело и она готова попробовать еще. А потом, может быть, и еще. Это меня удовлетворило, хотя я тогда уже понимал, что Ацеррония не отвечает ни моим желаниям, ни потребностям.

С этого дня время в Байях билось в промежутках – от случки до случки. Это было раздолье зверя, не отягощенное человеческой моралью. Иногда, проснувшись и не надев даже штанов, я выходил в сад. Там на лужайке, сидя за летним столиком, Агриппина и Ацеррония обычно завтракали. Не скрываясь, я шел к ним босиком по траве, заваливал Ацерронию на стол, опрокидывая блюдца и чашки, и обладал ею, а заодно и сдобным рогаликом, чавкая и макая в кофе. В начале акта Ацеррония всегда отбрыкивалась, затем на секунду замирала, а потом принималась рычать. А я, не прерываясь, хватал со стола хлеб, сыр, кофе и запихивал, и плескал себе одной рукой в пасть, другою рукой я придерживал Ацерронию, чтоб не убежала. Естественно, что все из пасти сыпалось и текло вниз на Ацерронию, отчего она рычала еще сильнее. На Агриппину, сидящую рядом, я глядел при этом с некоторым торжеством. Ацеррония только просила подождать, хотя бы пока она нормально позавтракает, или пойти в ее спальню и сделать это там. Но сделать это там значило подчиниться Ацерронии, сделать это там значило дать ей подготовиться, и тогда из объекта она может превратиться в предмет страсти и еще, чего доброго, растрогает меня своими ласками, а такая подмена была мне не нужна. «Как учили – так и получили», – частенько повторял я и еще повторял, что любая сучка должна быть готова к случке. Ни в какой из моих книг таких выражений не было, и я приписал их самой природе. А главное, пойти куда-нибудь с Ацерронией значило обладать ею одной. Это меня совсем не привлекало, ибо я желал Ацерронию только на глазах у Агриппины.

Когда я проделал такое с Ацерронией в первый раз, Агриппина наблюдала этот акт моего торжества до конца. Спокойно допила кофе, еще раз окинула меня взглядом, протяжно сказала: «Свинья-а-а», – и ушла в дом. Рассерженная Ацеррсния стала меня поучать на мотив – «когда женщина хочет – когда она не хочет; когда к женщине с лаской – когда без ласки», и еще что-то про насилие. Но я сказал ей, чтобы она замолчала, потому что это они развратили несовершеннолетнего юношу, а Агриппина вообще занималась со мной инцестом и им лучше теперь замолчать, чтобы никто об этом не узнал. Сумму знаний об общепринятой морали я имел из литературы, и, хотя эти антимонии не очень-то меня интересовали и тогда, и сейчас, я посчитал нужным припугнуть Ацерронию, чтобы было все так, как есть, без вариантов. Ацеррония, сделав круглые глаза, убежала вслед за Агриппиной. Не знаю, о чем они там совещались, но когда я вновь их увидел, то понял: все будет, как я хочу.

Так оно и было. И день, и два, и три, и четыре… Я обладал объектом под именем Ацеррония на глазах у Агриппины, прикрикивая, чтобы Агриппина не отводила от меня взгляда и никуда не убегала, покуда я не кончу. Ацеррония уже не рычала, а скулила, она стала пугаться меня, вздрагивать при каждом резком звуке. Закрывалась по ночам в своей спальне и старалась не находиться рядом с Агриппиной. Но я хватал Ацерронию и волоком тащил к Агриппине, чтобы она смотрела, как я обладаю Ацерронией, и я смотрел в глаза Агриппине и пояснял себе, кем я на самом деле обладаю. И Агриппина, говорил я себе, не такая уж всевластная и холодная, вот я обладаю ею, а она кричит и стонет, и издыхает от страсти. Один раз Ацеррония пыталась сбежать, но я поймал ее у калитки и повторил урок про несовершеннолетнего мальчика и добавил, что сам обращусь куда следует, и процесс над преступницей будет ужасным, и об этом напечатают все газеты. Не знаю, как насчет процесса, но угроза публикации в газетах на Ацерронию подействовала. Чувствовал я себя при этом хорошо и вина много не пил, чтобы не становиться хихикающим идиотом. Зачем пить? Должно быть, вино позволяет преодолевать психологические барьеры. У меня таких барьеров теперь нет.

