3 декабря. Осборну совсем плохо, его мучают головные боли и тяжелая одышка. Это опять горная болезнь. Все мы на ночь принимаем снотворное - иначе не заснешь от сердцебиения и удушья.
      Осборн решительно отказывается спуститься вниз. Но и дальше двигаться он не может - даже если его будут тащить носильщики. Поэтому мы разбили лагерь на небольшой площадке, защищенной от ветра. С ним останутся почти все. Дальше пойдем вчетвером - Соловьев, Мак-Кинли, Мендоса и я. С намичетверо носильщиков и Карлос. Мендоса говорит, что осталось километра два, не больше. Но на такой высоте каждый шаг дается дорого. А нам придется подниматься еще выше, к вечным снегам.
      4 декабря. Бредем цепочкой по снежной пустыне; кругом грозно торчат кровавые скалы. Уже очень высоко - 5800 метров. Каждый шаг делаешь с таким усилием, словно вытягиваешь ноги из глубокого сыпучего снега. Перед глазами плывут красньге круги, сердце бьется где-то в глотке, и голова разламывается от боли.
      В тот же день, вечером. Сегодня шли по красному снегу. Он был розовый, а следы от шагов наливались, будто кровью. Смотреть на это было неприятно. Но мы-то знаем, что это просто колонии микроорганизмов, а на индейцев кровавый снег произвел жуткое впечатление, и они решительно отказались идти дальше. Даже Карлос заколебался. Но он все-таки идет с нами. Неподалеку от границы красного снега мы оставили палатку, запас продуктов и снаряжения. Здесь останутся носильщики. Кто знает, в каком состоянии вернемся мы оттуда? Но сейчас мне все равно, я слишком устал.
      Мендоса говорит, что дальше он сам не ходил, но дорогу знает точно. Завтра на рассвете двинемся к тайнику. Теперь уже совсем недалеко.
      5 декабря. Мы снова у границы красного снега. Мендосе дали двойную порцию снотворного - он совсем плох. Нам немногим лучше.
      Как все это ужасно! Не могу сейчас больше писать; нет сил".
      Дальше в дневнике есть более подробный рассказ о том, что случилось, но записи эти, тоже сделанные в горах, весьма отрывочны и невнятны. Поэтому лучше я расскажу об этом не по дневнику.
      Итак, мы впятером пошли дальше, постепенно поднимаясь все выше. Впрочем, подъем был не очень значительным. Да и путь относительно легкий. Только раз пришлось спуститься в довольно глубокую и широкую расселину, а потом выбираться из нее по крутому обрыву. На небольшой высоте это было бы вовсе нетрудно для физически здорового и крепкого человека, а тут мы, выбравшись из расселины, долго лежали без сил. Карлос налил нам из термоса по кружке горячего чая. Стало немного легче. Мендоса сел и начал оглядываться кругом.
      - Теперь мы пойдем вон туда, за этот гребень, - сказал он.
      Впереди торчал острый зазубренный гребень, нужно было перебраться через него. Сделав это, мы очутились в странном месте - словно сотни молящихся в белых плащах с остроконечными капюшонами стояли на коленях, слегка склонив головы. Подойдя ближе, мы увидели, что это фигуры из снега, созданные причудливой работой горного солнца и ветра. Верхние слои снега подтаивали языками, устремленные вниз, и вот получились такие странные фигуры. Местные жители называют их очень метко "снега кающихся" - действительно кажется, что снежные фигуры охвачены глубокой скорбью.
      - Вот здесь, на северном склоне, должна быть пещера, задыхаясь от усталости и волнения, прошептал Мендоса, - там будет вырублен крест.
      Мы начали подниматься по северному склону и вскоре увидели небольшое темное отверстие в скале. Над ним был вырублен косой крест.
      Признаюсь, что на минуту нам стало страшно, несмотря на равнодушие и смертельную усталость, рожденные горной болезнью. "Железной маски" с нами, конечное не было, а кто его знает, что там, в пещере? Но, в конце концов, делать было нечего. Да и дозиметры предупредят об опасности, если только не будет слишком поздно.
