Медленно проплывает в ярко-синем небе, распластав великолепные крылья, кондор, священная птица перуанцев. Неужели небесные гости были похожи на птиц? Соловьев предполагает, что у них могли быть летательные аппараты. Тогда им, конечно, было легче. Арсений Михайлович держится бодро, но по-моему тревожится. Да и как не тревожиться? Что мы найдем в этих мертвых горах?"
      Походный блокнот мой истрепан, подмочен, записи в нем делались часто карандашом, к тому же руки немели от усталости и холода, и почерк мой оставлял желать много лучшего. Чем выше в горы, тем короче становятся записи.
      Я перелистываю эти страницы, исчерченные дикими каракулями, и вспоминаю, вспоминаю. Какие трудные, невозможно трудные и все-таки интересные, яркие, неповторимые дни! Надежда и тревога, восторг и разочарование - все переживалось так сильно, с таким накалом, который недоступен нам в повседневной жизни.
      Вот короткая восторженная запись. Прыгающие от холода строчки, полустертые следы карандаша, неожиданные сокращения: "Ура! Мы нашли! Все-таки мы нашли! Не напрасны все мучения! Подробно потом. Похоже на местность около проклятого храма. Тоже плоскогорье, тоже воронка и вокруг нее странные камни, только другие, похожие на стекло. Набрали их много, идем вниз, к Осборну. Соловьев и Мак-Кинли о чем-то спорят. Мы очень устали, и уже темнеет, но главное, что все не напрасно. Завтра мы вернемся сюда".
      Тут, конечно, нужны комментарии. Впрочем, лучше я попробую на некоторое время оставить дневник и рассказать связно и подробно о том, что произошло в этот день и в последующие дни.
      Это случилось в середине декабря. Мы так долго и безрезультатно лазили по горам, что уже начали терять энергию и веру. К тому же Мак-Кинли - как, впрочем, и все мы - тревожился за здоровье Ооборна. Горная болезнь у него уже, собственно, прошла, - деревня, где он лежал, находилась на высоте 3000 метров, и он акклиматизировался, но что-то у него было не в порядке с печенью, а питание у нас все же было не идеальное для тех, кто нуждается в диете (хоть заботливый Мак-Кинли и набрал всяких концентратов для Осборна). Плохо чувствовали себя и некоторые другие наши товарищи. Мы старались ходить высоко в горы возможно меньшей группой, устраивали лагери на разных высотах и оставляли там более сла.бых товарищей. Девушек мы старались с собой не брать, но Маша и молодая англичанка Этель Престон, сменная радистка, упорно ходили в самые трудные места и держались не хуже мужчин. Маша хорошо натренировалась на Кавказе и Памире, а Этельв Швейцарии. С ними ходил и зоолог Веневцев. А врач Костя Лисовский спасовал и больше отсиживался в лагере. Выше 4000 метров он ходить не мог - одолевала горная болезнь. Она ведь не у всех на одинаковой высоте начинается, и это даже не всегда зависит от тренировки. Хотя, конечно, тренировка очень много дает. Мне становилось худо только после 5000 метров, ну, а на такие высоты мы редко забирались. Светящаяся точка находилась вдалеке от высоких пиков, и мы не раз благодарили небесных гостей за то, что они не вздумали приземляться на вершине Аконкагуа или, к примеру, Иллимани. Что бы мы стали делать тогда!
      День за днем проходил среди мрачных темно-красных и кровавых нагих скал. Местность била удручающей. О погоде и говорить не приходится. То и дело налетали страшные ледяные бури, чаще без снега. Буря в пуне - это ужасная штука. По лицу бьют острые мелкие камни - только и прикрывайся рукой, - ветер валит с ног и пронизывает насквозь, дышать трудно, и вообще поначалу кажется, что тут тебе и конец. Когда буря стихала, мы падали совершенно без сил. Носильщики, более выносливые и привычные, разводили костры все из той же адесмии - право, кажется, она так вот специально для путников тут и растет! Карлос с нами почти не разговаривал. Он, должно быть, считал, что мы сумасшедшие - ходим по следам пастушьей старой сказки, - а, может быть, и просто не понимал, что мы ищем в пустынных горах.
