Клавдио…

От родителей мне досталась большая квартира в самом центре Праги. Палаточная улица, дом номер пять. Туда я привел молодую жену восемнадцать лет назад. Засохшие цветы в горшках были расставлены по подоконникам. После смерти моей матушки их никто не поливал. Такой вот гербарий. В первый же день моя жена притащила из магазина свежей земли и пересадила все цветы в доме. Она перепачкалась, как рудокоп, но старые горшки ожили, наполнились новым содержанием, и даже полузасохший плющ моей матушки удалось сохранить. Со временем этот ядовито-зеленый плющ разросся и ползал по стене, как глист. Он то и дело пытался заглянуть в нашу спальню из-за двери, и мне иногда казалось, что это матушка с того света сует нос в мою жизнь. Поэтому, когда зеленый глист имел неосторожность высунуться больше, чем надо, я каждый раз мстительно обрубал его дверью. Свою матушку я не любил. Перед самой смертью она видела пару раз свою невестку и отошла с ненавистью к моему выбору жизни. Матушка умерла, а молодая женщина заняла свободное пространство, которое матушка не могла унести за собою в могилу. Жизненное пространство принадлежит вечности. Ты просто подписываешь договор аренды, и… когда-то надо съезжать. Так и должно быть. Моя жена охала и подвязывала исковерканный обрубок плюща, чтобы он карабкался по стене в другую сторону. Но глист-инвалид по-прежнему изгибался в сторону спальни, и в этом состояло упрямство моей матушки. Она хотела, чтобы я стал известным пиа­нистом. Мы воевали до тридцати моих лет. В результате я стал никем. По собственному убеждению. Мы переехали в Прагу из Вены. Всякие политические события интересуют меня мало, и только с одной точки зрения – можно жить в данной стране или нет. Когда стало можно, мы переехали. Корни моего отца глубоко уходили в чешскую почву, и он непременно мечтал умереть на родине предков. Что и случилось. Матушка из вредности пережила его на два года и продолжала изводить меня своими глупыми замечаниями, что «если бы ты стал пианистом и пошел по стопам отца – вот бы было как хорошо». Зачем об этом говорить, когда мне исполнилось в ту пору тридцать лет, а я пальцем еще не ударил по клавишам. В концертный рояль отца я складывал пустые пивные бутылки. Вот такая музыка. Ну да бог с ней, с матушкой. Отец оставил мне приличное состояние и хорошую библиотеку. Одни люди умеют зарабатывать деньги, другие тратить. Я отношу себя к третьей категории. Зарабатывать не хочу и трачу деньги понапрасну – на книги, пиво и женщин. Все утекает сквозь пальцы. Буквально. Достаточно только расстегнуть пальцами ширинку. В основном это касается пива и женщин, а книги – просто чужие мысли, которые никогда не будут твоими. Три выстрела в воздух. Пиво в унитазе, сперма в презервативе, книги на полках. Через девять месяцев жена произвела для меня сына. В нем было четыре килограмма материальной жизни. Даже четыре с хвостиком…

Валерия…

Мне пришлось сделать небольшую пластическую операцию. Поставить на место нос и слегка изменить его форму. Крупных изъянов на теле моем не осталось – все зажило как на собаке. Как на собаке… Еще никогда в жизни у меня не было такого количества зоологических претензий. Я чувствовала себя сукой, когда лежала в больнице, я продолжала считать себя кошачьим дерьмом, когда оттуда выписалась. Кики ожидала меня у входа, с букетиком цветов, но я проскользнула, кажется, через морг и вышла из больницы с другой стороны. Поймала такси, приехала домой и поклялась больше никогда не лежать в больнице, а сразу умереть. Дома пер­вым делом я залезла под душ, терла себя мочалкой и рассказывала водопроводным краникам похабные анекдоты. Краники шипели и фыркали от удовольствия, но бурного веселья никак не получалось. Тогда я села верхом на самый длинный краник – так, что он торчал у меня между ног, – и закричала: «Я мальчик, я мальчик! Смотрите, как я писаю!» Но вспомнила про Брошенку, и веселье совсем увяло. Тогда я выключила воду, завернулась в полотенце и сказала: «Все. Я окуклилась. Вы, дорогая, хотели, чтобы я стала личинкой. Я созрела. Пеняйте теперь на себя, дорогая». И погрозила пальчиком в зеркало, как будто Агриппина пряталась там и могла бы меня слышать. Но я ее предупредила. Агриппина должна была это почувствовать. Из зеркала на меня смотрела высокая блондинка с желтыми фингалами и тоже грозила мне пальчиком. Бледная поганка. Я решила это дело исправить. Чтобы всякие бледные поганки не грозили мне пальчиками…