      Соловьев хотел идти первым, но мы все его удержали. Я стоял ближе всех к пещере и, не дожидаясь окончания спора о том, кому идти впереди, полез в темное отверстие. Там пришлось ползти на четвереньках. "Неужели небесные гости выбрали такое неудобное место для склада?" - думал я, когда белый луч фонарика выхватывал из тьмы низко нависающие над головой неровные своды.
      Время от времени я направлял луч фонарика на дозиметр он бездействовал...
      Я прополз метров пять-шесть и уткнулся в глухую каменную стену. Дальше пути не было. Сколько я ни светил фонариком, не увидел ни щели, ни какого-либо признака искусственной кладки. Я сел, согнувшись, и услышал прерывистое дыхание это подползал Соловьев.
      - Поворачивайте назад, Арсений Михайлович! - крикнул я. В этой норе ничего нет.
      Мой голос, усиленный каменной трубой, как резонатором, донесся до слуха Мендосы, стоявшего у входа.
      - Как ничего нет! - отчаянно вскрикнул он. - Это та самая пещера! - Он тоже влез в нору. - Ищите лучше, этого не может быть! Они куда-то все запрятали!
      - А может быть, они все унесли с собой? - спросил Соловьев.
      - Нет, нет, я уверен, что нет! Они должны были вернуться сюда, потому и крест вырубили! - кричал Мендоса в возбуждении. - Ищите, бога ради, ищите!
      Мы с Соловьевым, следуя друг за другом, обшарили каждую неровность стены и пола, проверили все углубления. Ничего не было! Мы молча вылезли из пещеры и сели в изнеможении. Мендоса дико поглядел на нас и, не сказав ни слова, уполз внутрь. Через некоторое время оттуда донесся не то протяжный стон, не то вой. Я полез туда. Мендоса в исступлении бился головой о каменные стены, кусал пальцы и выл. Я еле вытащил его из пещеры, усадил на выступ, заставил выпить коньяку. Он немного утих, но лицо его было искажено страданием, из прокушенной губы сочилась струйка крови. Мак-Кинли смотрел на него не то с презрением, не то с жалостью.
      - Успокойтесь, Луис, - сказал я. - Мы найдем. Рано или поздно мы найдем.
      Потом мы все легли у пещеры и не шевелились, пока холод не пробрал нас до костей. Мы нехотя встали; Карлос опять дал нам чаю: на больших высотах организм теряет много воды, и пить просто необходимо.
      - Что ж, надо спускаться пониже, - сказал Соловьев. Здесь нам ночевать нельзя.
      Мендоса вдруг вскочил, задыхаясь, и сейчас же опять упал лицом в снег. Я подошел и поднял его.
      - Последняя надежда... - хрипло бормотал он. - Все исчезло, пресвятая дева, все погибло!
      - Да ничего не погибло! - с досадой сказал я (это надо уметь - на такой высоте закатывать истерики!) - Наберитесь мужества, Луис, ведь вы же мужчина! Встаньте!
      - Я не мужчина, я жалкий обломок, - горестно прошептал Мендоса. - Я останусь здесь... Последняя надежда... о боже мой! Клянусь, это та самая пещера...
      Тут вмешался Мак-Кинли. Его эта сцена вывела из равновесия.
      - Только попробуйте тут остаться! - грозно заявил он. - Я из вас лепешку сделаю! Немедленно вставайте и прекратите хныкать. Слушать тошно!
      Мендосе, наверное, нужен был именно такой резкий толчок, а не ласковые уговоры. Он посмотрел на Мак-Кинли мутными глазами и, шатаясь, поднялся. Мы двинулись вниз.
      Не пройдя и десятка шагов, Мендоса отчаянно вскрикнул.
      - Черт его подери! - проворчал Мак-Кинли. - Опять начинается мелодрама!
      Но Мендоса кричал от радости. Он шел за Соловьевым и вдруг заметил на рукаве его шерстяного свитера какую-то яркую точку. Он подбежал к Соловьеву и, схватив его за рукав, извлек из вязаных летель запутавшуюся в них странную вещицу.