      Мендоса в те дни вел себя очень странно. Тогда мы были слишком заняты и замучены, чтоб обращать на него внимание, а сейчас, когда я вспоминаю о нем (это всегда почти воспоминания, освещенные огнем костра), то вижу какой-то странный, словно растерянный его взгляд и нетерпеливые движения гибких смуглых пальцев. Он, как и все мы, похудел, осунулся, зарос бородой и выглядел истым потомком конквистадоров.
      Но в долине и в парамос мы еще беседовали и о цели экспедиции, и об удивительном прошлом этих краев, а вблизи вечных снегов говорить было трудно, и мы обменивались только самыми необходимыми словами. Говорят, горная болезнь портит характер (впрочем, это говорят и о полярной зимовке, и о голоде, и обо всех вообще трудностях). Не знаю, может, характеры наши в то время и вправду были особенно далеки от идеала, но на ссоры, по-видимому, просто энергии не хватало, - мы искали, искали, с фанатическим упорством пробирались все в новые места, такие же безмолвные, грозные и холодные. По вечерам, грея закоченевшие руки у костра, мы молча мечтали о теплой постели, о чистом белье, о ванне. Как все это выносили Маша и Этель, я просто не могу понять! Им ведь было еще труднее...
      И вот в один из таких бесконечно долгих, мучительных дней, спотыкаясь от усталости, под ледяным беспощадным ветром, мы вышли на широкое, довольно ровное плоскогорье, все засыпанное осколками выветрившихся пород. Тут мы сразу обратили внимание на большое круглое углубление, вроде воронки, и бросились к нему. Мы стали на краю этой круглой впадины; Соловьев долго разглядывал ее, потом нагнулся и поднял какой-то камень... Мне вдруг живо вспомнился Милфорд в последние часы своей жизни - вот он стоит там, в Гималаях, и так же внимательно разглядывает камень, оплавленный небесным огнем...
      Не знаю, как угадала Маша, что творится со мной - ведь у нее эта впадина не могла вызвать никаких воспоминаний. И все же она вдруг подошла ко мне и ласковым движением положила мне руку на плечо. Я обернулся и увидел ее глаза, очень светлые и большие на исхудалом лице, потемневшем от солнца и ветра.
      - Шура, - шепнула она, - Шура, не надо.
      И я, на секунду вабыв обо всем, почувствовал себя счастливым, - мы помирились! Я тогда понял, до чего тяжел мне был этот молчаливый разлад, вежливое отчуждение... Мы не сказали больше ни слова, только улыбнулись друг другу и пожали руки. Я помню, что ощутил мгновенный острый стыд за то, что давно не брит, что лицо у меня сожжено солнцем и морозом... Потом мы услышали восклицание Соловьева и подбежали к нему.
      - Мак-Кинли, ведь это тектит! А песка тут нет! Вы понимаете, что это может означать?
      Мак-Кинли кивнул. Я тоже знал, что тектиты попадаются около некоторых кратеров, когда там есть песок. Тут были голые камни.
      Мы поглядели на карманные дозиметры: радиоактивность воздуха здесь не превышала обычного уровня. Мак-Кинли нагнулся и поднял еще один странный камень. "Смотрите, да их тут масса!" - сказал он. Мы начали шарить по котловине; тут и в самом деле оказалось много таких камней или, вернее, прозрачных осколков, похожих на бутылочное стекло. Они были большей частью мелкие, неправильной формы; края их казались оплавленными. Но Маша увидела в глубине котловины прозрачный белый осколок величиной с небольшую тарелку, слегка вогнутый в центре. Этот осколок особенно заинтересовал наших ученых, и они спорили, пока Карлос не сказал, что скоро стемнеет и надо спускаться вниз, под укрытие скал. Мы .начали спускаться, и в более спокой. ных местах Соловьев и Мак-Кинли продолжали перебрасываться репликами.