В тот последний вечер я слышал, как они долго кудахтали внизу в гостиной, Ацеррония пускала сопли, Агриппина, видимо, ее успокаивала. Потом Агриппина поднялась на второй этаж и постучалась ко мне.

– Кто там? – четко, по слогам, спросил я.

– Лучшая мать, – пробурчала Агриппина.

Это такой пароль я установил, однажды и на все время пребывания в Байях. Агриппина упорно не желала им пользоваться, зато Ацеррония должна была приветствовать меня такими словами при каждой встрече.

– Не слышу, – издевался я.

– Лучшая мать! – уже четче отвечала Агриппина.

Такая покорность меня несколько насторожила, но дверь я открыл и замер выжидательно на пороге.

– Что тебе надо? – спросила Агриппина.

– А что тебе надо? – в свою очередь спросил я.

Со стороны это напоминало диалог двух идиотов. Но мы-то были не со стороны и понимали друг друга без слов.

– Мне надо, чтобы ты отпустил Ацерронию, – сказала Агриппина. – Ты хочешь меня, а не ее.

– Нет, – возразил я.

– Можешь взять меня хоть сейчас. – И она так же, как и в тот раз, расстегнула молнию на своей куртке.

– Нет, – сказал я и попятился.

– Можешь взять меня, когда захочешь, где захочешь и как захочешь… – сказала Агриппина и сделала шаг вперед.

Что и говорить, умела она убеждать, как полный колодец – пересохшее горло.

– Нет, – сказал я и снова попятился.

Но в моем голосе, видимо, не звучало былой уверенности, потому что Агриппина застегнула куртку и подвела черту:

– Значит, договорились – Ацерронию я отпускаю, – повернулась и вышла из комнаты.

А я еще какое-то время стоял, словно загипнотизированный ее взглядом. А потом взбесился. Выбежал следом за ней из комнаты и крикнул:

– Если она уедет – я тебя убью!

– Возможно, это уже не самое страшное… – прозвучал голос Агриппины из гостиной.

Я запрыгнул обратно в свою комнату и хлопнул за собою дверью так, что нервная Ацеррония, как страус, вероятно, натянула юбку себе на голову.

Я слышал, как они бегали по дому, собирая вещи Ацерронии, как звонили по телефону, выясняя расписание поездов, как пробовали вызвать такси, но где же его в Байях найдешь… По моим представлениям, поезд на Рим отправлялся только завтра утром, но Ацеррония ни за что не хотела оставаться на ночь в доме, боясь, вероятно, что в силу какой-то причины она вынуждена будет остаться с нами и навсегда. Они даже позвонили в местное отделение охраны правопорядка в надежде, что козлы выделят машину и подвезут их до вокзала. Но там, видимо, удивились такой поездке на ночь глядя, и они вынуждены были наговорить кучу глупостей о какой-то мифической подруге, которая живет как раз возле вокзала и где потаскуху Ацерронию ждут и днем и ночью. В отделении, должно быть, согласились подвезти их, и машина у козлов оказалась свободна, да потаскухи вдруг передумали, вероятно, из опасения близко контактировать с силами охраны правопорядка ввиду пикантности ситуации. Извинились и сказали, что доберутся сами. И тогда они, как я понял из выкриков, решили переплыть озеро на лодке и тем самым сократить путь до железнодорожной станции.

Я лежал на кровати и чувствовал, как у меня все клокочет от ярости. Почему вдруг, спрашивал я себя, все должно подчиняться ее желаниям? Хочу – родила, хочу – дала. Неужели жизнь в этом мире подчиняется только желаниям женщины? Почему вообще есть какая-то фатальная необходимость в женщине? Мужчина заканчивается там, откуда он появился, и становится зависимым от этой пропасти, которая его выбрасывает, а затем снова по­глощает. Бильбоке. Только женщина по своему желанию выбирает продолжение игры. Стало быть, именно она такого продолжения хочет… Бильбоке…

Я встал с кровати и разделся догола. Затем погасил в комнате свет и выскользнул на балкон. Перелез через решетку и спрыгнул в сад. Подошел к окну в гостиную и посмотрел. Ацеррония и Агриппина уже собрали вещи и стояли посреди гостиной, о чем-то совещаясь. Потом Ацеррония крикнула в потолок: «До свиданья!» Обе прислушались, еще немного постояли и пошли к выходу. Я спрятался в кустах и даже почуял знакомый запах обеих потаскух, когда они проходили мимо.

