Я растерянно отошел от храма. Монах тоже отошел и принялся бормотать молитвы. Я стоял и напряженно думал-может быть, я напрасно не пошел туда? Словно угадав мои мысли, Анг с тоской прошептал:
      - Хорошо, что ты здесь, сагиб... Мне так страшно... так страшно...
      Очевидно, нервное напряжение достигло предела: Анг не мог больше держаться с тем хмурым стоицизмом, который так поражал меня в эти дни, и пожаловался, как измученный ребенок. Ведь он и был ребенком... Я положил ему руку на плечо, и мы оба стояли так некоторое время, неотрывно глядя на дверь храма.
      Я не знаю, сколько мы простояли. Вероятней всего - не больше пяти минут. Но время словно застыло, и минуты казались часами.
      Потом началось то, чего я не забуду до самой смерти... Дверь храма заскрипела и стала открываться - толчками, порывисто. Я кинулся, чтоб помочь Милфорду, и в ту же секунду дверь с отвратительным визгом распахнулась настежь. На пороге, на фоне тьмы стояло фантастическое существо в голубом светящемся ореоле. Я даже не сразу понял, что это Милфорд. Волосы его поднялись дыбом и тоже светились голубым огнем. Он шатался.
      За моей спиной раздался не то крик, не то протяжный стон. Я резко повернулся - лишь для того, чтобы увидеть, как Анг, в страхе пятясь от сверкающей фигуры, закачался на миг на краю пропасти и вдруг соскользнул вниз, хватая воздух скрюченными пальцами. По ту сторону обрыва тоже раздался крик я краем сознания понял, что это кричат шерпы.
      Когда пишешь, получается дольше, - все случилось в какие-то секунды. Я подбежал к обрыву, смутно разглядел тело Анга, повисшее на остром выступе глубоко внизу, и кинулся обратно, к Милфорду. Он уже отошел от порога, дверь захлопнулась, и при дневном свете фантастическое сияние угасло. Милфорд пошатнулся и сел на камни, безразлично глядя на шерпов, переползавших через мост.
      - Вот я и побывал там... - сказал он угасшим голосом. Все-таки я был там...
      Потом он сразу и надолго потерял сознание. Я сначала подумал, что он умер, и растерянно оглядывался кругом, стоя перед ним на колецях. Надо мной наклонился монах и забормотал что-то, указывая на Милфорда. Мне показалось, что он считает моего друга уже мертвым. Но я уже заметил, что Милфорд дышит - слабо, прерывисто.
      Тут появились шерпы. Прежде всего Лакпа Чеди спустился на канате вниз, и мы вытащили его вместе с Ангом. Анг был уже мертв.
      Сейчас я не могу даже приблизительно вспомнить и описать, что я тогда чувствовал. Скорее всего, чувства мои были приглушены страшным ударом, и я действовал почти механически.
      Я хорошо помню искаженное ужасом мертвое лицо Анга с кровавой пеной на губах, помню застывшие, неподвижные лица шерпов и рядом с ними - высохшую, пергаментную маску монаха. Но тогда не было боли, смертельной тоски, чувства невозвратимой утраты - всего, что с такой силой терзало меня потом... да и сейчас...
      Шерпы сказали, чтобы я пока побыл с Милфордом, а они пойдут поищут веток, чтобы соорудить для него носилки.
      - Что же делать с Ангом? - спросил я.
      - Анг умер, - отводя взгляд, сказал Лакпа Чеди. - Мы его спрячем где-нибудь здесь. Потом вернемся за ним.
      Шерпы ушли. Монах что-то сказал и уполз, как уж, в свою пещеру. Я остался наедине с мертвым Ангом и умирающим Милфордом. Мрачное ревущее ущелье походило на ворота смерти да так оно и было! Монах снова появился. В руках у него была маленькая чаша из нефрита и клочок белой шерсти. Он сел на корточки перед Милфордом и начал осторожно протирать ему лицо этой шерстью, смачивая ее в какой-то пахучей жидкости из чаши. Я почти равнодушно следил за ним; однако через минуту Милфорд пошевелил губами. Монах протер ему уши и ноздри, провел клочком шерсти под подбородком. Милфорд открыл глаза. Монах встал и, что-то сказав, ушел в пещеру.