Через некоторое время из больницы примчалась Кики. Она едва открыла рот, чтобы выплеснуть свое негодование по поводу моих фокусов, но я предупредила: «Извини, Кики! Мне просто хотелось побыть одной». И Кики не стала возражать. Умная девочка. В больнице она исправно меня навещала, таскала всякие фрукты и порнографические журналы, для смеха. Теперь Кики поставила букетик в вазу и быстренько приготовила поесть. «Кики, – сказала я, – мне нужна твоя машина, твоя косметика и адрес твоей парикмахерши. Если хочешь, поехали вместе…»

Кики…

Конечно я согласилась. Стать Барби «Я буду жить в игрушечном домике?» – «Да, – подтвердила Валерия, – ты поселишься у меня». Она подошла к окну и побарабанила по стеклу пальчиками: «Помнишь? Дождик-дождик, перестань…» Тоска, какая необъяснимая тоска, от которой нет спасения. Время депрессии… Обычно Валерия пропадала недели на две. В октябре и в марте. Я давно смирилась, что в такие периоды до Валерии не дозвониться, не достучаться. Мне было одиноко без Валерии. Но она сидела безвылазно в своей квартире, и одному богу известно, чем Валерия в это время жила и как питалась. Я мучилась две недели, вероятно, не меньше, чем она. Гуляла по вечерам возле ее дома, ожидала, что вдруг зажжется свет и Валерия позовет меня из окна. Но шторы были плотно задернуты, дождь моросил, сеял и лил как из ведра… Валерия появлялась так же внезапно, как и пропадала. Хохотала и балагурила с удвоенной силой, как будто хотела наверстать что-то упущенное. Мы никогда не обсуждали ее исчезновения. Я полагала, что это закрытая тема, туманная, как ночной кошмар, который подкрадывается к тебе в полудреме без предупреждения. Вначале Валерия вдруг вспоминала, что надо бы ей позвонить маме, и пугалась от этого больше, чем я, а потом пропадала на две недели… В последнюю депрессию Валерия попросила меня пожить у нее дома. Я с радостью согласилась, потому что хотела быть рядом с Валерией, помочь и утешить. Но все получилось совсем не так, как я себе представляла. Я не могла бы ее успокоить. Валерия пряталась целыми днями в своей комнате и не хотела никого видеть, ни меня, ни себя. Очень редко она выбегала на кухню, хватала какой-нибудь кусочек со сковородки, запивала водой и, как тень, ускользала обратно в комнату. Я не знала, как вывести Валерию из этого состояния, и гнетущая тоска окутала квартиру. Я чувствовала, как полнейшая апатия сковывает и меня все крепче и крепче, как медленно растекается по телу болотная депрессия. Валерия наполняла меня своим состоянием, как сообщающийся сосуд. Теперь мы обе передвигались как в тумане. Я чувствовала, что еще немного, и нас обеих увезут в психушку. Но однажды Валерия выползла наконец из своей комнаты, бледная, как привидение. Пошатываясь, она подошла к окну в гостиной и побарабанила, как сейчас, пальчиками по стеклу. «Дождик, дождик, перестань», – прошептала Валерия. И мне стало легче. Я обняла одной рукой Валерию и сказала: «Меня теперь зовут Кики. Я бабочка лесная и дикая…» Мы долго еще стояли возле окна, но видели только мутную стеклянную перегородку между собой и остальным миром… И если Валерия хочет надеть теперь мои крылышки, то пусть надевает, а я стану Барби…