      Но настоящий спор разгорелся утром, когда мы вернулись в индейскую деревню, где оставили Осборна. Староста этой деревни с почтением прочитал пропуск, подписанный президентом (думаю, что он больше усвоил, о чем там идет речь, со слов Мендосы, ибо испанский язык знал плохо) и после этого всячески помогал нам - отвел лучшую хижину и приказал своим дочерям ухаживать за Осборном. Впрочем, Осборн и сам по себе внушал им крайнее почтение, больше, чем все мы: Мак-Кинли индейцы, кажется, попросту побаивались, а Мендосу слушались беспрекословно; к Осборну же отношение было особое, вроде как к святому.
      Но а этот вечер, я думаю, представление о святости Ооборна сильно поколебалось у индейцев; да и мы не ожидали, что он может так горячиться. Даже в голосе его, таком мелодичном и мягком, появились резкие нотки, лицо пылало, он вскакивал, жестикулировал, кричал. Причиной были все те же стеклянные обломки. Суть спора была такова: Осборн с азартом уверял, что это - обломки космического корабля, Мак-Кинли ему поддакивал, а Соловьев считал, что это - давно известное кремниевое стекло - силикагласс, встречающееся в равных местах земного шара около больших метеоритных кратеров.
      - Но позвольте, где же вы видели такие большие куски оиликагласса? И в местности, где нет песка? - горячо протестовал Осборн. - И никогда, никогда не может метеоритное стекло иметь такую правильную вогнутую форму! Вы же видите! Этого нельзя не видеть!
      Да, осколок действительно походил на часть какой-то цилиндрической вогнутой поверхности. "А что, если все-таки Осборн прав, - думал я, - и перед нами осколок потерпевшего крушение космического корабля?" Но, слушая возражения Соловьева, я начинал в этом сомневаться.
      - Дорогой Ооборн, послушайте, - мягко говорил Соловьев, я ведь сам не меньше .вашего хотел бы, чтоб вы оказались правы. Но не мог же космический корабль разлететься, как дым! Почему от него остались только эти, очень однородные по виду осколки? Ведь в таком корабле все или почти все должно отличаться высокой прочностью, жароустойчивостью, словом, сопротивляемостью всех видов! Должны же были остаться хоть какие-то части приборов, переборок, двигателя! И, кстати, о двигателе - здесь ведь (к нашему счастью, замечу!) нет ни следа того ядерного топлива, которое находилось в Гималаях.
      Тут я должен заметить, что все мы, отправляясь на поиски, брали с собой дозиметры, помня об опасности, угрожающей нам. У котловины их красные огоныки, сигнализирующие тревогу, не загорались, как и всюду, где мы побывали за это время.
      - Ядерное горючее! - закричал Осборн. - Да почему вы думаете, что это были те же самые существа и в то же самое время? Это могла быть ракета без ядерного топлива!
      - Это могло быть что угодно, тут я с вами согласен, сказал Соловьев. - Но, во-первых, мы прибыли сюда по предполагаемым указаниям именно тех существ, которые побывали на Гималаях и пользовались ядерным горючим. А, во-вторых, любая ракета все равно не могла исчезнуть бесследно. Воздух здесь сухой, разрушение должно идти медленней; местность безлюдная.
      Словом, спорили долго, но обе стороны остались при своем мнении...
      Утром мы опять говорили с местными жителями, показывали им осколки, описывали местность, где они найдены. Старики по-прежнему утверждали, что ничего они не видели, яркой звезды и грома не помнят. Да, нечто подобное происходило, как они слыхали; только они думают, что это было в давние времена и не в их местах. А так высоко, где мы были, они не ходят, - там мертвая пустыня, и люди никогда не жили. Таких прозрачных камней они нигде не видали.
      И вот, когда мы говорили с ними, Мак-Кинли пристально поглядел на одного молодото индейца, потом шепнул что-то Мендосе. Тот тоже поглядел на индейца и подошел к нему.
      - Откуда у тебя эта вещь? - спросил он.
      Смуглую шею индейца обвивало яркое ожерелье .из цветных стеклянных бус. А в центре ожерелья находилась вещь действительно необычайная, особенно для этих мест, - правильно выточенное зубчатое колесико, размером с медный пятачок. Но еще больше удивил всех нас яркий цвет этого колесика - оранжево-красный, словно пылающий.