Они шли и щебетали, аки куропатки, по дороге к озеру. Ацеррония сразу же за калиткой пришла в хорошее расположение духа, Агриппина, видимо, тоже вздохнула с облегчением, считая, что ситуация разрешилась от бремени сама собой. Я скользил за ними по траве, по траве, по траве до самого озера. Сгустившаяся темнота скрывала мое присутствие, и, пока они гремели веслами, отвязывали лодку и, хохоча, сталкивали ее в озеро, я сидел по уши в холодной воде в каких-то двадцати метрах от них. Вечер был поздний и тихий, ни ветерка, ни тучки, ни души кругом. Только я и две потаскушки в лодке.

Когда они оттолкнулись от берега, я набрал в легкие побольше воздуха и нырнул, стараясь плыть под водой как можно дольше. Но зря я так старался, потому что потаскушки были слишком увлечены веслами и слишком беззаботны, чтобы глядеть по сторонам. И выплыл я совсем недалеко от лодки, два осторожных движения – и вот уже незаметно для них я ухватился за корму. Не мешая им отгрести подальше от берега, я покуда особо не высовывался, да Ацеррония, сидящая на корме, назад не оглядывалась и невольно прикрывала меня спиной. Агриппина гребла сильно и без женского кряканья от натуги. Наконец я решил, что довольно, подтянулся на руках и влез в лодку со словами – «а вот и я, крошки». Ацеррония отпрыгнула от меня к Агриппине и заскулила. А я стоял на корме, широко расставив ноги, и причина нашего недопонимания болталась у меня между ног, как маятник.

– Сморчок, – сказала Агриппина, указывая веслом ниже моего живота.

И тогда я стал раскачивать лодку. Раскачивал, раскачивал, раскачивал, раскачивал – покуда лодка не перевернулась. Ацеррония и Агриппина молча следили за моими действиями, одна с ужасом, другая с равнодушным спокойствием, после чего лодка перевернулась и все оказались в воде.

«… Ацерронию, кричавшую по неразумию, что она Агриппина, и призывавшую помочь матери принцепса, забили насмерть баграми, веслами и другими попавшими под руку корабельными принадлежностями, тогда как Агриппина сохраняла молчание… Впрочем, и она получила рану в плечо…»

– Ну что? – крикнул я Агриппине, немного отдышавшись. – Теперь ты довольна?

Агриппина цеплялась одной рукой за перевернутую лодку. Ее спортивная куртка была разодрана до груди, а из раны на левом плече сочилась кровь. Я держался на воде в двух метрах от Агриппины, стараясь уловить и задержать на себе ее взгляд. Но Агриппина, заваливаясь на спину, смотрела в никому не ведомую, кроме нее, точку. Это продолжалось довольно долго, я все плавал вокруг Агриппины, вглядываясь в ее лицо, покуда лодка не пошла ко дну, увлекая за собой и Агриппину. По-моему, она просто не захотела ее отпускать.

Только тогда я поплыл прочь и совсем уже обессиленный выбрался на берег. Окончательно я смог прийти в себя дома. В своем двухэтажном доме, неподалеку от озера в Байях…

Утром меня разбудили козлы правопорядка. Заикаясь и дополняя друг друга, они сообщили мне, что произошло несчастье – лодка, в которой моя мать с подругой, подруга с матерью, плыли на другую сторону озера, она нам звонила, да, она нам звонила и просила подвезти, а если бы подвезли, а если бы не подвезли, козлы, лодка перевернулась, лодка перевернулась, надо пойти на берег и взглянуть, взглянуть – их вытащили на берег, взглянуть, они там… И я пошел на берег, вместе с козлами.

Они действительно лежали там. У Ацерронии, как всегда, юбка была выше трусов, а Агриппина так и смотрела в небо, только глаза у нее еще больше потемнели. «Надо закрыть ей глаза, надо закрыть ей глаза», – шептались вокруг меня человеки, и они закрыли ей глаза. Как я понял, меня никто ни в чем не подозревал, а все только жалели. И тогда я ошарашил всех. Я посмотрел на мертвую Агриппину, на ее удивительную грудь, на ее длинные, стройные ноги и сказал:

– А красивая у меня была мать.

«С тех пор я могу представить себе все, что угодно. Я говорю: „Ну ладно, я переспал с матерью. Что из этого?“ И тотчас изгнанные моим равнодушием картины преступления и инцеста отходят на второй план».