Клавдио…

Еще до рождения сына я увлекался античной историей и литературой. Длинные, тихие вечера рядом с беременной женой превратили мою бурную холостяцкую жизнь в развалины. И я намеренно перелистывал страницы книги Эдуарда Гиббона «Упадок и крушение Римской империи»…

Иногда мы выходили с женой прогуляться, и в ее беременности не было для меня ничего интересного, равно как и в готической Праге. Не знаю уж, каким божественным светом озаряется лицо беременной женщины, но со стороны мы выглядели, должно быть, ужасно смешно – оба с выпирающими животами, оба идем-переваливаемся. Только я был совершенно бесплоден, как пустой бочонок из-под пива, а моя жена на восьмом месяце. От нечего делать я бубнил постоянно о Древнем Риме, и поначалу жену забавляли мои рассказы и фантазии. Как будто я патриций и мы гуляем по старой Аппиевой дороге, а не вокруг своего квартала. Как будто варвары вокруг, а не туристы. Как будто мы сейчас зайдем не в пивнушку, а в таверну, но жена тут говорила, что – «не зайдем». А на девятом месяце она попросила меня перейти хотя бы к эпохе Возрождения, иначе опасалась родить какую-нибудь ростральную колонну, а не ребенка. Что я мог ей на это ответить? «Рожай тогда готический собор», – пробурчал я и еще больше углубился в историю древнего императорского рода.

Со своей женой я только и делал, что все время ждал. «У тебя месячные?» Вначале – свадьбы, потом – рождения ребенка, затем – когда ребенок подрастет. Мы беспрестанно ругались безо всякого повода, и я оправдывал ее сварливый характер каким-нибудь физиологическим состоянием женщины. Девственностью, беременностью и кормлением грудью. А надо было признать, что она попросту не любила меня, а я не любил ее. Мы поженились наперекор судьбе, которая стремилась развести нас по разным углам ринга и сказать «брек!». Мы преодолели разницу в возрасте, мы наплевали на несходство характеров. Мы не обратили внимания на противоположные цели в жизни. И все ради того, чтобы вцепиться друг в друга и мучиться изо дня в день. «У тебя дурное настроение – у тебя месячные». Я надеялся и ждал, что она переменится, когда станет женщиной, переменится вдруг – когда станет матерью, переменится в лучшую сторону – когда ребенок подрастет. А надо было поставить ее раком и дать под зад, как только ее увидел. И сразу бы легче стало всем. Иногда мужчина просто обязан быть грубым, чтобы забить кривой гвоздь или выбросить его к чертовой матери.

Я читал свои античные книги, а она откровенно скучала, как водолаз, которому привязали неподъемный чемодан на брюхо и бросили в озеро. Время от времени я плевал на этого водолаза и уходил прошвырнуться по девочкам. В такие моменты жизнь возвращалась на круги своя. Я становился кем был – самогонным аппаратом. Пропускал через себя пиво и выливал в унитазы. Вырабатывал сперму и оставлял в презервативах. Перечитывал книги и выбрасывал мысли в пустоту. Я наслаждался процессом и всячески избегал результата, потому что не переношу критики. Я не стал музыкантом, чтобы не сравнивали меня с отцом, я не писал романов, чтобы не тыкали мне в морду Кафкой. Я терпеть не мог учиться из-за того, что мне ставили оценки. Я хотел бы находиться в процессе до самой смерти. Впрочем, мне в принципе наплевать, какие речи произнесут над моим телом на кладбище. Главное, чтобы при жизни своей не дать повода критикам что-нибудь вякнуть. Я в процессе, господа, я в процессе. Ввиду всего вышеизложенного рождение сына оказалось для меня ужасным ре­зультатом. Я не мог его видеть…

Кики…

Мы разложили перед собой иллюстрированные журналы, чтобы поглазеть и определиться. И листали, листали, листали… «Брови: прежде чем выщипывать волоски, очерти маскирующим карандашом желаемую форму. Веки: четких правил подбора теней для век не существует. Ресницы: чтобы загнуть ресницы, крась их от основания к концам. Губы: чтобы помада хорошо держалась, предварительно припудри губы». Вашу, и вашу, и вашу мать!… Только начни, только начни, как советуют иллюстрированные журналы, – через полчаса превратишься в лысую дуру с загнутыми концами. «Эксперимент! Быстро отвернулась от зеркала, быстро повернулась обратно». Господи! «Все, что сразу бросается в глаза, – умри, подруга, и рисуй заново». Ой-ой-ой!!!