      Индеец, когда мы обратились к нему, страшно смутился, даже испугался. Он попятился, стараясь скрыться за спинами односельчан, и забормотал что-то. Мендоса успокаивающим тоном ответил ему; индеец несколько ободрился и быстро заговорил, указывая на горы.
      - Он думал, вы обвиняете его в краже, - пояснил нам Мендоса. - Он говорит, что эту вещь его дядя нашел в горах, только не здесь, а где-то далеко, должно быть, в Перу.
      - А где же дядя? - нетерпеливо спросил Осборн.
      - Дядя умер. Дети его еще раньше умерли, и все досталось племяннику.
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      На этом дело и кончилось. Мы предложили индейцу за таинственное украшение хороший складной нож; он охотно согласился на обмен. По-видимому, он ничего не знал ни о каких небесных гостях, и колесико ценил (только как украшение. Мы внимательно рассмотрели его. Оно было сделано из такого твердого материала, что алмаз не оставлял на нем ни малейшего следа; в темноте оно слабо светилось. Сразу, не дожидаясь анализов, можно было понять, что перед нами опять какая-то необычная пластмасса.
      Осборн был в восторге, да и все мы торжествовали. Но, в сущности, это была еще одна бесполезная находка. К воронке наверху и к стеклянным осколкам она, очевидно, не имела ни малейшего отношения. И по-прежнему нельзя было понять, как это от всей махины космического корабля могли остаться только стекловидный осколки. Мы снова поднялись в горы, снова обшарили всю котловину и местность вокруг нее; нам попадались только те же прозрачные бесцветные осколки, и все они были гораздо мельче того, что нашла Маша, Мы ходили в другие места, методически, по квадратам, оглядывая мало-мальски пригодные для посадки плоскогорья и ущелья в рай. оне светящейся точки.
      В конце концов и Осборн согласился, что здесь больше нечего сидеть и надо вернуться в Сант-Яго. Но он никак не хотел признать, что экспедиция опять потерпела неудачу и уверял, что все пойдет на лад.
      Я помню наш последний вечер в низкой хижине, освещенной только огнем очага. Всем нам было тогда очень грустно, по Осборн не хотел поддаваться этому настроению и все время оживленно разговаривал. Мне оживление Осборна казалось искусственным, но слушать его было приятно и интересно.
      - Южная Америка - материк тайн, - говорил он с мечтательной улыбкой, - это в своем роде удивительный край. С шестнадцатого века до наших дней люди непрерывно ищут здесь следы каких-то загадочных племен, какие-то сказочные сокровища. От легенды об Эльдорадо, сводившей с ума конквистадоров, до нашей экспедиции - люди исходят, в сущности, из одного: страна мало исследована, тут все может быть. И правда - ведь Южная Америка даже на карты в значительной своей части нанесена приблизительно. Многие горные местности, в том числе здешняя и гигантский бассейн Амазонки, исследованы очень мало. Вот в Перуанских Андах недавно открыли - именно открыли! во второй половине XX века! - неизвестное дотоле племя низкорослых индейцев, живущих на высоте 3500- 4000 метров. Они там возделывают кукурузу, разводят скот, - словом, совершенно жизнеспособное племя, вроде шерпов, только никто о нем раньше не слыхал.
      Мендоса, напряженно слушавший, сказал:
      - Я уверен, что в горах есть и другие неизвестные племена. Тут ходят только через перевалы, а есть такие местности, куда европейцы и не заглядывали. И никто не знает, что там творится...
      - Конечно, это так! - радостно подхватил Осборн. - Тем более, что и в местах, где были европейцы, все исследовано очень поверхностно и недостоверно. Много загадочного - в погибших культурах ацтеков, майя, инков. Каким образом эти царства достигли такого высокого развития среди окружающей первобытной дикости, при отсутствии сообщения с другими культурными народами? О, я уверен, если тут покопаться как следует, можно найти ключ к тайне Атлантиды я, возможно, к нашим поискам... Да и не только об этих предшественниках нашей цивилизации идет речь. Ведь так мало известно нам о современной Латинской Америке! Она заселена очень неровно, пятнами - это ареалы вокруг больших городов, на побережьях, а между ними - громадные пустоты. Даже дороги между заселенными местностями толком не проложены, потому что они экономически невыгодны, их постройка не окупится... А в бассейнах Амазонки, Ла-Платы и во многих горных местностях это вообще нельзя сделать. Железная дорога, по которой мы ехали в Сант-Яго, дальше пересекает главный хребет Анд; но она очень нужна Чили, и хоть стоила безумно дорого, все же вполне окупается. А в других местах...