      - Я умираю? - шепотом спросил Мияфорд.
      - С чего вы взяли, Монти! - запротестовал я.
      - Он сказал, что я сегодня умру. - Я понял, что он говорит про монаха. - Да я и сам знаю! - Лицо его мучительно искривилось, не то от боли, не то от ужаса: он, должно быть, вспомнил все. - Помогите мне подняться.
      - Не надо, Монти, - поспешно сказал я: мне не хотелось, чтоб он видел Анга. - Сейчас придут шерпы с носилками.
      - Откуда шерпы? - вяло удивился Милфорд. - Я долго был без сознания? - Он с видимым усилием поднес к глазам руку с часами. - Нет, недолго. Не больше получаса. Я сам вышел оттуда?
      - Сами. И вокруг вас было голубое сияние. Что там произошло, Монти?
      - Черная Смерть... - неожиданно ответил Милфорд. - Теперь я знаю, что это. Очень хорошо, Алек, что вам не пришлось входить туда. - Он задохнулся и помолчал. - Это вроде нашей ядерной радиации. Сначала очень ярко засветился циферблат на часах. Я споткнулся, упал. И тогда я увидел голубой ореол вокруг большого колпака, в середине храма. Я об него и споткнулся. Может быть, сдвинул его. Наверное, под ним и есть запасы этой чертовщины. Я много фотографировал там. Возьмите . пленку, не забудьте. И пластинки возьмите. Они там на стенах развешаны... я взял две... их трудно снять. Только будьте осторожны, Алек, - может, и они стали опасными. Возьмите у меня в кармане. И еще эту голубую штучку - я взял наудачу, не знаю, что это такое. Вы должны довести дело до конца... слышите, Алек, это ваш долг... Он закрыл глаза и долго молчал.
      - Да, мне не выжить, - заговорил он наконец слабым, но ясным голосом. - Алек, вы все еще не понимаете, что это за храм и откуда там радиация?
      - Монти, я главного не понимаю! - в отчаянии сказал я. Ведь вы же знали, что там очень опасно, - зачем же вы пошли туда?
      - Это как раз не главное, - тихо ответил Милфорд и болезненно поморщился. - Впрочем, окажу вам, - я не знал, что так опасно, что это - неизбежная и быстрая смерть. Я думал, что все это гораздо слабее. А идти надо было! Алек, у вас-то еще все впереди, а я... если говорить честно, я разменял свою жизнь на мелочи. Интересного было много, жилось неплохо, но я знал, что вот умру - и никакого следа, некому вспомнить ни семьи, ни прочной дружбы, ни настоящей любви... И... вам этого не понять, Алек, вы еще слишком молоды... но никаких настоящих дел. Так нельзя жить человеку, если он считает себя человеком. Может, это сентиментальная чепуха, но перед смертью... Обвиняемый, ваше последнее слово! Вы приговорены к Черной Смерти за нарушение тайны Сынов Неба!
      Мне показалось, что Милфорд бредит. Я отвинтил крышку фляги и влил ему в рот коньяку. Милфорд поморщился, но глотнул несколько раз и тихо рассмеялся.
      - Неплохо придумано, браво, бэби! Это вы у меня научились, сознайтесь. Будете меня вспоминать, а? Ругать не будете за эту историю?
      Я молчал, не в силах вымолвить ни слова. Глаза невыносимо жгло и щипало. Милфорд слабо пожал мою руку.
      - Не надо, Алек. Я сделал то, что мог. Кто может больше, должен сделать больше. Вы должны, слышите? Хотя бы в память обо мне. Но и так... Слушайте, Алек, мы с вами невольно открыли великую тайну. Здесь были жители других планет - не знаю, откуда, может быть, с Марса или Венеры. Там, наверху, опустился корабль Сынов Неба. Это было давно - не знаю когда. Их уже нет в живых. Но они здесь были, они строили этот храм, хотя я думаю, что никакой это не храм, а оклад... ну да, оклад! Или что-то вроде. Там - остатки их корабля и, наверное, запас горючего. Какие-то радиоактивные вещества. Это и есть Черная Смерть, понимаете? Ну вот, я этой Черной Смерти успел наглотаться досыта. - Он опять закрыл глаза. - Никаких носилок уже не надо, Алек, разве вы не видите? Дайте еще коньяку, а то в глазах темнеет... Обязательно возьмите пластинки и прибор. И пленку. Уговорите Анга отдать талисман... где Анг?