Через некоторое время Валерия отпихнула журналы в сторону и заявила, что ей нравится именно мой цвет волос. И глаза… И прическа…, И маки­яж… И – пошло-поехало! «Ну что же мы будем как две идиотки? – спросила наконец Валерия. – Как две одинаковые идиотки?» – спросила она. И я согласилась. В этом нет никакой необходимости. Жить идиотками. Валерия станет брюнеткой, а я блондинкой. «Куколка Барби» и «бабочка Кики» – очень приятно познакомиться!

Мы ворвались в косметический салон, указывая друг на дружку пальцами, как белая и черная магия. Первые пять минут все думали, что нам требуется пересадить мозги, из одной головы в другую. Но когда ситуация немножко прояснилось, нас усадили рядом и принялись над нами колдовать. Все приходилось менять радикально. Ведь немного странновато видеть блондинку с карими глазами или брюнетку-с голубыми. Обычно в дамских салонах не задают вопросов – «а за каким чертом вам это понадобилось?» У черта, собственно говоря, и спросите – зачем мы родились женщинами? Ну хотят подружки обменяться рожами, ну бога ради. Лишь бы знали, чего они в действительности хотят. А тут такая предусмотрительность… Мы держали в руках фотографии. Моментальные снимки, сделанные на фотокамере «поляроид». «Валерия» – анфас и профиль, «Кики» – профиль и анфас. Все части лица, все подробности физиономии, все извилины души. Мастера стрижки и макияжа время от времени поглядывали на эти фотографии, и все получилось как нельзя лучше.

Мы хохотали до икоты, хохотали так, что у меня чуть линзы из глаз не выпали, голубенькие. Потом поцеловались и вышли из салона на улицу. Коварная брюнетка и жеманная блондинка. Новенькая Валерия вызывала у меня смешанные чувства. Как будто наблюдаешь за собой со стороны. Как будто целуешься со своим отражением в зеркале. Только губы у Валерии теплые и мягкие, а так – впечатление полное…

Валерия…

Блондинка Кики поселилась у меня дома. Она просыпалась и распахивала шторы на окнах. Сидя в кафе напротив, я наблюдала – вот Кики выходит на балкон, сладко потягивается и минуты две-три стоит как напоказ. Потом она убегала обратно в комнату, а ветер на прощание заглядывал Кики под халатик, и ничего там не было. Брюнетка Валерия вынимала из пачки новую сигарету и задумчиво курила, продолжая наблюдать за домом, за улицей, за прохожими… В кафе очень скоро привыкли к моим ежедневным визитам. Одинокая, слегка загадочная дама, со своими собственными прибабахами. Я появлялась, как только снимали со столов стулья, и хозяйка кафе переворачивала на дверях табличку – «Опен!» Зябко поеживаясь, я благодарила хозяйку за бокал красного горячего вина, обменивалась с нею ничего не значащими словами относительно погоды и дороговизны и садилась у окна. Листала журнал, потягивая вино, разгадывала кроссворды и поглядывала на улицу. Завтрак одинокой брюнетки – сюжет для импрессионистов. Скромный бутерброд с ветчиной сопровождал чашку кофе, как вдовец сопровождает взглядами темпераментную мулатку. Что думала обо мне хозяйка? Наверное, что у меня свои прибамбасы, а у нее – свои.