      - О сеньор Осборн, - снова вмешался Мендоса, - конечно, кто же будет строить эти дороги? Ведь на Амазонке живут очень дикие индейцы; зачем им дороги, они по рекам плавают. Или, вы думаете, этой вот деревне нужна дорога? Нет, им дорога не нужна. Сейчас они живут хоть бедно, но свободно; а если будет дорога, они станут рабами. Конечно, они этого не понимают, но...
      - А вы очень цените свободу? - вдруг спросил Мак-Кинли, в упор глядя на Мендосу. - Я думал, вы больше интересуетесь деньгами!
      - Деньги дают свободу! - торжественно и грустно возразил Мендоса. - Вот поэтому я люблю деньги. Но у меня мало денег и мало свободы...
      - А сюда вы зачем пришли - тоже за... свободой? - настойчиво опросил Мак-Кинли.
      Голос его звучал еще более резко и недружелюбно. Мендоса почувствовал это и поежился. Выручил его Ооборн. Он не понял смысла этой короткой перепалки, потому что думал о своем.
      - О, каждый ищет здесь то, о чем мечтает, - мягко сказал он. - Франсиско де Орельяна, Диего Альмагро и Гонсало Писарро в XVI веке искали золотого человека, El Dorado, и Священное озеро, дно которого покрыто золотом и драгоценностями. А в XX веке полковник Фосетт говорил, что поход Гонсало Писарро от Кито до Амазонки следует повторить. Вы знаете, как он говорил: "Искать придется примерно то же, ибо все время не прекращаются слухи, что во внутренних районах Южной Америки живет какое-то необыкновенное племя". Отправляясь в свое последнее путешествие в 1925 году, он был совершенно уверен, что сделает колоссальной важности открытие, которое потрясет весь мир. Но Фосетт думал, что там, в глубине материка, есть ключ к тайне исчезнувшей Атлантиды. А мы можем думать иначе - ведь у нас есть свои гипотезы и аргументы!
      - А что произошло с Фосеттом? - спросил я. - Он, кажется, был убит?
      - Этого никто не знает! В том-то и дело! Наоборот, есть предположение, что он живет среди того необыкновенного племени, которое искал...
      - Почему? Бегство от цивилизации? - опросил я.
      - О, зачем же ему было бежать от цивилизации? - возразил Осборн. - Он хотел обогатить нашу цивилизацию, а не бежать от нее. Нет, я не думаю, чтоб он остался там по доброй воле... Мало ли что могло случиться... Он ведь был там с сыном и с другом... может, им угрожала опасность... Но так или иначе, а тайна осталась тайной. И вот теперь мы тоже идем по следам Неведомого...
      - Я хочу задать один очень важный вопрос вам, сеньор Осборн, и всем вообще,- вдруг сказал Мендоса. - Вот я знаю, что вы ищете следы Детей Солнца, которые прилетели к нам с неба. А зачем они вам, эти гости с Солнца? Зачем авам их искать?
      - Ну, на это так сразу не ответишь, - медленно проговорил Осборн, с любопытством глядя на очень возбужденного Мендосу.
      - Нет, нет, я понимаю. Вы ищете их сокровища, да?
      - В известной мере это так... - начал было Осборн.
      - А! - со вздохом облегчения перебил его Мендоса. - Я так и думал! А то мне было многое непонятно. Поэтому вы и говорили, что ваша экспедиция - все равно, что искатели Эльдорадо!
      - О, я этого вовсе не говорил! - сказал удивленный Осборя. - Я хотел только сказать, что Южная Америка и сейчас почти так же мало исследована, как во времена конквистадоров... А цели у нас, конечно, совсем другие.