      Очень легкая, почти невесомая, красивого розовато-сиреневого цвета, она походила на крошечную витую раковину. Из ее отверстия чуть заметно высовывались два тончайших усика, похожих на паутину, но твердых и очень гибких. Сама вещица была исключительно упруга - она сминалась под легким нажимом и немедленно выпрямлялась, принимая прежнюю форму.
      У Мендосы на глазах выступили слезыне то от радости, не то от холодного ветра.
      - Видите, - прохрипел он, - здесь все-таки были небесные гости! Это их следы! Этота самая пещера!
      Должно быть, Мендосу, кроме крушения надежд, терзал еще и страх, что мы ему не поверим. Ему стало легче, когда он нашел эту загадочную раковинку.
      Стоять долго на крутом склоне, под холодным ветром, было невозможно. Мы двинулись дальше. Да и так главное было уже ясно. Вещица эта, видимо, зацепилась своими усиками за свитер, когда Соловьев ползал в тесной норе. Конечно, она имеет прямое отношение к небесным гостям: это ясно и по ее виду, и по месту, где ее нашли, - кто еще мог оставить здесь, в этой ужасной поднебесной пустыне, такой необыкновенный прибор? Куда девалось остальное имущество небесных гостей из пещеры, мы, понятно, додуматься не могли. Каково назначение этого прибора, тоже выяснить пока было невозможно. Значит, оставалось идти, идти, задыхаясь, еле волоча ноги, назад, к людям, к жизни, к прекрасному, драгоценному земному воздуху, которого так не хватает здесь! И мы шли, молча, низко опустив головы, не зная, дойдем ли.
      Только пройдя опять по окровавленному снегу, увидев вдалеке палатку и дымок костра, мы поняли, что остались на этот раз живы. Напившись горячего чая, мы поставили еще одну палатку, втиснулись в спальные мешки и уснули мертвым сном, даже горная болезнь не помешала.
      Горькие раздумья начались утром. Итак, ради одной этой штучки неизвестного назначения мы мучились, рисковали жизнью? А тайна все равно не раскрыта. И вообще - откуда взялся тайник в пещере? Ведь поблизости не было видно ни одной площадки, достаточной для того, чтобы на нее опустился космический корабль - кругом только провалы, узкие острые гребни, крутые склоны, торчащие выступы... Кто же и с какой целью устроил этот тайник? Каким образом здесь оказались марсианские вещи? Кто и куда теперь их унес? И еще - как до них добрались немец и швейцарец? Откуда они узнали?
      Вообще получалось как-то нелепо. Доказательств того, что в этих краях побывали марсиане, накопилось уже немало (даже если не считать сомнительных тектитов): зубчатое колесико индейца, пластинка Мендосы и, наконец, эта розовая раковинка. Но все они ничуть не приближали нас к раскрытию тайны. Если та котловина с тектитами в самом деле образовалась от приземления космического корабля, то почему около нее ничего нет, а все эти вещи разбросаны в разных местах? Неужели нам так и придется возвратиться домой с этими довольно сомнительными трофеями, о которых наши противники безусловно заявят, что они ничего не доказывают?
      Мендоса так ослабел, что, пройдя утром шагов двести, упал без чувств. Мы с грехом пополам соорудили носилки, и индейцы потащили его. Он почти не приходил в себя. Наверное, как это бывает при очень сильных физических или душевных потрясениях, организм пытался уклониться от действия удара, выключая или ослабляя все функции.
      В базовом лагере ахнули, увидев нас: мы были похожи на выходцев с того света - измученные, с обожженными лицами, с черными распухшими губами и ввалившимися глазами. Даже железный Мак-Кинли выглядел не лучше других.
      Мы опять долго отсыпались. Костя Лисовский упорно возился с Мендосой и привел его в сознание, но Мендоса продолжал молча лежать в спальном мешке и только слабым движением век и губ показывал, что слышит, когда к нему обращаются.