Ежедневно в девять часов утра Кики открывала парадную дверь, перешагивала через порог и останавливалась на тротуаре. Куколка Барби. Она носила мои вещи, пользовалась моей косметикой. Что требуется женщине в этом городе? Немного шарма, немного тепла, бокал шампанского и немного косоглазия для шарма. «Ой-ой-ой!» – как говорит Кики. На самом деле женщине много чего требуется. Чуть-чуть – в талии, чуть-чуть – в бедрах, чуть-чуть – в туфлях. Этого «чуть-чуть» всегда не хватает до совершенства. Особенно мне и Кики. Из-за этого «чуть-чуть» Кики не сможет носить пару моих костюмчиков, но в основном наши вещи одного размера… Я видела, что Кики нетерпеливо пританцовывает на тротуаре, как породистая лошадка. Тогда я допивала свой бокал вина, прятала в сумочку журнал или газету и покидала насиженное место у окна в уютном кафе. И почему я раньше здесь не бывала? Кики отправлялась бродить по городу, я следовала за ней. Блондинка Кики приманивала Брошенку…

Я полагала, что Брошенка вскоре появится в поле зрения. Он придет, чтобы позлорадствовать, чтобы посмотреть, как я выгляжу и чувствую себя после больницы. Не подходя близко, Брошенка будет разглядывать меня откуда-нибудь с безопасного расстояния, не подозревая, что следит на этот раз за Кики. Которая живет в моей квартире, носит мою одежду и теперь чертовски на меня похожа. Я смогу легко обнаружить Брошенку. Приходи, ублюдок, я жду.

И тогда Брошенка, сам того не желая, приведет меня к своей мамочке. Уж я хорошенько за ним прослежу, будьте уверены. Когда Брошенка налюбуется на Кики, он, ковыряясь в карманах, отправится обратно в свою берлогу. Брошенка не станет озираться и оглядываться. Ему и в голову не придет опасаться брюнетки, которая как тень будет следовать за ним по пятам. Всякие брюнетки Брошенку не интересуют. Им подавай чего поярче. Такая у них сексуальная ориентация. Как у светофора. «Брюнетка» – пропустите автомобильный транспорт, «шатенка» – приготовились, «блондинка – полный ход! Вдобавок Брошенка будет уверен, что я нахожусь у себя дома, а не у него „на хвосте“. И тогда Брошенка побежит, поскачет к своей мамуле, и я узнаю наконец, кто она такая и как ее зовут. Только ради этого я поднимаюсь ежедневно и бегу, как собака, на сторожевой пост. Только ради этого я живу в квартире у Кики. Только с этими мыслями я засыпаю, чтобы раз и навсегда избавиться от ощущения мерзости. Что требуется женщине? Немного шарма, немного тепла и немного самолюбия… Чтобы не чувствовать себя полным дерьмом. Пусть чувствует себя полным дерьмом другая женщина…

Клавдио…

Нашего единственного сына зовут Брют. Вообще-то полностью его имя звучит Британик. Но жене такое имя никогда не нравилось. Как и мое увлечение античностью. «Ты рыжий, – говорила мне жена, – а сына я буду называть „брют“. Как шампанское. И ты, Брют! Давай поговорим о чем-нибудь. Только не про древние какашки». Я не знал, о чем с ней разговаривать.

Она часами могла трепаться по телефону о разной всячине со своими подругами. Женщины напоминают мне счетчик Гейгера – чем ты ближе к нему приближаешься, тем он громче трещит. Они реагируют на мужика, как на атомную чуму. Вдобавок они не любят пиво. А в действительности все наобо­рот. Чума – это женщины, а пиво продукт отменный. По правде говоря, я обожаю и то, и другое. И пиво, и женщин. Только не люблю, когда пива меньше двух литров. Бог создал всего по паре. «Пару сисек, пару ног, пару дырочек, где мог». Почему я должен пренебрегать симметрией Господней? Уж если пива – так пару кружек. Уж если женщин – то тоже две… «Тебе просто надо купить две резиновые куклы, – объяснила мне как-то раз жена, – и наполнить их пивом». И о чем с ней после этого разговаривать?