      Скрывать уже не было смысла, я все рассказал.
      - Месть богов... бедный мальчишка! - прошептал Милфорд. Дорого же он заплатил за встречу с нами... Э, все равно теперь! Алек, я вас знаю, вы чересчур совестливый - сейчас же, при мне, снимите талисман с Анга! Я не дам вам покоя все равно - снимайте! Это просьба умирающего. И это - для людей, поймите вы!
      Я не мог отказать Милфорду. Прикусив губы, прикоснулся к похолодевшему телу Анга, поглядел на его потускневшие, широко раскрытые глаза. Перерезал перочинным ножом тонкую золотую цепочку и снял талисман, принесший гибель уже двум его обладателям. Милфорд повернулся на бок и напряженно следил за мной.
      - Да, вот так милость богов! - сказал он. - "Дешевый крест из серебра, спасающий от бед"! Помните Киплинга, Алек, - балладу о датчанине Гансе? Он носил амулет, подаренный невестой, и был убит в драке... впрочем, бог с ним, с Гансом... Постойте, Алек, о чем я? Да, так вот... когда Анна... австриячка Анна... впрочем, нет, не Анна, а Кэтрин... да, Кэтрин... я ведь и сам говорил, Кэт, что в Англии мне делать нечего, ты права... но если бы...
      Он начал бессвязно бредить и кричать. Монах снова появился из расселины и внимательно поглядел на нас. Обращаясь ко мне, он поднял вверх два пальца, потом указал на Милфорда. Жестами он объяснил мне, что Милфорд умрет через два часа. Я отрицательно покачал головой. Тогда он приподнял руку Милфорда и показал мне. Я застонал от ужаса: от ногтей вверх по руке уже ползла знакомая мне бархатная чернота. Почернели и кончики ушей; узкие черные полоски легли вокруг глаз. Не было сомнений: Милфорд умирал. Однако монах вновь принес свое таинственное снадобье и обтер им Милфорда. Я попытался узнать у него, что это - он указал на небо. Я вяло подумал, что, пожалуй, и вправду рецепт этого лекарства прилетел с какой-то другой планеты. Оно, видимо, не излечивало, а просто на время поддерживало умирающий организм и, может быть, немного снимало боли. К Милфорду опять вернулось сознание, на этот раз совсем ненадолго.
      - Алек, скоро конец, - сказал он совсем тихо.- Не забудьте взять пластинки и прибор... Я думаю, это особый металл, он не становится радиоактивным. Ведь отец Анга все-таки хоть минуту, да был в храме, а Анг не заболел от пластинки. Так что... А прибор проверьте по циферблату часов, - если они будут сильней светиться при нем, опрячьте его куда-нибудь под камни и заметьте место... пусть за ним придут потом... Алек, дайте еще глоток... все темно... Помните, вы должны это всем рассказать... это великая сенсация... впрочем, к дьяволу сенсацию... вы должны понять, это очень важно. Расскажите там, своим, у вас есть толковые люди, пусть приедут сюда... покажите им все... не забудьте плевку... Лицо его быстро чернело; громадное черное пятно проступило на лбу.
      Голос все слабел; я лег рядом с ним, чтоб слышать.
      - Скажите, что мы заблудились... Случайно попали сюда... случайно... пусть шерпы молчат... да, они умеют молчать... если б не мы с вами, никто бы об этом не узнал... Алек, не забывайте меня, доведите это до конца... пусть ищут... обещайте мне, обещайте... даже если не верите, все равно...
      Я крепко сжал холодеющую, почерневшую руку Милфорда; он ответил мне чуть заметным пожатием и какой-то тенью улыбки: он понял.