      У всей нашей четверки настроение было немногим лучше. Мы смертельно устали, обморозились; Соловьева бил кашель признак легочного заболевания, крайне опасного на таких высотах; Мак-Кинли в пути упал и расшиб руку, локоть у него сильно опух. Я отделался, пожалуй, легче других, хоть у меня тоже были ссадины и ушибы, и ноги я обморозил. Один Карлос наутро, отдохнув после тяжелого похода, вылез из спального мешка бодрый, как всегда; только лицо у него обожгло солнцем и ветром, и он усердно смазывал его жиром, перетопленным с какими-то горными травами.
      Хотя бы из-за Соловьева и Осборна приходилось немедленно спускаться вниз. Да и что нам было здесь еще делать? Путь, указанный Мендосой, пройден до конца - и почти напрасно. Светящаяся точка на пластинке нас тоже обманула... Дело ясное - надо возвращаться пока в Сант-Яго, возвращаться, сознавая, что мы ничего не добились, потратив столько времени и сил!
      ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
      Не буду рассказывать, как мы добрались до Сант-Яго.
      Там лето было в разгаре, все цвело и зеленело. А нам эта красота казалась чужой, неприятной, насмешливой. Теперь, собственно, оставалось только отдохнуть и убираться восвояси. Осборну и Соловьеву стало лучше, как только мы спустились с холодных высот, рука у Мак-Кинли тоже понемногу заживала. Вообще асе приходило в норму. Чего же медлить? Я записывал в дневник двенадцатого января:
      "Мы официально признали свое поражение. Вчера по телеграфу запрашивали СССР и Англию, как поступать дальше. Утром пришел ответ из Англии. Смысл его таков, что Осборну и Мак-Кинли на месте виднее, как действовать, что если нет никаких надежд, то лучше, конечно, вернуться. Впрочем, добавляют, что если есть какие-то реальные планы, то можно дополнительно финансировать экспедицию. Думаю, что наше правительство ответит примерно в том же духе. Но какие же у нас теперь могут быть реальные планы? Обшарить все Анды? На это не хватит ни денег, ни сил; да что там, всей жизни нашей на это не хватит. Что же делать, как быть? Даже Мак-Кинли приуныл и утратил свой надменный и насмешливый вид. Мне он таким больше нравится.
      Мендоса начал подниматься с постели. Но он очень бледен и слаб, щеки ввалились, глава погасли; он выглядит, как тяжело больной.
      Я знаю, что это прежде всего от горя, и стараюсь чаще разговаривать с ним, утешать его всячески. Но мне это плохо удается.
      - Луис, вы же еще совсем молоды! - говорю я. - Вам еще повезет, вы будете счастливы!
      Он вяло пожимает плечами и молчит.
      - Вы бы оделись, пошли на воздух. Хотите, я достану машину? Покатаю вас? Тут есть друг Мак-Кинли, у него красивый "Мерседес". Он предлагал нам... Луис, поедемте!..
      Он беззвучно отвечает: "Спасибо, Алехандро, я не могу" и опять ложится. Он себя убивает этим молчаливым глубоким горем..."
      Да, тяжело мне приходилось в те дни с Мендосой. Иногда я думал, что он душевно болен - уж очень странным и неестественным казалось мне это полнейшее равнодушие ко всему на свете у такого темпераментного и подвижного прежде человека. Только один раз в то время мелькнуло у него какое-то живое чувство:
      - Алехандро, вы презираете меня? - спросил он неожиданно. - Вы думаете: я напрасно так страдаю из-за денег... или из-за славы, которая могла бы принести деньги? Это недостойно, думаете вы?
      Я обрадовался этой внезапной вспышке живого чувства и горячо начал ему растолковывать: я его вовсе не презираю, а только очень жалею, и хотя сам, действительно, не мог бы убиваться по такой причине, но его понимаю и никак не осуждаю - он воспитан в других условиях. Все это Мендоса слушал довольно внимательно, хоть глав не открывал. Но когда я начал убеждать его не горевать так, - мол, есть в жизни более интересные и достойные занятия, чем личное обогащение, - он только слабо усмехнулся.
      - Я так и знал, что вы это скажете, - прошептал он и снова надолго замолчал.