Британика я невзлюбил, как только повстречался с ним в родильной палате. Это был рыжий результат моих развлечений с женой. «Результат» кривлялся и орал, из него моча лилась, как из пингвина. «Боже мой, – промолвил я, глядя на Британика, – боже мой! Неужели это все, на что я был способен?» Медицинская сестра, которая показала мне рыжий «сёрпраиз», вероятно, повидала на своем акушерском веку немало удивленных от­цов. «Это ваш», – подтвердила она, потрясая Британиком. «В том-то и дело», – согласился я. Никаких отцовских чувств в моей душе не зародилось, глядя на «ржавчину» в тряпочке. Я был равнодушен, как отполированное железо. «А куда он смотрит?» – спросил я у медсестры. «Он смотрит на вас». – Сестра непременно хотела вызвать у меня умиление. Но черта с два! «Его никто не любил», – как говорят адвокаты, выжимая из публики слезу. Верю. Но поделать ничего не могу. Я тоже шептал своей жене разные жалостные слова, а надо было попросту надевать презерватив. И зачем этой женщине понадобилось меня репродуцировать? Я же не картина Моне или Пикассо. Эх, слова, слова, словечки. За одну минуту на земле происходит свыше пятисот дефлораций, и не от хорошей жизни, а от прекрасных слов. Более тысячи прелюбодеяний за одну минуту совершают женщины, которым хочется послушать эти словечки еще раз. На здоровье – «люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю!». Надеюсь, вы полностью теперь удовлетворены? И самое главное – ничего у нас не родилось и не вякает. Читать романы и заниматься любовью надо молча, как она­низмом.

Конечно, я приехал и забрал свою жену и юного Британика из родильного дома. Не вечно же им там валяться. Британик занял мое место в спальне, рядом с женой, а я переселился в кабинет, поближе к книгам. Читать мне нравится одновременно романов десять. Я оставляю книгу в раскрытом виде и принимаюсь за другую. Через неделю в голове получается полный компот. Я с удовольствием отмечаю, что в мире творится порнография и неразбериха, и принимаюсь за новые десять романов. Вы бы только видели, какие уроды рождаются между Фридрихом Ницше и Дафной Дюморье. И в какое место имеет Корнелий Тацит старушку Агату Кристи. Мерзость, как подставляется Оскар Уайльд, как нахально извращается Джеймс Джойс с мировой литературой. Свальный грех, да и только. Еще пару слов о музыке… За первый месяц кабинетной жизни я прослушал все музыкальное наследие своего отца. Надевал по ночам наушники и наслаждался, покуда Британик орал по соседству. Отец нещадно издевался надо мной из могилы, почем зря ударяя по клавишам и пиликая на скрипке. Его «пиццикато», «перкуссии» и «каприччио» – глумление над природой звука. Между прочим, ему тоже следовало бы пользоваться противозачаточными средствами, тогда бы я не мучился так, от своего рождения до самой смерти, а плавал бы в потоке семенной жидкости, как Вечный Жид, как вечный сперматозоид, весело помахивая хвостиком. Мое рождение – игра половых гормонов, а я расплачивайся потом лет семьдесят за чужую похоть. Когда желают оправдать свою сексуальную невоздержанность, то производят на свет дитятю, вот, мол, Господи, Твое подобие, хоть и раком получилось. Наверное, я богохульник, простите меня, грешника…

После рождения Британика я не пробовал возобновить с женой интимную связь. Она иногда заходила ко мне в кабинет поздними вечерами, когда Британик засыпал. Жена садилась верхом на мою античную литературу, разложенную на столе, я ужасно нервничал от этого, и у нас ничего не получалось. Она больше не будила мое воображение, меня по ночам будил Британик своими неэротичными воплями. Хотя рыжий наглец и требовал у моей жены грудь, но совсем по другому поводу. А я не мог больше к этой груди прикасаться. Грудь моей жены теперь функционально принадлежала другому мужчине. Так я думал. Постепенно образ женщины трансформировался в моем сознании. Прелести жены превратились в детородные. Я даже мысленно прекратил наведываться в ее пещеру, забыл магические слова – «Сезам, откройся». Никаких сокровищ Али-Бабы в этой пещере не хранилось, оттуда могло появиться на свет только сорок разбойников. Это не записки сумасшедшего, а горестный итог моей сексуальной карьеры. Католическая церковь достаточно постаралась, чтобы образ матери, образ мадонны стал для меня неприкосновенным. Британик тоже внушал суеверные чувства. Как олицетворение культа, которому я должен теперь поклоняться. Я дважды на всякий случай ощупал его голову, но никакого божественного нимба, как на картине Рафаэля, не обнаружил. И я поставил на обоих крест. И на Британике, и на своей жене.