      - Вы хороший парень... - прошептал он. - Все кончено... вот теперь я умираю... прощайте...
      Он умер через минуту. Вздохнул, вытянулся, судорожно откинул голову набок - и все. Я упал рядом с ним и впервые в жизни потерял сознание - от горя и тяжелой усталости. Когда я очнулся, надо мной стоял монах и бормотал что-то. Мне было так плохо, что я подумал: "Наверное, тоже Черная Смерть", и даже посмотрел на свои пальцы. Монах понял, о чем я думаю, и отрицательно покачал головой. Он поднес к моим губам флягу, и я послушно отхлебнул коньяку. Потом он заставил меня подняться и знаками показал на пещеру. Я кивнул головой. Темнело; по ущелью с воем несся сырой ледяной ветер; шерпов все не было. "Ночью в горах ходить нельзя, они где-то ночуют", - подумал я. Задыхаясь от слабости, я вынул из фотоаппарата Милфорда катушку с пленкой, достал из его кармана две пластинки - такие же, как та, что в талисмане Анга, только побольше - и еще какой-то странный голубой прибор, очень маленький и изящный. Я вспомнил совет Милфорда и поднес поочередно пластинки и прибор к циферблату своих часов; свечение не усилилось. Тогда я рассовал все это в карманы и пошел вслед за монахом. Меня шатало, голова нестерпимо болела, и я почти не понимал, что происходит кругом. В пещере я сразу повалился на какое-то ложе, покрытое ковром, и уснул...
      Не знаю, сколько я проспал. Когда я очнулся, была ночь. Чадила и коптила масляная светильня, тени плясали по неровным каменным стенам, монах бормотал какие-то молитвы, - я не сразу понял, где нахожусь. Потом вспомнил все и застонал от боли. Монах жестами приказал мне выпить еще коньяку, потом достал откуда-то вяленого мяса; я с трудом пожевал кусочек и снова заснул, будто провалился куда-то.
      Проснулся я уже утром; в пещеру заглянули шерпы и окликнули меня. Я встал - и уже при выходе из пещеры понял, что пещера хорошо обжита, и что в ней тепло... да, тепло... и что тепло это идет от пола. Я даже нагнулся и притронулся рукой к камням - да, они были теплы, очень теплы. Монах, следивший за мной, показал на храм, потом на пол, но я не понял и молча покачал головой. Я поднялся - и тут, в узкой полосе света, падающей от входа, увидел еще одну пластинку Сынов Неба!
      Она была прикреплена высоко к стене. Я приблизился к ней и хотел было рассмотреть повнимательней, но монах протянул руку, заслонив пластинку, и гневно сказал что-то. Ссориться с ним и действовать силой я решительно не считал для себя возможным. Впрочем, тогда я вряд ли и думал об этом - просто машинально заинтересовался и так же машинально отступил, встретив препятствие.
      Я выбрался из пещеры. Шерпы уже унесли куда-то труп Анга. Потом они спустились вниз и я помог им уложить на носилки, коекак сплетенные из веток и перевязанные канатами, тело Милфорда. Лицо его почти сплошь покрылось черными пятнами и было неузнаваемо. Шерпы избегали глядеть на Милфорда; лица их выражали ужас.
      Мы шли с полчаса по безжизненному скалистому плоскогорью - видно, к храму был и другой путь. Сияло солнце, дул сильный холодный ветер. Я еле плелся, силы меня оставили. Наконец мы спустились вниз по довольно пологой каменистой осыпи, и оказались на широком каменном карнизе. Осыпь была замкнута с обеих сторон скатами; немного вправо по карнизу в скале была узкая пещера - миниатюрная .копия той, в которой жил монах. В глубине ее виднелся продолговатый холмик из камней; я догадался, что это могила Анга. Мы сняли с носилок тело Милфорда, уложили его в этой пещере, и шерпы на носилках натаскали камней, чтоб засыпать его. Я осторожно укладывал камни - мне все казалось, что Милфорд чувствует их прикосновение.
      Потом мы бесконечно долго шли по каким-то тропам, ущельям, мостам. Если б не шерпы, я бы погиб; к тому же в конце пути я сорвался с уступа, ударился о скалу и довольно сильно расшиб руку и колено. Решительно не понимаю, как дотащили меня шерпы до лагеря. Там я пролежал несколько дней в состоянии полной прострации.
      Мы с шерпами за всю дорогу вряд ли обменялись и десятком слов; однако на расспросы, почти не сговариваясь, отвечали одинаково - именно так, как советовал Милфорд: да, случайно заблудились, ночью сорвались со скалы, двое упали в реку, тела их найти не удалось, я зацепился за уступ. Все знали, как горячо привязан был я к Милфорду и Ангу, видели, как я убит горем, и никто не имел причин сомневаться в этой версии.
      В Намче-Базаре есть радиостанция: оттуда связались с Катманду и договорились, что будет готов самолет, чтоб переправить меня в Индию. Как только я поднялся на ноги, мы двинулись в обратный путь, на юг. В более широких и удобных местах меня тащили на носилках, чтоб я хоть немного отдохнул и набрался сил. Лакпа Чеди и его товарищ - его звали Дава Намгьял - шли со мной; они, конечно, тоже не смогли дальше участвовать в экспедиции.
      Обратная дорога прошла для меня, как в тумане, - от боли, слабости и горя я почти ничего не видел кругом, да и не хотел видеть: все сразу опротивело.
      Из Катманду меня самолетом отправили в Дели. Оттуда вскоре самолетом же - в Москву.
      За эти дни я не раз вспоминал о предсмертных словах Милфорда. Я вез с собой все, что он велел взять, - пластинки, катушку пленки и голубой прибор. Но я запаковал все это вместе и даже не хотел вынимать и разглядывать. Странная пассивность, рожденная, как я думал тогда, усталостью, не позволила мне даже обдумать, верна ли теория Милфорда о происхождении пластинок. Я не мог думать. Одно я знал твердо: что последнюю волю Милфорда выполню. Покажу все это в Москве и пусть решают... Пусть решают, а сейчас я ни о чем думать не могу. Не хочу думать, не хочу помнить... устал, смертельно устал. Я не знал тогда, сколько сил мне понадобится вскоре, - но будто бессознательно копил их, временно выключая себя из окружающего мира. Впрочем, сейчас для .меня ясно, что дело было не только в усталости и нервном потрясении. Очевидно, возле черного храма я получил, хоть и не смертельную, но все же солидную дозу радиации...
      Так закончилась для меня эта страшная и необычайная весна в Гималаях.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      Когда я вошел в свою комнату и распахнул дверь на балкон, все недавно пережитое показалось мне сном. Вот он, с детства знакомый зеленый московский дворик. И старый тополь, доверчиво просунувший сквозь железные прутья балкона свои ветви, убранные седым пухом. В углу на веревке сохнет детское белье - это тетя Поля вывесила трусики и платьица своей внучки Танюшки; когда я был мальчишкой, там висели, кажется, точно такие же трусики и цветастые платьица, только носила их тогда Танюшкина мама, Валька, - ох, и отчаянная же была девчонка! Да вот и сама Валька, Валентина Петровна Стахеева, техник-электрик, спешит на работу. Дом уже проснулся. Мамаши и бабушки выкатывают колясочки во двор, выбегают ребятишки, дворник на зависть им пускает то туда, то сюда шипящую и сверкающую струю из шланга...
      Я стоял, держась за перила балкона. Мне доставляло какое-то особенное, почти болезненное удовольствие любоваться этими привычными, мирными московскими картинами после всего пережитого.
      В дверь постучали.
      - Приехали наконец, Александр Николаевич! - звонко крикнула, появляясь на пороге, моя молоденькая соседка, Зиночка Латышева. - А вам все звонят, звонят - ужас! Я прямо с ног сбилась на звонки бегать!
      Я неохотно поплелся в коридор и взял трубку. Звонили из редакции.
      - Отыскался след Тарасов! - радостно прогудел заведующий отделом Силантьев. - Что с тобой было? Увлекся снежными человечихами? Постой, постой, корреспонденция об этом в следующий номер, сейчас главное - жив, здоров... не перебивай, я знаю, понимаю, с дороги, устал, не можешь, но будь человеком, выручи, больше некому! Строк 80-100, в форме беседы. Поедешь в обсерваторию...
      Я досадливо и растерянно усмехнулся. От Силантьева отделаться трудно, это всем известно.
      - Я болен, у меня нога болит! - прокричал я в отчаянии.
      - Чудак, я же тебя не рекорды посылаю ставить! Сейчас машину подошлю, тихонько, культурненько съездишь, посидишь в кресле, поговоришь с дельным человеком, запишешь, что он сказал, - и отдыхай на здоровье! Ты пойми - Лида ушла в декретный, Миша поехал встречать французскую делегацию, остальные в разъезде, а материал такой, что надо обязательно в завтрашний номер давать. Что-то там, в обсерватории, новое на Марсе нашли, какой-то у них новый телескоп имеется... в общем, интересные новости!
      Эти последние слова заставили меня поколебаться. Глупо, но я уже чувствовал себя теперь обязанным заниматься всем, что связано с Марсом и с другими планетами.
      - Слушай, Шура, ты же, тем более, уже писал об этом самом Марсе в прошлом году! - продолжал взывать к моей ко;мсомольской совести Силантьев. - Ну, будь человеком, в конце концов!
      В конце концов мне пришлось согласиться быть человеком. Тем более, что я и в самом деле в прошлом году организовал материал о Марсе. В этой статье приводились мнения известных ученых. Одни считали, что жизни на Марсе быть не может, другие - что она есть; в общем, любопытство читателей нашей газеты (как и мое собственное) возбуждалось, но никак не удовлетворялось.
      - Присылай машину, людоед! - ворчливо сказал я. - Куда смотрит охрана труда? - и услышал, как Силантьев облегченно захохотал.
      Я поспешно побрился, переоделся. Машины еще не было. Я вышел в коридор и взял трубку, раздумывая - звонить Маше сейчас или после поездки в обсерваторию. Вдруг аппарат задрожал от звонка, - я даже вздрогнул, схватил трубку и сказал: "Алло!" таким хриплым, ненатуральным голосом, что Маша меня не узнала.
      - Скажите, Литвинов еще не приехал? - строго спросила она.
      Я подумал, что ей было не очень-то приятно вот так звонить и спрашивать обо мне. А писем от меня она не получала уже давно. Последнее я написал из Катманду, по дороге в горы. Конечно, я ничего не сообщал о таинственной пластинке, но самое молчание мое должно было ее встревожить. А теперь я приехал и не позвонил сразу, и вдобавок еду куда-то, не повидавшись с ней... вот нелепое положение!
      - Маша! - сказал я, прикрывая трубку рукой: я боялся, что нас слушает Зиночка или кто-нибудь из соседей. - Маша, это я! Я как раз собирался тебе звонить! Маша! Машенька!
      Мне, как всегда, было приятно выговаривать ее имя. Маша это почувствовала и засмеялась.
      - Ты такой же чудак, - с удовольствием сказала она. - Я думала, ты в Гималаях умнее стал. Ну, быстро ко мне! Ты видел снежного человека?
      Когда я объяснил, что занят, Маша обиделась.
      - Подумаешь, какой незаменимый! - проворчала она. - Два месяца без него ббходились, а два часа не могут обойтись.
      Тут мне пришла в голову блестящая идея.
      - Маша, едем вместе! - закричал я в трубку. - Это же недолго. Потом я в редакции отдиктую материал - и к тебе. Идет? Маша, вот уже машина во дворе, я заезжаю за тобой!
      Через четверть часа мы сидели рядом в машине и жадно глядели друг на друга. Маша, конечно, была все такая же, красивая и веселая. Лицо и руки у нее потемнели, а волосы посветлели от солнца: лето в Москве было раннее и жаркое. А я, видимо, изменился даже больше, чем предполагал.
      - Что с тобой! - ужасалась Маша. - Почернел, исхудал, глаза провалились, вид какой-то дикий. Что у тебя, тропическая лихорадка была? И что это за шрамы на лице?