      Я не знал, как с ним быть. Я к нему даже Машу привел, думал, может быть, она его выведет из этой нравственной летаргии. Узнав, что придет "сеньорита Мария", Мендоса приоделся, причесался, сел в кресло, но радости никакой не выразил. Маша пришла, но разговор не клеился, Мендоса был вежлив, но вял, отвечал односложно и невпопад и упорно глядел в пол. Маша вскоре ушла и а передней шепнула мне: "Он, по-моему, немножко не в себе (она покрутила пальцем у лба), ты его психиатрам не показывал?" А когда я вернулся в комнату к Мендосе, он все так же тихо, но настойчиво попросил, чтоб я не приводил больше сеньориту Марию и никого вообще, даже врача не нужно.
      - Врач не вылечит от той болезни, которой я болен, справедливо заметил он.
      Все же он постепенно оживал. И первым признаком его выздоровления было то, что он начал читать, - постепенно все больше, почти запоем. Читал он все подряд - прозу, стихи, пьесы, отечественных авторов и зарубежных... Я как-то увидел у него на столике перед кроватью английский детектив и "Тихий Дон" Шолохова в переводе на испанский язык, - потом чилийский роман под названием "Женщине нужен мужчина" в пестрой обложке - рядом с пьесами Шекспира. Мендоса по-прежнему молчал и как будто не интересовался окружающим, но глаза у него стали живее.
      Но с этим рассказом я забежал немного вперед. Вернусь к записям моего дневника:
      "14 января. Из Москвы пришла загадочная телеграмма: "Ждите Сант-Яго пакета фотографией". Это - от Бершадского. Вчера была длинная, очень заботливая правительственная телеграмма. Нам тоже предлагали продлить поиски, желали успехов, а впрочем советовали Соловьеву решить вопрос самостоятельно с учетом конкретных обстоятельств. Под конец было написано: "Не отчаивайтесь, в вас верят". Соловьев, несмотря на свою выдержку, был так взволнован этой телеграммой, что даже заговорить сразу не смог. А потом сказал:
      "Все-таки до чего обидно, что так у нас получается!" - и ушел.
      И вот теперь - эта загадочная телеграмма. Соловьев телеграфировал Бершадскому и в Академию Наук: просил объяснить, что случилось, и о какой фотографии идет речь.
      Впоследствии мы узнали, что Бершадский, получив радостное известие, был совершенно потрясен, кинулся на почту и сразу же дал телеграмму, не подумав, какое она впечатление произведет в таком виде и что из нее вообще можно понять.
      Ответ шришел очень скоро. И наши сборы в обратный путь сразу же прекратились.
      Судьба все-таки не до конца была к нам суровой!
      В обеих ответных телеграммах сообщалось, что в лаборатории удалось вызвать на желтой пластинке и заснять еще одно изображение. Это - опять карта, опять Анды и опять со светящейся точкой. Но на этот раз карта более подробна, взят сравнительно небольшой участок горной страны, и место, на которое указывает точка, легче найти.
      - Я же знал! - воскликнул Соловьев, прочтя это. - Я знал, что у них обязательно есть более подробная карта и более точные сведения о местах высадки!
      На радостях мы отправились всей компанией на Санта-Лючию, весь вечер гуляли по ее чудесным аллеям, пили вино в ресторане, танцевали - словом, дали выход радости. Радость эта была тем более сильной, что никто уже не ожидал хороших известий, все сложили оружие, даже фанатик Осборн.
      Мендоса с нами не отошел, но видно было, что новость его заинтересовала. Он спросил:
      - И теперь вы снова пойдете в горы?
      - Конечно, а как же иначе! - воскликнул я.
      Мендоса хотел что-то сказать, но промолчал. Заговорил он позднее, когда экспедиция начала снаряжаться в путь.
      Прибыла фотография. Светящаяся точка оказалась не так уж далеко от того места, где мы ее рассчитывали найти в первый раз. Таким образом, нам предстояло идти, по крайней мере вначале, по уже разведанному маршруту - это ускоряло и облегчало дело. Мы начали поспешно, с азартом собираться в ^ путь. Когда приготовления были в самом разгаре, Мендоса сказал, что хочет задать мне один важный вопрос. Я порадовался тому, что у него снова появились важные вопросы, я заявил, что я - весь внимание.