Тут, вероятно, дьявол открыл для меня предохранительный клапан, иначе бы мне что-нибудь ударило в голову. Например, педофилология или некрофилолюбство. По счастью, мои фантазии обрушились на кротких лесбиянок. В бисексуальном исполнении. Меня стали забавлять лошадки, запряженные тройками. Один коренник и две пристяжные. Куда мчатся они, полные восторга? Этот во­прос прочно застрял у меня в голове. Я видел свою направляющую роль, я восхищался, и такая упряжка представлялась мне наиболее привлекательной. Какая неприятность, например, бегать паровозиком как два вагончика. Пора поставить их в депо! Эх, птица-тройка!… Словом, после рождения Британика я поехал…

Кики…

Я задавала Валерии этот вопрос… Почему она вдруг решила, что у Брошенки есть мать? Что именно мать Брошенки ходит в красных туфлях и направо-налево избивает девушек? Валерия рассмеялась.

«Глупая ты, Кики, – сказала Валерия. – И шуточки у тебя глупые». «А может быть, это любовница, сестра, двоюродная тетя?» – продолжала перечислять я. Но Валерия отрицательно покачала головой. «Вот увидишь, – сказала она, – вот увидишь». По мне бы – пусть смотрит на это дело полиция. Ведь, собственно говоря, Валерия и пальцем никого не тронула. Зачем разыгрывать из себя двух пинкертонок? Но Валерия опять отрицательно покачала головой. «Сама-сама-сама-сама, – сказала Валерия. – Ведь мама не может за меня заступиться?» Это правда. Только бы Валерия опять не стала рассказывать, что ей непременно надо позвонить своей маме… Тогда мне захочется выбежать на улицу и выть на луну. Иногда Валерия специально так говорит, чтобы я разозлилась. Я злюсь…

Родители Валерии погибли в автомобильной катастрофе неподалеку от Праги. Глупое дорожное происшествие. Две человеческие жертвы. Или три? Если считать Валерию… «Сама-сама-сама-сама». В неполных шестнадцать лет Валерия осталась одна. Просыпалась каждое утро в опустевшей квартире и делала вид, что в общем-то ничего не случилось – отец уехал на работу, а мама сейчас выйдет из ванной комнаты. «Я опаздываю!» – кричала Валерия и готовила завтрак на двоих. «Ты скоро?» – спрашивала Валерия, заглядывая в ванную комнату. Там было пусто. «Наконец-то, – говорила Валерия, – а куда подевалась моя зубная паста?» Видимо, мама ей что-то отвечала, во всяком случае Валерия продолжала беседовать подобным образом, и отношения между ними складывались самые теплые. Лучше, чем при жизни. Теперь Валерия рассказывала матери обо всем без утайки, делилась своими планами на будущее и обязательно предупреждала, что, должно быть, сегодня придет домой поздно. Когда я впервые после смерти ее родителей переночевала в этом дурдоме у Валерии, то долгое время ничего не могла понять. Валерия болтала без остановки, заполняя пустоту своими голосами. «Что-что?» – переспрашивала я. Валерия останавливалась на полуслове и глядела на меня, как на ребенка, который то и дело суется в неторопливую беседу взрослых людей. «Не обращай внимания, – бормотала Валерия, – я не с тобой разговариваю». Но, кроме нас, в квартире никого больше не было. Вероятно, что не было – для меня.