      - Я тебе потом расскажу, - ответил я и подумал, что нелегко мне будет все это рассказывать, даже Маше.
      Ошеломляюще яркие и мрачные картины вдруг встали в памяти: зеленый рай Дарджилинга и лукавое смуглое личико Анга, а потом проклятое черное ущелье, зловещее голубое сияние вокруг фигуры Милфорда... Черная Смерть... Я резко откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Маша осторожно притронулась ко мне.
      - Шура, ты сейчас ни о чем не думай, - очень мягко сказала она. - Потом расскажешь. И не волнуйся. Ведь это все уже позади.
      "Ох, если бы позади!" - подумал я. Мы остановились у обсерватории. Маша осталась ждать меня в машине. Она, конечно, заметила, что я хромаю, но ничего не сказала.
      Мне нужно было поговорить с астрономом Арсением Михайловичем Соловьевым, - раньше я никогда о нем не слышал, но, как правильно заметил Силантьев, это характеризовало меня, а не Соловьева. Соловьев наблюдал Марс при помощи особого, телевизионного телескопа и увидел там что-то новое, очень интересное, - Силантьев даже не успел объяснить мне, что именно: так он обрадовался, что уговорил меня.
      Идя по коридору вслед за сотрудником обсерватории, я думал, что это все же какая-то игра судьбы: не успел я приехать в Москву, как тут же на меня сваливаются какие-то новости, связанные с Марсом.
      Удивительно, что в первый же день приезда в Москву мне довелось познакомиться с человеком, который впоследствии так много значил для меня. Но тогда, при первой встрече, я этого, конечно, не мог предполагать, хотя Арсений Михайлович Соловьев произвел на меня очень сильное впечатление. Наша с ним беседа так затянулась, что Маше пришлось долго просидеть в машине. И виноват в этом был, конечно, я сам.
      Прежде всего, телевизионный телескоп, который применял для своих исследований Соловьев, был действительно последним словом астрономической техники. Теперь, наверное, многие уже знают о нем, - после небольшой корреспонденции в нашей газете появились другие статьи, более обстоятельные, в журналах, в специальных изданиях. Но тогда, в июне прошлого года, телевизионный телескоп был, по крайней мере для меня, совершенной новинкой, и я смотрел на него с любопытством школьника.
      Арсений Михайлович привел меня в небольшую комнату без окон, со стенами, выкрашенными в темный цвет. Одну из стен целиком занимал огромный пульт с бесчисленным множеством кнопок, выключателей, ручек и сигнальных лампочек.
      - Вот это и есть телевизионный телескоп, - неожиданно сказал Соловьев и усмехнулся, видя мое замешательство. - Конечно, самого телескопа здесь нет, он в специальной башне, а сюда изображение передается по проводам. Здесь находится пульт управления. Вот, смотрите, - он нажал какую-то кнопку, и в средней части пульта, щелкнув, как крышка портсигара, повернулась черная металлическая пластинка; за ней открылся небольшой квадратный экран. - Вот на этом экране и возникает изображение небесного тела. Можно сидеть здесь и наблюдать его через специальный окуляр, можно и фотографировать.
      Мне показалось, что на таком маленьком экране не очень-то много увидишь, и я спросил - чем же это лучше обыкновенного телескопа. Соловьев объяснил - лучше прежде всего тем, что телевизионный телескоп значительно увеличивает яркость наблюдаемых небесных тел.
      - Ведь телескопы нужны не столько для увеличения - это, между прочим, очень распространенное заблуждение, - сколько именно для усиления яркости. Даже самый простой, первый в мире телескоп Галилея собирал в сто шестьдесят раз больше света, чем зрачок человеческого глаза. Самые мощные современные телескопы собирают в миллион раз больше. Наш телевизионный телескоп дает возможность увеличить яркость изображения еще в десятки раз. А это очень важно. Видите ли, - тут Соловьев нерешительно поглядел на меня, должно быть, соображав, насколько я ориентируюсь в астрономии, и, смущенно кашлянув, продолжал: - Вы, вероятно, знаете, что сейчас существуют телескопы, способные увеличивать изображение в десятки тысяч раз. Но практически астрономы такими мощными увеличениями не пользуются. Например, Марс обычно наблюдают при увеличении не более чем в 500-600 раз...
      Я непонимающе качнул головой, и Соловьев мягко объяснил:
      - Дело в том, видите ли, что при больших увеличениях гораздо резче сказываются атмосферные искажения. Ведь земная атмосфера, как вы понимаете, не обладает идеальной прозрачностью, к тому же постоянные перемещения теплых и холодных масс воздуха заставляют изображение небесного тела дрожать, колебаться. При больших увеличениях эти атмосферные помехи еще сильнее мешают наблюдению, - изображение расплывается, искажается, детали пропадают, смазываются, научное Исследование становится попросту невозможным. А если при сравнительно небольшом увеличении добиться сильной яркости, то даже мелкие детали проступают довольно отчетливо.
      Потом он объяснил мне, как устроен телевизионный телескоп. Я понял это примерно так. В фокусе мощного телескопа там, где возникает изображение небесного тела, - помещена приемная катодная трубка, вроде приемной трубки у передающей телевизионной камеры. От нее электрические сигналы после усиления передаются по проводам на другую электронно-лучевую трубку; она работает под большим напряжением, - отсюда и высокая яркость изображения.
      - Существенно важно еще и то, - добавил Соловьев, - что с нашего телевизионного экрана гораздо легче фотографировать небесные тела. Яркость изображения тут так сильна, что для экспозиции требуется ничтожно малое время. А это позволяет ловить "спокойные" мгновения, когда атмосферные искажения отсутствуют. Кроме того, на этом телевизионном экране мы можем, не очень много теряя в четкости изображения, добиться больших увеличений. Ведь в обычных телескопах увеличение яркости достигается за счет увеличения площади объектива или зеркала. А ее нельзя увеличивать беспредельно - такие гигантские стекла начинают прогибаться в центре. А прогиб на какой-нибудь микрон дает непоправимое искажение. В Америке готовили объектив с пятиметровым диаметром, - так его установка заняла несколько лет, все не выходило как следует. У нас же объектив не очень велик; как я говорил, яркость достигается высоким напряжением, а увеличение осуществляется при помощи магнитных линз; дополнительное увеличение дает и наша оптическая проекционная система, - она у нас доведена до высокой степени совершенства. Мы можем, например, получить четкое изображение Луны диаметром до 25 метров. А это, как вы понимаете, позволяет увидеть очень многое из того, что раньше было недоступно человеческому глазу.
      Я старательно записывал все, но эти последние слова заставили меня остановиться. Собственно, ведь из-за этого-то я и пришел сюда. Что же все-таки увидел Соловьев на Марсе? Но я сдержался и пока только выразил свое восхищение чудесным телескопом.
      - А нельзя ли взглянуть, как он работает? - несмело спросил я, заранее предполагая, что говорю какую-то очередную глупость.
      Соловьев, однако, не засмеялся, а только растерянно пожал плечами, - точно хозяин, которому нечем попотчевать гостя.
      - Видите ли, - опять смущенно кашлянув, сказал он, - днем вообще смотреть чтолибо трудно. Луны мы сегодня не увидим, а на Солнце смотреть в этот телескоп... просто, я бы сказал, неблагоразумно, - теперь он позволил себе улыбнуться. - Нет, в самом деле: ведь даже в обыкновенных телескопах мы ставим темные стекла, чтоб наблюдать Солнце, иначе оно выжжет глаза, а здесь, при увеличенной яркости...
      Я смущенно рассмеялся и покраснел до корней волос, - есть у меня эта привычка краснеть по любому поводу.
      - Скажите, а за рубежом есть такого рода телескопы? - опросил я.
      - Есть в Америке. И у нас это тоже не первый, - живо отозвался Соловьев. - Первый был смонтирован в Пулковской обсерватории. А наш отличается от всех существующих систем прежде всего специальной электрояно-корректирующеи системой, - она очень снижает атмосферные искажения. И вообще могу честно сказать, что это - наиболее совершенное из всех известных мне устройств. Остальные пока мало что дали...