      Тогда Мендоса, не поднимая глаз, с большим усилием спросил, ищут ли наши руководители переводчика.
      - А вы не хотите продолжать с нами путь? - спросил я в свою очередь, хотя понимал, почему Мендоса спрашивает об этом.
      Переводчика мы действительно искали, считая, что Мендоса болен и пойти в горы не сможет. Но если он сам хочет... что ж, другого такого, как Мендоса, найти трудно. Да и вообще он уже считается своим человеком в экспедиции. Я всего этого Мендосе высказывать не стал, а подождал, что он ответит на мой вопрос. Мендоса начал говорить хоть и без прежнего жара, но с несомненным чувством. Он сказал, что не может простить себе того неудачного похода... хоть он как будто и не виноват, но все же заставил нас так мучиться попусту. Хорошо, что хоть эта раковина нашлась! А сеньор Мак-Кинли счел бы его мошенником.
      - Нет, нет, Алехандро, я знаю. Вы - нет, а он считает, что Мендоса - плут. Но он жесток, он не любит людей.
      - Да с чего вы взяли? - запротестовал я.
      Действительно, Мак-Кинли обращался с ним зачастую очень реако и сурово, и пылкий Мендоса, конечно, не мог не страдать от этого. Я все же сказал ему, что Мак-Кинли со всеми суров и резок - такой уж у него характер. Мендоса ничего не ответил на это, а стал говорить, что он все же может быть полезен экспедиции, что ему горько расставаться с друзьями ведь я ему друг? - и тому подобное.
      - Да ведь вас не трогали только потому, что вы больны! сказал я. - Все мы будем рады, если вы пойдете с нами. И Мак-Кинли тоже будет рад, хоть вы и думаете, что он вас не любит.
      Мендоса заявил, что он сейчас чувствует себя здоровым, и очень хочет участвовать в экспедиции. Я ответил, что сообщу об этом руководителям, и ждал, что он еще скажет. Я понимал, что разговор еще не закончился. И действительно, Мендоса спросил:
      - Теперь вы, конечно, найдете то, что ищете?
      - Думаю, что да. Ведь теперь у нас есть точные указания.
      - О, дева Мария, у меня тоже были точные указания! - пробормотал Мендоса, страдальчески скривив рот.
      Вслед за этим он заговорил сбивчиво, невнятно, все время смущался а мямлил. Однако смысл разговора был таков: он, Мендоса, хорошо понимает, что теперь его доли в успехе не будет. Но все же - может быть, мы согласимся уделить ему хоть частицу своей славы? Может быть, в разговоре с репортерами добрый сеньор Осборн или русский начальник скажут хорошее слово о нем, Мендосе? Может быть, это принесет ему известность и богатство, кто знает?
      Окончив эту речь, Мендоса с мольбой посмотрел на меня.
      - Я знаю, что поступаю нехорошо, когда прошу долю в чужой славе. Но если мне так не везет, так не везет! Не рубите веревку, Алехандро!
      Я заверил его, что о нем непременно будет упомянуто и в самых теплых выражениях. Ведь он же делил с нами все трудности и опасности и вот опять, несмотря на болезнь, хочет с нами идти. И потом - ведь это благодаря ему мы получили пластинку с загадочными знаками и розовую раковинку. Значит, доля славы вполне законно принадлежит ему.
      Мендоса очень обрадовался моим словам.
      - Благодарю вас, Алехандро, вы истинный друг и благородный человек! - с чувством сказал он. И тут же добавил, очень печально: - Все же я думаю, что я не имею права... ведь я так долго не отдавал вам пластинку. Кто знает? Если б мы сразу пошли туда, может, тайник был бы еще цел. Нет, Алехандро, того, что я сделал, будет мало для этих собак-репортеров!
      - Я сам-"собака-репортер"! - сказал я смеясь. - И уж с меня-то этого достаточно. Я буду обязательно писать о вас, Луис, и других уговорю!
      - О, матерь божья! - закричал пораженный Мендоса. - Вы шутите, Алехандро! Не можете вы быть репортером, вы, такой благородный человек! Я думал, что вы изучаете звезды, вы так хорошо о них говорили!
      Я его долго уверял, что не все репортеры похожи друг на друга, что в Советском Союse журналистика - очень почетная профессия. Мендоса только качал головой, сбитый с толку.
      - Простите, Алехандро, что я вас невольно обидел, - смиренно сказал он наконец. - Если уж вы действительно репортер, напишите, пожалуйста, обо мне хорошую статью. И, если можно, пусть мой портрет поместят в газете, хорошо, Алехандро?
      Но потом он все же не утерпел и спросил: почему я стал репортером? Потому, что не было денег и нельзя было учиться? Я ему объяснил, что у нас в стране журналисты учатся своей специальности пять лет, как, например, инженеры.
      - Ну, уж, этому-то учиться пять лет! - скептически сказал Мендоса. - Врать и ругаться умеет каждый мальчишка!
      - Ну, Луис, - сказал я, смеясь, - хотите, я не буду ни врать, ни ругаться, а напишу о вас чистую правду?
      - Ах, что такое правда, Алехандро! - возразил Мендоса. Никто не хочет знать правды. Правда - бедная нищенка, ее отовсюду гонят. А ложь ходит в раззолоченной одежде.
      Но я еще раз пообещал ему написать только правду - и вот выполняю свое обещание.
      Мечты Мендосы о славе начали сбываться раньше, чем он ожидал. Через день после этого разговора наши руководители согласились устроить нечто вроде пpecc-конференции для журналистов Сант-Яго (те давно штурмовали отель Грильон, где жили руководители экспедиции) и, по моей просьбе, особенно подчеркнули заслуги Мендосы. После этого журналисты кинулись к Мендосе (который мне заранее обещал быть сдержанным и не говорить лишнего) - и вот портрет его украсил собой вечернюю газету; тут же было помещено интервью "с нашим замечательным соотечественником". Мендоса радовался по-детски, открыто, безудержно: он в этот день скупил такую кипу газет, что ими можно было бы протопить небольшую печь, и то и дело перечитывал строки интервью. Куда девалась его неприязнь к журналистам - он был в восторге от их любезности.
      Но на мой взгляд, эта слава помогла ему пока что лишь в той области, где ему и так везло: на него (если изъясняться изысканным слогом) обратило благосклонное внимание множество дам, и до самого отъезда я уже почти не видел Луиса, хоть и жил с ним в одном номере.
      ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
      Долгожданная фотография наконец-то пришла в Сант-Яго.
      Мы сидели вокруг стола и с волнением разглядывали ее вот он, ключ к воротам тайны! На увеличенном фотоснимке благодаря знакомой уже нам подсветке очень отчетливо проступали все детали рельефа этой части великой горной страны. Светящаяся точка находилась между двумя высокими вершинами, вероятно, в высокогорной долине. По ущелью текла река - на карте она обозначалась светящейся волнистой линией, которая действительно казалась движущейся и живой.
      Карта была очень детальной, и мы получили ценнейшие указания. Но географы сообщили, что за точность карты они не ручаются, так как местность эта плохо исследована и, насколько известно, совершенно необитаема (проводник Карлос как будто держался того же мнения, но высказывался не категорически - больше повторял "Quien sabe?"). Географы предупреждали нас также, что местность эта подвержена частым землетрясениям вследствие активной деятельности целой цепи вулканов. Впрочем, это предостережение можно было бы в равной мере отнести и к тем участкам Андийской цепи, где мы уже побывали. Пока что нам тут не приходилось страдать от землетрясений; оставалось надеяться, что и в дальнейшем все обойдется благополучно.
      - Да, - сказал Соловьев, перечитывая письмо географов, видно, гости из космоса лучше нас освоили этот трудный участок. Карта просто великолепна; впрочем, ее точность мы вскоре проверим на деле.
      Я заметил, что при этих словах Осборн поежился, словно от холода. Меня это немного удивило, хотя все уже привыкли к тому, что Осборн очень болезненно воспринимает всякие сомнения не только в существовании марсиан, но и в том, что у них исключительно высокий уровень развития. Он решительно был уверен, что на землю прилетали именно марсиане, и если Соловьев высказывал предположение, что это были гости с другой какой-нибудь планеты, Осборн смотрел на него с таким удивленным видом, будто ему пытались доказать, что дважды два это три с половиной.
      Но ведь на этот раз Соловьев не сказал ничего особенного, да и вообще, по-моему, пора было бы Осборну привыкнуть. Однако я видел, что Осборн сразу начал нервничать, кусать, губы, тонкое лицо его потемнело от еле сдерживаемого раздражения. Соловьев, к сожалению, смотрел на карту и не видел, что творится с англичанином, а я не мог его предостеречь. И разговор продолжался.
      - Да, уж надо бы нам на этот раз найти какие-нибудь доказательства, - пробормотал Соловьев, обращаясь не то к нам, не то к себе самому.
      - Разве у нас их нет? - напряженно выговорил Осборн.
      - Ну, скептиков этим не убедишь, - ответил Соловьев.
      - О, к черту скептиков! - вдруг взорвался Осборн. - Я ненавижу эту породу! Эта вечная ехидная усмешка, эти холодные глаза, которые ничему не верят... Я не могу выносить этого!
      Осборн даже стукнул кулаком по столу. Соловьев откинулся в кресле и с интересом посмотрел на него.
      - Ну, зачем так горячиться, дорогой сэр Осборн, - мягко сказал он. - Ведь здесь-то этой породы нет... Я сам позаботился об этом.
      Тут я должен сказать, что Соловьев решительно отказался включить в состав южноамериканской экспедиции кого-либо из "неверующих". Он отвел на этом основании и Шахова, который был с ним в Непале. Мотивировал он свой отказ тем, что экспедиция будет работать в очень трудных и даже опасных условиях, а поэтому принести пользу делу смогут только подлинные энтузиасты, готовые всем жертвовать для его успеха.
      Надо заметить, что самому Соловьеву скептики не очень помешали бы, он к ним привык. Но из-за Осборна он постарался круто разделаться со своими оппонентами. Это было не так уж легко. В Академии наук с его доводами согласились, но сколько Соловьев выслушал ехиднейших замечаний от астрономов: онде критики боится потому, что сам понимает шаткость своих позиций, его поступки смахивают на самодурство, это, мол, аракчеевский режим в науке... Но Соловьев только посмеивался.
      - Вы ведь в это не верите, что же вам так не терпится? отвечал он противникам. - Вот привезу в Москву "вещественные доказательства", выложу их перед вами на стол - тогда и смотрите на здоровье. А если человек взбирается на крутую вершину, то ему совсем не нужен "критик", который будет хватать его за ноги и кричать: "Не лезь туда!"
      Поэтому в состав экспедиции был включен астроном Ситковский, который разделял взгляды Соловьева. Но он перед самым отъездом тяжело заболел, и экспедиция отправилась в путь, имея в составе только одного советского астронома. Что касается Мак-Кинли, то его вряд ли можно считать серьезной научной величиной, хотя Соловьев говорит, что он обладает довольно солидными познаниями в области астрономии, да и вообще человек эрудированный. Я не знаю, чем он занимается в Англии, но в экспедиции он прежде всего "тень" Осборна и его заботливая нянька, а не самостоятельно мыслящий ученый. Кроме того, как я уже говорил, он первоклассный организатор, исключительно энергичный и выносливый работник и - если привыкнуть к его манерам - в сущности, хороший товарищ.
      Но вернемся к разговору. Осборн был так раздражен, что слова Соловьева его не успокоили. Он вскочил с кресла и начал ходить по комнате, видимо, пытаясь сдержаться. Я видел, что на суровом лице Мак-Кинли отравилось беспокойство, но шотландец молчал и следил за Осборном из-под нависших темных бровей.