В шестнадцать лет чужие странности нам кажутся смешными, потому что не замечаешь своих. «Ну как там?» – спросили у меня дома, когда я вернулась от Валерии. И я рассказала родителям, что Валерия беспрестанно разговаривает со своей мамой. «Просто животики надорвешь, – добавила я, – животики надорвешь». Отец мой поднялся, надел куртку и хлопнул входной дверью. Я видела из окна, как он вышел на улицу, как остановился посреди тротуара под моросящим дождем, да так и остался стоять с нераскуренной сигаретой во рту, глядя на проезжающие мимо машины. «Бывай у нее почаще», – сказала мне мама, и только тогда я поняла, насколько Валерия одинока, насколько одиноки мы все, если задуматься об этом по-настоящему…

Вскоре Валерия замолчала. Все недосказанное перетекло в область ее подсознания, а пустота заполнилась сама собой разными мелочами. Незримые собеседники оставили наконец Валерию. Она перестала готовить «для матери» второй завтрак, перестала задавать ей вопросы и ждать ответа. Они обо всем договорились. «Дверца» закрылась, но время от времени Валерия продолжает до сих пор заглядывать в замочную скважину, когда сообщает, что «надо бы ей позвонить маме…» Как будто и в самом деле существует телефонная связь с потусторонним миром. Я подозреваю, что имеется в ее словах другой, потаенный от меня смысл – намек, усмешка, предостережение. Но это всего лишь мои ощущения и фантазии. Во всяком случае, Валерия прекрасно осознает, что никакой мамы у нее на этом свете нет…

Валерия…

И Брошенка пришел… Пришел Брошенка рано утром, едва я успела устроиться за своим столиком в кафе. От неожиданности я подавилась сигаретным дымом, закашлялась и опрокинула на скатерть бокал вина. «Что-нибудь не так?» – спросила у меня хозяйка заведения. «Теперь все хорошо, – ответила я и бросила сигарету в пепельницу, – теперь будет все хорошо». Вытащила из сумочки носовой платок и вытерла невольные слезы. Курение опасно для вашего здоровья, девочки и мальчики. Брошенка стоял на тротуаре спиною ко мне и нагло пялился на Кики, которая только-только вышла на балкон. Я ошибалась в одном – Брошенка нисколько не прятался. Он постоял еще немного, поковырялся в карманах, плюнул в сторону моего дома и не спеша побрел вниз по улице. Я выскочила из кафе как раз вовремя – Брошенка заворачивал в ближайший переулок. Почему-то я была уверена, что Брошенка не пользуется автотранспортом. И действительно, Брошенка передвигался по городу, как мышь в головке сыра – насквозь, по дырочкам. Он пользовался проходными дворами, как крот, – я слепо следовала за ним, и слава богу, что Брошенка не оборачивался. Честно говоря, я и понятия не имела, что в Праге столько закоулков. В какой-то момент Брошенка взглянул на наручные часы и заторопился. Он вытащил руки из карманов и принялся размахивать ими, как веслами, ускоряя шаг. Я семенила за ним короткими перебежками, каждый раз останавливаясь перед тем, как повернуть за угол. Вдруг мы вынырнули на Староместской площади – Брошенка бодрым шагом поспешил к ратуше, возле которой уже топтались многочисленные туристы. Забравшись в самую середину толпы, Брошенка уставился на астрономические часы в ожидании, когда они пробьют восемь утра и фигурка старухи смерти прозвонит в колокольчик. Туристы тоже собираются перед ратушей – поглазеть, как открываются над часами окошки и старинный механизм крутит вереницу апостолов. Напоследок кричит петушок, и все расходятся до следующего часа. Но на этот раз неожиданно прокукарекал Брошенка. Хрипло и издевательски. Очень довольный собой, он рассмеялся, засунул руки в карманы и отправился дальше. Возле «дома Кафки» Брошенка притормозил на мгновение и с наслаждением высморкался. Надо ли говорить, что прогулка моя получилась на редкость приятной? По следам Брошенки… Мы еще поныряли немного по закоулкам, и наконец-то Брошенка окончательно прочистил свой нос возле дома – Палаточная улица, номер пять. Через минуту Брошенка исчез в подъезде – мне оставалось только ждать…