      - Какие же могут быть другие цели? - упрямо возразил Мендоса. - Ну, может быть, вы ищете не золото и не драгоценные камни, а секрет могущества! Но это ведь все равно: власть, богатство, свобода! А иначе зачем вам так мучиться?
      Лицо его разгорелось, губы подергивались. Мы переглянулись, Мак-Кинли свирепо нахмурился и что-то пробормотал.
      - Вы не понимаете, сеньор Мендоса, - ответил Осборя. - Мы не ищем ни богатства, ни власти. Мы работаем для того, чтобы принести пользу науке... человечеству... Человечество не станет счастливей оттого, что получит еще кучу золота или драгоценностей.
      - А отчего оно станет счастливей? Отчего? - с жаром спросил Мендоса. - О нет, не надо говорить мне неправду! Человек есть человек, и он ищет счастья. Вы тоже люди и вы тоже ищете счастья. Ну, так тогда и я... - и вдруг он снова осекся и замолчал.
      - Послушайте, ведь если все будут искать счастья только для себя, то все будут всегда несчастливы, - сказал я. - В одиночку нельзя добиться счастья.
      Мендоса непонимающе поглядел на меня.
      - А кто же мне будет помогать? Человек сам отвечает за себя. Если он упадет, другие не будут его поднимать.
      - Нет, вы ошибаетесь, - возразил я. - Настоящее счастье это счастье для всех, достойных его!
      - Общего счастья не может быть! - решительно заявил Мендоса. - Люди ведь такие разные: как вы будете знать, кому что нужно? О, я слыхал о вашей стране, - понимающе добавил он, - но в Чили это невозможно, да и вообще в Южной Америке так нельзя жить. Тут другое небо, другой воздух, другие люди, уверяю вас! Если человек упал на равнине, ему все-таки можно помочь. А если он в горах катится в пропасть - что тогда делать? Руби веревку или сам пропадешь!
      - Значит, вы никогда не ходили с настоящими альпинистами, - заметил я. - Так товарищи не поступают.
      - Товарищи? О, я знаю, это ваше любимое слово! Но я ходил в горы. И со мной были настоящие альпинисты. Немец и швейцарец, Они были товарищи. Но, когда швейцарец стал падать, немец перерубил веревку и отполз от пропасти.
      - Негодяй! - воскликнул я.
      - О да, он был негодяй! - согласился Мендоса. - И он умер, как негодяй. Он хотел убить меня, потому что я... впрочем, об этом не надо говорить. Но я не знаю людей, которые смогли бы...
      - Не перерезать веревку? - спросил я. - Вы думаете, что мы тоже поступили бы так, как немец?
      - Вы только люди, - печально ответил Мендоса. - А люди боятся смерти и любят жизнь.
      Я так подробно изложил этот разговор потому, что за ним сразу последовали интереснейшие события. На следующий же день Мендоса воочию увидел человека, который "не рубит веревку". И этим человеком оказалась Маша.
      Мы спускались вниз по трудным, почти нехоженым тропам. Веревками мы не связывались, потому что здесь все-таки было какое-то подобие дороги. Существовали даже мостики через особенно глубокие и опасные ущелья. Мостики эти были ничуть не лучше гималайских; только тут - за недостатком дерева, что ли - их делали из кожи. Как по ним проходили носильщики с тяжелым грузом, я совершенно не понимаю. Но они шли, как гималайские горцы, и так же тащили груз, укрепив его на повязке, протянутой через лоб. И мы шли по шатким мостикам, то узким скалистым карнизам, по каменистым осыпям, опускаясь все ниже, в долины, к жизни.
      Мендоса хорошо знал горы, хоть и не был настоящим тренированным альпинистом. И то, что с ним произошло, было случайностью, как он и сам впоследствии говорил. Мы обходили круто изогнутый выступ горы по узкому каменному карнизу. Шли мы, конечно, гуськом, но особых мер предосторожности не принимали: ведь даже носильщики с грузом умудрились здесь пройти, а нам, с легкими рюкзаками, и вовсе нетрудно было. Мы с Машей шли друг за другом и довольно оживленно, хоть и отрывочно, переговаривались. Впереди Маши шел Мендоса. Он прислушался к нашему разговору, слегка повернул к нам голову. И вдруг он пошатнулся, какое-то мгновение балансировал на краю пропасти, пытаясь удержаться, но не смог и, взмахнув руками, без крика, полетел вниз. Перед ним шел Лисовский, но он уже обогнул выступ и скрылся из виду. Шедший за мной Петя Веневцев вскрикнул от ужаса: он видел, что произошло. Мы замерли.
      Вдруг я увидел, что Маша осторожно ложится на тропу, держа в руках виток тонкой капроновой веревки. Она заглянула вниз, в глубокое узкое ущелье, лежа вдоль тропы.
      - Маша, что ты делаешь! - в ужасе прошептал я.
      - Он там, Шура, - тихо и спокойно сказала она. - Он зацепился за выступ - и, кажется, жив. - Она начала обвязываться веревкой. - Опускайте меня, ты и Петя. А, вот и Мак-Кянли! Втроемто вы нас удержите? Вот не знаю, хватит ли веревки. Ну, держите!
      - Маша, пусти, я полезу, - сказал я.
      - Я легче вас всех, - решительно возразила Маша. - А сил у меня меньше, чтоб тянуть веревку. Давай, давай, некогда раздумывать!
      Мы все трое легли на тропу и начали спускать Машу. Веревку мы надвязали, теперь ее должно было хватить. За поворотом показался Соловьев. Он быстро оценил ситуацию и тоже лег на тропу, схватив конец веревки у Пети Веневцева. Трудность состояла в том, что карниз был очень узок, у нас не было упора, чтоб тянуть, не было, за что зацепиться. К счастью, между мной и Петей по краю тропы тянулся выступ, вроде невысокого барьерчика. Я осторожно, стараясь не раскачивать веревку, отполз чуть-чуть назад и уперся в этот барьерчик. Все мы лежали боком к пропасти, тянуть было неудобно, я боялся, что под двойной тяжестью - Маши и чилийца - просто перекачусь в пропасть и потяну за собой остальных. Внизу, в темноте ущелья, я видел, как Маша, еле держась на выступе, обвязывает Мендосу веревкой, потом подносит к его губам походную фляжку, - значит, он жив. Потом я почувствовал легкое подергивание веревки - пора поднимать.
      - Ну, давайте, товарищи, - сказал я и, откинувшись всем телом к стене, начал тянуть.
      Ох, это были трудные минуты! Веревка до крови врезалась в руки, тело неудержимо скользило к краю пропасти, я снова отчаянными усилиями откидывался к каменной стене, упирался ногами в барьер и тянул, тянул, перехватывая веревку. Наконец, голова Маши показалась над краем тропы. Мы еще потянули, затем я обвязался веревкой и помог Маше выбраться на тропу. Потом Маша тоже легла на карниз, и мы все стали тащить Мендосу. Он был привязан к Маше короткой веревкой. Она нарочно так сделала, решив, что вместе им не выбраться на тропу, а поодиночке будет легче. Но зато Мендосе больше досталось, пока мы их поднимали: он порядком расшибся о скалы и был почти без сознания.
      Мы лежали некоторое время, переводя дух. Потом Маша пощупала пульс Мендосы и снова поднесла к его губам флягу. Он глотнул немного коньяку и открыл глаза.
      - Сеньорита, да вознаградит вас бог, - прошептал он. - У вас сердце орла, и вы спасли меня.
      - Просто я оказалась ближе всех к вам, - серьезно ответила Маша и села, морщась от боли. - Каждый из нас сделал бы то же самое. Вот я не знаю, сможете ли вы идти по тропе?
      - О, тут несколько шагов, я проползу, - более твердым голосом сказал Мендоса. - Дальше будет большая площадка.
      Мы поднялись и пошли, только Мендосу и Машу продолжали страховать веревкой. Мендоса шел довольно бодро, хоть основательно прихрамывал. Но, дойдя до лагеря, разбитого невдалеке, за поворотом, он сразу ослабел и еле дополз до палатки.
      - Ну, что с ним? - спросили мы Костю Лисовского, когда тот вылез из палатки.
      - Ничего страшного. Ребро, как будто, поломано. В ноге, возможно, есть трещина в кости - я положил ее в лубок на всякий случай. Пока что дал ему снотворное - пусть до утра спит. И тебе, Маша, не мешало бы поспать. Давай-ка, я тебя перевяжу. Ух, и молодцы вы! На такой тропе двоих вытянуть!
      - Да, джентльмены, - сказал Мак-Кинли, который все это время усердно счищал пыль со своей одежды, - все-таки напрасно мы не перерубили веревку. Он бы даже не удивился и не обиделся, как я понимаю.
      "Действительно - какое совпадение! Надо же, чтоб на следующий же день после того разговора Мендосе пришлось пережить такое!" - подумал я.
      Но события на этом не кончились. Утром Мендоса проснулся и выполз из палатки. Костя Лисовский, увидев его, замахал руками, показывая, чтоб он отправлялся обратно; но Мендоса уселся на солнышке и покачал головой - мол, не собирается он ложиться, не до того ему.
      Я подошел к нему и сказал, что в его состоянии надо лежать, тем более, что предстоит еще нелегкий обратный путь. Мендоса ответил слабым голосом, стискивая зубы от боли:
      - Поверьте, сеньор Алехандро, лежать я не могу. Моя совесть нечиста перед вами, и я хочу покаяться. Пусть бог мне простит!
      - Да вы ложитесь, сеньор Мендоса, а я посижу возле вас, сказал я, смеясь; меня насмешило торжественное выражение исцарапанного лица Мендосы.
      - Вы согласитесь называть меня по имени? - вдруг очень робко спросил Мендоса, поднимая на меня глаза.
      Я почувствовал, что ему это почему-то важно, и сказал:
      - Пожалуйста, сеньор Луис!
      - Нет, просто Луис!
      - Ну ладно! Тогда и вы зовите меня просто по имени, - ответил я; мне, признаться, все эти сеньоры и сэры порядком надоели за дорогу.
      Мендоса обрадовался.
      - Спасибо, Алехандро! - сказал он, схватиа мою руку. Но тут же лицо его омрачилось. - Я только боюсь, что, узнав все, вы лишите меня своего доверия... Но все равно, я уже решил. Алехандро, прошу вас, позовите сюда ваших руководителей - я должен сказать нечто важное.
      Я удивленно посмотрел на него, но он только кивнул головой и, устало закрыв глаза, прислонился к обломку скалы.
      - Может быть, потом... - начал я.
      - Нет, нет, Алехандро, дело срочное, я и так слишком долго молчал!
      В голосе его звучала такая убежденность, что я, немного подумав, решил идти. В эту минуту Мендоса открыл глаза.
      - Алехандро... сеньорита Мария - ваша невеста? О да, я знал это. У вас все девушки такие смелые?
      - Все! - решительно заявил я, не зная, что ответить. Разве я знал до вчерашнего дня, что Маша способна на это? Ведь в Москве я ее чуть ли не трусихой считал...
      Я привел Осборна, Соловьева и Мак-Кинли, и мы уселись около Мендосы. Мендоса оглядел нас всех, глубоко вздохнул и вдруг протянул нам что-то на раскрытой ладони.
      Мы все дружно ахнули. Это была новая пластинка!
      Мендоса молчал, печально улыбаясь. Осборн дрожащими руками бережно взял пластинку, и мы начали ее рассматривать.
      Она была такая же серебристо-серая, как талисман Анга и по размеру тоже соответствовала ему. Только на ней не было ни схемы солнечной системы, ни географической карты; с обеих сторон ее покрывали мельчайшие значки, идущие сплошными рядами, без интервалов, - странные значки, похожие на отпечатки птичьих лапок (только по сравнению с такими птицами и колибри должна была казаться гигантом). Осборн в молитвенном экстазе смотрел на пластинку, и губы его беззвучно шевелились. Первым заговорил Мак-Кинли, как всегда резко и насмешливо: