Ариадна Громова, Рафаил Нудельман
      КТО ЕСТЬ КТО?
      Фантастический детектив
      Журнальный вариант.
      Отсутствует главы 2-3
      Валя Темин рассуждает о темпорариях Прочитав телефонограмму. Линьков тяжело вздохнул.
      - А при чем тут я? - вяло запротестовал он, ни на что, впрочем, уже не надеясь.- Лабутин дежурит, он пускай и идет.
      - Так ведь его с ходу, не успел он на порог ступить, вызвали на Пушкинскую, там старушечка газом отравилась!
      - Самоубийство?
      - А шут его знает, может, и самоубийство! - жизнерадостно улыбаясь, ответил Валентин Темин. - Надоело ей долго жить, она и того...
      - Веселый ты человек. Валька, - пробормотал Линьков. - И суждена тебе долгая жизнь и долгая молодость, поскольку ничего ты близко к сердцу принимать не желаешь.
      - Ну, это как когда...- пояснил Темин. - А ты-то чего такой кислый?
      Отпускные настроения одолели?
      - А что ты думаешь? - сочувственно отозвался Савченко. - Мне лично уже за неделю до отпуска работать становится ну просто невмоготу. Полнейшая, понимаешь, психологическая невозможность наступает.
      - Ну, и как же ты выходишь из положения? - поинтересовался Темин. Бюллетень, что ли, тебе дают по случаю этой самой невозможности?
      - Какой там бюллетень! - вздохнул Савченко. - Так просто, кручусь на холостых оборотах...
      - Тем более что это для тебя наиболее естественная форма существования, - хмуро отметил Линьков.
      - Да ты чего! - искренне изумился Савченко. - Я от души, можно сказать, сочувствую, а ты...
      - Сочувствуешь ты, как же! Небось, не хватило твоего сочувствия, чтобы сказать Ивану Михайловичу: мол. Линьков через три дня в отпуск уходит, давайте это дело мне...
      - Ну да, так бы он меня и послушал! Он как услыхал про Институт Времени, так сразу сказал: ну, это дело только Линькову можно поручить, и никому больше, он же у нас физик!
      - Физик! Это было давно и неправда... А в этом Институте Времени сам Эйнштейн ногу сломит... Не могли они там, черти, подождать два-три дня!
      Сидел бы я тогда на бережку да рыбку бы караулил...
      - Ну, ты слишком-то не переживай, - посоветовал Савченко. - Подумаешь, Институт Времени! У них своя специфика, у нас своя, все и дела.
      - То-то и оно, что у них специфика, - мрачно отозвался Линьков. - О чем я и говорю...
      - А что ты думаешь? Это тебе не баран чихнул - с временем работать. Приду, говорит, завтра на работу, а они вместо завтра сделают вчера. Или вообще время наоборот запустят, им-то что.
      - Бросил бы ты трепаться, Валентин, - огорченно сказал Линьков. - Это просто жутко наблюдать, что у тебя в мозговых извилинах копошится. А ты бесконтрольно выдаешь все это в непереваренном виде на-гора и тем самым травмируешь наш здоровый коллектив.
      - Ты как хочешь, а я лично считаю, что эту их кибернетику в центре города держать - ну просто исключается. Нет, правда. Ужас, до чего легкомысленно поступили - тут тебе и театр, и школы, и жилые кварталы... А они же в свои эти... темпорарии, что ли... знаешь, какую энергию вгоняют? А энергия-то, она ведь никуда исчезнуть не может, ну это даже в школе проходят, я же помню! Вот они накопят этой энергии черт-те сколько, а она возьмет и взорвется! А что, скажешь, нет? Ведь элементарно!
      Линьков посмотрел на него почти с нежностью.
      - Поздравляю, друг, ты развиваешься с поразительной быстротой, - сказал он.
      - Если процесс не замедлится в темпе, через недельку тебя уже можно будет за деньги демонстрировать. Темпорарии, надо же!
      - А что, разве нет у них темпорариев? Может, просто еще не доставили?
      Линьков безнадежно развел руками.
      - Да откуда их доставят, если они в природе не существуют? Ускорители там у них стоят, понятно? - говорил он и чувствовал, что ровно ничего Темин не понимает. - А ускорители - это поля, ясно? А для полей нужна энергия...
      - Ну и что? - легкомысленно спросил Темин. - Поля так поля, это мне без разницы, но факт тот, что энергия накапливается в неимоверном количестве. А поля твои, они, думаешь, все выдержат? Дойдут до точки - и взорвутся к чертям собачьим.
      - Ой, мамочки! - ужаснулся Линьков.- Я, кажется, малость ошибся. Момент для демонстрации упущен, ты уже стал общественно опасным... Ну, ладно, ребята, пошел я все же...
      - А что, очень неохота? - радостно поинтересовался Темин.
      - Тебя бы туда... с твоими темпорариями, - мрачно ответил Линьков, натягивая плащ.
      - Брось переживать, говорю! - отозвался Савченко. - Люди же они там, человеки, в этом самом Институте Времени, а не что другое.
      - Ты вот что скажи: если я до отпуска не закончу это дело, ты его на себя примешь?
      - Да ты что? - изумился Савченко. - За три дня не успеешь такое простое дело оформить? Нет, это определенно тебе отпускные настроения давят на психику.
      Линьков обернулся, стоя на пороге.
      - Не верю я в тамошние простые дела, - загробным тоном сказал он. - Не бывает там простых дел, и хлебнем мы горя с этой историей, помяните мое слово. Прощайте, друзья, не поминайте лихом. Оваций не надо, памятников, ежели что, тоже не требуется, а вместо духового оркестра пускай Валя Темин разъяснит собравшимся адскую сущность взрывающихся полей, и тогда общественность навеки запомнит день моих похорон.
      Сказав все это, Александр Григорьевич Линьков вздохнул и мужественно двинулся по направлению к Институту Времени.
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      Утром 21 мая меня разбудил телефонный звонок. Мне под утро всегда особенно спать хочется, так что я хоть и вскочил и трубку взял, но толком не понимал, во сне это происходит или наяву. Я и Шелеста по голосу не распознал, и даже когда он назвался, я совсем уж по-дурацки переспросил: "Из какого института?" И только когда он рассердился, я начал постепенно осознавать, что к чему, но тоже не слишком четко. В основном я вообще удивлялся, чего это мне Шелест звонить надумал, да еще в такую рань. Потом до меня дошло, что Шелест интересуется насчет Аркадия. Я не разобрал, что ему нужно, переспросил, но он сказал: "Да ладно, ты, в общем, быстренько собирайся и давай в институт". Я сказал, что в институте, мол, буду вполне своевременно, и тут он совсем обозлился. Говорит: "Нашел время для шуточек, давай немедленно, тебя ждут", - и бросил трубку. Тут уж я, конечно, проснулся насовсем, зарядку аннулировал, наспех состряпал и проглотил яичницу и в автобусе все думал, что же такое стряслось у нас в институте. Если из Москвы кто прилетел, так чего ему не терпится, какого лешего людей прямо из постели вытаскивает, когда в институте никому, кроме уборщиц, делать еще нечего...
      Вошел я в вестибюль тихо-спокойно, и первое, что увидел, - стоит наш директор, а с ним Шелест и еще какой-то гражданин, мне лично неизвестный, и лица у них всех такие... Тут уж я почуял, что бедой пахнет. Поглядел я, как директор валидол сосет, и у самого под ложечкой засосало. Директор посмотрел не то на меня, не то сквозь меня и полушепотом говорит: "А, ну вот и Стружков появился, знакомьтесь, товарищи, это наш младший научный сотрудник Борис Николаевич Стружков, а это следователь прокуратуры Александр Григорьевич Линьков. Значит, Стружков вас введет в курс дела, а я, простите, должен уйти..."
      Я-то ведь все еще ничего не знал и не понимал, а потому тупо спросил:
      "Простите, Вячеслав Феликсович, в курс какого дела?" Директор все так же, на полушепоте, объяснил, что просто оговорился и что вводить товарища Линькова следует не в курс дела, а в специфику нашего института, поскольку институт уникальный и аналогий к его деятельности не сыщешь. Потом он еще раз извинился и ушел, и Шелест тоже ушел, а мы с Линьковым молча стояли и разглядывали друг друга. Мне бы спросить, что случилось все-таки, но что-то все у меня в мозгах начало крутиться и звенеть, и ничего я не соображал, а только смотрел на следователя и удивлялся, какая у него внешность нетипичная: лобастый, очкастый, худой, как щепка, и лицо до невероятности вдумчивое и задумчивое, будто бы он все мировые проблемы чохом в данный момент решить рассчитывает. Вид у меня при этом, надо полагать, был довольно дурацкий; во всяком случае. Линьков посмотрел-посмотрел на меня и сказал:
      "Ну, чего ж стоять без толку, пойдемте-ка на место происшествия".
      И опять я ничего не спросил, что за происшествие и где это место, а молча поплелся за Линьковым и так же молча, почти машинально вошел вслед за ним в дверь нашей лаборатории.
      Там было полным-полно людей, и вдобавок чужих, но я сначала их толком и не заметил, потому что сразу, с порога увидел Аркадия.
      Аркадий лежал на диване - у нас в лаборатории почему-то стоит здоровенный такой диван, обитый дерматином лягушачьего цвета, - голову откинул на валик, одна рука на груди, другая лежит вдоль тела, вывернута ладонью вверх, лицо спокойное и даже какое-то довольное; ну, полное впечатление, что спит человек и хороший сон видит. А тут еще утро такое, солнечное, с ветерком, перед окнами лаборатории старые деревья растут, ветки под ветром колышутся, и по лицу Аркадия все время перебегают световые блики, и оно кажется живым... Но, конечно, я ни на секунду не подумал, что Аркадий просто спит, - вот так лежит себе утром в лаборатории и спит, а кругом суетятся чужие люди, что-то обмеривают, записывают, фотографируют... Нет, я сразу понял, что случилась беда, страшная какая-то беда, но только никак не решался осознать, что Аркадий мертв: слишком это было противоестественно, невероятно, ужасающе нелепо, чтобы Аркадий, которого я видел часов пятнадцать назад бодрым и здоровым, силач и весельчак Аркадий умер, не дожив недели до двадцати восьми лет. Я стоял на пороге, не в силах шагу ступить дальше, и с ужасом смотрел, как худенькая черноволосая девушка берет безвольную руку Аркадия и, слегка приоткрыв рот, старательно прижимает один палец за другим к небольшим стеклышкам. "Снимает отпечатки... Зачем же это?"
      Тут Линьков ухватил меня за плечо и сказал:
      - А ну-ка, давайте я вас уведу куда-нибудь. Вы совсем позеленели что-то.
      - Подождите... - еле выговорил я, - Что с ним?
      - Отравление, по-видимому, - лаконично ответил Линьков.
      - То есть... я не понимаю...
      - Ну, отравление снотворным... Признаки совпадают, и обертки пустые найдены - вот, видите? - Он повел рукой к столу, там лежали оранжевые с голубым оберточки от таблеток.
      Я уставился бессмысленно на эти яркие пятнышки и не сразу расслышал, о чем Линьков меня спрашивает.
      - Левицкий вообще принимал снотворное или нет?
      Мы оба с Аркадием одно время принимали снотворное, потому что совсем выбились из сна после долгой серии совершенно бесплодных экспериментов. Но я довольно быстро бросил это дело, потому что у меня на следующий день голова словно ватой была набита. А Аркадий с тех пор всегда держал про запас пачку снотворного. И, кажется, за последнее время опять стал частенько прибегать к его помощи. Но ведь тем более Аркадий не мог ошибиться! Между обычной дозой и смертельной - громадная разница!
      - А почему вы думаете, что он ошибся? - спросил Линьков, когда я все это ему высказал, - И зачем бы ему вообще принимать снотворное на работе? Спать лучше дома. У него квартирные условия нормальные? А, ну вот, видите.
      - Тогда что же это? - отчаянно спросил я, чувствуя, что пол подо мной наискось уходит куда-то вниз.
      - Пойдемте, пойдемте, - решительно заговорил Линьков и потащил меня в коридор. - Того и гляди вы в обморок хлопнетесь.
      Линьков, пожалуй, был прав: малого не хватало, чтобы я совсем скапустился.
      Стыд и позор, конечно, чтобы здоровый парень падал в обморок при виде мертвеца. Но ведь это был не вообще какой-то умерший, а Аркадий Левицкий, самый близкий мой друг, с которым мы два года жили неразлучно, вместе работали, вместе ели, вместе отдыхали и говорили обо всем на свете и во всем друг друга понимали. Правда, за последний месяц мы с ним не вполне ладили, но это не меняло существа дела...
      Линьков усадил меня в вестибюле у окна, в глубокое, громоздкое кресло, а сам уселся на подоконник и согнулся так, что наши головы оказались почти на одном уровне.
      - Так вот, - сказал он, - придется нам с вами побеседовать. Понимаю, что вам сейчас трудно. Но... вам и самому полезно будет выяснить некоторые обстоятельства этого... - он помедлил, - этого печального происшествия.
      Он глянул на меня сверху вниз, почти в упор, и я впервые увидел, какие у него странные глаза. Не до того мне было, чтобы чьи-то глаза разглядывать, но уж очень они были голубые, невероятно голубые. Девушка любого типа сочла бы такие глаза подарком судьбы, но у худого, долговязого очкарика с землистым лицом это выглядело как непродуманное украшательство.
      - Я хотел узнать для начала, какие у вас были взаимоотношения с Левицким, - терпеливо напомнил Линьков.
      - Да-да, конечно, - быстро сказал я, вдруг встряхнувшись от одной жуткой мысли, - мы с ним были в очень близких отношениях, и по работе и вообще...
      Ну, друзья, одним словом! Но вы мне раньше объясните, что же все-таки случилось? Вы сказали, смертельная доза - это... ну, не по ошибке... Что же тогда, почему?
      - По всем имеющимся данным, это - самоубийство, - тихо и как будто извиняющимся тоном ответил Линьков.
      - Как это самоубийство?! Почему?! - Я не сразу понял, что ору на весь вестибюль.
      - Вот об этом я и хотел бы расспросить вас, - все так же мягко и терпеливо ответил Линьков. - Действительно, почему Аркадий Левицкий мог покончить самоубийством? Если причины для этого имелись, то вам-то они известны, ведь правда?
      - Мне известно вот что, - сказал я с максимальной твердостью, на какую был способен в этот момент, - известно мне, что Аркадий Левицкий не из тех людей, которые способны искать выход в самоубийстве. Он считал самоубийство актом трусости. И вообще он всегда нашел бы выход из любого положения.
      Причин я никаких не знаю: думаю, что их и не было.
      - Я вас понимаю, - медленно заговорил Линьков, - однако же вопрос решается не так просто. Несчастный случай, как вы сами заметили, исключается.
      Действительно, нельзя по ошибке принять смертельную дозу снотворного, а кроме того, снотворное вообще не принимают на работе...
      - То есть, вы хотите сказать, что он... что ему это дали... заставили... - забормотал я, чувствуя, что пол под ногами опять слегка пружинит.
      - Кто же мог заставить, - сказал Линьков, с сочувствием глядя на меня, - если вы сами видели, что никаких следов борьбы не было... Лежал-то он абсолютно спокойно...
      Меня холодом обдало: я будто снова увидал, как Аркадий лежит на диване, такой спокойный, словно прилег отдохнуть и уснул. Да, никаких следов борьбы... Просто взял вот Аркадий и проглотил... сколько там было пачек этого проклятого снадобья? Не то четыре, не то пять, - значит, он заранее это подготовил, припас... Никогда он у себя не держал столько снотворного сразу, не так его легко получить да и незачем...
      - ...и никого другого в лаборатории вечером вроде бы не было, - говорил тем временем Линьков, внимательно глядя на меня. - Вы, насколько мне известно, из института ушли вместе со всеми... и больше там не появлялись в тот вечер?
      Последние слова он произнес вопросительным тоном, и я с некоторым усилием сообразил, что мне задан классический вопрос: "Где вы были, когда это произошло?"
      - Нет, не возвращался, - ответил я. - Пошел в библиотеку и просидел в читальном зале до самого закрытия. Вышел оттуда без пяти одиннадцать, пешком пошел домой, там еще выпил чаю, почитал немного, лег спать около часу ночи, а утром мне позвонили...
      - Понятно, - сказал Линьков, - для проформы мне это знать необходимо. Так какие же у вас соображения по поводу случившегося?
      Я беспомощно пожал плечами.
      - Не знаю, что и думать. Это... ну, просто это так нелепо, нелогично, что...
      Действительно, что меня больше всего и прежде всего поражало в случившемся, так это его дикая нелепость, полнейший алогизм. Я все еще не мог внутренне принять это как совершившийся факт, мне казалось, что этого попросту быть не может, что так не бывает, чтобы ни с того ни с сего...
      - Я только в одном уверен, это я уже говорил, - добавил я, - что никак не мог Аркадий покончить самоубийством! В конце концов я в этот день был с ним с девяти утра до пяти вечера, мы находились в одной комнате, работали над одним и тем же заданием, переговаривались... ну и обедали вместе, и вообще... Неужели бы я не заметил, если б он... ну, вел себя как-то необычно...
      Тут я вдруг запнулся. Необычно? А что, собственно, мог бы делать человек в таком случае? Человек волевой, не тряпка, не слизняк какой-нибудь? Если он почему-то вообще решился на это, - ну, допустим! - и решил вдобавок, что сделает это именно на работе, после того, как все уйдут (все эти предположения - нелепость, дикая нелепость, но если все же?..), то он уж как-то держался бы, что называется, в рамках. Что бы у него в душе ни творилось. Может, он именно и держался изо всех сил? Ведь если толком припомнить, он был вчера...
      - Я как раз хотел попросить, чтобы вы рассказали, как прошел вчерашний день в вашей лаборатории и как вел себя Аркадий Левицкий, - сказал тут Линьков.
      - Он нервничал... не очень, но все же, - добросовестно объяснил я, - и был какой-то рассеянный, все у него из рук валилось... Но вообще мы работали до конца дня нормально.
      - Однако же, - вежливо удивился Линьков, - я нахожу, что у вас довольно странные понятия о нормах. Неужели это нормально для ученого, если у него все из рук валится, он нервничает и думает не о работе, а о чем-то другом?
      - Я не знаю, о чем он думал...
      - Я - тем более. Но если человек производит впечатление рассеянного и работает нечетко, то естественно будет предположить, что думает он в этот момент не о том, чем непосредственно занимается.
      - Видите ли, - сказал я, несколько поразмыслив, - такое с Аркадием бывало и раньше, даже еще и заметней. А думал он при этом все же о работе, только не о том эксперименте, которым непосредственно занимался, а о проблеме в целом.
      Ну, понимаете, когда серия идет впустую, никаких толковых результатов...
      - А у вас теперь именно такое положение дел?
      - Нет, не то чтобы... Но все же есть о чем призадуматься.
      - Вы сказали, что нормально работали до конца дня. А потом что было?
      Мне стало неловко. Чего я, в самом деле, распространяюсь о нормальном поведении Аркадия, когда все не очень-то нормально выглядит, если посмотреть со стороны?
      - Я хотел остаться в лаборатории вечером, поработать, но Аркадий со мной поссорился. Он нарочно затеял сцену: по-моему, просто хотел выставить меня из лаборатории, - выпалил я одним духом, чтобы поскорее с этим разделаться.
      Линьков не стал спрашивать, считаю ли я и это нормой, а только поинтересовался, часто ли я остаюсь в лаборатории по вечерам. Я ответил, что вообще часто, но в последнее время несколько реже. И замолчал. Вдруг на меня опять накатила слабость, все перед глазами поплыло. Линьков, по-моему, это заметил, но что ж ему было делать? Служба есть служба. Он спросил: а как Аркадий? Я сказал, что Аркадий и в последнее время почти все вечера просиживал в лаборатории.
      - Это вызывалось необходимостью? - осведомился Линьков.
      - Да как сказать... Никто нас, конечно, не заставлял, скорее даже наоборот... Но мы с ним занялись одной проблемой - наполовину в порядке личной инициативы... Ну, вот и...
      - Вы с ним? - переспросил Линьков. - То есть это была ваша совместная работа? Чем же тогда объяснить, что вы как раз в последнее время реже оставались в лаборатории?
      - Личные обстоятельства - вяло пробормотал я.
      - А Левицкий как к этому относился? Вы с ним не ссорились из-за ваших частых отлучек?
      - Нет... Но вообще мы с ним за последний месяц несколько отдалились друг от друга...
      Все получалось до крайности нелепо, и я это понимал даже в своем угнетенном состоянии. К чему эти категорические заявления насчет невозможности самоубийства, когда тут же выясняется, что мы с Аркадием за последний месяц мало виделись, даже в ущерб совместной работе, и что накануне смерти он вел себя довольно-таки странно, а я понятия не имею почему, да еще и пытаюсь утверждать, что это-де вполне нормально. Я-то сам все равно был уверен, что Аркадий не мог покончить самоубийством, но если ничего не можешь доказать и все выглядит как раз наоборот, то уж лучше не трепаться и не делать всяких торжественных заявлений. Конечно, Линьков тут же заметил, хоть и очень мягким тоном, что, возможно, как раз за этот месяц в жизни Аркадия произошли какие-то важные перемены, оставшиеся мне пока неизвестными, и я ничего не мог по существу возразить. Сказал только, что ведь все же знаю Аркадия не первый год, да и этот последний месяц мы с ним работали с утра до вечера вместе каждый день, а то и вечер, так что вроде бы я должен был заметить, если что серьезное...
      - Всякое бывает, знаете ли, - сказал на это Линьков. И, помолчав, спросил: - А вы с ним часто ссорились? Не только в последнее время, а вообще?
      - Аркадий с кем угодно мог в любую минуту поссориться, в том числе и со мной. Он вспыльчивый, резкий, если что ему не понравится, он немедленно об этом доложит, без всяких церемоний, - в полном соответствии с истиной объяснил я.
      - Нелегко вам, должно быть, с ним приходилось, - вежливо и как бы между прочим заметил Линьков.
      - Я-то к нему привык. Вот те, кто его мало знал, те иногда здорово обижались.
      - Значит, у него было немало врагов, - задумчиво отметил Линьков.
      - Какие там враги! Ну, просто обижались на него люди, а потом проходило это.
      У нас ведь особые условия, они... ну, как-то сплачивают людей, всякие мелочи легче забываются, когда все заинтересованы работой на полном серьезе.
      - Об условиях работы в институте мы поговорим позднее, - сказал Линьков, - а пока я хотел бы выяснить вот что. Значит, у вас создалось такое впечатление, что Левицкий нарочно затеял с вами ссору, чтобы выставить вас из лаборатории?
      - В общем, да, - неохотно подтвердил я. - И, главное, ни с того ни с сего, будто спохватился в последнюю минуту, что нужно от меня отделаться.
      - А он знал, что вы собираетесь остаться в лаборатории, или вы ему об этом сказали в последнюю минуту?
      Вот именно, что Аркадий не знал об этом, а как только узнал, начал на меня орать, что я ему все записи перепутал и что не будь у него дублирующих кратких пометок в записной книжке, так я бы ему месяц работы погубил, что я это либо умышленно делаю, из мещанской злости, на которую он раньше, правда, не счел бы меня способным, но вот поди же... либо у меня мозги теперь не тем заняты, чего он тоже от меня никак не ожидал. Это был довольно некрасивый намек на мои отношения с Ниной; я, признаться, рассердился и тоже несколько повышенным тоном ответил, что насчет мещанских чувств, мол, чья бы корова мычала... ну, и так далее. Сейчас я был совершенно уже уверен, вспоминая эту сцену, что Аркадий нарочно старался меня посильнее разозлить, чтобы я пулей вылетел из лаборатории, и, конечно, своего добился. Но мне уж очень не хотелось объяснять Линькову насчет Нины и всего прочего, а потому я ответил неопределенно, что, дескать, точно не помню, но вроде бы я заранее Аркадия не предупреждал о своих планах на вечер.
      - И у меня такое впечатление, что он вовсе не сердился на меня, а просто очень хотел почему-то остаться в лаборатории один, - добавил я.
      Линьков задумчиво посмотрел на меня и поправил очки.
      - Вы думаете, что он кого-то ждал? Так я вас понял?
      - Примерно так, - неуверенно подтвердил я. - Хотя я абсолютно не представляю, кто мог прийти к нему в лабораторию вечером.
      - Кто-нибудь еще оставался вчера в институте, не знаете?
      - Не знаю. Но какие же могут быть у Аркадия секреты от меня с нашими сотрудниками?
      - Мало ли, - возразил Линьков. - А если он с девушкой хотел встретиться?
      Соображение это было в принципе правильное, но в данном случае никуда не годилось. Во-первых, ни одна из наших сотрудниц Аркадию даже приблизительно не нравилась, а, во-вторых, если б такое свидание и вправду было намечено, то Аркадий не стал бы так уж упорно скрывать от меня этот интересный факт своей биографии. То есть он не стал бы бахвалиться, конечно, и не назвал бы имени - это элементарно, однако, я уверен, он дал бы мне понять, просто из мальчишеского самолюбия (которого у Аркадия всегда хватало!), что, мол, он уже свои дела устроил преотличным образом и не очень-то переживает из-за всей этой истории с Ниной.
      Но я ничего этого Линькову не сказал, а только объяснил, что не с кем было Аркадию в институте свидания устраивать.
      - Да в общем-то все это не имеет существенного значения, - сказал наконец Линьков. - Даже если Левицкий и собирался с кем-то встретиться, то встреча эта, видимо, не состоялась. А если кто и был у него в лаборатории, то все равно пока нет ни малейших оснований предполагать, что произошло убийство.
      Кто же мог бы уговорить Левицкого, чтобы тот проглотил снотворное и лег преспокойно на диван, не пытаясь позвать на помощь? Вот в это уж действительно трудно поверить на уровне простейшей житейской логики.
      Конечно, Линьков был прав: убийство было так же невероятно, как и несчастный случай, - все факты указывали на то, что Аркадий сам, добровольно проглотил смертельную дозу снотворного. Никакого другого истолкования всем этим фактам нельзя было подыскать. И все же... нет, ничего я не мог с собой поделать!
      - Как хотите, а не могу я в это поверить! - решительно заявил я Линькову. - Слишком я хорошо знаю... знал Аркадия. Не мог он покончить самоубийством!
      Линьков с сочувствием поглядел на меня, но ничего не сказал.
      На этом мы с Линьковым пока расстались. Он пошел по институту "выяснять некоторые детали", а я направился к своей лаборатории, хоть меня прямо ноги отказывались туда нести.
      Аркадия уже увезли, лаборатория была заперта, я открыл ее ключом, который утром, еще ни о чем не зная, взял в проходной, с трудом шагнул через порог и стал тут же у двери, не зная, что делать. Комната была пуста, чиста, и всю ее пронизывало быстрое слепящее трепетание солнечных бликов и теней листвы, видимо, ветер на улице усилился. Я стоял и смотрел на диван, где недавно лежал Аркадий, такой спокойный, почти довольный и от всего уже страшно далекий, и так мне было тошно и жутко, что словами не передашь.
      Все в институте, конечно, уже знали, что случилось, по нашему коридорчику-тупику то и дело проходили люди, кое-кто останавливался у порога, пробовал со мной заговаривать, я, не оборачиваясь, почти механически отвечал: "Да, правда... Нет, не знаю. Ничего мне пока не известно... Нет, меня тут не было... Ребята, ничего я не знаю и ничего не понимаю. Да, потом, наверное, выяснится..." - и прочее в том же духе.
      Не знаю, сколько я простоял вот так, давая краткие интервью через плечо.
      Наверное, не очень-то долго, - ну, сколько ж можно вот так торчать на пороге собственной лаборатории, на виду у всех? Да и Нина вряд ли особенно медлила:
      наверное, как узнала, что следователь разговор со мной закончил, так сразу кинулась меня разыскивать. Она почти втолкнула меня подальше в комнату, захлопнула дверь и стала прямо передо мной.
      Выглядела она как-то необычно, - слегка побледнела, глаза вроде больше стали, и даже волосы словно бы гуще сделались и блестели сильней. Но как-то так получается, что Нина, если изменяется, то непременно к лучшему, - это уж специфика внешности, по-видимому. Я молча глядел на нее, и вид у меня, надо полагать, был довольно жалкий: Нина даже заморгала от сочувствия и сказала, что она меня вполне понимает, еще бы, она и сама тоже, но надо мужественно переносить, - ну, и далее в том же духе, я не очень внимательно слушал, потому что мне вдруг стало гораздо легче, когда она пришла, заговорила со мной и сочувственно поглядела, и я обрадовался этому облегчению, стоял и вслушивался, как оттаивает у меня под сердцем гигантская ледяшка.
      Нина так и не дождалась, пока я заговорю, и с оттенком нетерпения сказала:
      - Ну, Боренька, ты что-то совсем уж... Держись все же! Ты хоть скажи, о чем вы говорили со следователем?
      - Да всякое разное, - пробормотал я, опять впадая в прострацию. - Ну, спрашивал, что я думаю о причинах самоубийства, а я сказал, что вообще в самоубийство не верю. Спросил, как положено, что я делал в этот вечер, ну, я, конечно, объяснил, что сидел в библиотеке до самого закрытия...
      Тут я заметил, что Нина как-то странно, даже будто с испугом на меня смотрит, и спохватился.
      - Ах, да, Нин, ты же не знаешь... Мне пришлось уйти из института сразу после пяти. Аркадий меня прямо-таки выгнал из лаборатории... Я и просидел до одиннадцати в библиотеке, мне давно нужно было посмотреть работы американцев по резко неоднородным полям, а ты ведь все равно сказала, что в кино пойдешь с девочками...
      Пока я говорил, Нина все глядела на меня и словно о чем-то напряженно думала, - такое у нее было лицо. Потом она тихо сказала:
      - Мне Аркадий сказал, что ты ушел из института.
      - Ты видела Аркадия? Когда? - спросил я, чувствуя опять эту распроклятую слабость и дрожь в ногах.
      - Я сначала решила тоже остаться в институте, подождать тебя, да и работы у меня накопилось за последние дни, - сказала Нина, по-прежнему не сводя с меня взгляда. - Пошла сказать тебе об этом, но лаборатория была заперта, а на обратной дороге я встретила Аркадия...
      - Когда же это было? - удивился я.
      - Примерно в четверть шестого. Я спускалась по боковой лестнице, а он поднимался.
      Я опять машинально удивился, но ничего толком обдумать не смог.
      - О чем же вы с ним говорили? - с трудом спросил я: меня очень угнетало и тревожило то, что Нина вдруг так резко изменилась, говорит как-то холодновато, отчужденно и все смотрит на меня, будто чего-то ждет.
      - О чем? - с какой-то странной рассеянностью переспросила Нина и, словно спохватившись, сказала поспешно: - Видишь ли, дело тут даже не в словах, но разговор получился какой-то странный и даже неприятный... Аркадий, во-первых, почему-то очень смутился, когда меня увидел. У него такой вид был, словно он сквозь землю провалиться готов. И вообще... Нина подумала.
      - Вообще он выглядел как-то странно. Даже костюм на нем был... ну, тоже странный...
      - В каком смысле странный?
      - Ну, этого я определить не могу, я не приглядывалась специально, да и темно ведь на лестнице. Но покрой пиджака странный какой-то, борта широченные и форма у них необычная... даже не пойму, откуда у него такой костюм взялся, я его никогда не видала.
      - Он был в новом костюме? - переспросил я, заинтересовавшись.
      Я-то сам, хоть убей, не мог припомнить, что за костюм был на Аркадии вчера, - впрочем, Аркадий при мне, возможно, так и не снимал лабораторного халата.
      Но если он был в новом костюме, то, может. Линьков правильно предположил:
      Аркадий назначил на вечер свидание какой-то девушке.
      - Может, он и новый, - сказала Нина, - но только в том смысле, что он недавно приобретен или просто я его ни разу не видала раньше. А вообще-то он совершенно немодный. Меня это в первую очередь и удивило.
      Меня - тоже. Аркадий в одежде разбирался и явно немодного костюма не надел бы, а уж тем более не стал бы покупать. Но, так или иначе, версия свидания, по-видимому, не подкреплялась, и я перестал об этом думать.
      - Что же он все-таки сказал? - спросил я, потому что Нина замолчала и явно задумалась о чем-то весьма неприятном.
      - Сказал он мало, но - Да я просто могу в точности повторить его слова. Я...
      - Тут Нина замялась, и на мгновение в ее голосе послышались обычные, теплые нотки, но тут же исчезли. - Я... мне показалось, что он так разволновался потому, что на мне было синее платье, то самое... ну, в общем, воспоминание о первой нашей встрече. Я как-то растерялась, не знала, что сказать, и вдруг вспомнила, сколько лишнего наговорила тогда ну, в зале хронокамер, - и решила перед ним извиниться. Поэтому сказала: "Аркадий, ты, пожалуйста, не придавай значения тому, что было в зале хронокамер". А он как-то странно посмотрел на меня, сделал вид, будто даже и не помнит, о чем речь, и ответил скороговоркой, небрежно:
      "Нет, ничего, я это дело уже закончил". Я спросила: "Да ты о чем говоришь?"
      И тут он совсем как-то растерялся, глаза у него такие жалкие сделались, и вдруг он сказал, очень искренне и даже с надрывом, совсем на него непохоже:
      "Слушай, Нин, я здорово запутался, ты даже не представляешь, до чего! Потом ты все узнаешь, но... в общем, сам я, конечно, виноват, но уже ничего не поделаешь..." Хотел, видимо, еще что-то сказать, но махнул рукой и пошел. А потом... - Нина вдруг оборвала рассказ и опять как-то странно, не то испытующе, не то умоляюще, поглядела на меня.
      - Что? Что потом? - в тоске спросил я, чувствуя, что надвигается какая-то новая беда, что Нина отдаляется от меня именно теперь, когда мне так нужна помощь и поддержка...
      - Потом... - Нина все не отводила от меня взгляда, и я уже ясно чувствовал, что она чего-то ждет от меня, каких-то моих слов или поступков, но не мог понять, что же я должен сделать. - Потом это вообще было похоже на сумасшествие, мне даже страшно стало. Понимаешь, я побежала за ним. - Нина говорила все это монотонно и невыразительно, - спросила: "Аркадий, да что с тобой, может, я чем помочь могу, ты скажи!" - ну, что-то в этом роде сказала. А он остановился, поморщился, будто горькое проглотил, а потом как расхохочется! Но таким, знаешь, искусственным смехом, как у него бывает...
      Я знал: Аркадий начинал громко и неприятно смеяться либо от злости, либо от смущения. Что же, его разозлило участие Нины? Все возможно, он ведь самолюбивый...
      - ...и сказал: "Да ты не переживай, это я просто пошутил, извиняюсь, конечно!" - продолжала Нина. - И еще добавил это, из Козьмы Пруткова, насчет шуток с женщинами...
      - "Не шути с женщинами: эти шутки глупы и неприличны!" - машинально пробормотал я. - А потом?
      - Да потом он ушел, вот и все! - почти грубо сказала Нина. - Так как же ты объясняешь слова Аркадия и вообще все это?..
      - Понятия не имею, что все это значит! - ответил я и, чувствуя, что Нину этот ответ не удовлетворяет, даже злит, торопливо забормотал: - Ну, то есть ты понимаешь, Нин, я ни о чем таком не знаю... Мы же с ним за последнее время, сама знаешь, как-то не совсем... Если б я хоть видел его после этого разговора, а то...
      - ...а то ты ушел в пять часов, и все! - почти издевательским тоном закончила Нина.
      - Ну да! - беспомощно подтвердил я, - А что же было делать, когда он меня, я ж тебе говорю, прямо выгнал из лаборатории? И потом, ты знаешь, я как-то не вижу ничего особенного в этом вашем разговоре. У нас с ним еще и не такие разговоры бывали! Он иногда, если о чем-нибудь другом думает, жуткую чушь несет, совершенно ни к селу ни к городу что-нибудь ляпнет...
      - С той только разницей, - холодно констатировала Нина, - что после тех разговоров он оставался жив и здоров!
      Сказав это, она вдруг резко повернулась и ушла, а я стоял и смотрел ей вслед, тщетно силясь сообразить, что же произошло - с ней, с нами, со мной...
      Линьков начинает следствие Линьков сидел в маленькой светлой комнатке отдела кадров и беседовал с Эдиком Коноваловым, кадровиком.
      Вид у Эдика был ослепительный. До голубизны белая нейлоновая сорочка, надвое расчерченная узким темно-красным галстуком, искрилась на его широченной груди, отлично отглаженные брюки острым углом нависали над немыслимо шикарными сандалетами, и весь он сверкал м излучался.
      - Так вот они и живут! - с победоносным презрением сказал Эдик, рассказывая про институт. - Сидят, как пни, в лабораториях, и ни тебе свежего воздуха, ни движения. А что в результате получается?
      - Все же научная работа, - пробормотал Линьков, - день ненормированный.
      - А я о чем и говорю: что ненормированный! - Эдик возмущенно хмыкнул.Был бы нормированный, так и порядок навести ничего бы не составляло. А так... - Он махнул рукой и сказал уже более спокойно, с деловой интонацией: - Значит, такое дело: конкретных соображений по данному вопросу у меня не имеется, но что я вам посоветую - это прощупать кое-кого из институтских. В первую очередь, конечно, Стружкова. И эту... Нину...
      - Какую Нину? - с некоторым интересом спросил Линьков, увидев, что ясные глаза Эдика при этом имени словно бы замаслились.
      - Да Берестову Нину! У вас до нее что, руки еще не дошли? - удивился Эдик. - Нет, я вам точно советую! Неувязочка по личной линии тут получилась все же крепкая! Дружба дружбой, а как до женщины дошло, так и дружбу в сторону...
      - Вы хотите сказать, что Левицкий и Стружков поссорились из-за Берестовой? - спросил Линьков, неодобрительно морщась.
      - Нет, поссориться они вроде не поссорились, - хитро улыбаясь, возразил Эдик. - Народ все же культурный, морду бить друг другу воздержатся. Но если в корень посмотреть, - люди они или не люди?
      - Допустим, что люди, - сказал Линьков, - и что же тогда?
      - То есть как что? - удивился Эдик. - Да случись такое с кем хочешь, хотя бы и с вами! Значит, у тебя девушку из-под носа уводят, а ты стой и глазами хлопай, если он тебе друг?! Вот вы бы, к примеру? А?
      - Я для таких примеров как-то ее подхожу, - осторожно ответил Линьков.
      - Ну да, вы же представитель закона! - сообразил Эдик и даже причмокнул от огорчения. - Но я бы все равно нашел выход из положения! - пообещал он, поиграв мускулами. - А тем более Ниночка Берестова! Это такой кадр - н-ну!
      Только она приземлилась в расчетном отделе - и сразу у всех там какие-то дела образовались! По два-три захода в день проделывали буквально все, включая женатиков! Ну, потом Левицкий около нее на постоянную прописку определился - тут уж прочие добровольцы сникли. Левицкий, он вообще-то... - Эдик одобрительно покивал, - он в этих делах ничего, разбирался. Не то, чтобы слишком, этого не скажу! Он даже чересчур принципиальный был насчет работы. Как у него просвет образуется, так, глядишь, он себе новенькую закадрит, и всегда не что попало, а выберет на самом высоком уровне! А начнется опять у них запарка, засядет он в свою лабораторию намертво - и все, никаких девушек. Тоже, конечно, ненормальность, я считаю! Гармонично надо жить, верно?
      - Но если Левицкий так несерьезно относился к девушкам, то, может, он вообще не ссорился со Стружковым? - вяло проговорил Линьков.
      Эдик подумал, энергично морща загорелый лоб.
      - С одной стороны, вроде и правильно... Но только с Ниной Берестовой тут дело другого рода. Внешние данные - это само собой. Но у нее характер твердый! Волевая девушка, - одобрительно сказал Эдик, - я таких ценю! Ну, и все же совместная работа, общие интересы, коллектив...
      - Коллектив тоже действует? - меланхолически осведомился Линьков.
      - А что ж вы думаете, и коллектив... Но лучше уж вы с Берестовой побеседуйте...
      Линьков пересек коридор, ведущий к выходу, повернул за угол и, вздохнув, взялся за ручку двери с табличкой "Расчетный отдел".
      Огромная комната, почти зал, была надвое перегорожена серой громадой вычислительной машины. Вдоль стен ютились небольшие подручные машины, тянулись панели с окнами осциллографов над рядами сверкающих клавиш.
      Работало здесь не меньше дюжины девушек, и все они наперебой закричали, что Берестова вышла и сейчас придет. Линьков решил было подождать ее здесь, но девушки так откровенно глазели на следователя, так активно пересмеивались и перешептывались, что он минут пять покрутился на стуле, делая вид,что изучает записи в своем блокноте, а потом не выдержал.
      - Пойду пока по другим делам, - злгробным тоном сообщил он. - Если встречу Берестову, как мне ее распознать, не подскажете?
      - Она высокая... Волосы темные... - все так же наперебой защебетали девушки.
      - Белый свитер, синяя юбка...
      А рыженькая малышка, продолжая бойко стучать по клавишам перфорирующего устройства, похожего на швейную ножную машину, пропищала:
      - Да вы ее сразу распознаете! Это ж Берестова, а не кто еще!
      Оказалось, что рыженькая права. Линьков увидел Нину Берестову сразу, как вошел в коридор, - и сразу понял, что это и есть Нина Берестова, а не кто еще. Не понадобилось даже замечать, что на ней белый свитер и синяя юбка. А волосы были, может, и действительно темные, темно-каштановые, что ли, но они сверкали, отливали золотом, бронзой, черт те чем в лучах солнца, наискось пересекавших просторный коридор. Девочки, наверное, точно обрисовали, и Нина была высокая, - но долговязому Линькову она показалась... ну, точь-в-точь такой, какой следует быть девушке. Линьков до сих пор как-то не задумывался над тем, существует ли идеал девушки, по крайней мере для него самого, но сейчас отчетливо понял: да, существует.
      Пока Нина шла навстречу (идеально, опять же, шла - плавно и быстро, будто летела по воздуху). Линьков успел сообразить, что это открытие он совершил по меньшей мере несвоевременно.
      Нина приблизилась, глянула на Линькова продолговатыми зелеными глазами, и он заговорил - почти механически, невыразительно. Представился, сказал, что хотел бы побеседовать с ней по поводу вчерашнего события. После чего они уселись на широком подоконнике, и Линьков увидел, что в зеленых глазах Нины светятся яркие золотые искры.
      Линьков вначале мало что усваивал из разговора с Ниной. Ему пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы как следует включить внимание. После этого он смог сообразить, уже без дополнительных усилий, что Нина чем-то очень взволнована и тоже как бы не полностью участвует в разговоре... Отвечала она спокойно и немногословно, только делала неожиданные паузы и явно задумывалась о чем-то. Это не было похоже на страх, на стремление замести следы, но Линьков с каждой минутой яснее ощущал, что его собеседница очень напряженно раздумывает над чем-то, связанным со смертью Аркадия Левицкого, что это ее мучает и сбивает с толку.
      Но Линьков пока не имел намерения подбираться к Нининой тайне. Ему и без того приходилось нелегко. Во-первых, основные вопросы, которые следовало задать Нине, были, по мнению Линькова, не слишком-то умны, а к тому же неделикатны: ведь фактически приходилось выяснять, не думает ли Нина, что Аркадий Левицкий покончил самоубийством из-за любви к ней. Во-вторых, Линькову вообще хотелось бы говорить с Ниной совсем не здесь и совсем не о том. Он с крайним изумлением осознал, что готов был бы пожертвовать отпуском, заветной мечтой о тихой рыбалке, если б мог предположить, что Нина... "Да нет, это же идиотизм - предполагать такое!" - сказал он себе и поторопился закончить разговор. "В отпуск, в отпуск надо, - думал он, глядя вслед Нине. - А то прямо бредить, брат, начинаешь, да еще в процессе работы!"
      Он усмехнулся, потряс головой и решительно зашагал по коридору, на ходу соображая, что же дает информация, полученная от Нины Берестовой. "Она считает, что Аркадий отнесся к их разрыву спокойно, что он ее не любил, это первое. Допустим, хотя допустить это, прямо скажем, трудновато. Второе:
      Левицкий и Стружков оставались в хороших отношениях, никогда не ссорились, продолжали совместно вести исследования, но все же несколько отдалились друг от друга - еще бы! Третье: Берестова видела Левицкого сразу после конца рабочего дня, он выглядел странно и говорил странно судя по ее рассказу, действительно странно! Был взволнован, сказал, что ужасно запутался и что сам во всем виноват. Высказывания довольно неопределенные, но, в общем, как будто подтверждают версию самоубийства Немного, но все же кое-что.
      Поговорим теперь опять со Стружковым - может, он уже оправился от шока..."
      Отсутствует глава 2-3 (№ 9).
      Эдик Коновалов интенсивно мыслит Линьков совместно с Эдиком переворошил все личные дела эксплуатационников и не нашел ничего подходящего.
      - Этот разве, Ковальчук? - Эдик озабоченно разглядывал фотографию, приложенную к личному делу Ковальчука П. Н. - Не помню я его в лицо, но по карточке вроде подходящий, верно? Чернявый и вообще, если вдуматься, на индуса смахивает.
      - Так он же без усов...- с сомнением сказал Линьков.
      - Труха! Усы отрастить - это в два счета! На работу он когда поступал?
      Больше году назад. И карточка с того периода, значит. Почему я его и не знаю толком: я-то здесь всего четыре месяца неполных. А если б он через меня проходил, я бы его обязательно проанализировал. И тогда с ходу вам определил бы, он или не он. А так, по анкете, он вроде в порядке... - Эдик сморщил лоб. - Отец - врач, мать - педагог, значит, условия для воспитания были нормальные плюс, конечно, школа, комсомол.
      Линьков поперхнулся.
      - По-моему, вы не совсем правильно понимаете задачу, - отдышавшись, сказал он с преувеличенной вежливостью. - На данном этапе мы ищем не потенциального преступника, а всего лишь человека, который, возможно, что-то знает о происшествии, а возможно, и ничего не знает. Давайте пока выясним, как мне Леру найти.
      - Насчет Леры выяснить ничего не составляет. - Эдик порылся в папках. Вот она вам, пожалуйста: Семибратова Калерия Николаевна, год рождения...
      смотри-ка, ей уже двадцать четыре, а с виду совсем девчонка, лет на восемнадцать выглядит...
      - В какой она комнате работает, не знаете? - осведомился Линьков, поднимаясь.
      Эдик закатил глаза и сморщился, старательно соображая. Линьков с интересом поглядел на него: то ли Эдик симулирует терзания пленной мысли, чтобы набить себе цену, то ли процесс мышления на любом уровне протекает у него болезненно. "Скорее все же второе!" - решил он.
      - Я так думаю, - сказал Эдик, с достоинством перенесший муки, - что она работает во второй комнате направо.
      Линьков чуть не споткнулся о порог, потому что Эдик вслед ему бодро провозгласил:
      - Так вы действуйте, а я тут пока дополнительно все проанализирую. Знаете, в одиночестве мыслится как-то лучше...
      Лера Семибратова была вся какая-то свеженькая, беленькая, чистенькая, даже будто бы хорошей прохладой от нее веяло, словно от речки в знойный день, и вообще впечатление она производила очень и очень симпатичное. Только сообщить-то она мало что могла.
      Да, Аркадия Левицкого она знает... знала. Да, именно она и пригласила его на Первое мая поехать за город. Ну, просто встретила его незадолго до праздников, спросила, где он праздники проведет, он ответил, что еще не думал над этим, вот она и пригласила. Слыхала, что у него в личном вопросе возникли осложнения, а в таких случаях всегда лучше отвлечься, и они очень хорошо съездили, и компания была хорошая, все свои ребята и девчата. Нет, не в том смысле, что все из института, но вообще компания подобралась вполне подходящая. Кто был из эксплуатационников? Да почти все, кроме тех, что в отпуске... Галя Смирнова в декретном, Павлик Ковальчук перед самым праздником поехал в Ялту, скоро уже вернется... А остальные вроде все были.
      Кто из посторонних? Да очень мало. На Раджа Капура?..
      Если вот Раин молодой человек? Он чернявый и с усиками, но, по-моему, ничего общего... Ну, понимаете, Рая - она работает в парикмахерской, рядом с институтом, - вон там, на углу Гоголевской, и наши девочки все к ней причесываться бегают, вот ее и пригласили на праздники. Она вообще-то симпатичная. А она пришла со своим парнем, ну, элементарно. Зовут его, кажется, Роберт. Нет, на Раджа Капура он ни чуточни. Да вот, сами посмотрите, совсем забыла, Петя же нас всех сфотографировал! Вот они. Рая и ее парень, у дерева стоят, правда, он неудачно получился, в профиль, и смеется, но все же... Ну да, это Аркадий, а это я, правильно. Почему Аркадий стоит рядом с Робертом? Ой, да просто случайно!
      Линьков внимательно разглядывал любительскую, впрочем, весьма неплохо сделанную фотографию. О Роберте действительно трудно судить по фотографии, зато Рая вышла отчетливо, ее сразу можно будет узнать. У Аркадия Левицкого улыбка прямо ослепительная и совершенно беззаботная - даже не подумаешь, что у него какие-то переживания были...
      - А вы не заметили, Левицкий разговарил с этим Робертом? - спросил Линьков.
      - Да о чем с ним разговаривать, это же совсем пустой парень!
      - А после праздников вы часто встречались с Левицким? - осторожно спросил Линьков.
      - Нет... то есть он заходил ко мне сюда во время работы, - слегка покраснев, сказала Лера. - А помимо института, мы не встречались, потому что он был очень занят, все вечера в лаборатории сидел... Думаете, это он сочинял сказочки, чтобы от меня отвязаться? - спросила она чуть вызывающе. - Так ничего подобного, сколько раз и я и другие наши проходили по вечерам мимо института, столько раз и видели, что он у себя в лаборатории.
      - А больше он ни с кем из ваших не поддерживал отношения? - спросил Линьков, понимая, что опять поступает бестактно.
      Лера действительно обиделась и покраснела до слез.
      - Вы, значит, думаете, что он ко мне так только, между прочим, мог заходить?
      - сказала она дрожащим голосом. - А я вот точно знаю, что именно ко мне он ходил специально!
      "Эх я, кретин! - ругал себя Линьков.- Девушку до слез довел и ничего толком не узнал. А теперь через нее ничего не добудешь, придется поискать другой источник информации..."
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Наконец я сказал себе, что, сколько ни сиди вот так, никакого толку не будет, пока все эти гипотезы не проверишь на практике, а между тем надо работать в темпе, раз уж обещал Линькову все закончить к трем. Но сосредоточиться мне было невероятно трудно, разговор с Линьковым снова выбил меня из колен. Я все останавливался, задумывался, глазея то на подоконник, где всегда стоял на круглом стеклянном подносе графин с водой, то на диван.
      Странно - ни диван, ни лаборатория вообще не вызывали теперь у меня острой боли и ужаса, как вчера, только печаль...
      В конце концов я решил сбегать в буфет, проглотить быстренько чашку кофе. Да и бутерброд, пожалуй, не помешает: я ведь сегодня фактически не завтракал - не до того было.
      В буфете было пусто. Зина мне улыбнулась и прямо сразу предложила допить коньяк. Она даже поболтала для наглядности бутылкой - коньяку там и вправду было на донышке. Я сказал, что, мол, спасибо, но сегодня жара такая, прямо с утра, и вообще я не пью днем, да еще на работе, а вчера просто нервы сдали.
      Зина сказала, что это все правильно, таи вот и надо себя вести и что вообще она уважает людей самостоятельных.
      - Зиночка, слушайте, а Аркадия Левицкого вы тоже угощали коньяком? спросил я вдруг, даже не успев додумать этой внезапно мелькнувшей мысли.
      - А как же, - закивала Зина, - угощала! Такой он был тоже расстроенный в тот день, прямо с лица переменился, в точности как вы вчера. Глазами ни на кого не глядит, все ему, видать, тошно... Да оно и понятно, чего уж тут? Ну, выпил он пятьдесят граммов всего, больше никак не хотел. Немножко вроде повеселел...
      - Когда он заходил к вам, не помните? - спросил я.
      - Да уж к самому концу дня, часа в четыре, что ли...
      Так! Теперь и вовсе, наверно, не разберешься в этом деле. Вряд ли судебные медики могут так уж точно установить, выпил он спиртное в два приема, с промежутком около часа, или всего однажды. Вот разве дозу легче будет определить, тут ведь всего пятьдесят граммов, а для снотворного надо было бы...
      "Работать, работать, ни о чем другом не думать, не отвлекаться!" строго приказал я себе, входя в лабораторию. Но сосредоточиться было по-прежнему трудно, и я пустил в ход такой трюк - начал оживленно беседовать не то с собой, не то с хрононамерой и пультом, бормотал вслух, комментируя свои действия,- это здорово помогает отключать все посторонние мысли.
      А с нашим великолепным пультом я вообще любил словечком перекинуться. Мне почему-то всегда казалось, что он при всей своей умопомрачительной красоте слегка глуповат и нуждается в пояснениях, иначе не сможет нормально работать. "Сейчас нам с тобой знаешь, что предстоит? - спросил я его. - Предстоит нам, как это обозначено в журнале, заняться серией первой, координаты двадцать-двадцать... Ну, конечно, тебе и невдомек, что двадцать-двадцать - это расстояние в сантиметрах от верхнего правого угла камеры и что цифры эти обозначают положение, в котором следует поместить перемещаемый объект. Так вот учти - я тебе это объяснил. Эх, чуть я не забыл, ведь сначала нужно произвести контрольную проверку! Берем брусок, бормотал я, с ожесточением орудуя манипуляторами, и выводим этот многострадальный брусок на самый центр хронокамеры".
      Брусок плюхнулся на подставку, я убрал манипуляторы, еще раз проверил поле и включил тумблер автоматического нарастания мощности. Пульт обиженно и сердито заморгал разноцветными лампочками и тут же затих, успокоился это он достиг расчетного напряжения. Стрелки подползли к нужным делениям и гордо застыли в сознании исполненного долга. Теперь слово за хронокамерой. "Ах ты, умница, голубушка моя!" - бормотал я, наблюдая, как за ее толстым стеклом расплывается, исчезает брусок вместе с подставной. Еще миг - ив камере стало пусто, только призрачное зеленоватое сияние медленно гасло, уползая в углы стеклянного куба.
      Мы обычно перемещали объект в будущее и задавали ему находиться там несколько секунд - до минуты. Интересно все-таки было представлять себе, что в данную минуту этот брусок находится вовсе не в данной минуте, а в той, которая для меня еще только наступит через десять минут... но вместе с тем сейчас (то есть, нет, не сейчас, а в том времени, которое "там" отвечает моему "сейчас") он себе мирно покоится на подставке, и я (не этот я, что здесь, а тот, который из меня будет через десять минут) смотрю на него совершенно индифферентным взглядом: мол, видели мы такое, и не раз... Я даже мог себе представить, о чем он размышляет, этот будущий Стружков Б. Н"
      который созерцает брусок, посланный самому себе из прошлого. Вовсе не о том, что на его глазах совершается чудо науки и техники. А о том, сколько раз он успеет провернуть тот брусок туда-обратно до прихода Линькова.
      "Узкопрагматический тип, этот будущий Стружков Б. H.!" - с сожалением констатировал я, Стружков сиюминутный.
      Зеленое сияние снова залило камеру и опять, облизывая стекло, начало расползаться к ее углам, открывая а центре подставку с возлежащим на ней бруском.
      Только я убрал брусок и подставку из камеры и принялся рассчитывать программу эксперимента, - откуда ни возьмись появился Линьков. Я посмотрел на часы - всего 11.40! Линьков перехватил мой взгляд и извиняющимся тоном сказал, что пока дела свои он закончил раньше, чем предполагал, и что хотел бы подождать меня здесь, в лаборатории, если, конечно, его присутствие мне не помешает. Я вежливо сказал: "Ну, что вы!" - но тут же бросил расчеты и уставился на Линькова немигающим взглядом. Линьков беспокойно заерзал на стуле и сказал:
      - Я понимаю, вас интересует... вы хотели бы узнать...
      - Именно вот, - подтвердил я.
      - Говорить-то пока нечего, - неохотно сказал Линьков.
      Но я все смотрел на него, как удав на кролика, и Линьков сдался выложил мне добытые сведения. Говорить, по-моему, вполне было чего, и я на ходу пытался распределить новую информацию по клеточкам своей схемы. "Радж Капур"
      у нас не работает. Значит, либо он вообще тут ни при чем, либо все же как-то связан с делом. Если это он был с эксплуатационниками на Первое мая, то скорее всего связан. Если нет, то вряд ли. Все равно, искать его надо. Лера знает маловато. Но все же и с ней поговорить не мешало бы... если только Линьков не будет сердиться на меня за такую самодеятельность... Ну, так или иначе, подожду, пока Линьков не выяснит, кто там был, "Радж Капур" или нет.
      На снимке его толком не разглядишь: он в профиль стоит, да еще и смеется.
      Ладно, отложим это дело. Работать надо!
      - Вы тогда займитесь чем-нибудь, - с надсадной деловитостью сказал я Линькову, - а я постараюсь поскорей...
      Линьков заявил, что занятие он себе найдет и что я могу не слишком торопиться: время терпит. Потом он начал с озабоченным видом рыться в своей папке, а я опять мысленно схватил себя за шиворот и потащил к пульту. Теперь было еще труднее, потому что я старался не бормотать вслух...
      Брусок лежал, как ему положено, и я с огвращением прикидывал, сколько раз мне теперь удастся его перебросить туда-обратно. Удивительно узко мыслит все же этот Стружков, который посылал брусок ко мне десять минут назад, - не мог он, что ли, сократить дистанцию, ну хотя бы до пяти минут! Ну, ладно, там, впереди, нас еще один Борис Стружков ждет не дождется, на часы посматривает.
      Сейчас мы ему окажем услугу, по-родственному. Сейчас мы найдем, где эти двадцать-двадцать находятся... Так! Теперь мы посмотрим, какое здесь у нас поле, - хорошее поле, просто замечательное поле, не поле, а прелесть:
      силовые линии так и загибаются!
      Линьков вдруг спросил, прямо над ухом у меня:
      - А что вы меряете?
      Смотри, какой любознательный! Интересно, он хоть понимает, что такое градиент! А то попробуй объясни... Впрочем, кое-что он явно знает сверх программы.
      Не переставая вращать ручки манипуляторов, я забормотал:
      - Тут... это... я сейчас помещу эту штучку... вот в это место... да... в это вот место... Да, а потом я ее устремляю, так сказать, в будущее, откуда она вернется спустя положенное ей время - Но меня интересует не этот, сам по себе незаурядный факт, а скорость исчезновения этой штуки по частям, значит...
      Нет, ну как я ему растолкую, что такое градиент скорости?
      - Вас интересует, стало быть, градиент скорости перехода? - спросил Линьков, - Сказывается неравномерность поля?
      С табурета я как-то не свалился, но на Линькова посмотрел с неподдельным восхищением. Ай да прокуратура!
      - Это вы сами догадались или брошюру какую-нибудь изучили? - осторожно поинтересовался я.
      - Это я сам, но при некоторой помощи государства, - в тон мне ответил Линьков. - У меня в биографии имеется следующий прискорбный факт: я закончил три курса физфака.
      - Ничего, ничего, - ободряюще произнес я, - меня можно не стесняться. За неуспеваемость отчислили?
      - Нет, по болезни, - лаконично сообщил Линьков.
      Шутить ему явно расхотелось. Мне стало стыдно: человек со мной по-хорошему, а я уж разыгрался, расскакался, как козлик, - бац рогами в больную печенку!
      Расфамильярничался некстати.
      - Понимаете, Александр Григорьевич, - задушевным тоном сказал я, - поле в камере неоднородно, это вы правильно указали, поэтому в разных местах камеры объект уходит во время по-разному. В центре - сразу весь уходит, а кое-где - по частям. Мы ищем зависимость градиента скорости перехода от градиента поля, ну и прочих параметров. В пределе хочется, конечно, добиться равномерного перехода.
      - И вы промеряете градиенты последовательно для всех точек объема камеры? - удивленно спросил Линьков. - Так это же уйма работы! И сколько длится одна петля?
      - Сейчас я беру десятиминутную дистанцию.
      - А меньше нельзя? Ну, скажем, пять минут?
      - Меньше можно, только я не сообразил сразу, что серия будет большая, контрольную проверку сделал на десяти минутах, и режим уже рассчитал, менять не хочется. А вообще-то чем меньше, тем лучше. И надежность выше, и ждать меньше приходится. Но очень короткую дистанцию тоже ведь нельзя давать: не успеешь вовремя извлечь объект из камеры, очистить место.
      - Верно, - задумчиво согласился Линьков. - А больше?
      - Больше - это наше слабое место, - объяснил я. - Удается, правда, подобрать такие конфигурации и напряженности поля, что петля растягивается на часы. Но при этом она часто размыкается и без всякого, понимаете, предупреждения, - нахально возьмет вот и разомкнется. И исчезает брусочек, инвентарный номер такой-то, уходит в неведомое будущее, к отдаленным потомкам.
      - А почему вы только в будущее посылаете?
      - Да просто удобнее, что ли. И, кстати, необратимо извлекать кое-что из будущего мы умеем даже на далекой дистанции.
      - А, понятно! Этим и занимаются ваши эксплуатационники?
      - Ну да. У них там целый заводской процесс налажен. Сверхсовременные методы добычи ценных и редких металлов. Иридий, ниобий и тому подобное из будущего.
      Только объемы уж очень малы и процесс капризный, приходится десятки микрокамер гонять, да всякий раз останавливать для очистки... Канитель!
      Вообще хронофизика наша вся насквозь капризная до чертиков! Неустойчивые результаты, ненадежные. И воспроизведения четкого нет. Один раз получается, десять раз не получается. Один раз замкнул петлю, другой раз она хвостиком вильнет - и будь здоров!
      - Что - не возвращается объект?
      - То не возвращается, а то, наоборот, исчезать не хочет - лежит и смотрит на тебя, можно сказать, голубыми глазами. Тоже очень приятный вариант. Но это все цветочки... Вот если поля срываются, тогда вообще хоть плачь...
      Тахионный пучок к чертям летит, силовые линии трясутся, как малярики, потом - бац! - автоматика отключается, и начинай все сначала.
      Я глянул на часы и ужаснулся - действительно, идет время, да еще как! Надо поторопиться. Я ввел программу в управляющий блок, локализовал пучок, развернул его полем так, чтобы он невидимым экраном охватил всю камеру.
      Включил автомат, подал мощность. Опять пульт заморгал и успокоился, щелкнули реле, мигнула зеленая вспышка... Брусок вернулся, я подхватил его манипулятором, вывел из камеры.
      Передвинулся солнечный блин на полу, - ох, и далеко он уже передвинулся! Так - опять вспышка. Две синеватые вспышки слились, я едва успел различить брусок в глубине камеры. Теперь следующая точка, потом следующая за ней и так далее.
      На следующем участие поле вспучивалось этаким продолговатым горбом, вроде дыни. Никакого там горба, конечно, не было, но на экране силовые линии, изображавшие поле, округло изгибались в этом месте, и получалось нечто похожее на полосатую туркменскую дыню. Картинка была довольно интересная.
      Мне стало неловко: ну, чего я Линькова отогнал, стоит человек у окна, скучает.
      - Александр Григорьевич, хотите посмотреть? - виновато спросил я. Сейчас будет переход.
      Линьков очень охотно подошел и стал за моей спиной. Я включил напряжение.
      Собственно, до момента перехода снаружи не так уж много увидишь главное делается невидимо. Я-то знал, что сейчас, по командам управляющего устройства где-то под козырьком магнита бесшумно и четко перемещаются секции, укладываясь в нужное положение. Сквозь кристаллическую решетку проводов неистово рвутся бесшумные электронные вихри, и невидимые для нас силовые линии извиваются, как клубок змей, чтобы выстроиться в той конфигурации, которую диктует им программа.
      Сквозь ребристые сопла ускорителей в камеру ворвался сноп невидимых частиц, закружился смерчем, распался, на мгновение застыл и начал медленно опадать, будто стекать по стенкам. Мне казалось даже, что я вижу это оболочку из частиц - нечто вроде туманного, размазанного вихря, который мчится вдоль завитков поля.
      А вот и зрелище! Бледное сияние разлилось по стеклу, и брусок начал исчезать. Не весь сразу, а постепенно - так, словно на него стеной надвигалась чернота и постепенно закрывала его. Брусок не успел еще полностью рассеяться в тумане, а уже проступили из мрака очертания передней его части. Середину бруска словно закрыло черное облачко с размытыми краями.
      Очень большая разница была в скорости перехода: даже на таком маленьком расстоянии - от переднего края бруска до заднего - поле менялось весьма заметно, поэтому и переход был такой постепенный. Через десять минут все это повторится в обратном порядке.
      - Путаная все-таки штука - время,- задумчиво проговорил Линьков за моей спиной.- А если б вы, например, не забрали брусок из камеры, что тогда?
      - Да ничего особенного. Он смотрел бы на нас, а мы на него.
      - Мне почему-то казалось, что тогда произойдет удвоение.
      Одна клемма у осциллографа мне определенно не нравилась. По моему мнению, она отлынивала от своих прямых обязанностей. Ну, так и есть прокручивается на одном месте. Придется менять.
      - Чему ж там удваиваться? - рассеянно бормотал я, возясь с нерадивой клеммой. Нечему там удваиваться да вообще-то и некуда: место ведь занято...
      Брусок, ежели что, сольется сам с собой... Удвоится, если хотите, на атомном уровне...
      - Ну, закончите вы эксперимент, а дальше что?
      - Ничего особенного. Данные я передам на ЭВМ, пускай она сама ищет зависимости, за что же мы ее поим и кормим током! А завтра мы следующий слой пощупаем.
      - И так каждый день?
      - Обязательно. Как минимум - от звонка до звонка, а то и позже. В целом ряде случаев именно - и позже. И так вот всю неделю. Самый приятный день воскресенье: работай хоть до двенадцати ночи, никто не помешает.
      - Никого в институте нет?
      - Почему нет? Сколько угодно есть. Но считается, что никого нет, поскольку день нерабочий. Поэтому никто друг к другу не ходит, и никто друг друга не отвлекает. К тому же буфет закрыт, столовая тоже, питание берется из дому и поглощается прямо на рабочем месте: опять-таки экономия времени...
      - А можно спросить: как насчет человека? - вкрадчиво осведомился Линьков. Ай да Линьков! Силен!
      - Можно, - сказал я. - Насчет человека так: плохо с человеком. Поле в камере, сами видели, неравномерное, и переход поэтому неравномерный, по частям. Человек не брусок, на подставку его не положишь, он минимум половину камеры займет. Пуп земли все-таки. Homo sapiens. Теперь представьте, что у этого пупа ручки-ножки размажутся во времени. Прибывает, допустим, на станцию назначения одна правая нижняя конечность. Что тогда?
      - Шум! - ответил Линьков.- И - звонок в прокуратуру.
      - И появление товарища Линькова, который разбирается в физике,- в тон ему добавил я. - А если говорить серьезно, то переходы настолько ненадежны, влияние их на структуру объекта настолько неясно, а камера настолько несовершенна, что опыты на живых существах пока исключаются. Да и размах у нас не тот. Чтобы перебросить брусок на десять минут, и то черт-те сколько энергии требуется. А тут человека, да еще не на минуту, а хотя бы на сутки.
      Ведь в нем килограммов 70-80 живого веса, не считая одежды...
      - Насчет влияния на структуру это вы просто так сказали или действительно не знаете?
      - Нет, кое-что мы, конечно, знаем. В аналитическом отделе как раз этим занимаются - делают полный анализ транспортируемых объектов.
      - Рентгеноструктурный? - спросил Линьков.
      - Рентген, химия, электронный микроскоп, все тридцать три удовольствия. С точностью до двух ангстрем - полная идентичность до и после перехода. Вы помните, надеюсь, что такое ангстрем?
      - Что-то очень маленькое. Как сказал бы мой коллега Валентин Темин такая штучка для измерения атомов.
      - Мой почтительный привет вашему высокообразованному коллеге, - сказал я. - Я круто меняю мнение о прокуратуре.
      - А кстати, - заметил Линьков, - если вам почему-либо надоест хронофизика, я охотно возьму вас к себе в помощники. По-моему, у вас неплохие задатки детектива.
      Я польщенно улыбнулся. Но Линьков тут же продолжил:
      - А вот зачем приходил Чернышев, этого вы не определили... Я лично на девяносто процентов уверен: он хотел вам что-то сказать, но увидел меня и передумал.
      - Все может быть, - ответил я, раздумывая, - Но скорее всего он хотел со мной посоветоваться по какому-нибудь научному вопросу. Да давайте потом зайдем к нему, я и спрошу - могу даже при вас. Только он очень застенчивый, я же вам говорил.
      - Да, говорили, - как-то неопределенно ответил Линьков, и вдруг спросил: - А Чернышев хорошо знал Левицкого?
      Говорить мне об этом очень не хотелось, но что поделаешь!
      - Хорошо знал, - угрюмо буркнул я. - Раньше они были в контакте, одну работу мы с Чернышевым совместно вели, и тогда Аркадий к нему вроде хорошо относился... Но последние месяца три они даже не разговаривали... Аркадий на последней конференции слишком уж резко отозвался об эксперименте, который предложил Чернышев. Чернышев обиделся...
      - А кто из них был прав?
      - Оба были правы...
      Так оно и было. Расчеты Ленечка сделал безупречно, но практически такое поле в камере долго держать нельзя. Только это теоретически не угадаешь; даже Аркадий, который на устойчивости собаку съел, уловил это не логикой, а скорее интуицией.
      - Ну, ладно, - сказал Линьков, поглядев на часы. - Уже второй час. Я вас все же здорово отвлекаю разговорами. Пойду-ка я к начальству, то да се. К трем вернусь, и пойдем мы с вами прямо и Чернышеву. Договорились?
      Линьков сделал мне ручкой и удалился, все так же аккуратно и бесшумно прикрывая дверь.
      Вагон версий, а фактов кот наплакал...
      Увидев Линьнова, Эдик Коновалов бурно обрадовался.
      - Я уж вас хотел разыскивать, - сказал он нетерпеливо. - Одну идейку я здесь обмозговал...
      Линьков содрогнулся. Идеи размножались с нарастающим ускорением. Вчера - Темин, сегодня утром - Стружков, а к обеду уже и Коновалов что-то сгенерировал. "Один я почему-то ничего не генерирую", - тоскливо подумал Линьков.
      - Что ж, я вас слушаю, - обреченно сказал он.
      - Значит, так... - решительно начал Эдик. - В общем, я считаю, что необходимо Стружковым заняться!
      - Что?! - поразился Линьков. - Стружковым? Борисом?
      - Непременно и в срочном порядке! - твердо заявил Эдик. - Я вот посидел, подумал, так, знаете, углубленно, - Эдик очень натурально изобразил, как углубленно он думал, - факты все проанализировал, сопоставил, как вы советовали... - Тут он с уважением поглядел на Линькова. - Насчет фантов это вы очень верно заметили!
      - Какие же факты, по-вашему, говорят против Стружкова? - сугубо официальным тоном осведомился Линьков.
      - Сейчас я все по пунктам изложу! - радостно сказал Эдик. - Значит, так!
      История с Берестовой - раз! - Он энергично пригнул к ладони свой толстенный мизинец. - Поссорился с Левицким в последний день - это уже два! - Он загнул могучий безымянный палец. - Понятно? Есть факты! Он, конечно, вам говорит, что уходил из института, ну, так это еще надо проверять и проверять! Мог он, скажем, уйти не в пять ровно, а где-нибудь около шести? Мог! Они же у нас, физики-шизики, никогда по звонку не уходят, чтобы все вместе, дружно, коллективом, а так, помаленьку расползаются, как клопы, от пяти до шести.
      Вот уж после шести, - тогда заметно, если кто выходит. Но Стружков, я ж говорю, вполне до шести мог справиться! Уловили мою мысль?
      Линьков старательно протирал очки.
      - Мысль вашу я уловил, - пробормотал он, надевая очки, - но должны же быть какие-нибудь мотивы.
      - Есть мотив, а как же! Еще и какой мотивчик - пальчики оближешь! заторопился Эдик. - Я тут некоторые наблюдения произвел. И представляете, что выясняется, - что Стружков-то с Берестовой уже не того! Я Берестову на этот счет пробовал прощупать, но она, конечно, кремень-девка! Говорит официальным тоном: "Вам просто показалось!" - и все. А чего там показалось! Невооруженным глазом видно: то они все вместе да вместе - и в столовке за одним столом непременно и из института чуть не под руку, а теперь как обрезало! Вот только я не выяснил еще, с какого времени у них врозь пошло! - покаялся Эдик. - Но можно так предположить, что Берестова взяла да и перекинулась обратно к Левицкому! Возможен ведь такой вариант, правильно?
      - Вообще-то да, - вяло отозвался Линьков. - Но все же обоснования слабоваты, неубедительны... Алиби Стружкова проверить, конечно, следует, тут вы правы...
      При всей дикости коноваловской "версии" просто отмахнуться от нее было нельзя. Факты накапливались все такие, что следует думать скорее всего об убийстве или о каком-то другом преступлении, ставшем причиною гибели Левицкого. А если было преступление, то был и преступник...
      - Да.обоснований я вам сколько хотите найду, - обиженно сказал Эдик. Котелок-то у меня кое на что годится, как думаете?
      "Котелок твой для туристских походов годится, - со злостью подумал Линьков, - кашу в нем хорошо варить!"
      - Я считаю: проработать надо этот вариант! - стоял на своем Эдик, - Вы не смотрите, что они ученые, интеллигенты.
      Линьков медленно поднялся, потянул свою папку со стола. Коновалов тоже встал.
      - Фактики я вам подберу, не сомневайтесь! - ободряюще сказал он. - Я хоть тут и недолго, а всю здешнюю специфику насквозь понимаю. Такие фактики подберем, - будь здоров!
      - Учтите, что любые факты, - деревянным голосом произнес Линьков, нуждаются в тщательной проверке и уточнении. Надеюсь, вы меня поняли?
      - Я вас понял! - горячо заверил Эдик, но ясные глаза его растерянно забегали. - Все проверим до точности!
      Линьков с трудом удержался, чтобы не хлопнуть дверью под носом у понятливого Эдика.
      Прокуратура была совсем близко от института - минут шесть ходу пенсионерским шагом. Линьков с разгона взял эту дистанцию максимум за полторы минуты и сам даже удивился, заметив, что уже поднимается по лестнице в здании прокуратуры.
      "Версии, версии, вагон версий, а фактов кот наплакал, - думал он, шагая по коридору к кабинету начальника отдела. - Потому и версий много, что фактов мало..."
      Когда Линьков закончил свой довольно бесцветный отчет, Иван Михайлович некоторое время молчал, барабаня пальцами по столу.
      - Материала действительно негусто, - отозвался он наконец. - Ну, а как по-вашему, специфика института не играет никакой роли в происшествии?
      Линьков пожал плечами.
      - Непосредственно с работой лабораторий я еще не успел ознакомиться. Но маловероятно все-таки... Обстоятельства происшествия самые бытовые, к физике никакого отношения не имеют.
      - Непонятно все же, - сказал Иван Михайлович, - почему именно в лаборатории?.. Очень непонятно... И вторая деталь - пропавшая записка.
      Версию шантажа вы решительно исключаете?
      - Работы, которые велись в лаборатории Левицкого и Стружкова, засекречены не были, так что вроде бы...
      - Но в других-то отделах института есть засекреченные работы, возразил Иван Михайлович. - И Левицкий мог ведь что-то знать об этих работах?
      - Конечно, мог, - согласился Линьков. - Такой вариант не исключен. Тогда в записке Левицкий мог сообщить, кто и что является причиной его смерти. И забрал записку тот, ному это разоблачение чем-то грозило...
      - Логично, - сказал Иван Михайлович. - Но, значит, этот человек все время наблюдал за Левицким. Ведь чтобы вовремя перехватить записку, нужно было следить за каждым его шагом... и нужно было знать о замысле самоубийства...
      - Или самому подготовить это самоубийство, - хмуро заметил Линьков, Хотя, с другой стороны: зачем бы тогда Левицкому писать записку?
      - Могло быть и иначе, - возразил Иван Михайлович. - Левицкий, возможно, вовсе не собирался кончать самоубийством. Содержание записки могло быть, допустим, такое: "Я запутался, сделал то-то и то-то, иду заявить об этом".
      Кто-то прочел эту записку, понял, чем это для него пахнет, и вот тогда организовал это "самоубийство". Или же он догадался о решении Левицкого как-то иначе, не прочитав еще записки, - это мне кажется даже более вероятным... Теперь прикинем. Во-первых: кому могла быть адресована записка и кто имел больше всего шансов ее обнаружить раньше времени? Во-вторых: кто знал Левицкого так хорошо, что мог по его поведению понять, на что он решился?
      Линьков молчал, сжав губы. Ему было очень не по себе.
      - По-видимому, таких людей немного, - продолжал Иван Михайлович. Стружков... Берестова... Хотя Берестова, видимо, исключается, раз она давно уже не встречалась с Левицким.
      - Мог ведь быть и кто-то третий, тоже из институтских работников... тихо сказал Линьков. - Ни Стружков, ни Берестова не могли бы, мне кажется, действовать так предусмотрительно, точно и хладнокровно, как было бы необходимо в данной ситуации.
      - Я понимаю, что в это поверить трудновато, - сочувственно отозвался Иван Михайлович. - Мне и самому эта версия очень не по душе. Но все-таки мой вам совет: понаблюдайте тоже и за Стружковым! Осторожно, объективно, не торопясь... Я понимаю, отпуск ваш срывается, но мы как-нибудь это потом сбалансируем, мое вам слово...
      - Есть! - устало отозвался Линьков, вставая. - Зайду в библиотеку, затем вернусь в институт, лаборатории мне надо посмотреть...
      - В общем, действуйте, действуйте, - поощрил его Иван Михайлович, снимая трубку телефона.
      В городской библиотеке Линьков предъявил свое удостоверение и сказал нарочито небрежным тоном, что его интересует один вопрос: можно ли при помощи библиотечного учета установить, кто и сколько времени был в читальном зале в тот или иной день. Заведующая читальным залом, маленькая энергичная женщина, проницательно поглядела на него сквозь толстые линзы очков.
      - Это вы для алиби? - деловито осведомилась она. - Кто конкретно вас интересует?
      "Ишь ты, какая прыткая!" - удивился про себя Линьков.
      - В данном случае я хочу выяснить лишь принципиальную возможность, сугубо официальным тоном ответил он. - Существует, по вашему мнению, такая возможность или нет?
      - У нас есть постоянные читатели. Их наши сотрудники в лицо знают. Если это кто-либо из них... - Она многозначительно замолила.
      - Речь идет не о конкретных личностях, - вежливо повторил Линьков, - а о принципе. Сколько времени хранятся взятые книги?
      - Неделю. Периодика - три дня.
      - Отлично. Возьмем тогда ближайшие три дня... - Линьков сделал вид, что колеблется. - Например, двадцать первое мая... или двадцатое. Могли бы вы точно установить, кто работал двадцатого мая в читальном зале?
      Они разговаривали в подсобном помещении читальни, среди стеллажей с пачками отложенных книг. Заведующая повела взглядом по этим пачкам и с сомнением покачала головой.
      - Это заняло бы слишком много времени, - сухо сказала она. - Мне просто некого поставить на такие розыски.
      - Розысками я и сам могу заняться, вы только объясните принцип, поспешно заявил Линьков: это его вполне устраивало.
      - Принцип простой, - несколько смягчившись, сказала заведующая. - Вот видите, в книгу вложена закладка. На ней написано, какого числа взята книга и на какой номер. Вы можете посмотреть, на каких закладках стоит дата "20/V", и проверить по картотеке, чей номер тут обозначен.
      - То есть ясно, что книгу эту он выписал 18 мая, - заметил Линьков. - А приходил он после этого в читальный зал или нет, узнать нельзя. Ну что ж, я с вашего разрешения попробую кое-что проверить на выборку...
      "Стружков мог сдать книги в тот же вечер, не оставлять за собой, раздумывал он, проглядывая закладки. - Или мог взять их раньше, не двадцатого..." Однако ему повезло. Четвертая стопка книг с закладкой, помеченной двадцатым мая, как выяснилось, хранилась для Стружкова Бориса Николаевича, научного сотрудника НИИВ. Линьков для маскировки проверил еще одну закладку, потом скова спросил, можно ли определить, сколько времени пробыл в читальном зале тот или иной посетитель, и ему повторили, что в принципе это невозможно.
      "Да, в общем-то, этих сведений, пожалуй, достаточно, - думал Линьков, шагая к институту. - Ведь был Стружков 20 мая в читальне? Был. И именно вечером, поскольку весь день находился в институте. Из института он вышел вместе со всеми и назад не возвращался, это тоже установлено. Алиби хоть и не железное, но достаточно надежное... Разве если он сделал все... что "все", неизвестно, ну да ладно... Сделал все до шести часов, а потом ушел? Но известно, что Левицкий сразу после пяти куда-то уходил и вернулся не раньше, чем в двадцать минут шестого, а лаборатория в это время почему-то была заперта... Положим, время все же оставалось... И вообще все это известно со слов самого Стружкова и Нины Берестовой. Только с их слов! Линьков покачал головой и тихонько вздохнул. - А дать ложные показания, как известно, способны даже самые симпатичные люди. Т-так! Ну, уж если Стружков врет, то ему прямая дорога во МХАТ, реалистически он очень все изображает! А вот Нина... Она и а глаза мне ни разу не глянула и думала явно о чем-то своем. И деталь эта странная, с одеждой Аркадия... не подтверждается она фактами, смахивает на неудачную выдумку... ах, чтоб тебе!"
      Последние слова Линьков произнес почти вслух, и неизвестно в точности, к чему они относились, то ли к показаниям Нины Берестовой, то ли к тому странному факту, что следователь прокуратуры попытался проникнуть в Институт времени, не предъявляя пропуска, и был остановлен суровым возгласом вахтера.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      Линьков вернулся совсем другой, словно его подменили. Он был, правда, все так же вежлив и спокоен, но говорил со мной как-то отчужденно. Вообще даже не столько говорил, сколько слушал. Задаст вопросик - и молчит, слушает. А, главное, думает при этом не столько о хронофизике (разговор шел в основном об этом предмете), сколько о чем-то совсем другом. Я понимал, что ему вообще-то есть о чем подумать, но все же... Нет, не нравилась мне эта перемена в Линькове...
      Мы сразу пошли, как условились, к Чернышеву. Но лаборатория была заперта, мы решили подождать Ленечку, пристроились на широком подоконнике в коридоре и заговорили о хронофизике. То есть я-то сначала поинтересовался, нет ли чего новенького, но Линьков отвел свои ясные синие очи в противоположную сторону и выдал краткое сообщение типа "на данном участке фронта существенных изменений не произошло". После чего захотел выяснить, какие, собственно, работы ведет лаборатория Чернышева, и я попытался ему это изложить, хотя под ложечкой у меня сосало от предчувствия новой беды...
      Как-то я все же выдавал Линькову интересующую его информацию. Тем более, что информация эта и вправду могла интересовать любого нормально развитого нашего современника, правда, не с точки зрения правовой или детективной, а так, вообще. Так что постепенно Линьков оттаял и начал опять разговаривать по-человечески.
      По коридору прошел Юрочка Масленников, с любопытством поглядел на нас и сообщил, что если мы ждем Чернышева, так у них в отделе сегодня семинар. Я объяснил Линькову, что если так, то ждать Чернышева сегодня не стоит, семинар начинается в два и наверняка продолжается во конца рабочего дня.
      - Ладно, - сказал Линьков, глянув на часы, - тогда, если не возражаете, мы посидим полчасика в вашей лаборатории, и вы эти сведения выдадите мне сухим пайком, так сказать.
      Я не возражал, и мы отправились в лабораторию.
      - Странная все же штука - время! - задумчиво говорил Линьков, пока мы шагали по коридору.- Фактически ничего мы раньше о нем не знали. И, хуже того, думали, что знаем все. Все, что только можно узнать. Лет десять назад само название "Институт времени" вызвало бы крайнее недоумение. "Время? Чего ж тут изучать? Ясное дело - все течет, все меняется". А стоило слегка копнуть эту проблему - и сразу обнаружилась бездна загадок...
      - Да уж, - сказал я, - когда наш институт создавался, таких разговоров мы наслушались вдосталь. У нас ведь тогда в активе было всего ничего несколько петель во времени для микроскопических объектов да уйма опытов с элементарными частицами в ускорителях. Говорили, что на это хватит отдела, что все ограничится частицами, что с макротелами даже и возиться не стоит...
      В общем, хулителей и скептиков хватило бы, чтоб угробить два таких института...
      - Ас чего, собственно, началась вся эта затея? - спросил Линьков, когда мы уселись на табуретах в лаборатории.
      - Да началась в основном с теории, - сказал я. - Появились теоретические работы, которые исходили из возможности существования частиц, движущихся быстрее света. У Файнберга из Штатов была такая идея и у нашего Терлецкого.
      Японцы опубликовали парочку расчетов...
      - Это значит вопреки Эйнштейну? - быстро спросил Линьков.
      И он туда же, "вопреки Эйнштейну"! Почти все неспециалисты как услышат о сверхсветовой скорости, так сразу решают, что это противоречит теории относительности.
      - Нет, здесь совсем другое, - терпеливо разъяснил я. - В работах, о которых я говорил, принимается, как у Эйнштейна, что обычные частицы, из нашего мира, - ну, те, из которых мы состоим, - они не могут даже достигнуть скорости света, а тем более превысить ее. Предполагается другое - что за этим световым барьером могут существовать особые частицы, которые никогда не имеют скорости ниже, чем световая... В общем, вроде как особый мир, симметричный нашему, что касается световой скорости. У нас частицы не могут подняться до этого барьера, а там не могут опуститься ниже его. В общем-то симметрия не совсем соблюдается: у нас ведь существует наименьшая скорость - ноль, а там наибольшей скорости нет - частица может двигаться даже с бесконечной скоростью...
      - Но, позвольте, тогда ведь вся логика теории относительности летит к черту!
      - удивился Линьков. - Если существует бесконечно быстрый сигнал, то существует и абсолютное время, и, значит, вся ньютоновская физика верна! Где же тут Эйнштейн?!
      - Ну да, так получается, если считать, что скорость света - рядовая скорость, - возразил я. - Большая, но рядовая. А опыт говорит, что это не так, что она не рядовая, а абсолютная. Во всех работах по сверхсветовым частицам, по тахионам так и принимается, что скорость света особенная. А бесконечно большая скорость - как раз рядовая. По отношению к нам тахион имеет бесконечную скорость, а по отношению, допустим, к Сириусу - очень большую, но не бесконечную. А скорость света и там и тут остается одинаковой...
      - Ах, вот такие пироги, значит? - задумчиво проговорил Линьков, - Тогда я вообще не вижу, из-за чего весь шум!
      - А шум именно из-за того, что если допустить и теорию относительности и существование тахионов, то нужно отбросить причинность, - объяснил я. Тогда сразу получается, что тахионы, взаимодействуя с обычным веществом, могут передавать ему информацию из будущего. Вообще могут осуществлять прямую связь прошлого с будущим, и наоборот. Вот это и вызвало возражения ортодоксов.
      - Еще бы! - Линьков усмехнулся и покрутил головой. - Я сам, знаете, завопил бы, если б сегодня своими глазами не видел, как вы брусок гоняете туда-сюда по времени.
      - Ну, с бруском и вообще с нашими петлями дело сложнее, - сказал я. Мы даже не уверены, что тут все дело в тахионах. Вначале-то мы только эту возможность и видели. Знаете, как обычно бывает: пока теоретики переругиваются, экспериментаторы пробуют. Вот как раз Вячеслав Феликсович, наш директор, и решил попробовать, первым у нас. Тут тоже отчасти случай помог. В одном эксперименте, на ускорителе, наблюдался резкий скачок энергии. Представляете, энергия частиц вдруг прыгает сама собой и чуть ли не на целый порядок. Искали причину, не нашли, думали рукой махнуть, а он решил повторить опыт. Получил опять скачок, и вполне надежно. Больше того, оказалось, что эти скачки энергии, если их пронаблюдать подольше, периодически повторяются.
      - И как же он это объяснил?
      - Предположил, что тут мы имеем дело с передачей энергии из будущего в прошлое. Частица словно бы сама себе передает энергию. Авансом, так сказать.
      - И массу, конечно?
      - Да, и массу. Вообще материя переносится вспять, против пресловутой "стрелы времени". Просто нам повезло, что мы наткнулись на такие поля и вообще на такие условия, когда частица усиленно генерирует эти сверхсветовые тахионы и потом сама же их поглощает.
      - Ну, наткнуться мало, надо еще понять, - заметил Линьков.
      - В этом все и дело! Когда Вячеслав Феликсович выдвинул свое объяснение, никто сначала верить не хотел, - кроме энтузиастов, конечно. Ну, все-таки разрешили опыты продолжать. Тогда всего одна группа работала, и в основном на ускорителях. Их главным образом интересовало, как усилить эффект и перенести его на макротела. Первую хронокамеру прямо и скопировали с ускорителя. Воспроизводимость результатов была хуже некуда! Ну, а потом постепенно пошло дело, наладили настоящие хронокамеры - вот как наша, - научились брусочки забрасывать и возвращать... Так и движемся - осторожненько, ощупью... А я и сам иногда не понимаю: чего это мы так осторожничаем? Ну, не замкнем мы какую-нибудь петлю: например, брусок из будущего примем, а обратно его возьмем да не отправим. Допустим, что из-за этого наша история перейдет на другую мировую линию. Ну и что? Почему так уж необходимо держаться за ту линию, на которой мы живем? У меня имеются к ней весьма серьезные претензии.
      - Непредвиденные последствия... - неопределенно отозвался Линьков. Возможность катастрофы...
      - На нашей мировой линии такая возможность, вы думаете, исключается? ехидно спросил я. - А по-моему, существуют абсолютно равные шансы за то, что на другой мировой линии нас ожидает не ухудшение, а улучшение. Абсолютно равные! По крайней мере для нас - пока мы не научимся рассчитывать будущее.
      Да ведь в данном случае и разница-то ерундовая: на одной линии кто-то послал брусок из будущего в прошлое, а на другой - нет. А вообще-то я иногда думаю о тысячах, да что там о тысячах - о миллионах неиспользованных вариантов будущего, которые можно было бы осуществить!
      - Наудачу? Этан можно здорово нарваться... - меланхолически заметил Линьков, - Помните "Конец Вечности" Азимова? Там ведь эти Вечные уж как рассчитывали и пересчитывали все варианты Минимально Необходимых Вмешательств в историю, и то просчитались в конце концов... А уж где нам...
      - Ну, ясное дело, куда нам до Вечных! Они себе сидели вне потока времени и могли проверить даже отдаленные результаты своих действий. При таких условиях работать - одно удовольствие! Можно даже щеголять мастерством, добиваться наиболее экономных и изящных вариантов. А мы в этом потоке времени с головой утопаем. И все-таки, я думаю, рассчитать кое-что возможно!
      И стоило бы хорошенько подготовиться да рискнуть! Ох, стоило бы!
      Тут наступила долгая пауза. Я представил себе, как это здорово будет, если удастся рассчитать, что нужно для спасения человечества от угрозы термоядерной войны. Кто знает, может, для этого достаточно было бы лет сорок назад перекрыть на часок движение на какой-то улице какого-то города. Или еще что-нибудь в этом роде. И р-раз! - покатилась история с этой минуты по другому пути, все дальше отклоняясь от прежней трассы...
      О чем думал Линьков, дело ясное. Он вот что сказал:
      - Насчет изменения будущего - тут я согласен. Мы ведь все равно меняем будущее любыми своими действиями. Даже бездействием. Ничего не делать это, в сущности, тоже вариант действия. Но что касается прошлого - дело совсем другое. Изменив прошлое, мы изменяем настоящее - то, в котором сегодня живем. Тут уж я не знаю... в общем, надо бы поосторожнее с этим, по-моему.
      - Да я вполне приветствую осторожность! - откликнулся я. - Без нее не проживешь. Только знаете что, Александр Григорьевич? Я ведь, по правде говоря, иногда сомневаюсь: а можно ли так уж основательно изменить прошлое?
      Читал я, помню, такой фантастический рассказ, - там люди отправлялись на экскурсию в далекое прошлое и охотились на заранее отмеченных динозавров:
      скажем, известно, что этот именно ящер через пять минут утонет в асфальтовой яме и ничто не изменится, если его застрелят на три-четыре минуты раньше этого... Но один из экскурсантов случайно раздавил бабочку и в результате, вернувшись в будущее, они обнаружили там вместо демократического строя фашистский.
      - Это Рэй Брэдбери, "И грянул гром", - сообщил Линьков.
      Ужас, до чего он был начитанный, и все, как есть, помнил! Профессиональные навыки, что ли...
      - Да, действительно Брэдбери. Так вот, по-моему, это чушь. Ни бабочка, ни брусок, что с ними не случись, на ход истории не повлияют. Нужна целая серия продуманных, целенаправленных действий - тогда и мелочами можно добиться серьезных результатов. Постепенно, по волоконцу, можно перерезать толстый канат. А если отщипнешь одно волоконце - ничто не изменится. Да, вот в том же "Конце Вечности" правильно, по-моему, говорится о затухающих изменениях реальности: они расходятся все шире, как круги по воде, и постепенно, вдали сходят на нет. Не так-то легко повлиять на ход истории! Почему я и думаю, что зря мы осторожничаем со своими брусками,- ничего они вообще не изменят, сколько их ни перебрасывай по времени.
      - Наверное, вы правы, - сказал Линьков, - По-моему, эта идея Минимального Воздействия, которого достаточно, чтобы существенно повлиять на ход событий, исходит из упрощенного представления, будто история процесс однозначно детерминированный. А ведь мир статичен. Это миллионы событий, в общем-то случайных. Можно заменить десятки и тысячи событий другими, а историческая тенденция останется та же. И результат будет тот же. И вообще, по-моему, с изменяющимися временами дело обстоит несколько иначе - я имею в виду мировые линии, о которых вы говорили. Конечно, очень строго говоря - очень-очень строго! - две линии, на одной из которых бабочка жива, а на другой раздавлена, отличаются друг от друга. Но это отличие можно установить только при помощи каких-то сверхмощных, еще не существующих "временных микроскопов". А если смотреть на события обычным, невооруженным человеческим взглядом, то никакой разницы не увидишь. И не только две линии, а, пожалуй, тысячи и миллионы теоретически различных линий могут на практике быть неотличимо схожими. По-моему, нужно ввести какой-то интервал исторической неопределенности, что ли. Такого допуска на всякие вмешательства, в пределах которого все заново возникающие мировые линии, все измененные будущие окажутся практически одинаковыми.
      Я посмотрел на Линькова с уважением - в который раз за сегодняшний день! Он был абсолютно прав. Если начнешь двигаться, так сказать, поперек мировых линий, расходящихся из одного прошлого, то придется, наверно, пересечь миллионы их, пока наткнешься на историю, существенно отличающуюся от нашей.
      - Конечно, вы правы, - продолжал Линьков. - необходима серия, и довольно длительная серия воздействий, чтобы две мировые линии существенно разошлись.
      Раздавленной бабочки для этого явно не хватит. Но это если говорить о мелких воздействиях. А как быть с более серьезным Вмешательством? Если, допустим, явиться в прошлое и убить Гитлера, прежде чем он станет фюрером?
      - Ну, об этом даже рассказ был написан, - сказал я. - Что, дескать, в действительности... ну, конечно, не в нашей, а в той, что существовала до изменения, был не Гитлер, а какой-то другой тип, вроде него. Герой рассказа специально вернулся в прошлое, чтобы убить этого типа в юности. И тогда вместо него вождем фашистов стал Гитлер. Но изменения-то произошли в частностях - в судьбе Гитлера, например, а исторические закономерности сохранились, это в рассказе правильно показано...
      - Это "Демон истории" Гансовского, - сказал Линьков. - Я его и имел в виду, когда приводил пример.
      Я уже перестал удивляться. Линьков, наверно, на всех викторинах брал призы за эрудицию. Ну, пускай себе блещет познаниями и логикой, лишь бы на меня не сердился.
      - А что, Борис Николаевич, - мечтательно говорил совсем уже оттаявший Линьков, - может, мы с вами живем во времени, кем-то, когда-то уже измененном, только не подозреваем этого?
      - А я и не сомневаюсь в этом, - ответил я. - Мы столько раз давили своими брусочками если не бабочек, то еще чего-нибудь, что я даже не представляю, в котором по счету варианте истории живу. Только макровоздействия, вроде убийства Гитлера, - это для нас, к сожалению, фантастика!.. Вы же сами видели наши хронокамеры: брусочек, подставочка, десятиминутный заброс...
      разве этим добьешься реального изменения истории! Есть такие вещи, которые в принципе возможны, - ну, например, фотонный звездолет, - но технически неосуществимы. А на практике это ведь все равно - в принципе их нельзя осуществить или же по техническим причинам. Нельзя - и все тут; значит, для нас это не существует.
      Тут Линьков глянул на часы и вздохнул.
      - Да уж, - сказал он, вставая, - чего нет, то не существует, но с меня лично вполне хватает того, что есть и что очень даже существует. Например, существует необходимость прерывать интересный для меня разговор о философских проблемах хронофизики и отправляться метров на четыреста к востоку, чтобы затеять другой разговор, гораздо менее интересный.
      - Это куда же вы... на четыреста метров к востоку? - обескураженно спросил я.
      Язык-то я прикусил, да с опозданием на полсекунды. Дернуло же меня лезть с вопросами! Сам ведь я вполне мог додуматься до исполинской идеи, что идет Линьков к той Раечке, кавалер которой вроде бы смахивает на Раджа Капура.
      Линьков будто и не рассердился, ответил вполне вежливо, что идет в парикмахерскую на угол Гоголевской и что, по его расчетам, эта парикмахерская удалена от лаборатории примерно на четыреста метров к востоку. Но глаза у него сделались опять отчужденные, холодные, и все дальнейшие вопросы так и завязли у меня в горле.
      Линьков даже не сказал, когда снова придет и придет ли вообще, попрощался вежливенько и ушел. А я словно пристыл к табурету и бессмысленно глазел на дверь.
      Впрочем, сидел я так недолго. Минут через пять позвонила мне Лерочка и заявила, что она обязательно должна поговорить со мной, и притом немедленно.
      Я посмотрел на часы - было уже без четверти пять - и ответил, что она может прямо сейчас прийти ко мне в лабораторию. Лера сказала: "Ой, я тогда приду ровно в одну минуту шестого, ладно?" Одну минуту она, видимо, присчитывала на пробег по двору, по коридору и по лестнице.
      Я позвонил Шелесту - его все еще не было, и я мог считать себя свободным, а разговор с Лерой меня очень интересовал, так что я с нетерпением ждал, когда же настанет одна минута шестого.
      Лера возникла на пороге с точностью плюс-минус две секунды.
      - Семнадцать - ноль одна! - торжественно провозгласил я. - Нашей прославленной спортсменке удалось улучшить свой собственный рекорд...
      Лера улыбнулась, но тут же сказала, чтобы я прекратил треп: у нее дело серьезное. Мы уселись и начали разговаривать о деле.
      Что меня сразу удивило: Лера явно злилась на Линькова. Я начал допытываться, в чем дело, но Лера сказала, что ни в чем, а просто Линьков произвел на нее очень неприятное впечатление. Но я постепенно восстановил ход ее разговора с Линьковым, и тогда все стало ясно как апельсин. А насчет Аркадия она могла мне вообще ничего не объяснять, я таких историй навидался, за последние два года в особенности: проведет Аркадий с какой-нибудь девицей денек-другой - в кино сходит либо на лыжную прогулку, например, - девица потом рассчитывает на дальнейшие встречи, а Аркадий успел осознать, что с ней разговаривать не о чем, а значит, и встречаться больше неохота. Вот и получается... В общем, я определенно подозревал, что в эксплуатационный корпус Аркадий потом ходил вовсе не из-за Леры. К ней-то он, естественно, заглядывал: он же вежливый и вообще, по сути, добрый, обижать девушку ему вовсе не хотелось, вот он и отделывался обаятельными улыбочками да ссылками на занятость. Поэтому я слушал щебетание Леры насчет того, как исключительно хорошо относился к ней Аркадий, а сам искал случая, чтобы деликатно расспросить ее о других участниках праздника. Из ее пересказа я понял, что Линькову это не очень-то удалось: он волей-неволей затронул женское самолюбие Леры, она обиделась, и дальше разговор свернулся. А мне Лера сама все рассказала, не дожидаясь расспросов, да еще с такими подробностями, которых Линькову нипочем бы не сообщила. И вскоре я поймал в словах Леры ниточку, за которую можно ухватиться. Лера сказала, что Аркадию очень понравилось, как она поет, и песни ее тоже понравились.
      - Он меня даже записать хотел на магнитофон! - добавила она. - Нет, правда!
      Ты что, не веришь?
      - Что ты, Лерочка! - поспешно возразил я. - Просто я ни разу как-то не наблюдал, чтобы Аркадий записывал песни. Он больше джазом увлекался. Правда, есть у него негритянские спири-чуэлс...
      - А у меня как раз одна песня в стиле спири-чуэлс! - заявила Лера, - Не моя, конечно, я своих не пишу, но очень хорошая. И насчет джаза он тоже сговорился кое-что переписать...
      - С кем это? - сразу же спросил я. - С кем сговорился-то?
      Мне вдруг пришло в голову, что таинственный Радж Капур может иметь какую-то связь с этими, то есть с магнитофонными, записями. Может, он пленками торгует? Ведь к Аркадию кто попало не ходил, а этот неизвестный субъект был у него два раза...
      - С Женькой Назаровым говорил, с нем же еще! У Женьки и магнитофон особенный, со стереозвуком, и джазовых записей - ну, уйма!
      - Лерочка, золотко! - взмолился я. - А ты, часом, не знаешь, где живет Женька Назаров? Очень мне нужно его повидать!
      - Подумаешь, проблема! - с удовольствием ответила Лера. - Проводишь меня домой - и все. Женька в нашем доме живет.
      По дороге Лера всячески старалась выведать, зачем мне понадобился Женька, но я пообещал ей рассказать все потом.
      - Вот, пожалуйста, - сказала Лера, когда мы подошли к ее дому на Пушкинской, - тут тебе и Женька, тут тебе и джаз на всю катушку. Как весной откроешь окна, так покою нет ни один вечер.
      Лера была права: это Женька говорил с Аркадием о джазовых записях. Аркадий хотел переписать себе кое-что из его фондов ("У меня, знаешь, уникальные есть вещи!" - с гордостью пояснил Женька), но не знал, где добыть пленку, и Женька ему посоветовал обратиться к Марчелло.
      - Марчелло? - переспросил я.
      - Ну, прозвали его так... Он на Марчелло Мастрояни похож -не вообще, а в фильме "Развод по-итальянски", там он с усиками и такой какой-то неприятный.
      - А на Раджа Капура он не похож? - осведомился я.
      - На Раджа Капура? - Женька подумал. - А шут его знает. Я Раджа Капура толком не помню. Видел я "Бродягу", но давно, еще в школе когда учился.
      Ну да, он Раджа Капура не помнит, а Анна Николаевна, наверное, "Развод по-итальянски" не видела: за семьей недосуг, да и зачем ей глядеть такие аморальные фильмы? Наверное, это и есть тот самый тип - чернявый с усиками...
      - Мне вот тоже пленка позарез необходима! - заявил я. - Где бы его найти, этого Марчелло?
      - А он в "Радиотоварах" работает, на проспекте Космонавтов. Лучше всего и закрытию магазина приходите, тогда с Марчелло общаться легче. Да ты вот сейчас и иди! - посоветовал Женька, глянув на часы. - Пока дойдешь, как раз без четверти семь будет. Ты к Марчелло подойди, прямо к прилавку, и скажи потихоньку: "У меня к вам дело, буду ждать на улице". И все. Как закроют магазин, Марчелло к тебе выйдет.
      Чернявый продавец в "Радиотоварах" ничуть не походил ни на Раджа Капура, ни на Марчелло Мастрояни: неказистый парень, кривобокий слегка, и лицо неприятное. Но усики у него действительно имелись и густая черная шевелюра тоже.
      Я полушепотом сообщил ему, что у меня есть дело и я буду ждать на улице.
      Марчелло, ничуть не удивившись, кивнул и отошел к полкам.
      Ровно в семь он вынырнул откуда-то из-за угла, бочком придвинулся ко мне и хрипловатым, простуженным голосом спросил:
      - Вы насчет чего интересуетесь?
      - В основном насчет Джонни Холидея, - небрежно сказал я. - Есть у вас что-нибудь новенького? Можно "Биттлов" тоже. Или шейк свеженький, если имеется. Женька Назаров уверял, что для вас ничего невозможного нет.
      - Назаров - это какой? - недоверчиво прохрипел Марчелло.
      - Женьку Назарова не знаете? - удивился я. - Такой маленький, рыженький. У него же уникальные джазовые пленки, что вы!
      - Подумаешь, уникальные! - презрительно отозвался Марчелло. - В гробу я его видал, вместе с этими уникальными...
      - Ну, ладно, - примирительно сказал я. - Это мне понятно: вы же специалист, он себя тоже считает специалистом... Словом, дискуссия на профессиональной почве!
      - А чего мне с ним дискуссии вести? - Марчелло хмыкнул, - Специалист, тоже мне! Больше воображения, чем соображения.
      Он, видимо, за что-то обиделся на Женьку. Но меня это даже устраивало.
      - Ну, ладно, забудем о Назарове, раз вы с ним не в ладах, - сказал я уступчиво,- Мне ведь про вас не только Назаров рассказывал, а еще и Аркадий Левицкий.
      Я говорил это небрежным тоном, но исподтишка наблюдал за Марчелло. Он весь скривился и опять хмыкнул.
      - Это ваш приятель, что ли, Левицкий-то?
      - Работаем вместе, - осторожно сказал я.
      - Работа у вас, конечно, интересная, - с оттенком уважения заявил Марчелло.
      - Передовая, можно сказать, работа. Передний край науки! Я лично науку ценю.
      Но если ты ученый, так ты должен быть культурный человек, да? Но не хам!
      Этого я не признаю, когда хамят. Хамить может кто? Вахтер какой-нибудь, если лезешь, куда не надо, или дворник. А если ученый хамит...
      - Это вы про Левицкого, что ли? - осведомился я.
      - А то про кого же! Я к нему со всей душой, а он...
      - Недоразумение какое-нибудь вышло? полу-вопросительно-полуутвердительно сказал я, давая понять, что между такими людьми речь может идти лишь о недоразумении.
      Марчелло клюнул на этот уважительный тон.
      - Вас как зовут? - спросил он.- Борис? Давайте будем знакомы: меня Виталий зовут, Марчелло - это так просто, прозвали... Насчет пленок - это я приложу усилия, не сомневайтесь...Вам в накую сторону? Ну, мне тоже примерно туда.
      Мы двинулись к перекрестку, и 'Марчелло сразу же вернулся к разговору о том, кто и почему может хамить.
      - Чтобы ученый хамил - это, знаете... - говорил он, обиженно кривя длинные бледные губы.
      - А что он такое сделал? - спросил я.- Аркадий действительно вспыльчивый, из-за пустяка иногда заводится...
      - Тут не в пустяках дело, - твердо сказал Марчелло, - а вот именно в хамстве. Он, понимаете, ко мне за пленками явился, вот как и вы. Я, конечно, постарался, организовал все по его желанию, доставил. И он, ничего не скажу, оценил правильно. Кофе мы с ним пили у него дома, "Цинандали" немножко приняли, поговорили про науку, про технику, ну, личных проблем тоже коснулись. Он мне даже открыл по-дружески, что имеются у него серьезные осложнения в личной жизни.
      Я споткнулся на ровном месте. Аркадий за бутылкой вина жалуется какому-то мелкому жулику на любовные неудачи! Бред, фантастика!
      - Какие же у него такие осложнения? - Мой голос звучал почти спокойно. - Я что-то ничего не слыхал, хотя мы с ним в одной лаборатории...
      - Он подробностей не сообщал, - с сожалением признался Марчелло. - А я посчитал, что если вопросы задавать, то это будет с моей стороны нахальство.
      Я сам лишнего не спрашиваю и, чтобы у меня спрашивали, тоже не одобряю. Но просто я с ним поделился насчет своих затруднений в личной жизни знаете, с женой развожусь, никак невозможно с ней сжиться, ну, понятно, начинается волынка по линии жилплощади и всякое такое. Но он послушал немного, потом спрашивает: "Да ты ее любишь или нет, не пойму что-то?" А я что могу ответить? В свое время, год назад, безусловно, любил, иначе зачем бы женился? А за год совместной жизни она мне в печенку въелась, хоть в Антарктиду от нее беги. Ну, Левицкий тогда и говорит: "Это все мура, если так! Не переживай, все рассосется". Я ему отвечаю: "У меня все же семья распадается и вдобавок такая ситуация, что придется комнату где-то снимать, не хочу я скандалить. А у вас, - спрашиваю, - неужели не бывает осложнений в личной жизни?" Это я уже нахально спросил, потому что он так несерьезно отнесся к моим переживаниям. А он ни с того ни с сего как засмеется! Потом усмотрел, что я совсем обиделся, и говорит:
      "Бывают и у меня осложнения, не думай. Еще и какие! Я сейчас в такой переплет попал - будь здоров!" Серьезно сказал, с волнением в голосе. Ну, я тут спрашиваю: "Любовь, что ли?" Но он только рукой махнул и говорит: "Что любовь, тут дело посерьезней". А я говорю, что ежели дружба, то лучше дружбу не ломать, найти общий язык. Он опять засмеялся и говорит: "Общий язык имеется, но не в этом дело. Такой переплет получился, что не выберешься". Я набрался нахальства, спросил еще: "Очень близкий друг?" Он говорит: "Ближе уж некуда".
      Мне показалось, что я ни слова не смогу выговорить, что вообще убегу сейчас куда глаза глядят. Но я продолжал шагать рядом с Марчелло и даже заговорил, откашлявшись:
      - Мне непонятно, за что же вы обиделись на Левицкого? Не всякий любит рассказывать о своих личных делах...
      - Так я разве за то! - искренне возмутился Марчелло. - Что я, дурак? Это когда я снова к нему зашел, вот тогда мы поругались. Ну, представляете:
      захожу к нему, правда, без звонка, не предупредил, но шел мимо и вот рискнул... А он лежит на диване, даже подняться ему лень, и таким голосом, знаете, говорит, как большое начальство: "У тебя что?" Ну, я, конечно, обиделся. Говорю: "Если я помешал, так могу уйти". А он отвечает: "Да ладно, раз уж пришел, садись". И тоже будто бы одолжение мне большое делает. Но я все же сел. Почему я сел, потому что усмотрел, какие у него глаза были...
      - А какие? - хриплым шепотом спросил я и опять откашлялся, делая вид, что поперхнулся. Марчелло исподлобья поглядел на меня.
      - Нехорошие у него глаза были, и все, - Он не то ухмыльнулся, не то скорчил гримасу. - Такие, как вот у вас сейчас.
      - У меня? - фальшиво удивился я. - С чего бы это?
      - А это мне неизвестно, с чего, - нагловато и неприязненно сказал Марчелло.
      - Вам самому виднее, какие у вас переживания.
      - А что же дальше-то было у вас? - помолчав, спросил я.
      - Ничего не было,- раздраженно буркнул Марчелло. - Главное, хоть бы я ему какую неприятность сказал! Я просто посочувствовал, могу сказать, от всего сердца. Вспомнил, что он говорил насчет своих осложнений, и подаю ему совет, по-хорошему. "Если ты, - говорю, - из-за бабы с другом-то поссорился, то, самое лучшее, наплюйте оба на эту бабу, чтобы меж друзей не встревала". А он на меня волком посмотрел и отвернулся. Я тогда говорю: "А если с бабой у тебя всерьез пошло, то поговори с этим другом, без дураков чтобы. По такому делу и морду набить вполне законно будет!" А он как вскочит с дивана - здоровенный такой, голова под самый потолок,- я думал, он меня пришибет на месте. Но он только постоял надо мной, а лотом так грубо говорит: "Иди ты куда подальше!" И дверь, главное, настежь раскрывает, чтобы я не задерживался. Ну, я ему сказал, что думал, в двух словах, и дверью хлопнул.
      Подумаешь, хронофизика! Видел я таких ученых в гробу в белых тапочках...
      Ничего себе, к месту пришлась поговорочка! Я уж тут совсем, видно, позеленел: Марчелло даже перепугался, начал бормотать что-то насчет сердечных заболеваний. Я наспех попрощался с ним и нырнул в первый попавшийся двор.
      Линькову все это не нравится Рая-парикмахерша была беленькая, вроде Леры, но повыше и покрупнее. На Линькова она глядела с откровенным любопытством и без всякого испуга, хотя, наверное, понятия не имела, о чем с ней будет беседовать товарищ из прокуратуры.
      Но разговор получился пустой. Рая, по-видимому, не пыталась что-либо утаить, но ничего относящегося к делу Левицкого просто не знала.
      - Да, ездила на праздники за город с компанией из института, ну, из этого, где время изучают... Они пригласили, народ хороший, почему не поехать? Не одна ездила, со своим молодым человеком, его тоже пригласили. А он тоже здесь, в парикмахерской работает, он мужской мастер. Ну, гуляли по лесу, выпили немножко, танцевали. Пели много, там одна девушка с гитарой была, она хорошо поет. Роберт вот тоже хорошо поет и песен много знает. Нет, он там ни с кем не в дружбе, это его за компанию со мной пригласили... нет, ни с кем он особенно не разговаривал. Он только пел много. Насчет песен, правда, немножко поговорил с Лерой, с этой, у которой гитара. Нет, почему одна? Был с ней молодой человек из их же института, интересный такой, Аркадий. Ой, да Роберт ни с кем вообще не разговаривал, это я вам точно говорю. И с Аркадием не говорил... Нет, откуда он его может знать? Я и сама-то его впервые увидела там, за городом. А если вы Роберта в чем подозреваете, то, безусловно, зря! Он знаете какой мастер, его везде ценят,- вот, видите, в газете про него написано и портрет напечатан. Да, он интересный, все говорят. На Раджа Капура? Ой, что вы, даже ни чуточки! Усы - ну, мало ли у кого усы!
      Фотография в газете была достаточно четкой, и Линьков сам видел, что никакого сходства с Раджем Капуром у Роберта нет. Да и вообще Роберт и Рая никакого касательства к делу, по-видимому, не имеют, и время на разговор потрачено впустую. Надо еще зайти к соседке Левицкого, показать ей фотографию:
      Анна Николаевна с минуту вглядывалась в фотографию, потом поджала губы и замотала головой.
      - Не он это совсем! - убежденно заявила она.
      - Вы уверены? Снимок ведь довольно нечеткий...
      - Да чего уж! И лицо непохоже и рост. Этот вон какой верзила, одного роста с Аркадием, не видно разве? А который приходил, тот был маленький, плюгавенький такой. Нет, вы даже не сомневайтесь, это вовсе не тот...
      Все верно - Роберт на фотографии стоял рядом с Аркадием, и рост у них был одинаковый, а ведь у Аркадия - 1,87! Нет, дело ясное, эта ниточка оборвалась...
      Линьков медленно брел по проспекту Космонавтов, приближаясь и магазину "Радиотовары". Он был недоволен собой. Очень недоволен. Возможно, с точки зрения профессиональной он вел себя, в общем, правильно... хотя и это спорно, очень спорно... А как человек и, значит, как следователь, оказался не на высоте... мягко выражаясь.
      Он еще вчера понял, что не может говорить со Стружковым по-прежнему и что Стружков это отлично видит. Он и сейчас не верил в виновность Стружнрва, то есть в какое-либо злонамеренное его участие в гибели Аркадия Левицкого. Но со всех сторон ему подсовывали эту версию, а после разговора с начальством он был вынужден предпринять какие-то шаги - и сразу почувствовал, что уже не .может непринужденно и искренне беседовать со Стружковым. Именно это и было плохо, глупо, нелепо. Ну, проверил алиби, что ж, это необходимая формальность, и алиби вдобавок оказалось достаточно надежным. Зачем же после этого менять отношение и человеку? И ведь не отношение даже - в том-то и дело,- а манеру обращения! В виновность не веришь, а своим поведением даешь понять, что начал подозревать. Это же глупо, это жестоко... человек пережил тяжелое потрясение... Да и в интересах следствия нельзя было так вести себя... А уж сегодня!
      Действительно, сегодняшний разговор в институте обернулся совсем как-то неудачно. Стружков сказал, что разговаривал вчера с Лерой, а потом ходил к этому самому Раджу Капуру, он же Марчелло. Ну и что? Лера сама к нему прибежала, это естественно. "Радж Капур" - это ведь линия, которую Стружков же и вытянул на свет. И вообще он все время сам анализирует дело, вдумчиво анализирует, интересно, надо признать! Вот и надо пользоваться его помощью да благодарить за это, а не напускать на себя официальную холодность и загадочность. Линьков сморщился и замотал головой, вспомнив, какие глаза были у Бориса...
      "Чего я уж так? В конце-то концов, что я особенного сказал Стружкову? успокаивал он себя, ничуть не веря этим дешевым аргументам. - Только дал понять, что не одобряю его самостоятельные действия... и ведь очень осторожно... даже не столько словами, сколько интонацией, взглядом..."
      Марчелло сначала перепугался до смерти, зубами клацал и все допытывался: за что его?.. Линьков знал, что Борис не упоминал о смерти Аркадия, но теперь пришлось об этом сказать, а то у Марчелло мозги работали явно не в том направлении: он все насчет торговли пленками опасался.
      - То есть когда же это он умер? - изумился Марчелло, выслушав лаконичное сообщение Линькова. - Я же вчера вечером имел разговор с одним его приятелем, и ничего такого... Он от меня, выходит, скрыл?! Извиняюсь, конечно, а вы этого приятеля знаете? - Марчелло вдруг оживился и зубами клацать перестал. - Борис его зовут, такой крепкий парень, чувствуется, что спорт любит... Ну, такой он, в общем, на вид культурный, одет, правда, так себе, без особого понимания...
      Линьков выслушал эту кратную характеристику Бориса, потом сказал, что знает такого. Марчелло посоображал чуточку, потом приоткрыл дверь фанерной клетушки, исполнявшей роль директорского кабинета, выглянул в проход между ящиками и, вернувшись, доверительно наклонился к Линькову.
      - Я с вами кой о чем поделиться хочу, товарищ следователь, - хриплым полушепотом заговорил он. - Вот этот Борис, вы подтверждаете, работал совместно с Левицким, да? Теперь Левицкий вроде как убит, я так понял?
      - Не так, - разъяснил Линьков, - Ведется следствие. Причины и обстоятельства смерти Левицкого еще не установлены.
      - Так на так выходит! - с азартом сказал Марчелло. - Непонятно, да? Вот то же самое и мне непонятно, чего этот Борис крутит? Нет, ну скажите, чего?
      Ежели у тебя друг-приятель скончался, ты что можешь? Ты горевать можешь, да?
      Семью можешь утешать, поскольку у ней горе. Но не ходить выпытывать людей! И с таким подходом, видите? Словно бы и ничего, приходит, совсем о другом говорит, а сам-то!
      - Левицкий не просто умер, - сказал Линьков, - а при невыясненных обстоятельствах. Меня лично не удивляет, если его ближайший друг и сотрудник тоже пытается выяснить, что и как случилось.
      Марчелло облизал сухие темные губы. Глаза его снова стали настороженными и тревожными.
      - Это вы правильно сказали, безусловно! - вкрадчиво заговорил он. Выяснить - это, конечно, всякому хочется. Но весь вопрос - как выяснить! А у этого Бориса подход не тот! Почему не тот, сейчас все отмечу. Первое, значит, это то, что он про смерть промолчал. Это как понимать? У тебя друг скончался, да? - Марчелло произнес раскатисто: "дрруг". - А ты, похоронить его не успели, цирк устраиваешь? А второе - это я вам еще не объяснил - он про свое местожительство скрыл!
      - То есть как скрыл? - недоверчиво спросил Линьков. - Не захотел вам сообщить свой адрес, что ли?
      - А я его адресом нисколько даже не интересовался! - заявил Марчелло. А вот как было! Я это иду с ним, и заговорили мы конкретно о том самом, о чем и с Левицким в последний-то раз. И вот тут - третье! Поняли? До второго пункта, до адреса то есть, я еще дойду, но раньше - третье! Я с ним, значит, делюсь, как с человеком, что мне Левицкий сказал насчет своих осложнений с близким другом. А Борис, представляете, как услыхал про это, так зеленый стал - аж глядеть на него муторно. Я подумал: у него сердце больное... - Марчелло саркастически хмыкнул, - А выходит, что никакое тут не сердце.
      - Что же именно выходит, по-вашему? - с ледяной вежливостью спросил Линьков.
      - Как же это - что? - торжествующе сказал Марчелло. - Не сердце, значит, его забеспокоило в тот момент, а совесть! Совесть у него определенно нечистая.
      Гарантия! Что он с Левицким сделал, мне, конечно, неизвестно. Но только есть у него на совести какое-то дельце насчет Левицкого, это даже спорить не приходится. И опять же с местожительством. Значит, когда у нас этот разговор произошел, то Борис до такой степени переживать начал, что я уж думал, он на ногах не устоит. Но как я сказал насчет сердца, он сразу встряхнулся, понял, видать, что я его раскусил. И говорит, через силу так, зубы сцепивши: "Ну, я пошел!" И чуть не бегом в подворотню. А мне подозрительно стало, думаю: как же так, говорил, что живет на Березовой, а сам куда? Стал я в подворотне, курю, в щелку на воротах смотрю. Пять минут простоял, не больше, - гляжу, идет Борис. А живет он, верно, на Березовой, я уж поинтересовался, проследил...
      - Все факты, о которых вы сообщили, можно истолковать иначе, - сухо сказал Линьков. - Стружков умолчал о смерти Левицкого, чтобы не испугать вас этим известием и выведать побольше подробностей. Волноваться он мог не потому, что испытывал угрызения совести, а потому, что гибель друга выбила его из колеи. А нырнул он в чужой двор уж наверняка не для того, чтобы скрыть от вас свой адрес: да ведь вы его и не пытались узнать...
      - А зачем же тогда? - хмуро спросил Марчелло.
      Линьков встал.
      - Зачем? Ну мало ли зачем? Например, ему могло надоесть общение с вами! - небрежно сказал он, с мстительным удовлетворением глядя, как перекосились темные губы Марчелло.
      "Совсем вы что-то расклеились, товарищ Линьков, распустились, как цветочек!
      - думал он, шагая по улице. - Личные мотивы в вашем поведении явно выдвигаются на первое место в ущерб делу. Непременно вам понадобилось воспитывать этого паршивца Марчелло, а все почему: потому, что затронули Стружиова, к которому вы питаете такие сложные чувства... Вы, значит, питаете, а кто другой его трогать не моги! Ах, блюститель справедливости, страж закона!" Линьков даже замычал от презрения к себе и яростно мотнул головой.
      Он шагал, никого не видя, и вдруг остановился, словно на столб налетел:
      перед ним стояла Нина Берестова. Линьков растерянно поглядел на нее и не сразу сообразил, что находится в двух шагах от проходной института.
      - Вы к нам? - спросила Нина.
      Она опять глядела мимо него и думала о чем-то своем.
      - Да... - неловко пробормотал Линьков. - Надо кое с нем еще поговорить...
      - С кем, если не секрет? - вдруг спросила Нина.
      Линькова удивил не столько вопрос, сколько интонация и взгляд Нины. Она теперь смотрела в упор на него, смотрела не то с надеждой, не то со страхом.
      - Да вот... с Чернышевым... - пробормотал Линьков, уступая этому взгляду. - Такое впечатление, что он знает о чем-то, но почему-то не говорит...
      - Это можно сказать не только о Чернышеве! - вдруг вырвалось у Нины.
      Линьков изумленно, почти испуганно взглянул на нее. Нина побледнела, глаза ее потемнели и расширились. Какое-то мгновение они молча глядели друг на друга, потом Нина резко отвернулась.
      - Не придавайте значения тому, что я сказала! - быстро проговорила она и, не глядя на Лииькова, толкнула дверь проходной.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      С утра меня вызвал Шелест и заявил, что он-де все понимает и мне сочувствует и институту в целом тоже сочувствует, поскольку потеряли мы такого сотрудника - можно сказать, цены Левицкому не было, и вот замены ему тоже не сыщешь.
      - Но все же сыскали? - спросил я довольно-таки хамским тоном, надо признаться.
      Шелест глянул на меня, поморщился, но, видно, понял, что мне сейчас море даже не по колено, а максимум по щиколотку.
      - Ищем вот, - примирительно сказал он. -А ты что, может, рассчитываешь в одиночку управиться?
      Вопрос был чисто риторический, и я ничего не ответил, а только хмыкнул неопределенно. Больше всего мне хотелось молча встать и уйти, но я сказал, что вот, мол, никак очухаться не могу, но все же интересуюсь, кого это ко мне в лабораторию прочат. Оказалось, что Геллера из группы Сухомлина.
      Виталик Геллер, по моим наблюдениям, был парень как парень, не хуже большинства, но и не лучше. Конечно, не было у меня никаких оснований требовать себе именно такого, чтобы получше, это я все понимал да и думал сейчас в основном не о лаборатории, но все же как-то невесело мне сделалось, и я начал ныть, что не улавливаю, мол, какое отношение имеет Геллер к нашей теме и вообще - почему именно Геллер, так можно кого угодно сунуть, лишь бы место занять... Шелест послушал-послушал мое нытье и посоветовал не валять дурака.
      - Второго Левицкого мы тебе не изыщем, сам понимаешь, - сказал он сердито. - Это первое. А второе - это то, что Геллер прямо рвется с тобой работать, и парень он способный... У тебя сколько работ было опубликовано, когда ты к нам пришел? Вот видишь, четыре, а было тебе двадцать шесть лет, верно?
      Теперь смотри - у Геллера одиннадцать работ, и есть среди них очень даже толковые, а ему всего двадцать три года, он к нам прямо из университета пришел... И нечего тебе строить из себя элиту и свысока смотреть на хороших ребят!
      - Да ладно, я разве что? - пробормотал я, и вправду слегка устыдившись. - Пойти мне поговорить с Геллером, да?
      - Пойди, конечно. - Шелест с облегчением откинулся на спинку кресла.
      Я вскочил и направился к двери, но Шелест меня остановил.
      - Вот что... - сказал он, не глядя на меня. - Послезавтра в два часа...
      это... ну, похороны, ты же знаешь...Ты, надеюсь, скажешь там что-нибудь - не речь, конечно, я тоже не речь буду произносить, но как ближайший друг и соратник... Э, Борис, ты что это?
      Я, наверное, позеленел. У меня опять все перед глазами поплыло, и ноги ватные сделались. Я плюхнулся обратно в кресло, и Шелест поспешно накачал мне газировки из сифона.
      - Ты не знал, что ли? - недоумевал он. - Как же так?
      - А откуда я должен был это узнать? - осведомился я.
      - Да уж откуда-нибудь... - неопределенно ответил Шелест. - Но это все же безобразие, что мы тебе не сообщили. В первую очередь я сам виноват. Но я думал, ты даже от следователя это можешь узнать, у вас же с ним контакт...
      Вроде бы все было понятно, и не такие накладки в жизни бывают: все думали, что я знаю, а поэтому никто не сообщил. И все же...
      Вышел-то я от Шелеста вроде ничего, спокойно. Но пока дошел до своей лаборатории, настроение мое здорово изменилось.
      Дело в том, что я встретил Нину. Она не отвернулась от меня, не пробовала обойти стороной (я уж и этого, пожалуй, ожидал!), нет, она подошла, поздоровалась. Но здоровалась она вроде не со мной, а с каким-то совсем посторонним человеком. И с неприятным человеком вдобавок. Она даже глядела не на меня, а куда-то через мое плечо. А я вообще ни слова не смог сказать - стоял и смотрел на нее, и только сердце у меня начало вдруг болеть, будто по нему теркой прошлись. А Нина сказала, все так же глядя в сторону:
      - Мне нужно поговорить с тобой... сегодня, после работы...
      - Так я зайду за тобой, пойдем ко мне... - машинально, не успев подумать, сказал я по-старому.
      Нина даже дернулась слегка, это я отчетливо увидел.
      - Нет, - поспешно ответила она, - лучше прямо тут, в скверике. Ты выходи ровно в пять и подожди меня.
      Вон как, ей даже неудобно выходить со мной вместе из института! Это меня уж совсем ошеломило, я все стоял и смотрел на Нину, а она нетерпеливо пожала плечами и повторила; "Понял? В скверике, в пять часов!" Я молча кивнул, Нина ушла, и тут откуда ни возьмись появился передо мной Эдик Коновалов. Есть у нас в отделе кадров такой молодой дуб в могучей красоте и растет-цветет уже месяца три.
      Вообще-то я на Эдика даже с удовольствием всегда смотрю - красивый, зверюга, тренированный, чистенький весь такой, ухоженный, и пока не говорит, все в порядке, гомо сапиенс на высшем уровне. Но сейчас он как-то нехорошо ухмылялся и подмигивал мне, и сразу обнаружилась его обезьянья основа.
      - Сердце красавицы! - восторженно заявил Эдик, кивая вслед уходящей Нине. - Склоино к измене! И к перемене! Как ветер мая!
      - Ты чего это? - спросил я, отступив на шаг, потому что Эдик навис надо мной и слова арии громозвучным шепотом вдувал мне в ухо. - Изменил джазу ради оперной классики?
      - Труха! - Эдик обалдело уставился на меня своими незамутненными голубыми глазами. - В гробу я видел все эти оперы!
      - Я думал, у тебя новое хобби объявилось, - вяло пробормотал я. Ходишь, арии распеваешь в рабочее время.
      - Вот это, что ли, ария, про сердце красавицы? - заинтересовался Эдик. - А я думал, это блатная песенка... Воры, они, знаешь, про любовь очень впечатляюще сочиняют...
      Мне даже смеяться не захотелось: ну, что возьмешь с обезьяны! Уйти бы поскорей...
      - Ладно, - сказал я, поворачиваясь, - продолжай в том же духе, и ты далеко пойдешь!
      Но Эдик ловким маневром загородил мне дорогу и начал озабоченно хлопать себя по бедрам.
      - Спичек нет, - пожаловался он. - У тебя не найдется?
      - Не найдется, я не курю, - ответил я, тщетно пытаясь обойти Эдика.
      - Слушай, друг! - проникновенно заговорил Эдик, нацелясь на меня незажженной сигаретой. - Чего у тебя с Берестовой-то?
      - Слушай, друг, иди ты! - сказал я, разозлившись не на шутку. - Знаешь куда...
      - Да брось ты, не лезь в бутылку, я же по дружбе! - оглушительно шептал Эдик. - Я тебе же помочь хочу, я на нее влияние имею, на Берестову, ну не веришь, так потом наглядно убедишься. Ну вот, хочешь, я вас в два счета помирю? Обрисуй только вкратце, из-за чего у вас началось, и я все ликвидирую.
      - Если ты мне еще раз... - начал я, но потом сдержался и сказал только: - Не лезь ты не в свои дела, Эдик. Занимайся лучше анкетами.
      - Ну, ты все же зря так... Я к тебе по-хорошему... - обиженно заявил Эдик.
      А тут еще Чернышев... Нет, впрочем, Чернышев при первом разговоре вроде бы ничего такого не сказал. Кажется, нет. Я к нему забежал на минутку предупредить, что Линьков придет с ним поговорить в три часа. Ленечка мялся и жался, как всегда, и говорить с Линьковым ему явно не хотелось. Мне показалось, что он не прочь бы поговорить со мной, но я побоялся: вдруг Линьков обидится на меня за такое самоуправство - и разговора не поддержал.
      - П-понимаешь, Борис, - забормотал тогда Ленечка, причудливо изогнув длинную шею и внимательно разглядывая ладонь своей левой руки, понимаешь, мне говорить... ему говорить... ну, ничего я не могу сказать!
      - Ну-ну, не паникуй, - подбодрил я его. - Скажешь правду, всю правду, только правду и ничего, кроме правды. Понятно тебе?
      - П-понятно, - еле слышно пробормотал Ленечка, уткнулся в свои расчеты и вроде перестал меня замечать.
      После обеда засел я в своей лаборатории и попытался все обдумать, в том числе и причины своего сегодняшнего настроения. Линьков должен был появиться через час. Приниматься за работу поэтому не имело смысла. И я мог сидеть на табурете и мыслить сколько влезет.
      Прежде всего я понял, что со вчерашнего вечера перестал действовать. Просто ничего не делал, ни по хронофизике, ни по криминалистике. Этого, вообще-то говоря, было бы вполне достаточно для того, чтобы подпортить мне настроение при любых обстоятельствах. У меня ведь это на уровне рефлекса: в любом случае немедленно принимать решение и действовать. Хотя действую я иной раз по-дурацки и прихожу к выводу, что поторопился, а лучше бы посидеть да обдумать все как следует.
      Но уж в эти-то дни откладывать действия и спокойно обдумывать было невозможно! Вот я и мотался туда-сюда, и все, в общем-то, впустую. Один сдвиг, да и то не в мою пользу, - отношения с Линьковым испортились почему-то... Но о Линькове потом, сначала надо проанализировать результаты.
      Что и говорить, результаты пока чепуховые. Линия "человека с усиками" явно привела в тупик, ничего этот Марчелло не знает. Вернее, знает то, что косвенно подтверждает версию самоубийства... Да нет, никакое это не подтверждение! Аркадий мог относиться ко мне как угодно, мог в глаза и за глаза обзывать предателем и мерзавцем (хотя это не в его стиле), мог переживать всю историю с Ниной гораздо сильней, чем я предполагал, но он не стал бы из-за этого кончать самоубийством. Тут меня не собьешь, слишком хорошо я Аркадия знаю!
      Да, но все это еще не доказывает, что моя версия насчет эксплуатационника неверна. Ведь совсем не обязательно, чтобы Аркадий с этим человеком сдружился или вообще как-то связался именно на загородной прогулке. Он же ходил потом к Лере... а может, и не только к Лере...
      Если б у меня с Линьковым не подпортились отношения, так я бы его просто умолял не бросать эту версию, проверить все, что возможно. Ведь есть же у них там какие-то научные методы! Да я, дай мне волю, и без научных методов, пользуясь обычной логикой, кое-что смог бы выяснить.
      Я еще раз просмотрел всю "версию посетителя". И с огорчением признал, что она, в сущности, совершенно бездоказательна. Сконструирована логично, это правда, и многие факты в нее укладываются. Но полностью отсутствует мотив - я даже представить себе не могу, по какой причине кто-либо мог желать смерти Аркадия. А фактам в конце концов можно найти и другое объяснение. Аркадий умышленно затеял ссору, чтобы выгнать меня из лаборатории. А если неумышленно? Если он и в самом деле разозлился на меня, хотя бы попусту?
      Ведь он же сам не свой был весь этот день! Мог и на пустяке вдруг сорваться.
      Затем: Аркадий уходил-куда-то и при этом зачем-то запер лабораторию. Выходил он, может, потому, что живот разболелся. Зачем запер лабораторию? Не знаю.
      Но, допустим, у него там было что-то спрятано. Те же таблетки (нет, чепуха:
      таблетки он вполне мог сунуть в карман!) или, скажем, расчеты какие-то...
      Расчеты? А если все дело именно в этих расчетах? Если это их вырвали из записной книжки, а с ними и записку - возможно, даже по ошибке, второпях, вовсе не думая об этой записке и не желая ее уничтожить? Да, но какие расчеты мог вести Ариаднй отдельно от меня? С кем и над чем он мог работать и почему делал это в полнейшей тайне? Оставим пока эксплуатационника - пусть это будет кто угодно или даже никто другой, кроме самого Аркадия... Все равно - какие расчеты, какая тема, почему тайком ото всех? Непонятно! Может, именно здесь надо искать разгадку, может, мы зря забываем о специфике нашей работы?
      Тут какая-то тень мысли на сверхзвуковой скорости промчалась сквозь мои мозги, я не успел ее поймать и только ощутил смутную тревогу. Специфика работы... расчеты... что же это такое мне пришло в голову... прошло сквозь голову... Надо бы попросить у Линькова хоть на часок записную книжку Аркадия: может, там еще где-нибуць есть "посторонние" расчеты. Да ведь не даст Линьков теперь, надо было мне сразу попросить... Еще у Шелеста спросить можно, - вдруг он что-нибудь знает.
      Я пошел к Шелесту и спросил, не знает ли он, накую работу и с нем вел Левицкий за последнее время, кроме нашей с ним совместной. Шелест очень удивился, сказал, что он ни о чем таком не слыхал. Я тогда объяснил, что работа могла вестись даже и секретно. Шелест уставился на меня, недоумевая, но потом, видимо, что-то вспомнил и задумался. В конце концов он сообщил, что проходил как-то вечером, с неделю назад, мимо нашей лаборатории и видит:
      свет горит; он было толкнул дверь, дверь заперта. Часов в десять это было.
      Он подумал, конечно, что мы ушли оба, а свет забыли выключить, но на проходной ему сказали, что Левицкий еще в институте.
      - А Аркадий потом что сказал на эту тему? - спросил я.
      - Да не спрашивал я его... Чего спрашивать-то, мало ли кто в институте по вечерам засиживается...
      - И дверь запирает? - перебил я.
      - Дверь? Что ж, может, кто и запирает, я не проверял. А вы, что ли, никогда не запирали? Ну, не знаю. И вообще я этот случай только потому припомнил, что ты спрашивать начал, вот мне и показалось немного странно, задним числом... А, собственно, все это чепуха и ни о чем не говорит.
      Я не стал спорить и ушел. Значит, Аркадий и раньше запирал дверь, когда уходил... Куда же он все-таки уходил? Получается вроде таи, что он к кому-то бегал, а в нашей лаборатории никто не бывал. В десять вечера, сказал Шелест.
      Неужели он бегал в это время к эксплуатацнонникам? Там вахтер стоит, не пропустил бы... Да, но если этот загадочный компаньон Аркадия сам вышел и уговорил вахтера?.. Они с Аркадием созвонились, он и вышел встречать... Но такой случай вахтер должен запомнить... Надо только уточнить, когда это было и кто дежурил у того корпуса... "Сам проверю, при помощи Леры, не буду просить Линькова", - решил я, и это меня немного успокоило. Ненадолго, впрочем, - появился Линьков, и сразу мне стало муторно.
      Он пришел спокойный, подтянутый, и от его ледяной вежливости у меня прямо-таки сердце заныло, как больной зуб от холодной воды. Но я решил не поддаваться, и когда Линьков осведомился:
      "Что новенького?" - я сейчас же выложил ему все свои соображения. Заодно рассказал о беседе с Шелестом. Линьков выслушал меня с непроницаемым видом, после чего старательно протер очки и сказал, что все это он примет к сведению.
      - А вы не считаете, что мне было бы полезно ознакомиться с записной книжкой Левицкого? - с мрачным упорством спросил я.
      - Возможно, возможно, - согласился Линьков. - Но я должен буду согласовать это с начальством. А пока мне надо бы поговорить с Чернышевым - надеюсь, он не исчезнет снова...
      - Нет, он у себя, я нарочно зашел его предупредить.
      Линьков быстро глянул на меня, чуть сощурив ослепительно-голубые глаза.
      - Нарочно зашли предупредить? - со странной интонацией повторил он. - Я вам, разумеется, весьма благодарен за помощь...
      От этой реплики я совсем скис, но потом меня злость разобрала. Чего он, в самом-то деле! Имитируя манеру Ликькова, я заговорил медленно и с холодной вежливостью:
      - Разрешите вам напомнить, Александр Григорьевич: не далее как вчера вы сообщили, что будете мне весьма обязаны, если я предварительно поговорю с Чернышевым. Не кажется ли вам, что было бы правильней, если б вы своевременно и открыто известили меня о перемене в ваших чувствах по этому поводу?
      Удар попал в цель: Линьков даже покраснел слегка и принялся протирать очки.
      А потом сказал совсем иным, человеческим тоном:
      - Да вы не обращайте внимания, устал я, видимо, и дело уж очень путаное...
      Так что же вам сказал Чернышев?
      - Ну, знаете, Александр Григорьевич, - ответил я тоже посвободней, хоть вы и не извещали меня о перемене в ваших чувствах, но я эту перемену заметил. И потому не решился сепаратно беседовать с Чернышевым.
      Линьков усмехнулся, все еще сконфуженно, и встал.
      - Пойдемте, что ли, к нему, - сказал он вполне дружелюбно. - Посмотрим, что и как...
      Ленечка Чернышев был вполне в своем репертуаре и даже чуточку переигрывал, на мой взгляд. Он таи ужаснулся, когда увидел нас с Линьковым, что у него все лицо переносилось: рот поехал в одну сторону, а глаза и нос - совсем в другую. И вообще Ленечка заметался, будто удрать хотел, даже на открытое окно с большим вниманием поглядел.
      - Ну, Чернышев, кончай цирк, разговарнвать будем, - сказал я умышленно грубым тоном, чтобы привести Леню в чувство. - Ты сиди, сиди, и мы сядем.
      Вообще будь как дома и помни, что никто из нас не кусается.
      Ленечка вытаращил на меня светлые, с сумасшедшинкой глаза, но ничего не сказал. Мы уселись на табуреты, и Линьков начал спрашивать. Добился он толку не скоро, но все же добился.
      Чернышев, оказывается, кое-что видел и слышал в тот вечер. И не так уж мало!
      А именно, он шел к своей лаборатории мимо "нашего" коридорчика, - мы с Аркадием его так называли, там только наша лаборатория и есть. Это и не коридорчик даже, а, скорее, выход к боковой лестнице, и он совсем короткий, метров десять. Так вот, когда Чернышев проходил мимо нашего коридорчика, он увидел, что Аркадий подошел к своей двери со стороны боковой лестницы.
      - Это когда было-то? - не удержавшись, спросил я.
      Ленечка точно не помнил, но предположил, что где-то вскоре после пяти. Ну, это совпадало: Аркадий в четверть шестого встретился на лестнице с Ниной, а потом, естественно, пошел к лаборатории и был там, видимо, в 17.20 или чуть позже. Ленечка давно хотел объясниться с Аркадием и решил, что сейчас, пожалуй, вполне подходящий момент для этого; но пока он топтался на месте, Аркадий достал из кармана ключ н сунул его в замочную скважину. Тут Ленечка рванулся к нашей лаборатории со всей доступной ему скоростью.
      - А он вас не видел? - спросил Линьков.
      - Нет, я точно знаю, я чувствую, что не видел, - заявил Ленечка.
      Линьков спросил, что же было дальше. А дальше-то, оказывается, и начиналось самое удивительное и непонятное. Чернышев решительно утверждал, что в запертой лаборатории кто-то сидел! Он этого человека не видел, но слышал его голос. Точнее, слышал два голоса. Когда он подошел к лаборатории. Аркадий успел войти внутрь и прикрыть за собой дверь. Но он еще не захлопнул дверь, а стоял на пороге и держался за ручку - Чернышев его даже видел. И говорил с нем-то...
      - О чем же он говорил? - спросил Линьков.
      - Да так, ни о чем... - мучительно морщась, сказал Ленечка. - Но все равно, я очень удивился... То есть я потом удивился, а сначала просто ушел... Ну, увидел, что разговора с Левицким не получилось, и ушел к себе...
      понимаете...
      - Понимаю, - дружелюбно сказал Линьков. - Но все же не можете ли вы повторить, что они говорили?
      Ленечку повело куда-то вбок, он изогнулся так, что я уж хотел его поддержать: испугался, как бы не свалился с табурета. Но он ухватил себя за ногу где-то в области щиколотки, чуть ли не в узел завязался - и ничего, удержал равновесие.
      - Они говорили... - медленно забормотал он, не выпуская из руки щиколотку и глядя на нас снизу вверх, - Левицкий говорил... Он сказал: "Ну, привет! Ты вроде не передумал?" А другой ответил: "Нет. И ты, по-моему, тоже".
      - Что - тоже? - не понял Линьков.
      - Тоже не передумал, - добросовестно объяснил Ленечка.
      - А насчет чего? - поддавшись, видимо, на его уверенную интонацию, спросил Линьков.
      - Не знаю... они не сказали... - так же добросовестно ответил Ленечка.
      Тут он отпустил щиколотку на волю, выпрямился и вздохнул с облегчением.
      - Ну, а дальше? - поощрил его Линьков.
      - Дальше... ничего дальше... - забормотал Ленечка. - Левицкий захлопнул дверь, а я пошел к себе в лабораторию... и все:
      Это было не все. Я чувствовал, что Чернышев еще чего-то не рассказал. И Линьков тоже явно это чувствовал, но пока не настаивал на продолжении, а пытался выяснить, чей же был второй голос.
      - Не знаю, - сказал Ленечка, и я видел, что он не врет.
      - Ну, какой он, опишите, постарайтесь! Низкий, высокий, звонкий, глухой?
      Может, какие-то особые приметы? Например, говорил с акцентом, шепелявил, хрипел?
      - Нет... - Ленечка уныло покачал головой. - Нет... акцента не было, и вообще ничего такого...
      - Чернышев, ну ты иначе скажи, - вмешался я. - На чей голос это было похоже:
      например, на голос товарища Линькова похоже?
      - Нет... - забормотал Ленечка и начал багроветь, медленно и неудержимо. - Не похоже... Другой совсем.
      - А на мой голос? - спросил я.
      Ленечка посмотрел на меня с ужасом: он сделался весь малиновый, до самых корней светлых волос.
      - Нет, нет! - отчаянно запротестовал он. - Не твой голос! Он совсем на голос Левицкого был похож, а не на твой!
      - На Левицкого? - с интересом переспросил Линьков, - Так, может, это Левицкий сам с собой и разговаривал?
      Ленечка открыл рот, потом закрыл рот, а заодно и глаза. Он сидел так, изо всех сил жмурясь и хмурясь, минуты две, а потом открыл глаза и заявил, что нет, Левицкий не сам с собой разговаривал, там кто-то был.
      - А вы подумайте еще немножко, - ласково посоветовал Линьков. - Кто же мог сидеть в запертой лаборатории и говорить голосом Левицкого? Ведь бывает, что люди разговаривают сами с собой.
      Ленечка согласился, что это бывает, но упорно утверждал, что Левицкий говорил не с собой, а с кем-то другим.
      Я просто не знал, что думать. Рассказ Чернышева выглядел ужасно нелепо, это правда, но я знал, что Ленечка ничего не будет выдумывать. Промолчать - это он может сколько угодно, а сочинять не будет. А если он не сочинил этот обмен фразами, то с самим собой действттельно так не разгоаривают: "Ну, привет! Ты вроде не передумал?- Нет. И ты, по-моему, тоже". Но с кем вообще и о чем мог Аркадий так говорить? И почему этот "кто-то" сидел в запертой лаборатории? А кроме того... ведь Аркадий сказал: "Ну, привет!" То есть вроде как поздоровался. Значит, он раньше не видел этого человека - значит, тот появился, пока Аркадий куда-то ходил... за эти 15-20 минут проник в запертую лабораторию, опять заперся там и сидел, дожидаясь Аркадия. И Аркадий не удивился... Во всяком случае, не очень удивился его появлению в запертой лаборатории... Констатировал только, что тот, дескать, не передумал... Значит, был у них уговор! Поэтому Аркадий и торопился меня выставить... Но куда же он ходил? Где тут логика? Почему он не стал дожидаться своего гостя, если знал, что тот явится сразу после пяти? Мог ведь кто-нибудь увидеть, что дверь нашей лаборатории после конца рабочего дня открывает ключом кто-то посторонний... Ну, пусть даже сотрудник института, но не Аркадий и не я - Подошли бы, конечно, поинтересовались, что да как... Эх, жаль, никто не увидел!
      Не знаю, что думал Линьков обо всем этом, но он вдруг сказал Чернышеву, ласково улыбаясь:
      - Все это очень интересно. Только почему вы не договариваете?
      Ленечка дернулся и всхлипнул, но ничего не сказал, а только с ужасом посмотрел сначала на Линькова, потом на меня.
      - Ну, говорите, чего же вы! - убеждал его Линьков. - Вы снова вышли из своей лаборатории и свернули в этот коридорчик...
      - Нет-нет! - с облегчением возразил Ленечка, - Никуда я больше не выходил...
      - До которого же часа вы работали в этот вечер?
      - До одиннадцати... до без пяти одиннадцать.
      - Понятно! - сказал Линьков. - Значит, без пяти одиннадцать вы вышли из лаборатории и, проходя мимо коридорчика, увидели...
      На второй раз Линьков угадал: Ленечка с величайшей неохотой признался, что видел, как из нашей лаборатории вышел человек и направился к боковой лестнице. Линьков спросил, узнал ли он этого человека. Ленечка почти крикнул, что нет, не узнал он, не разглядел даже толком.
      - А, может, это был Левицкий? - спросил Линьков.
      - Нет, нет, точно не Левицкий! - опять выкрикнул Ленечка.
      Вот тут он не врал. Не только потому, что Аркадий и не мог уже ходить в это время... он был без сознания, при смерти... но просто я чувствовал, когда Леня правду говорит.
      - У вас близорукость, может быть? - поинтересовался Линьков.
      - Н-нет... я... у меня нормальное зрение...
      - Как же вы могли тогда не узнать человека на расстоянии пяти-шести метров?
      - спросил Линьков. - Ведь коридорчик-то совсем маленький, а дверь лаборатории почти посредине...
      Леня долго мялся и вздыхал, а потом заявил, что он видел только спину этого человека. Я ему опять не поверил: да он ведь и сам сказал сначала, что видел, как человек этот выходил из лаборатории. Значит, он обязательно видел его лицо, ну по крайней мере в профиль.
      Линьков, конечно, тоже не поверил ему, но почему-то не стал больше спрашивать. Посоветовал только Ленечке хорошенько все припомнить, а потом глянул на часы и сказал, что ему пора.
      Пока мы шли по коридору, он спросил меня, какого я мнения обо всей этой истории, но когда я начал излагать свои соображения, он явно думал о чем-то другом и меня почти не слушал. У поворота в наш коридорчик он попрощался со мной и торопливо зашагал к центральной лестнице. Я поглядел ему вслед и поплелся в свою лабораторию. Впрочем, не успев даже дойти до двери, я сообразил, что мне полезно сейчас посидеть наедине с собственной персоной и дать задание своим серым клеточкам, как говорит Эркюль Пуаро, пускай мозги перерабатывают полученную информацию, а потом посмотрим, что из этого получится.
      "Итак, - сказал я себе, усевшись за свой стол и раскрыв записную книжку, - для начала следует оценить информацию, полученную от Чернышева, как доброкачественную - в целом. Имеется одно явно ложное утверждение: что он не узнал человека, выходившего из нашей лаборатории. Но когда Ленечка врет, это видно невооруженным глазом... Возможны также умолчания сознательные или невольные. Но что сказано, то сказано добросовестно и с довольно высокой степенью точности: при всей своей внешней неприспособленности и неуклюжести Ленечка очень четко воспринимает и оценивает факты, я это наблюдал не однажды. Значит, все нелепости и противоречия, которые так поражают в его рассказе, имеют свое объяснение, а мы этого объяснения не можем найти только из-за нехватки информации... Ну, попробуем пока проанализировать новые факты и сообразовать их с прежними.
      Значит, первое и основное: "версия посетителя" впервые подтвердилась прямо и недвусмысленно: в нашей лаборатории в тот вечер был кто-то, кроме Аркадия!
      Зато мой отлично сконструированный вариант с "эксплуатационником" теперь, пожалуй, рассыпается... Во-первых, куда бы ни ходил Аркадий, посетитель ждал его в нашей лаборатории. Во-вторых, Ленечка наверняка не дружит ни с кем из эксплуатационников - он даже из наших-то мало с нем общается, - а он явно видел кого-то хорошо знакомого и неумело пытался защитить его своей ложью.
      Но кого, елки зеленые? Одну примету он, впрочем, назвал: голос у этого человека очень похож на голос Аркадия... Тут я терпеливо перебрал весь узкий круг, с которым у Чернышева были хоть какие-то связи, кроме самого факта совместной работы в институте, и постарался припомнить, как они говорят. Но ничего даже отдаленно похожего я не вспомнил. У Аркадия голос вообще ведь очень характерный... Такой звучный, баритонального тембра, с легкой хрипотцой... Впрочем, даже не в голосе дело, а в манере говорить, в этой насмешливо-высокомерной растяжечке,которая иногда злила меня, казалась пижонской, нарочитой: Нет, совершенно не помню, чтобы кто-нибудь разговаривал хоть отчасти похоже на Аркадия...
      Да, но вот ведь что... В этой истории мог участвовать не один человек!
      Во-первых, мог все же существовать "эксплуатационник" из моей версии, то есть человек, к которому Аркадий пошел в пять часов и который угостил его питьем со снотворным, а сам преспокойно ушел из института. Во-вторых, возможно, что в начале шестого в нашей лаборатории был один человек, а в одиннадцать часов - совсем другой. Такое предположение можно сделать хотя бы на том основании, что Чернышев хорошо знает того, кто выходил из лаборатории, и отказывается говорить о нем, а в то же время он ничуть не пытается оберечь того, чей голос слышал из коридора, и действительно, по-видимому, не знает его...
      Однако же, что за карусель получается! Не институт, а проходной двор какой-то! Ходят, приходят, проходят сквозь запертые двери, как призраки...
      уходят тоже, как призраки, раз вахтер их не видел... Да, в самом деле, куда же они оба девались, если вахтер их не заметил? Первый, допустим, мог пробыть у Аркадия совсем недолго, минут десять - пятнадцать, и уйти еще в общем потоке, не будучи замеченным. Но вот второй! Либо он был в институте до одиннадцати, либо вернулся туда вечером. Во всяком случае, он минимум один раз должен был показаться в проходной в неурочное время. А вахтер утверждает, что в тот вечер в институте оставались только двое: Левицкий и Чернышев...
      Дальше: что может означать этот загадочный обмен фразами? Фразы, собственно, крайне общие и банальные, их можно применить к явлениям любого порядка.
      Например: люди уговорились пойти в ресторан... или на рыбалку... Да, но кто же станет из-за разговора о ресторане или о рыбалке лезть со своим ключом в чужую лабораторию и сидеть там взаперти, ожидая хозяина? Не та обстановка! И финал не тот, главное... Тогда что же? "Не передумал ли ты отравиться?" Бред собачий!
      Нет, фактов решительно недостает ни для какой версии! И вообще дело такое запутанное, что надо бы мне самому посидеть в тот вечер в нашем техническом отсеке и послушать, кто говорит, что говорит. Тогда бы я все распутал и спас бы Аркадия...
      Тут опять что-то промелькнуло в моем мозгу, стремительно и неудержимо...
      какая-то слепящая вспышка в туманной оболочке... И я опять ничего не поймал, а только прижмурился покрепче, будто она через глаза убегала...
      В общем, я понял, что на данном уровне ничего больше не выжму из своих серых клеточек, и решил пойти к Чернышеву за добавочной информацией. "Мне-то Ленечка откроется! - подбадривал я себя.- Это он при Линькове говорить не хотел!"
      Я дошел до конца коридорчика и только хотел повернуть налево, к лаборатории Чернышева, как вдруг увидел, что оттуда выходит Линьков. Меня как горячим паром всего обдало, я хотел удрать, но не мог, да и поздно было. Линьков меня сразу заметил. Я видел, что он смутился. Но он прошел мимо меня, на ходу задергивая застежку-"молнию" своей разбухшей папки, небрежно кивнул мне, а я все стоял, будто прирос к полу.
      Значит, он нарочно отделался от меня, чтобы наедине расспросить Чернышева?
      Вот до чего он мне не доверяет теперь! Нет... не то! Почему же он сначала преспокойно расспрашивал при мне, а потом не захотел? Догадался, кого назовет Чернышев?
      Возможно... однако не понимаю, почему именно мне нельзя об этом знать...
      Нет, что касается Линькова, это понятно: я не сотрудник прокуратуры, и даже если б он мне полностью доверял... Но Чернышев, Ленечка Чернышев! Я вдруг сообразил, что Ленечка не зря глядел на меня с таким ужасом: он, видимо, считал, что тайна, которую я из него пытаюсь вытянуть при содействии следователя, должна строго сохраняться в моих же собственных интересах, и он не понимал, почему я так странно веду себя... то есть он был уверен, что я знаю, кто вышел из нашей лаборатории в одиннадцать вечера! Но тогда...
      тогда... Я даже простонал от внезапного болезненного озарения. Тогда речь может идти только об одном человеке - о Нине! Идея бредовая, конечно, но в этой истории все граничит с бредом, и чем безумней идея, тем она, может быть, правильней...
      Я вернулся в лабораторию, чтобы обдумать все это до разговора с Чернышевым.
      Ленечка, по идее, сам должен прийти ко мне сейчас и все изложить со всей прямотой. А я пока подумаю...
      Нина! Может, потому она и ведет себя таи странно? Тут я запнулся. Поведение Нины в эту концепцию как-то не очень укладывается... и не сразу ведь она...
      Но я решил в это пока не вдумываться, поскольку поведение Чернышева могло иметь только одно, именно это значение.
      Хорошо, допустим, Нина. Не в том смысле, что она причастна к смерти Аркадия - это даже в рабочую гипотезу не лезет! И вообще она ушла из института вместе с другими девушками из расчетного отдела и сидела с ними в кино, так что алиби у нее железное... Да, но на более поздние часы у нее, возможно, нет алиби... Сеанс начинался в 19.10, две серии, ну, это часа три, может, и чуть побольше, фильм зарубежный... Значит, вышли они из кино в одиннадцатом часу, даже в половине одиннадцатого. Нине домой идти примерно мимо института... крюк небольшой... Допустим, она решила позвонить мне: я ведь сказал, что допоздна буду в лаборатории... Нет, Аркадий ей сказал ведь, что я ушел из института... и дверь лаборатории была заперта... Зачем же она звонила? А если она именно с Аркадием хотела поговорить? О чем? Допустим, я могу и не знать, о чем... Аркадий ей ответить уже не мог, он был без сознания... Ответил тот, с похожим голосом... Он так все время и сидел там, значит? Странно... но допустим. Ему показалось выгодно заманить Нину в институт, навлечь на нее подозрения, запутать дело... Теперь- как Нина попала в институт? Неужели вахтер ее не запомнил? Ну, ладно, это мы потом выясним. Как-то, значит, попала. Пришла она в лабораторию и... Тут я глянул на часы - и ужаснулся: без пяти пять, мне пора идти, а Ленечка все не приходит да не приходит... Ну, что ж, тогда я сам по дороге загляну и нему.
      На него нельзя обижаться, - это существо сложное и высокоспециализированное...
      Лаборатория Чернышева была заперта. Я подергал дверь, даже постучал тихонько. Посмотрел на часы - 17.00. Ленечка, который днюет и ночует в своей лаборатории, ушел раньше времени. Избегает встречи со мной! Почему? Линьков запретил? Возможно. Очень возможно... Но это значит, что Линьков всерьез подозревает Нину? Нелепость, он же умный человек!
      Я не заметил, как дошел до скверика. Есть такой скверик поблизости от института, на углу. Маленький, но очень тенистый и уютный. Мы туда в обеденный перерыв ходим посидеть.
      Только я уселся на скамейку, появилась Нина. У меня даже сердце защемило от жалости: какая она бледная, и глаза печальные. Ничего, сейчас мы поговорим с ней по-хорошему, она мне все расскажет, и мы вместе что-нибудь придумаем.
      Только надо ее сразу подбодрить. А то вот она и на скамейку садится как-то боком и от меня отодвигается... Бедная девочка! Я почувствовал себя сильным и надежным, этакой несокрушимой опорой бытия.
      - Нин, ты, главное, не волнуйся, - сказал я максимально задушевным тоном и погладил ее руку. - Мы же с тобой друзья, мы всегда поймем друг друга, если что...
      Нина медленно и как-то странно посмотрела на меня.
      - Да? Ты в этом так уверен? - с горечью произнесла она.
      - Что касается себя, безусловно! - заявил я. - Но ты, видимо, не веришь в это и потому как-то... ну. нервничаешь...
      Нина опять уставилась на меня широко раскрытыми немигающими глазами - и вдруг я понял, что она разглядывает меня с недоумением и ужасом... совсем как Ленечка Чернышев, когда мы сегодня пришли к нему с Линьковым. Мне сразу сделалось неуютно и тоскливо.
      - Нина, ты что так смотришь? - не выдержав, спросил я.
      - Ты не знаешь, почему? - Нина опустила голову и начала теребить ремешок сумки.- Что ж, если не знаешь, то... - Она долго молчала, потом спросила каким-то неестественным, сдавленным голосом: - Ас какой это стати ты именно сейчас заговорил о доверии и взаимопонимании?
      - Ну... вообще... - Я совсем растерялся и не знал, что сказать. - Мне показалось, что ты... что у тебя на душе что-то есть... И потом вот с Чернышевым я говорил сегодня...
      - С Чернышевым? - быстро спросила Нина и опять замолчала, что-то обдумывая.
      - Да, Чернышев ведь был в тот вечер в институте... Он... он видел? выкрикнула вдруг она. - Ну, говори, что ж ты молчишь! Он видел?!
      - Да... - нерешительно ответил я. - Видел...
      Нина глубоко вздохнула.
      - Тогда чего же ты не понимаешь? - почти спокойно спросила она.
      Во время этого странного разговора мне в основном казалось, что я вообще ничего не понимаю. Даже если моя гипотеза ошибочна и Нина не была тогда в лаборатории, то почему она смотрит на меня так, будто я ее обвиняю в убийстве и волоку в милицию?
      - Нина, - сказал я решительно. - Давай говорить прямо! Чернышев сказал, что он видел в тот вечер, в 11 часов, как из нашей лаборатории кто-то выходил.
      Но он уверял меня и Линькова, что не узнал этого человека. По-моему, он просто не хотел сказать правду. Он почему-то хотел защитить этого человека.
      - Тебя это, кажется, удивляет? - с горькой иронией спросила Нина.
      Я посмотрел на нее. Она сидела, слегка откинувшись на спинку скамейки и запрокинув голову, и опять меня поразило, до чего Нина красивая. Классически красивая, хотя и вполне современная с виду. Но вот, например, профиль - удивительно чистые, чеканные очертания, для современной красавицы вовсе не обязательно... Нет, что удивляться Чернышеву - есть же у него глаза! Не говоря уж о том, что он вообще типичный интеллигент, создание совестливое, и ему глубоко неприятно подставлять под удар своих знакомых, а тем более женщин...
      - Нет, ничуть меня это не удивляет, - ласково сказал я, - Ведь я догадался, кого он видел...
      - Очень трудно было догадаться? - почему-то с явной насмешкой спросила Нина.
      - Ну... как тебе сказать? - осторожно заговорил я. - Вообще-то... я этого никак не ожидал... и ты до сих пор ничего мне не сказала... я не могу понять, почему...
      - А Чернышев и меня, что ли, видел? - недоверчиво спросила Нина. Глазастый какой оказался, никогда бы не подумала...
      Она говорила теперь удивительно спокойно, с грустным юмором. Я совсем сбился с толку. Если Нину не очень-то волнует, что Чернышев ее видел... "И меня, что ли, видел?" и ее... а кого же еще?
      - Нина, а кто с тобой был? - осторожно спросил я.
      - Со мной? Да никого не было... к счастью! - с удивлением отозвалась Нина. - Только еще и не хватало, чтобы вся компания видела... Я уж хоть тому радовалась, что случайно одна пошла...
      Нет, сплошные какие-то шарады и ребусы! Если Нине зачем-то и понадобилось в такую неурочную пору видеть Аркадия, то уж наверняка не для решения производственных или профсоюзных вопросов... и не для трепа в компании... К чему же эти разговоры, что она только случайно пошла туда одна?
      - Ниночка, я, наверное, чего-то не понимаю. - Я старался говорить спокойно и ласково. - Прежде всего: о чем ты хотела говорить с Аркадием? Ты извини, может быть, это неделикатный вопрос, но, понимаешь, такие обстоятельства...
      Нина нетерпеливо пожала плечами.
      - Я тоже, наверное, чего-то не понимаю, - сухо сказала она. - Ты думаешь, я что-то скрыла от тебя? Нет, я совершенно точно передала мой с ним разговор...
      - Я не про тот разговор... - уныло пробормотал я, чувствуя, что все больше запутываюсь.
      - А про какой же еще? - удивилась Нина. - Слушай, Борис, вот тебя я действительно не понимаю. Я пришла с тобой серьезно поговорить, ты знаешь, о чем. А ты вместо этого крутишь, какие-то нелепые намеки делаешь... Ведь никуда же не денешься, говорить нам надо. Можешь быть уверен, что мне об этом говорить очень трудно... наверное, не легче, чем тебе...
      Я в отчаянии покачал головой. Сплошной туман и мрак!
      - Мы о чем говорим-то, Нина? О том вечере двадцатого мая, верно?
      - О чем же еще? - с презрительным удивлением отозвалась Нина.
      - Ну вот... Ты прямо из кино пошла к институту, верно? И по дороге позвонила в лабораторию? Примерно в половине одиннадцатого?
      - Да... - неохотно подтвердила Нина, не глядя на меня.
      - А кто тебе ответил?
      - Никто. Но я звонила из автомата на углу Гоголевской, так что все равно пошла к институту.
      - Как все равно? - удивился я. - Зачем же тебе было идти, раз никто не ответил?
      Нина помолчала, глядя на меня как-то странно.
      - Я понимаю, - сказала она наконец, - тебя больше устроило бы, если б я пошла по другой улице... Но уж так получилось, что поделаешь... не повезло тебе...
      Она вдруг резко отвернулась и достала из сумки носовой платок. Я с изумлением и страхом увидел, что она осторожно прикладывает уголок платка то к одному, то к другому глазу, а плечи ее слегка вздрагивают. Я вообще ужасно боюсь слез! А что Нина может плакать, я бы и не поверил никогда.
      - Нин, родной, да не плачь ты! - жалобно заговорил я. - А то я и сам разревусь! Ну, Нин, Лин-Лин, очень тебя прошу!
      Я обнял Нину за плечи и осторожно повернул лицом к себе.
      - Все же ты - чудо природы! - с восхищением сказал я. - Первый раз в жизни вижу девушку, которой даже слезы к лицу!
      И тут Нина расплакалась по-настоящему! Она уткнулась лицом мне в грудь, и вся затряслась от рыданий.
      - Боря, Боря! - прерывисто говорила она, глотая слезы, - Я совершенно ничего не понимаю! Я не могу поверить, что это ты так ведешь себя... это так на тебя непохоже!
      Я совсем обалдел, слова не мог выговорить.
      - Я никогда не поверила бы, никогда, никому, ни за что! - говорила Нина сквозь слезы. - Если б ты сам не сказал.
      - Да что же я такое сказал? - с трудом выговорил я.
      - Ты же знаешь! - Нина выпрямилась и начала старательно вытирать слезы; теперь она не выглядела красивой: лицо осунулось, глаза набрякли и покраснели... - С самого начала - и теперь... молчание, ложь, какие-то нелепые выкрутасы... Боря, ну скажи мне, что случилось? Что с тобой случилось?! - Она схватила меня за руки и глядела мне прямо в глаза, напряженно, ожидающе.
      Я безнадежно пожал плечами.
      - Ниночка, ну поверь мне: я даже догадаться не могу, о чем ты говоришь и в чем меня упрекаешь. Я только знаю, что перед тобой ни в чем не виноват...
      - Ты, должно быть, с ума сошел! - тихо, с ужасом сказала Нина. - Ведь ты же видишь, что я знаю... хоть теперь-то перестань ломать комедию... это же нелепо, недостойно, зачем ты так? Да что бы ты ни сделал, я...
      Всей этой бредятины было для меня слишком много, и я от обалдения вдруг перешел к полнейшему спокойствию.
      - Нина, хватит намеков и недомолвок, - сказал я трезво. - Так мы только измучаем друг друга и ни к чему не придем. Ответь мне только на один вопрос:
      в лаборатории был кто-нибудь... ну, кроме Аркадия, конечно?
      Нина. тоже перестала плакать и ответила мне совершенно спокойно, с оттенком презрения:
      - Конечно, был! Уж ты-то знаешь, что был!
      - Подожди, Нина, не торопись, - попросил я. - Допусти все же, что я не знаю.
      Можешь ты мне совершенно серьезно и спокойно ответить: кто это был? Кого ты видела?
      - Могу. Если ты хочешь, могу, -печально и безнадежно сказала Нина. Пожалуйста!
      - Так кто же? - настаивал я.
      - Ты! Ты сам, - четко ответила Нина. - Ты хочешь сказать, что не знал этого?
      У меня все поплыло перед глазами, но я держался.
      - Ниночка, подожди. Спокойно. Я там не был. Я был весь вечер в библиотеке, я же тебе говорил.
      - Да, ты мне говорил...
      - Ну вот. Зачем же ты говоришь, что я был в лаборатории? Кто тебе это сказал? Кого ты там видела? - монотонно спрашивал я.
      - Борис, ну зачем все это... Никто мне ничего не говорил о тебе, и никого я больше там не видела. Только тебя.
      - Ниночка, успокойся. Ну, пойми, что это невозможно. Где именно ты меня видела?
      - У окна, конечно...
      - Почему же - конечно? И ты со мной говорила? Я тебе отвечал? Ты слышала именно мой голос?
      Вопросы я задавал нелепые, но и вся ситуация была трагически нелепой. А у меня вдруг мелькнула идиотская мысль, что если тот человек по голосу похож на Аркадия, то по внешности, может быть, на меня...
      - Перестань, Борис, - уже без гнева, совсем устало проговорила Нина. Ну, как я могла с тобой говорить, что за нелепые вопросы! Я даже окликнуть тебя не решилась, неудобно было...
      - Почему неудобно? - тупо спросил я. Это бытовое, будничное словечко, совершенно не применимое и ситуации, ошеломило меня.
      - Потому что ночью орать через всю улицу действительно неудобно... без выражения произнесла Нина.
      - Какая улица? При чем тут улица? - почти закричал я, опять потеряв равновесие. - Ты же меня видела где? В лаборатории?
      Нина говорила все так же безжизненно и равнодушно:
      - Да, я тебя видела в лаборатории. Ты стоял у окна.
      - А улица тут при чем?
      - При том, что я была на улице, - матовым, бесцветным голосом сказала Нина.
      - Я проходила мимо института и с той стороны улицы увидела тебя в окне лаборатории.
      Я уставился на нее, ничего не понимая.
      - А в лаборатории ты вообще, что ли, не была?
      - Конечно, вообще не была. Не задавай нелепых вопросов.
      Я помотал головой, силясь хоть что-нибудь сообразить.
      - А ты уверена, что видела именно меня?
      - Уверена. Сначала ты стоял в профиль, а потом глянул в окно, и на твое лицо упал свет фонаря. Я тебя ясно видела.
      Я уже просто не знал, что делать и что говорить. Сидел, тупо глазел, как Нина пудрится и поправляет волосы, и только отдувался, словно спринтер после проигранного забега.
      Нина сунула пудреницу в сумку и встала.
      - Я понимаю, что тебе уже нечего сказать, - с презрительным сочувствием проговорила она.
      Сказать мне действительно было нечего. Я повторял только одно: "Я там не был. Я там не был". Но это я говорил про себя и для себя: я уж и сам начал что-то путаться, где я был, а где не был. Для Нины я не мог найти слов и поэтому уцепился за первые попавшиеся.
      - Нина! Ну поверь ты мне! - сказал я. - Это... это обман под маской истины!
      - Лунный камень, - неприятно улыбаясь, ответила Нина.
      - Какой камень? - Я уже не удивлялся.
      - Роман Уилки Коллинза "Лунный камень". Эти слова говорит Фрэнк своей Рэйчел. Может быть, ты тоже наглотался опия и в лабораторию попал в состоянии транса?
      Уилни Коллинз меня, признаться, дорезал. Я еще и плагиатор, оказывается!
      - Ну, вот что, Борис, я пошла, - сказала Нина, стоя передо мной. - Ты телефон Линькова знаешь? Нет? Ну, вот тебе его домашний телефон, я сегодня у него попросила.
      Она написала номер на листке, вырванном из записной книжки, и протянула мне.
      - Зачем мне его телефон? - спросил я, вертя в руках листок.
      - Затем, - твердо сказала Нина, - что ты сейчас же позвонишь Линькову, уговоришься с ним о встрече и расскажешь ему все, что знаешь. Он сказал, что сегодня вечером будет дома... В девять часов я позвоню ему. Если узнаю, что ты еще не звонил и не был у него, я сама пойду к нему и все расскажу...
      - Отлично, - сказал я и тоже встал. - Можешь идти к нему когда угодно и рассказывать что угодно. Я все, что знал, давно рассказал ему. А наговаривать на себя я не могу. Даже в угоду тебе.
      Нина опять неприятно усмехнулась.
      - А ты зря подался в физики, - заявила она. - В тебе пропадает великий актер!
      Она резко повернулась и ушла. Я стоял и смотрел ей вслед.
      Вот так. Вот это история. Нина видела меня. Чернышев, ясное дело, видел тоже меня: воображаю, каково ему было, когда я же из него вытягивал признание!
      Линьков догадался по его физиономии, кого он видел, поэтому и поспешил меня выставить... А может, он меня и раньше подозревал... Нина не будет сочинять.
      Ленечка тоже не будет сочинять. Они действительно видели меня в тот вечер в лаборатории... Между тем я сам себя видел в библиотеке...
      Неясная ослепительная мысль опять скользнула по краю сознания...
      замедлила... Я чуть не заорал. Батюшки, ну и кретин же я! Уж до этого я мог бы додуматься раньше, просто обязан был додуматься! Нет, понадобилось, чтобы меня, словно крысу, загнали в тупик, чтобы все обернулось против меня, чтобы все перестали мне верить, и только тогда мои драгоценные серые клеточки соизволили наконец сработать! Ну что ж, лучше поздно, чем никогда!
      Единственное возможное решение найдено. Осуществить его будет нелегко, но...
      да ничего, справлюсь я! Должен справиться, раз другого выхода нет...
      "Другого нет у нас пути!" - фальшиво пропел я и со всех ног ринулся к институту.
      Линьков пока ничего не понимает Утро было переменчивое: порывами налетал влажный ветер, гонял облака по небу, солнце то сияло и грело вовсю, то пряталось за серыми облаками и моросящим теплым дождем. И настроение у Линькова было под стать этому утру.
      Выйдя из дому, он с облегчением думал, что дело наконец распутывается и что скоро можно будет удрать куда глаза глядят от этой проклятой головоломки. Но от дома до института было восемь кварталов, и пока Линьков прошагал эти кварталы, настроение его качнулось на 180 градусов в сторону глубокого пессимизма. На ближних подступах к институту он установил, что информация, полученная от Чернышева и Берестовой, ничего не проясняет, а только дополнительно и уже совершенно безнадежно запутывает дело. По-настоящему ясно было лишь одно: что все прежние конструкции никуда не годятся. А новые факты ни в какую схему не укладываются, просто валяются порознь.
      И самое неприятное во всем этом хаосе было то, что Борису Стружкову доверять совершенно нельзя. Что он. Линьков, все эти дни был простофилей, которого водил за нос ловкий актер.
      Факты - вещь упрямая. А это, видимо, факт, что Стружков поздно вечером 20 мая был в лаборатории. Допустим, Чернышев мог ошибиться... Линьков после беседы с ним уже прикидывал мысленно, представлял себе коридорчик у лаборатории, - что, собственно, мог увидеть Ленечка... Но вечерний звонок Нины Берестовой положил конец сомнениям. Два человека видели Стружкова... И если б эти люди были ему враги, а то ведь совсем наоборот! Ленечка чуть не расплакался после того, как признался, что видел Бориса. Нина, правда, не плакала, но она говорила таким преувеличенно твердым, деревянным голосом...
      Чувствовалось, что каждое слово дается ей с невероятным трудом.
      Ну, хорошо: значит, это факт, что Стружков вечером был в лаборатории. И что же дает этот факт? Да пока ровно ничего. Стружков, значит, что-то скрывает, но что? Ведь не убил же он Левицкого? Не мог он его убить! Потому что нельзя ни силой, ни хитростью добиться, чтобы взрослый, физически сильный человек глотнул такую массу таблеток...
      Более правдоподобна другая версия: Стружков не хочет признаться, что был в лаборатории, потому что он видел умирающего Левицкого и не поднял тревогу, не попытался спасти его... Около одиннадцати вечера Левицкий, конечно, был уже без сознания... Если б даже Стружков подумал, что Левицкий просто спит, он должен был бы попытаться разбудить его... в общем, он не мог не заметить.
      Почему же он не пытался спасти Левицкого? Ну, почему? Смерть Левицкого была ему на руку? Каким образом?
      И вообще, зачем Стружков вернулся в институт? С этого, пожалуй, надо бы начать. Ушел, сидел в библиотеке, потом пошел обратно. Кстати, а как же он прошел в институт? Вахтер ведь о нем не упоминал. Наоборот, твердо заявил, что в этот вечер в институте оставались только двое: Левицкий и Чернышев.
      Правда, старик он, память у него, возможно, уже с прорехами, но все же...
      Тут Линьков вошел в проходную и обрадовался: дежурил тот самый дед, Василий Макарыч по имени, что и вечером 20 мая; 21-го Линьков с ним разговаривал.
      Дед его сразу узнал и уважительно, чуточку даже церемонно поздоровался, приподнявшись с табурета за деревянным барьером. Линьков тоже очень вежливо ответил на приветствие, однако извлек и предъявил свое удостоверение - больше для того, чтобы завести разговор об институтских порядках. Разговор действительно завязался, и Линьков для начала спросил, пришел ли уже на работу Стружков. Ему хотелось выяснить, знает ли дед Стружкова в лицо.
      Оказалось, что дед превосходно знает Стружкова и что на работу Стружков сегодня еще не приходил, - это Василий Макарыч сказал сразу, даже не глянув на табельную доску с ключами.
      - Он так-то аккуратный, ни на минуточку не опоздает, - прибавил он сокрушенно. - Заболел, может? С горя оно и недолго:
      Линьков пробормотал что-то неопределенное и задумался. Раз этот вахтер так хорошо знает Стружкова, то вряд ли есть смысл снова спрашивать его о вечере 20 мая. Он бы наверняка запомнил, если б Стружков. пришел или ушел в неурочный час... Но все же, чем черт не шутит: Линьков тихонько вздохнул, поправил очки и, облокотившись о барьер, начал допытываться у деда: мог ли он не заметить или не запомнить, что Стружков в тот вечер оставался в институте или что ушел и вернулся? Дед держался непоколебимо: нет, он на память не жалуется, забыть не мог, всегда точно помнит, кто остается в институте вечером, а Стружкова тем более заметил бы.
      - Ну, а если бы... - Линьков прикинул в уме, - если бы, скажем, Стружков вышел из института ровно в пять, а вернулся без четверти шесть, вы бы его тоже заметили? Даже в толпе, когда все выходят?
      "Вообще-то Стружков мог бы даже и не выходить из института! - вдруг сообразил Линьков, - Книги в библиотеке он мог заказать, допустим, в обеденный перерыв..."
      - Дак, мил человек! - сказал дед, изумленно глядя на Линькова. - Все одно бы я его приметил, ежели б он обратно вернулся да всем супротив пошел...
      "Тоже верно, - подумал Линьков, - это ж прямо на рожон лезть... И все бы заметили, что он зачем-то обратно идет в институт... Нет, он, наверное, вообще не выходил!"
      - А вы это и чему спрашиваете, извиняюсь, конечно? - вдруг забеспокоился дед. - Ай подозрение имеете на Бориса Николаевича? Зря это, ой, зря, поверьте моему слову!
      Он с такой горькой укоризной поглядел на Линькова, что тот сдался.
      - Подозрения не подозрения, - сказал он, доверительно склонившись к деду, - а вот говорят, будто видели Стружкова в тот вечер в институте... около одиннадцати.
      - Около одиннадцати? - удивился дед. - Да кто ж его мог видеть? Чернышев разве? Он один и был там... окромя покойника... Чернышев, верно, вышел в одиннадцать... А позже Чернышева уж никто не выходил, это я точно знаю, как хотите! Ежели только ночевать он там остался, но выходить не выходил!
      "Может, и вправду ночевать остался? - раздумывал Линьков, - Да нет, что я!
      Ведь ему же при мне звонили утром домой, вызывали в институт..."
      Он поблагодарил деда, заверил его, что все выяснится, и побрел через двор в здание института. Предстоял неприятный, но неизбежный разговор с институтским начальством. Точнее говоря, с заместителем директора института по научной части доктором физико-математичесних наук Шелестом... Директору института академику Грабовскому такие разговоры вообще были противопоказаны по состоянию здоровья, а к тому же Грабовский 22 мая улетел на симпозиум в Москву.
      Линьков вошел в просторный кабинет Шелеста, солидный и сумрачный, как большинство помещений в этом старом, добротном здании, построенном лет шестьдесят назад, и уселся у стола, положив перед собой рыжую папку. Шелест угрюмо-насмешливо покосился на эту папку и спросил, как продвигаются дела.
      - Да вот... - старательно протирая очки, сказал Линьков, - некоторые новые факты имеются - Они, пожалуй, меняют суть дела.
      - Что ж, - сказал Шелест, неопределенно хмыкнув, - я вас слушаю.
      Линьков начал рассказывать. Шелест слушал, насупившись, почти совсем упрятав глаза под нависшими густыми бровями.
      - Что же, однако, из этого следует? - осведомился он, когда Линьков изложил суть показаний Чернышева. - Ну, был кто-то в лаборатории, ждал Левицкого...
      - И заперся изнутри? - вежливо подсказал Линьков.
      - Не обязательно заперся... - подумав, объяснил Шелест. - Мог, знаете ли, войти и по нечаянности захлопнуть дверь...
      - Как же он мог войти, - терпеливо спросил Линьков, - если минут за пять - десять до этого дверь была заперта?
      Шелест гулко откашлялся.
      - Заперта, говорите? - пробормотал он и поморщился, будто вспомнил что-то неприятное. - Ну, допустим... И что же все-таки?
      - Да вот оказывается, что около одиннадцати из лаборатории вышел Стружков, - с большой неохотой сказал Линьков.
      - Стружков? - недоверчиво переспросил Шелест. - Каким же это образом?
      - Чернышев его отчетливо видел.
      - Опять Чернышев? Какой прыткий оказался, никогда бы я не подумал! - с неодобрительным удивлением сказал Шелест, - Ну, Чернышев и обознаться мог...
      - Берестова тоже видела...
      - Берестова?! - Шелест даже приподнялся слегка.- Ну-ну...
      Он молча выслушал Линькова до конца. Потом покачал головой, повторил:
      "Ну-ну", - нажал кнопку звонка и велел секретарше срочно вызвать Стружкова.
      - Около одиннадцати, говорите? - после паузы спросил Шелест.- То есть Левицкий был уже... ну, умирал... А Стружков, значит... Нет, уж как хотите, а этого не может быть!
      Линьков молча пожал плечами.
      - А вы-то сами что об этом думаете? Об этих фактах?
      - Видите ли... - неохотно начал Линьков. - Факты говорят не в пользу Стружкова. Он видел Левицкого в таком состоянии... и не попробовал помочь, не поднял тревогу... сбежал... А главное, уж очень он ловко разыгрывал комедию все эти дни! - Линьков не смог скрыть злости и обиды.
      - Меня это очень удивляет... - медленно сказал Шелест, - Очень! Я ведь Стружкова не первый год знаю. Но дело даже не в этом... Вы можете объяснить, зачем и почему он это делал? То есть: что именно он скрывал? Ведь не убил же он Левицкого? Или вы уж думаете, что он и убил?
      - Не думаю... - Линьков не глядел на Шелеста. - Но тут вообще слишком много неясного. Может быть, после разговора со Стружковым мы...
      Тут появилась секретарша. Вид у нее был несколько расстроенный. Шелест посмотрел на нее и нахмурился.
      - Ну? Где Стружков? И вообще - что случилось?
      - Стружкова нет в институте. Лаборатория заперта.
      - Домой звонили?
      - Да. Соседка говорит, что не видела его ни утром, ни вечером. Если он и ночевал дома, то пришел поздно, а ушел очень рано.
      - Та-ак.. - протянул Шелест. - А еще что?
      - Дежурный энергетик подал докладную... Вчера на вечернем дежурстве был большой перерасход энергии... - секретарша запнулась, будто испугавшись, и добавила: - В лаборатории Стружкова...
      - Пошлите на проходную, пускай ключ принесут, - сказал Шелест.
      Потом он медленно, устало поднялся и вышел из-за стола. Линьков тоже встал.
      Ему вдруг стало холодно.
      - Пойдемте посмотрим, что там такое...- угрюмо проговорил Шелест.
      В приемной Шелест сказал секретарше, чтобы энергетик позвонил ему в лабораторию Стружкова, и вышел, взяв на пороге ключ у солидного лысого завхоза.
      Они прошли в другой конец здания, свернули в коридорчик, ведущий к боковой лестнице, и остановились перед дверью лаборатории локальных перемещении.
      - Открывайте вы, что ли, - сказал Шелест, протягивая Линькову ключ с жестяным номерком на проволочке. - Согласно вашим порядкам...
      Линьков повернул ключ в замке, распахнул дверь.
      В лаборатории никого не было.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      Мчался я к институту на такой скорости, что прохожие, вероятно, воспринимали меня как конгломерат цветовых пятен с размытыми контурами. А сам я никого не видел и ничего не воспринимал. Вернулся я в евклидово пространство только у проходной, но во дворе снова взял хороший спринтерский темп и финишировал у дверей лаборатории ровно в 17.36. Я даже на часы зачем-то посмотрел.
      "Это же ясно и наглядно, как бублик! - думал я, уже в замедленном темпе отпирая лабораторию,- Нина видела меня в лаборатории, а я был в это время в библиотеке. Если исключить сознательную ложь, а также галлюцинации и прочие неполадки в области психики - а все это безусловно следует исключить, - то подойти к данной проблеме возможно лишь одним путем: через хронофизику! И даже странно, что я так долго не мог до этого додуматься".
      А впрочем, ничего странного. Чтобы додуматься до такого решения, нужно позабыть о той повседневной, будничной хронофизике, за которую сотрудники нашего института дважды в месяц получают зарплату. Это решение из области хронофизики нарядной, парадной, почти сказочной: перемещения человека во времени, временные петли и тому подобные вещи, которые поражают воображение среднего землянина. Товарищ Стружков уже был там, где он еще не был, и уже сделал то, чего он еще не делал, а вдобавок ничего он об этом не знает...
      Там, в скверике, я не успел ничего толком обдумать. Слишком меня поразила сама мысль: если кто-то (собственно, не кто-то, а я, Борис Стружков. только другой!) уже перемещался во времени, значит, и я могу это сделать, могу побывать снова в 20 мая, все увидеть, все выяснить... все переиначить!
      Конечно, переиначить, конечно, действовать, а не только выяснить!
      Что и говорить, идея эта увлекательная, да и другого выхода нет... Но сейчас, когда я стоял перед хронокамерой, мне стало казаться, что есть тут какая-то закавыка... Нет, правда: как же это я отправлюсь в прошлое, в 20 мая, если я туда уже отправлялся? Может, таким манером я образую петлю времени? Ведь что получается: я отправился в 20 мая, Нина и Ленечка меня там увидели, сказали об этом мне, я надумал отправиться в 20 мая, теперь отправлюсь, они меня там увидят, скажут мне об этом и... Ну, в общем, получается наглухо замкнутая петля, нечто вроде "у попа была собака".
      Нет, это я что-то чепуху понес, изменения мировых линий никак не учитываю...
      А время идет, надо действовать... Н-да, попробуй тут действовать! Неизвестно даже, с какого конца приняться. И под ложечной сосет от страха, будем откровенны, чего уж тут!
      Как только я сказал себе это, мне стало еще страшней, даже пот прошиб. Я принялся расхаживать по лаборатории, чтобы успокоиться, но вот ноги меня не очень слушались...
      "Посоветоваться бы с кем..." - тоскливо подумал я. Но я превосходно понимал, что посоветовать мне могут только одно: срочно обратиться к психиатру. А если я у Шелеста совета спрошу, таи он немедленно распорядится, чтобы меня к хронокамерам и близко не подпускали. Это уж точно. Да и что я ему скажу?
      "Разрешите мне по личным обстоятельствам смотаться на часок-другой в прошлое? Поле рассчитать - это нам раз плюнуть, мы все могём!"
      Нет уж, на консультантов рассчитывать не приходится. А придется самому в хорошем темпе пошевелить мозгами...
      Значит, что же мы имеем в активе? В активе мы имеем тот факт, что я (то есть опять-таки не лично я, вот этот самый, а какой-то еще Борис Стружков)
      совершил переход во времени минимум один раз! Из этого следует, что такой переход не только возможен в принципе, но и осуществим практически.
      Остается, правда, выяснить, как же его осуществить, но это все же нюансы...
      Теперь пассив. Что говорит по этому поводу наука хронофизика? Наука хронофизика в принципе не имеет никаких возражений против путешествий человека во времени - ну, возражений в смысле технической возможности таких увлекательных экскурсий и экспедиций. Не имеет. Но в принципе. А от принципа до практики расстояние иногда такое, что хоть в парсеках его измеряй.
      Одно время этим вопросом общественность сильно интересовалась: мол, скоро ли можно будет к прадедушке в гости прогуляться или, наоборот, к правнукам заглянуть - как они там без нас управляются? Общественность, она ведь настырная. Про кибернетику в свое время почитали - сразу начали интересоваться насчет мыслящих машин и человекоподобных роботов: как, да что, да не заменят ли они нас? Потом на космонавтику переключились: вынь да положь нам фотонные ракеты - к звездам слетать просто не терпится! То же самое и с путешествием по времени. Мы все уже давно привыкли: как узнают, что ты в Институте Времени работаешь, так непременно кто-нибудь спросит насчет путешествия по времени! Конечно, тут и фантастика свою роль играет.
      Ведь у фантастов всякие там роботы, включая сверхгениальных, ракеты, в том числе фотонные, и путешествия по времени - это давно уже не тема сама по себе, а просто обстановка действия, как в современном романе телевизоры, транзисторы и реактивные самолеты.
      Мы с Аркадием даже считали, что здесь какая-то закономерность работает. Вот три разные области: кибернетика, космонавтика, хронофизика. И у каждой есть свои "эффектные" проблемы, которые в принципе решить вроде возможно, а на практике никак не получается. Кибернетика не отрицает мыслящих машин, и космонавтика не отвергает фотонных ракет; в принципе и то и другое признается возможным. И мы тоже признаем такую возможность, что люди будут по времени путешествовать, - в принципе признаем, в перспективе. А между собой в институте даже и не разговариваем на эту тему. Хотя бы потому, что к нашей работе она имеет весьма отдаленное и чисто теоретическое отношение.
      Некогда просто да и не к чему нам об этом говорить.
      Неспециалисту, конечно, может показаться, что никакой принципиальной разницы между брусочком и человеком нет. Но мы в этой каше уже не первый год варимся, и чем дальше уходишь в дебри хронофизики, тем яснее видишь, сколько преград стоит еще на пути к этой "принципиальной возможности". Все проблемы и все науки тут переплелись и перепутались, и сквозь них прорубаться надо, как сквозь джунгли. Тут тебе и физика, и биология, и социология...
      Какие нужны поля, конфигурации, мощности, камеры для того, чтобы перемещать человека во времени, - это проблемы из области техники, физики, математики.
      И все это еще цветочки по сравнению с дальнейшим, где появляются ягодки, и даже весьма ядовитые. Хотя и на цветочках этих вполне свободно шею сломаешь.
      Показали нам с Аркадием парочку прикидочных расчетов - с ума можно сойти!
      Аркадий, конечно, виду не подал, заявил, что, мол, нам это вроде кроссвордов, для отдыха. Но из этих математических дебрей он выбрался на полусогнутых...
      Ну, а биология - это следующая степень трудности. Нет ведь никакой гарантии, что человек вообще сможет вынести перемещение во времени! Опасностей тьма!
      Тут тебе и переменное магнитное поле, которое и вообще-то не сахар, а уж тем более, когда оно такой жуткой силы... Тут тебе и взаимодействие с тахионами, что в просторечии означает облучение, - с этим, понятно, тоже шутить не приходится. А потом - кто его знает, что вообще произойдет, если в тебе все биологические процессы вспять двинутся? Молодеть, что ли, начнешь? Вроде бы оно и неплохо, только неизвестно, как далеко пойдет это дело и когда прекратится. Если у кого на лысине кудри завьются или недостающие зубы снова во рту прорастут - это можно приветствовать. Ну, а если дальше - больше: эти зубы опять выпадут, а вместо них молочные пойдут прорезываться и ты начнешь заново учиться ходить и говорить,- тогда как? Никто ведь ничего не знает.
      А история, социология и так далее? Тут, как подумаешь чуточку, так прямо руки опускаются и по спине мурашки бегают. Возьмем мой случай сугубо личный и частный. Иду я, значит, к начальству, к тому же Шелесту, и говорю:
      "Разрешите в прошлое смотаться". И, допустим, дают мне такое разрешение. Но вот интересно: что именно мне разрешают и на что рассчитывают при этом? Я действительно отправляюсь по сугубо личному делу: мне нужно спасти друга и выяснить, по какой причине он погиб. Удается мне спасти Аркадия или не удается - все равно я там, на уже не существующем для нас отрезке времени, хожу, говорю, совершаю какие-то действия, а значит, влияю на ход события.
      Изменяю их. Изменяю события, которые уже породили целую цепь взаимосвязанных последствий. Что из этого следует? То, что я своими действиями порождаю иные следствия. Что я создаю иную историю, иной мир, не тот, в котором я жил.
      Нет, минуточку: а что же тогда будет с тем, то есть с этим вот миром? С этим, где Аркадия послезавтра будут хоронить, где Линьков меня подозревает, а Нина презирает? Я хочу изменить именно эти обстоятельства, но ведь я изменю весь мир вообще? Или нет?.. Тьфу ты, я ведь вчера только объяснял все это Линькову, а теперь вдруг сам запутался! Ну да, с Линьковым разговор был чисто теоретический, на уровне интеллектуального трепа, а тут практика!
      Человечество в моем лице впервые столкнулось с таким вопросом на практике.
      Потому что если я (другой "я", но это все равно) уже побывал в прошлом, то проблема из теоретической превратилась в практическую. Что же изменил мой вояж в прошлое, и в каком, собственно, мире мы живем - в том или в этом; то есть какой он, - измененный или тот, прежний?
      Человечество в моем лице крякнуло от непосильного интеллектуального напряжения и махнуло рукой, отчаявшись что-либо понять на данном этапе. Надо же! Линьков вчера - неужели только вчера? - спросил, не живем ли мы в мире, который кто-то уже основательно изменил. А я так спокойненько ему ответил, что, мол, даже и не сомневаюсь в этом нисколечко. Но это был треп ради трепа или вернее ради того, чтобы произвести впечатление на Линькова, и мне было, строго говоря, до лампочки, измененный это мир или нет, - ну просто я над этим не думал. А сейчас шутки в сторону: ежели что, так ведь это я изменил мир, я, Борис Стружков, пускай другой совсем и мне лично незнакомый, но все же я... Тьфу ты, пропасть! И я же собираюсь снова лезть а прошлое и снова изменять мир...
      Да, но что я натворил там, в прошлом, вот интересно? В каком направлении я переиначил события? И зачем я вообще туда полез? Позвольте, а зачем я сейчас лезу, то есть собираюсь лезть? Сласти Аркадия и распутать весь этот узел, так? Постой, постой!.. А может, я - другой я - уже сделал это? Может, затем и лазил в прошлое? То есть скорее всего затем!..
      Очень уж чудно это было и неприятно - стоять в пустой лаборатории, такой пустой и тихой, что в ушах звенит от тишины, и рассуждать о том, что и почему я делал, твердо зная, что я-то лично этого не делал! Я оглянулся сам на себя, на себя лично, который вот тут стоял, нашел, что выгляжу я довольно кретински и что лучше бы мне не торчать как пень посреди лаборатории. Сделав этот вывод, я кое-как добрел до своего стола и плюхнулся на табурет возле него. От перемены позиции мне легче не стало, наоборот, мысли как-то совсем разбежались, но я встряхнулся и решил, что сейчас буду рассуждать строго логически, не поддаваясь эмоциям.
      Ну вот, логически: полез бы я спасать Аркадия в прошлое, в будущее, к черту на рога или на кулички, все равно?.. Безусловно, полез бы. Но полез бы лишь в том случае, если б знал, что он погибает или уже погиб, - ведь так?
      Значит, если я из того, неизмененного мира (допустим, что этот, в котором нахожусь в данный момент я, уже изменен) отправлялся в прошлое, чтобы спасти Аркадия, то я знал о смерти Аркадия, она и в том мире была совершившимся фактом! Тогда что же получается? В том мире Аркадий умер: я отправился в прошлое, чтобы спасти Аркадия, и... выходит, я его не спас, потому что и в этом, нашем мире он мертв! И, может, если я опять отправлюсь в прошлое и опять изменю мир, то Аркадий все равно погибнет и в том мире? Чепуха какая-то получается:
      Постой, - а почему я так уверенно рассуждаю именно о прошлом? Может, в лаборатории видели меня, пришедшего в свое будущее? Но тогда я должен был бы знать об этом... Или не должен? Ох, шею сломать можно на этих петлях времени!
      Я все отгонял от себя еще одну мысль, а она упорно вертелась рядышком и ехидно хихикала. Почем знать: может, этот мой приход а прошлое и стал причиной смерти Аркадия? Что, если я, тот я, вовсе не собирался спасать Аркадия, а наоборот? Ведь сидел же кто-то в нашей лаборатории, запертый изнутри! Потом пришел Аркадий... Потом, поздно вечером, оттуда вышел человек, и этот человек был я... А Аркадий в это время лежал без сознания, умирал... Как же я мог выйти и бросить умирающего Аркадия, если хотел его спасти? Даже если я отправился в прошлое с любой другой целью... кроме одной! Можно ведь допустить и такое - что в том, неизмененном мире у меня были совсем другие взаимоотношения с Аркадием... Ну, нет, это я уж хватил!
      Во-первых, я бы тогда и в прошлое не полез... хотя... постой: а если это был хитроумно задуманный план?.. Нет, бред собачий, с ума я сошел! Нельзя же тасовать миры, как колоду карт, по своей прихоти. Они ведь растут из общего корня, эти разные миры, и новое ответвление может начинаться лишь от той точки, в которой побывал путешественник во времени и совершил там какие-то дополнительные действия... То есть в данном случае это было 20 мая сего года, от этого вечера и идет развилка между тем миром и этим, где я нахожусь, а до 20 мая это был общий мир, тот, какой я лично знаю и помню...
      Если только не побывал в прошлом еще кто-нибудь... Мало ли что, нашелся еще один такой умник... У нас, или в США, или в Японии... Полез куда не надо, изменил мир неизвестно как. Ну, об этом лучше не думать, а то вовсе запутаешься...
      Потом - разница между ответвлениями возникает и увеличивается лишь постепенно. И величина ее зависит от силы воздействия... Если, допустим, я отправлюсь на три дня назад и там сломаю вот этот табурет, то мир, конечно, изменится: одним табуретом в нем будет меньше. Но все воздействие ограничится воркотней завхоза или на худой конец выговором в приказе кому-то из Борисов Стружковых. Ни в масштабах космоса, ни в глобальном масштабе это, надо полагать, ничего не изменит и даже в областном масштабе пройдет незамеченным. Другое дело, если я этот табурет сломаю о чью-нибудь голову, например, Эдика Коновалова. Мир изменится заметней. Не потому, что в нем не станет Эдика. Нет, Эдик наверняка уцелеет в отличие от табурета, но разговоров будет черт те сколько... Впрочем, чепуха, это тоже воздействие, затухающее в небольшом радиусе. Будет жив Аркадий Левицкий или нет - это различие куда более существенное, поскольку влияет на ближайшее развитие хронофизики, а это постепенно может изменить картину мира и в глобальном масштабе... Воздействие распространяется постепенно, концентрическими кругами и так же постепенно затухает во времени и в пространстве... тут, наверное, Азимов прав... Но, с другой стороны, эти миры все же не параллельны, они могут расходиться вначале под ничтожным углом, однако, раз первоначальный толчок дан, они постепенно будут отходить все дальше друг от друга....
      Но воздействие распространяется постепенно, и каких бы я дел ни натворил в прошлом, три дня назад, мир сегодня еще не успел бы существенно измениться.
      Да и вообще зря я конструировал всю эту сложную схему! Три дня-то назад, до 20 мая, мир еще не разветвлялся? Нет. Ну, а три дня назад мы с Аркадием врагами не были. Так что не стоит конструировать образ демонического хроногангстера Б. Н. Стружкова, который способен придумать такой вариант убийства, что сама Агата Кристи позеленеет от зависти.
      Н-да... Я тут сижу да раздумываю, а хронокамера стоит без дела, и, главное, время идет! Я взглянул на часы: без двенадцати семь. Именно вот! Пока я о времени рассуждаю, оно себе движется да движется и уволакивает меня все дальше от той точки, куда я собираюсь попасть! Может, оставить мне в покое теорию да заняться как следует практикой? Я ведь экспериментатор, я куда уверенней себя чувствую, если руки заняты делом, а не лежат без толку на столе, как сейчас. Я посмотрел на них - руки ничего, серьезные руки, надежные, я в них верю: руки у меня расторопней и изобретательней, чем мозги, - так мне иногда кажется...
      "Значит, бросаем думать, начинаем дела делать, - сказал я себе и вытащил из ящика большой блокнот. - Да и чего думать-то? Ну, не занимались пока проблемой перемещения человека во времени, так и что? Не занимались, значит, не нужно им было. А мне вот позарез нужно, я и займусь. Хватит теории, даешь практику!"
      Подбодрив себя этими энергичными заявлениями, я немедленно приуныл снова.
      Начинать-то с чего? Вернее, как? Потому что для начала нужно рассчитать поле, которому можно будет безбоязненно вручить свою бессмертную душу вместе с ее телесной оболочкой. Рассчитать поле - легко сказать! Мне аж холодно стало, когда я вспомнил те прикидочные расчеты. Аркадий и то чуть голову на них не свихнул, а где уж мне?
      Ну и самонадеянный же я кретин! Примчался на рысях в лабораторию и думал, что я тут в два счета переворот в хронофизике совершу, что на практике решу проблему, которую все наши светила и светочи считают "слишком еще сложной"!
      В этот момент мне представилось, что хронофизика - это исполинская гора, а я сную, как бойкий муравей, у ее подножия и всерьез верю, что за вечер по камушкам всю ее растаскаю...
      Но тут я спохватился. Да ведь все эти светила и светочи не знали того, что знаю я! Я - пока, должно быть, один-единствениый во всем мире! - знаю, что человек уже путешествовал во времени! А это ведь в корне меняет дело!
      Я вспомнил один остроумный фантастический рассказ - "Уровень шума" он, что ли, называется? Автора не помню, и образованного Линькова нет рядом, чтобы дать справочку на этот счет, но не в авторе суть. Там собирают целую кучу башковитых ребят - физиков, математиков, кого-то там еще - и говорят им, что вот, дескать, погиб изобретатель, который только что открыл секрет антигравитации, и все расчеты вместе с ним погибли, и теперь надо это открытие сделать заново. Все эти ребята ни в какую антигравитацию абсолютно не верят. Но им убедительно соврали, что дело уже сделано, даже показали хитроумно смонтированный фильм, где якобы засняты первые попытки применить антигравитацию на практике. Они начинают работать, как одержимые, и действительно открывают антигравитацию! Поверили в то, что это уже было осуществлено на практике, потому и открыли!
      Меня вроде никто не обманывает. Разве что я сам себя запутал, сконструировал неверную теорию - Но я не вижу другого объяснения для всей этой путаницы, абсолютно не вижу! Я верю, что путешествие во времени уже совершилось. Что решение этой проблемы существует. Лежит где-то рядом. Руку протяни - и схватишь. Вопрос только: куда протянуть руку? В какую именно сторону?
      Может, попробуем все же прикинуть поле, которое потребуется? Исходные данные есть: габариты свои и вес я знаю, дистанцию заброса - тоже... Попробуем, что ли? Напряженность поля, конечно, потребуется умопомрачительная, и веер пучка - тоже только держись; соответственно и мощности, по нашим масштабам, гигантские. Но это все ерунда, это прямо по формулам считается. Тут вся загвоздка в том, чтобы поле сделать однородным в таком объеме, чтобы мог я поместиться и чтобы оно в то же время сохранило требуемую величину. Если эту проблему не решишь, нечего и соваться а хронокамеру - размажет тебя по времени так, что никакой Шерлок Холмс не сможет ни опознать тебя, ни даже собрать вместе для опознания: ведь каждый твой кусок будет удаляться от другого в будущее с такой же точно скоростью, с какой тот будет его догонять.
      Я с опаской посмотрел на хронокамеру. Вот еще вопросик: как она, выдержит поле такой мощности или сорвется? Во мне ведь чистого веса восемьдесят пять кэгэ, не считая костюма и прочих мелочей. "Может, раздеться?" - тупо предположил я, но тут же фыринул: представил себя, как я вылезаю 20 мая из хронокамеры нагишом и в таком виде разгуливаю по институту. Да в ней и весу-то, в одежде, - два-три килограмма. Это все мелочи, а тут дело в принципе: можно ли в данной хронокамере надолго удержать такое поле (я еще понятия не имел, какое же именно), чтобы перебросить человека на трое суток назад?
      А кто его знает, что тут можно и чего нельзя! Мощность по проекту вроде бы достаточна. А на деле получается, что только начнешь поле наращивать и все, с приветом: то обмотка секционная к чертям летит, то конденсатор течет, то вообще вся стабилизация пропадает, будто ее корова языком слизнула, - пучок пляшет, поле скачет, брусок на куски разваливается. Но брусок развалится - это ладно, это пережить можно, на опыте знаю. А самому-то мне разваливаться и размазываться неохота. Потом у бруска мозги отсутствуют, а у меня они все же есть, и я и ним как-то привык. Значит, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы сорвалось поле. Потому что при такой громадной напряженности скачок даже на какие-нибудь 10 процентов начисто смоет все содержимое моих драгоценных мозгов, и выйду я из камеры чистенький и пустенький, как новорожденный младенец, весело пуская пузыри... если вообще выйду. Нет, об этом даже думать страшно, ну его! Уж лучше пускай меня по времени размажет, по разным столетиям. Свалится мой палец, например, куда-нибудь в средние века, и что тогда будет? Как его определят: перст божий, скажут, или, наоборот, чертов палец?
      Я балагурил сам с собой, стараясь отвлечься от мысли об этом проклятом магнитном поле, но оно влезло мне в голову и никак вылезать не хотело. Мне даже начало казаться, что я его вижу: этакие змеищи белые, в руку толщиной, выползают из воздуха, прямо из ниоткуда, хищно тянутся к моей драгоценной черепной коробке и бесшумно ввинчиваются в мозги.
      Не знаю, может, просто затошнило меня от всех этих ужасов, но только я вдруг успокоился и перешел к расчетам.
      Даже забормотал с этаким занудным оттенком, будто даю объяснения какому-то дебилу: "Разделим наши проблемы на количественные и эти... качественные.
      Количественные - это те, которые я могу посчитать, а качественные это, наоборот, те, которые я посчитать не могу... Будем исходить из того, что нам надо. Надо нам забросить одного живого хронофизика на 72 часа обратно, причем желательно, чтобы он прибыл на место назначения, полностью сохранив свой физический и, так сказать, моральный облик. Зададимся мы для этого сфероидальным полем, как оно у нас самое простое, и попробуем, чтобы оное поле нарастало с течением времени а черепашьем темпе... В противном разе, - объяснял я незримому дебилу, листая справочник, - быстрый рост поля нас к добру не приведет, ой, не приведет, переменного поля никакой хронофизик не выдержит..."
      Через полчаса я почувствовал, что тону, захлебываюсь в океане интегралов, а перед глазами бестолково мельтешат ехидные черные значки спецфункций.
      Блокнот худел на глазах, - я методически переправлял исчерканные листки под стол. Я топтался на месте и с тупым упорством маньяка пробивал лбом стену, морщась от боли. Я пытался за один вечер решить математическую задачу, на которую добросовестный теоретик должен был бы потратить месяцы, если не годы. Словом, я взялся не за свое дело и с каждой минутой все яснее убеждался в этом. Таких полей, какие мне требовались, в справочнике, конечно, не было, на скорую руку я их вычислить не мог (да и не на скорую тоже), а прикидка давала такие ошибки, что проще уж было бы сразу пойти и сунуть голову под гидравлический пресс. Шут их знает: может, такие поля вообще неосуществимы?! Ведь не посчитал же их почему-то никто до сих пор!
      В конце концов я отчаялся и сдался. Посидел, побарабанил пальцами по столу, потом посмотрел на часы. До девяти оставалось меньше часа. Неужели все-таки придется звонить Линькову? Что я ему скажу? Он мне и так не верит, а если узнает, что и Нина меня видела... Может, лучше я Нине позвоню, поговорю с ней еще раз, должна же она понять... Да, поймет она, как же! Вон она как на меня сегодня смотрела... да и не только сегодня. Теперь-то уж я понимал: она с первого дня, с того нашего разговора ждала, что я все ей расскажу, все объясню...
      Я вскочил и подошел к хронокамере. В ее толстом двойном стекле отразились два моих лица, чуть сдвинутые, одно сзади другого, будто бы нерезко навели на фокус. Два Бориса Стружкова таращились на меня из черной пустоты хронокамеры, словно путешественники во времени на своего несостоявшегося коллегу. Символическое зрелище! Я прижался лбом и стеклу, и оба Бориса, словно по команде, придвинулись ко мне. Мы стояли, как заговорщики, шепчущиеся о чем-то. Потом я с ожесточением вздохнул и поплелся обратно к столу. Снова я подумал тоскливо, что время уходит, а время - это, как известно, мощность: чем больше дистанция заброса во времени, тем больше требуется мощность, а я стою себе и тупо созерцаю собственные отражения.
      Правда, оставался у меня в запасе еще один шанс. Но это даже и шансом назвать нельзя было - так, совсем уж неприличное что-то. Я мог нахально махнуть рукой на всякие теории и, не мудрствуя лукаво, попросту попробовать.
      Взять, к примеру, то поле, в котором мы гоняем бруски, нарастить его до предела, прикинуть, что получается, и полезть на авось в хронокамеру.
      Вероятность успеха здесь была такая примерно, как вероятность попасть в цель, если стреляешь зажмурившись и даже не знаешь, не нацелено ли ружье тебе в грудь... Но как быть? Вероятность, что я сию минуту сделаю теоретический расчет, еще меньше...
      Я снова с сомнением глянул на хронокамеру, перевел глаза на пульт, с пульта - на окно. В окне было бледно-зеленое вечернее небо над темными кронами лип, а в небе летел крохотный самолетик, ослепительно сверкая крыльями. Из самолетика вывалилась и понеслась к земле еле заметная точка, потом над ней развернулся белый купол парашюта. Это аэроклубовцы упражняются...
      Если б существовал хоть один шанс из сотни, что я доберусь до прошлого живой и здоровый, я бы рискнул! Ведь речь идет об Аркадии, о том, чтобы его спасти! Человечество только выиграет, если Аркадий останется в живых, и не надо будет его послезавтра хоронить... Это даже не изменение истории, а минимально необходимое ее исправление.
      Тут меня вдруг слегка тряхнуло. Значит, тот самый Аркадий, которого уже вскрывали и собираются хоронить, вдруг окажется снова живым?.. Как же это?
      Воскрешение Лазаря получается, мистика, евангельские чудеса, а не наука! Ну, что это я, в самом деле! Ведь не тот же самый Аркадий будет жив, а другой...
      Или все-таки тот же? Постой, давай наконец разберемся. Возвращаюсь я в прошлое, когда Аркадий еще жив. Но он ведь умер, ты сам видел его мертвым, - как же он может быть жив? Да стоит вообще допустить, что человек может вернуться в прошлое, и сразу натыкаешься на парадоксы, на целую кучу парадоксов. Ну, хорошо - а почему, собственно, я должен их бояться, этих парадоксов? Что же, какой-то паршивенький брусок лучше, чем старший научный сотрудник, кандидат эфэм наук Б. Н. Стружков7! Только и всего, что весит брусок меньше и за сохранность его мозгов в переменном поле не нужно беспокоиться. А это, кстати, не такое уж принципиальное отличие: Эдик Коновалов, например, не уступит в надежности бруску, его никакое поле не проберет, ни статическое, ни переменное...
      Тут что-то осторожно шевельнулось у меня в голове и сразу притихло, затаилось. Что же это было? Вот сейчас, когда я про брусок говорил, опять трепыхнулось что-то и замерло... Где же это оно, куда запряталось?.. Нет, не поймаешь...
      Ну, неужели я так и уйду ни с чем, и отправлюсь и Линькову, и буду нудно и неубедительно долдонить про переход во времени, про изменяющиеся миры, а он будет смотреть на меня ярко-синими глазами, холодными и непрозрачными, как кафельные плитки, и ничему, конечно, не поверит? Совершенно бесполезный, унизительный разговор. Нет, к чертям собачьим, не пойду я!
      Я замычал сквозь зубы и яростно мотнул головой. Да что же это! Ведь я же знаю, что существует туннель сквозь время! Ведь прошел же по этому туннелю другой я? Есть выход, есть решение, оно где-то рядом... А ну-ка, вернемся к брусочкам... Брусочек выдержит, Эдик выдержит, я не выдержу... Поле...
      градиенты... А почему тот Борис выдержал?.. Прошел же он сквозь эти градиенты... и ничего... Постой, как это я сказал? Прошел сквозь градиенты... прошел сквозь... Вот сейчас у меня в мозгу откроется какая-то дверца, хлынет свет... Что-то простое и совершенно гениальное... Только при чем тут градиенты? Он прошел сквозь градиенты... Постои, сейчас... сейчас.
      Вот оно что!
      Дверца в мозгу не открылась, но словно пелена какая-то бесшумно упала, и стало очень светло, и я с пронзительной ясностью увидел все решение задачи.
      Не знаю, как насчет гениальности, но простоты здесь хватало, в этом решении:
      оно было просто, как колумбово яйцо. Вряд ли я смог бы дать математически корректное описание своей идеи, но физически она была для меня несомненна и ясна... ну, как закон Архимеда. Для перехода надо было использовать те самые градиенты, которых я так боялся, - те перепады поля, что запросто могли размазать меня по времени или вернуть в младенчество!
      Мы всегда старались сначала получить однородное поле, а затем нарастить его и равномерно облучить брусочек пучком сверхсветовых частиц. И никогда нам в голову не приходило - и не только нам с Аркадием, а вообще никому! что можно ведь работать и с неоднородным полем, только надо менять интенсивность пучка в соответствии с неоднородностью поля. Да и как мы могли до этого додуматься? Работа шла все время на маленьких объектах, вроде этих брусочков, а для них даже в самом паршивом поле как-нибудь можно разыскать относительно однородный участок.
      Но в том-то и штука, что для больших тел принцип однородного поля совершенно не годился! Даже грубая прикидка, которую я сделал, убедила меня в этом.
      Либо таких полей вообще не существует, либо они уж такие особые и хитроумные, что их всю жизнь можно искать и не доискаться. И ведь все это знали, и я тоже знал и расчеты сейчас делал только из упрямства: мне, мол, известно, что путь через время уже проложен, так, может, он именно здесь и есть, только его не видно! Но если бы путь лежал действительно через однородное поле, то есть если б можно было рассчитать такое поле для переброски человека, так уж давно бы какой-нибудь умник посчитал на досуге, и лазили бы мы через это поле, как через дыру в заборе...
      Мне как-то еще не верилось, что я действительно решил такую сумасшедшую задачу - чересчур уж просто получилось. А в свою гениальность я не верил: я знал себя в масштабе один н одному: на что способен и чего не вытяну. Да и потом меня прямо смущала какая-то... примитивность, что ли, моего подхода. Я ведь действительно рассуждал почти на уровне школьника!
      Выглядели мои рассуждения примерно так. Скорость, перехода зависит в нашей хронокамере от величины поля в данной точке и плотности потока частиц, который сквозь эту точку проходит. Для того, чтобы скорость всюду была одинаковой, мы обычно как делаем? Добиваемся, чтобы и поле всюду было одно и то же и поток везде имел одинаковую плотность. А в большом объеме, который нужен для переброски человека, ни того, ни другого добиться явно нельзя, - во всяком случае, обычными методами. Это и считалось трудностью номер один в данном вопросе. Вот я и рассудил: давай-ка натравим их друг на друга, поле и поток. Там, где поле посильнее, сделаем поток послабее, а где поле послабее, пусть плотность потока будет соответственно выше. Что тогда получится? Они тогда вместе дадут по всей камере, во всех участках совершенно одинаковый результат. И никакие нам градиенты не страшны! Какой величины объект ни сунь в хронокамеру, все его части будут совершать переход с одной и той же скоростью, и прибудет он у нас к месту назначения в целости и сохранности...
      Не знаю, почему раньше никто не додумался до такой идеи. Наверно, все были загипнотизированы однородными полями и просто не думали в этом направлении.
      Да ведь и мне до сегодняшнего вечера ничего в голову не приходило и потом вполне свободно не пришло бы, если б не крайность...
      Я основательно воспрянул духом; все остальное мне теперь казалось пустяком - возьму вот и решу все сразу. Что сначала? Как управиться с этими потоками?
      Ну, это элементарно. Я быстро набросал схему обратной связи от нашего сканографа, который промерял поле в разных точках, к управляющему блоку. Мне нужно было задать такую связь, чтобы сильное поле росло помедленней, а слабое побыстрее, тогда вокруг сильного магнитного поля будет слабое электрическое, а вокруг слабого - сильное. Тут все дело в том, что у нас в камере пучок тахионов управляется как раз электрическим полем. Вот и получится, что фокусировка будет слабее там, где магнитное поле сильнее, а этого я и добивался.
      Вообще-то вся эта сложная самоуправляющаяся система мне, наверное, и во сне бы не приснилась, но сейчас я чувствовал... наверное, вдохновение, уж очень у меня все ладно клеилось, я сам диву давался! А может, первая удача меня подхлестнула и я поверил, что все могу, все умею. Вот позвонить бы Нине да рассказать, пускай знает, какой я на самом деле! Некогда вот только разговаривать... Я взглянул на часы - девять. Нет уж! У нее теперь, небось, и телефон занят, - названивает она товарищу Линькову и объясняет ему... Что же, интересно, она ему объясняет?
      "Ну ладно, ладно, объясняй, - беззлобно проворчал я, усаживаясь перед аналоговой машиной, - ты там объясняй все, что хочешь, а я пока здесь поработаю. А ведь не провела бы ты со мной просветительную беседу на скамеечке, и не торчал бы я здесь и открытия бы никакого не сделал..."
      Надо было все проверить на машине. Бумага, она что хочешь стерпит, а машина вранья не любит. Я задал первое попавшееся поле и расписал самую примитивненькую программку.
      "Так! Теперь посмотрим, как все это будет выглядеть на модели", пробормотал я и поднял глаза на аналоговый осциллограф: он имитировал то, что будет происходить в хронокамере, если подашь на нее исследуемый режим.
      В квадратном окне осциллографа розовые молнии воображаемых тахионных лучков били из углов экрана в ажурное сплетение зеленых линий, изображавших структуру поля. Даже на глаз было заметно различие в толщине розовых следов:
      они еле проглядывались там, где зеленые линии сгущались, а зато на бледно-зеленых участках наливались густым, почти алым цветом.
      Странно, я не испытывал никакой радости, наоборот, начал вдруг волноваться.
      Впрочем, радоваться и вправду было рано: следовало еще убедиться, что камера на этом режиме не забарахлит, что удастся нарастить поле до нужной величины и удержать его, что... Словом, все могло еще лопнуть, как мыльный пузырь, и остался бы я со своим открытием у разбитого корыта. И времени было мало.
      Просто совсем не было у меня времени: на часах - четверть десятого... Устал я зверски, в горле пересохло, голова тяжелая, как камень. Контрольную проверку я, конечно, производить и не думал, не до этого сейчас, мне бы только поле выбрать и рассчитать да камеру запустить, а там уж будем уповать на свое везение. И еще на нашу могучую технику: она ведь творит чудеса, а мне сейчас просто позарез требуется одно чудо, не очень большое, средних размеров.
      Я выбрал то самое сфероидальное поле, с которого начинал свои неудачные расчеты, и ввел цифры в нашу трудягу-эвээмушку, - отсюда они уже самотеком пойдут в виде программы в управляющий блок. Осталось только процедурные вопросы продумать: как я влезу в хронокамеру и как там расположусь.
      Рисковать мне все же не хотелось, особенно теперь, когда переход становился все более реальным. Ну, что ж. Для страховки придется скрючиться в три погибели на подставке. Только не слететь бы с этой подставочки, а то скатишься куда-нибудь в угол, а там какой-нибудь градиент недорезанный притаился и зубами клацает!
      Войти в хронокамеру - тоже вроде бы не проблема, для этого случая задняя дверь предусмотрена. То есть она, конечно, предусмотрена не для этого случая, а совсем для других, более прозаических - для ремонта, для работы внутри. Но факт тот, что дверца имеется. Герметичность у нее автоматически восстанавливается, а вакуум там только между двойными стенками, так что скафандр не потребуется.
      Ну вот, а теперь - на пульт!.. "Сегодня тебе придется здорово поработать, красавчик ты наш, умница наш!" - льстиво забормотал я, обращаясь к пульту.
      Лебезил я перед красавчиком пультом не зря. Ведь в решающий момент вся ответственность ляжет на него: находясь внутри камеры, я, конечно, управлять переходом не смогу, и придется полностью довериться автоматике.
      Я сам удивился, до чего я здорово работаю - четко, быстро, но без суеты. И волнения опять ни малейшего. Правда, исчезло и ощущение легкости, счастливой уверенности в своих силах. Может, потому, что сейчас никаких открытий и гениальных соображений не требовалось, а нужно было до предела напрягать внимание, чтобы проверить все детали и предусмотреть все мелочи. Я ведь не имел права ошибиться, все равно как сапер.
      Я включил дистанционное управление, открыл с пульта заднюю дверь хронокамеры, пошел в технический отсек и выбрал самую большую подставку, какая у нас имелась. Как-нибудь устроюсь, это ведь недолго... Интересно все же, будет у меня при переходе какое-то ощущение времени? Я водрузил подставку в центре камеры, оценил взглядом всю конструкцию - ничего будто бы, неплохо получается. Позу мне, правда, придется принять не слишком удобную: ноги поджать, колени подтянуть к подбородку... Ничего, на время перехода как-нибудь удержусь в этой позиции. Смешно, конечно, - такой момент торжественный, исторический, можно сказать, момент: путешествие во времени, одно из первых в истории человечества, - а путешественник в такой неподходящей позе... Ну, ничего, потомки простят. Ежели мне будут памятник ставить, скульптор что-нибудь такое героическое изобразит: грудь вперед, рука тоже, голова назад и так далее... А первым космонавтам, между прочим, тоже не весьма удобно было лететь. Заря космонавтики. Заря хроно... Как же это будет? Хрононавтики, что ли? Не очень звучит, по-моему...
      Ну, вроде все готово. Значит, так. Включаю автоматику с упреждением в пять минут -раз! Вхожу в камеру, закрываю дверь - это два! Пристраиваюсь на подставке - три! Потом пульт срабатывает, поле растет до заданной величины - и поехали... Только куда, вот в чем вопрос!
      Ничего себе - все готово! Ворона ты бесперая!
      Ты назад-то вернуться хочешь? Или решил так и остаться в своем прошлом, где один Стружков Б. Н. уже имеется и сидит сейчас в библиотеке вместо того, чтобы мчаться в институт спасать друга... Ладно, эту работу мы за него сделаем, а на остальное пусть не рассчитывает, сам пускай все расхлебывает, а я лучше к себе вернусь во избежание всяких недоразумений. Интересно: как же я вернусь?
      Конечно, я мог бы вообще отключить хронокамеру, а там, в прошлом, опять наладить ее. Но лучше не рисковать: неизвестно, что меня там ждет и как повернутся дела. Налажу я лучше автоматику таким манером: как только я войду в хронокамеру, дверь захлопывается, и я попадаю обратно. Так всего вернее будет.
      Тут у меня что-то настроение испортилось, и всякие ехидные мыслишки полезли в голову со страшной силой. Стало мне мерещиться, что время непременно учинит мне какую-нибудь ужасную пакость, и совершенно я напрасно тут голову ломаю и потом обливаюсь... Это мы себе построили такую удобную гипотезу - дескать, мировые линии разветвляются, отклоняются и можно с ними сделать что угодно, а на самом-то деле, может, все не так и все иначе! Может, время наглухо заколочено и в прошлом нельзя уже сдвинуть ни песчинки, ни травинки - все определилось и застыло? Тогда по логике вещей в прошлом можно будет сделать только то, что уже делалось, то, что предусмотрено заранее. А поскольку мой переход раньше не делался, не предусмотрен, то он и осуществиться не сможет. Что-то не пустит меня в прошлое... Что и как может не пустить меня в прошлое, я понятия не имел не вахтер же там стоит, в самом деле... Но уж что-нибудь да существует для таких случаев, какой-нибудь закон паршивый, о котором я ничего не знаю!
      Постой! А брусочки?! А "тот" Борис Стружков? Они-то двигались во времени?
      Ну, кто его знает! Насчет "того" Бориса все же не доказано, а брусочки из камеры не вылазят и ничего в прошлом менять не пытаются. Так вот, их время пропускает в награду за примерное поведение, а меня возьмет да не пропустит:
      догадается, что я мировые линии тасовать буду почем зря... Ладно. Думай не думай, а ехать надо. Я еще раз проверил поле, включил резервные генераторы, перевел в рабочее положение тумблер "автоматический режим", установил таймер на пятиминутное упреждение... Как будто все...
      Нет, нельзя же так! А если со мной что-нибудь случится на переходе? Никто ведь ничего и знать не будет! Правда, ребята кое-что определят по хронокамере, но все же... Надо оставить расчеты. Тьфу ты, листки исчерканы уж очень, ничего не поймешь. Придется переписать все в рабочий журнал...
      Так! И чертежик дадим для наглядности. Адресуем это... А, прямо Шелесту!
      Письмо... нет, не буду... Вот Линькову написать, пожалуй, нужно... Нине, собственно, тоже... Но не получится у меня, слов нету, а искать их уже некогда. Линькову сейчас напишем...
      Я вырвал чуть ли не последний чистый листок из блокнота и написал:
      "Уважаемый Александр Григорьевич! Если случится так, что я не вернусь..."
      И вдруг я почувствовал, что сердце у меня оборвалось и падает куда-то глубоко-глубоко, а я из-за этого даже вздохнуть не могу. Я почему-то лишь сейчас сообразил, что иначе и не случится, что я никак и никогда не вернусь в этот мир. Я ухожу отсюда не на два-три часа, а насовсем, навсегда, бесповоротно!
      Как же я раньше об этом не подумал! Ведь это ясней ясного. Если даже я не угроблюсь на переходе и выйду из камеры живой-здоровый, все равно сюда, в этот мир, мне уже не вернуться! Я ведь изменю историю, возникнет новый, измененный мир, и я останусь в нем, в этом измененном мире. Если даже я там налажу камеру и отправлюсь в будущее, так все равно попаду в будущее уже измененного мира, а не в этот вечер, не в этот мир...
      "Может, мне и камеру не включать на автоматическое возвращение? растерянно подумал я. - Да нет, пускай уж возвращается сюда, хоть и пустая: здесь ведь она тоже нужна..."
      Значит, здесь меня уже не будет... Здесь я сейчас исчезну навсегда... Как же так? Постой, ведь это же просто черт те что, нельзя же просто взять и исчезнуть и ни с кем даже не попрощаться... А Нина?! Я ее, значит, больше не увижу? Нет, я что-то путаю, наверное. Ведь я попаду в мир незначительно измененный, вначале почти не отличимый от этого... Значит, там будет Нина, будет институт, ребята. Линьков... Так ведь по логике? Тогда вроде нечего трагедии разыгрывать...
      Да, но для ЭТОЙ Нины, которая сегодня плакала в скверике, а сейчас, вероятно, беседует .с Линьковым о моем более чем странном поведении, для нее-то я действительно исчезну навсегда. И для ЭТОГО Линькова... и в ЭТОМ здешнем институте не будет уже ни меня, ни Аркадия: если я и спасу его, то для того, другого мира... А в том мире...
      Нет, больше я не мог думать, мне было страшно, меня прямо тошнило от страха, я еле смог написать короткую и бестолковую записку, руки меня не слушались, мозги паутиной опутало, и больше всего мне сейчас хотелось бросить к чертям собачьим всю эту затею, а пойти лучше объясниться с Ниной, с Лииьковым, с нем угодно, лишь бы в этом, в моем мире, а не в другом каком-то!
      Я, конечно, понимал, что никуда не пойду объясняться, а полезу сейчас в эту проклятую хронокамеру. Понимал, но как-то не верил: неужели я это сделаю?! Я стоял у окна и бессмысленно глазел на яркий уличный фонарь, который три дня назад осветил лицо ТОГО Бориса, чтобы ЭТА Нина, моя Нина его увидела...
      Интересно, куда же он потом девался, тот Борис? Нет, ничего мне уже неинтересно, все мне безразлично, я весь пустой внутри. Неуверенно, как-то машинально побрел я в технический отсек, постоял у открытой двери в камеру.
      И, почему-то пригнувшись, шагнул внутрь. Дверь захлопнулась - мягко, почти бесшумно. Все. Теперь все. Таймер уже отсчитывает минуты. Надо устраиваться на подставке. Минуты через три-четыре в лаборатории раздастся негромкий щелчок - я его здесь не услышу: это включится автомат, начнет наращивать поле, и тогда уже нельзя будет выйти из камеры, даже если захочешь, если будешь умирать от страха...
      На минуту мне и вправду стало опять страшно: усталость накатывалась волнами и сейчас временно отхлынула. Я вдруг очень отчетливо понял, что если ошибся, неправильно рассчитал поле, то все, конец мне! Голубое пламя лизнет стены камеры. потом исчезнет - и я исчезну вместе с этой яркой голубой вспышкой!
      Наверное, я ничего не буду ощущать, когда поле раздавит меня, размажет по времени... Или все же буду?.. Никто ведь ничего не знает. А, все равно!
      Усталость опять захлестнула меня, как теплая, неприятно теплая, удушливо теплая волна. "Ну, размажет, так размажет, что ж я могу поделать. Рассчитал все вроде правильно, по идее, не должно бы_" - вяло говорил я себе, усаживаясь на эту идиотскую подставку в центре камеры.
      Я обхватил колени сцепленными руками, подтянул к подбородку, уткнул в них лицо и зажмурился...
      Черная, глухая тишина. Неприятно громко стучит сердце, - кажется, ритм участился... Впрочем, все равно. Это медикам было бы интересно, они протянули бы в камеру датчики, измерили бы давление, пульс, дыхание... Нет медиков, никого нет, просто один энергичный субъект сепаратно и самочинно решил прошвырнуться в прошлое по личным делам...
      У меня, наверное, галлюцинации начались. Показалось, что я слышу щелчок автомата, хотя слышать его в камере никак невозможно. И тяжесть, которая вдруг навалилась мне на плечи, тоже, наверное, была воображаемой. У меня вдруг мелькнула бредовая мысль, что это поле давит на плечи и спину, и я даже слегка усмехнулся... Действительно, бред собачий. Как это может живая протоплазма ощущать давление магнитного поля: она ведь не проводник! Я невольно открыл глаза и слегка приподнял голову - хотелось посмотреть, что же происходит. И вдруг полыхнуло прямо мне в лицо немыслимо яркое, ослепительно голубое пламя. Я зажмурился, полуослепнув, но даже сквозь плотно сжатые веки видел яркие голубые вспышки: они набегали одна на другую, они слились в сплошное море голубого огня, в глубине которого пролетали и гасли мгновенные молнии... Казалось, что в камере бушует гигантский голубой смерч и что сейчас ее вдребезги разнесет взбесившийся разряд, - наверное, поле все же сорвалось, и от, перегрузки полетели к чертям все обмотки! Но я не бросился к двери, не выбежал в лабораторию, чтобы спасать, что еще возможно, вызывать помощь... Нет, я только плотнее сжался в комок и замер на своей подставке. Наверно, какое-то шестое чувство хронофизика подсказало мне, что это не авария, не пожар, что я должен держаться, держаться изо всех сил... держаться еще... еще... еще!
      И вдруг по каким-то неуловимым признакам - наверное, опять шестое чувство сработало! - я понял, что все кончилось. Я медленно приподнял голову и открыл глаза. Голубое пламя исчезло, камера казалась немой и мертвой. И сквозь ее стеклянную переднюю стену я увидел свою лабораторию тоже пустую и... светлую!
      Мгновение назад за этим окном была ночь. Я взглянул на свои часы - они по-прежнему показывали одиннадцать без пяти. Но сейчас я видел сквозь стекло хронокамеры зеленоватое вечернее небо, и в этом небе сверкнул серебряными крылышками крохотный самолет.
      Я сделал это! Я все-таки сделал это!!!
      Я прорвал время...
      Линьков начинает генерировать версии Шелест постоял у порога, обвел лабораторию тяжелым, исподлобья, взглядом.
      Потом вдруг встрепенулся, словно увидев что-то неожиданное, и подошел к хрононамере.
      "Что он там видит?" - удивился Линьков. Он тоже оглядел с порога все помещение и не заметил ничего особенного - все чисто, все прибрано, окно закрыто, никакого беспорядка...
      Шелест некоторое время внимательно вглядывался в хронокамеру, потом пошевелил губами, словно собираясь что-то сказать, но ничего не сказал и отошел к пульту.
      Линьков тоже подошел к хронокамере. Все нормально. Камера темная, молчаливая; правда, подставка там торчит большущая, высоченная... зачем бы такая подставка для крохотных брусочков? Что же удивило Шелеста - эта подставка? А пульт он чего разглядывает? Ищет причину перерасхода энергий? А на что, собственно, может расходоваться энергия в этой лаборатории? На переброски во времени, ясно. Значит, Стружков что-то перебрасывал вчера...
      большое, для этого и понадобилась такая подставка... Что же он мог перебрасывать? Вещественное доказательство какое-нибудь? Доказательство чего? Линьков вздохнул и еще раз оглядел лабораторию.
      Если б тут не побывала уборщица! Но она явно все прибрала, все обтерла мокрой тряпкой, очень мокрой: на деревянном подоконнике еще темнеют пятна сырости. Что же увидел Шелест? Нет, пока он не выскажется, даже не стоит по-настоящему осматривать лабораторию... Да и что, собственно, искать?
      Стружков, видимо, исчез... сбежал? Перед этим, возможно, что-то перебросил во времени... куда, зачем? Ну куда - это, пожалуй, можно догадаться: в будущее. На неделю, допустим... доживет он до этого срока и получит обратно... нет, чепуха выходит... Неужели он так и удрал, не оставил даже записки? На столе у него лежит рабочий журнал. Может, там что-нибудь?
      Линьков двинулся к столу. Шелест, не оборачиваясь, негромко сказал:
      - Странно...
      - Что странно? - с живым интересом спросил Линьков.
      Но Шелест не успел ответить: на столе у Стружкова задребезжал телефон.
      Шелест подошел к столу, поднял трубку:
      - Слушаю... Да, я уже видел... Погодите, сейчас я запишу...
      Он придвинул табурет, уселся, достал ручку, огляделся, видимо, ища бумагу, потом раскрыл лабораторный журнал - и вдруг уставился на него, будто увидел там змею. Прижимая бормочущую трубку к уху, он кивком подозвал Линькова, глазами указал на журнал.
      Линьков подошел. В журнале была короткая записка, аккуратно прикрепленная скрепкой к последним исписанным страницам. Линьков прочел и ничего не понял.
      - Погодите! - рявкнул вдруг Шелест в трубку. - Я после позвоню! - Он, не глядя, положил трубку, - Тут и расчеты, оказывается... Держите! - Он открепил записку, сунул ее Линькову, а сам уткнулся в страницу, на которой сверху было крупными буквами написано: "И. В. Шелесту".
      Линьков посмотрел через его плечо, увидел наспех набросанный непонятный чертежик, строчки формул и снова начал перечитывать коротенькую записку, начинавшуюся словами: "...Обстоятельства сложились так нелепо, что другого выхода я не вижу..." Это было еще понятно, а вот дальше... нет, бред какой-то: "Решил перейти..."
      Но ведь это же чушь; Сам же он говорил, что человек пока не может...
      позавчера говорил!
      Шелест поднял голову, и Линьков увидел в его глазах растерянность и какое-то детское, наивное изумление. Это настолько не вязалось со всем обликом Шелеста, что Линьков тоже растерялся и забормотал что-то насчет неуместных шутои, хотя по лицу Шелеста уже видел, что дело вовсе не шуточное.
      Шелест непонимающе поглядел на него и снова нагнулся над чертежом.
      - Нет, до чего надежно и просто! - изумленно сказал он, выпрямляясь. Вот ведь: вроде и на поверхности лежит решение, а попробуй додумайся: - Он поглядел на Линькова. - Вы что, не поверили? Поверить трудно, я вас понимаю.
      Если б не это... - Он кивнул на чертеж, - Но поскольку расчеты имеются... В общем, Стружков совершил переход во времени.
      - Как это... переход? - растерянно проговорил Линьков. - Это ведь невозможно! Он мне сам говорил!
      - Было невозможно, - почти будничным, деловым тоном ответил Шелест, до вчерашнего дня. А тут вот, - он положил руку на чертеж, - содержится идея нового принципа... Качественно нового принципа. Если хотите открытия. Так что теперь положение существенно изменилось.
      - Вы хотите сказать, - запинаясь, проговорил Линьков, - что он действительно...
      Шелест кивнул, задумчиво, почти угрюмо глядя на чертеж.
      - Именно это я хочу сказать, - пробормотал он. - Хотя и не могу в это поверить! Психика не срабатывает... - Он замолчал, смущенно усмехаясь и покачивая головой.
      Линьков ошеломленно смотрел то на Шелеста, то на чертеж, то на хронокамеру.
      Борис Стружков, с которым он еще вчера говорил, отправился в прошлое?..
      Прямо отсюда вошел в хрононамеру, как в такси, и поехал? Поэтому такая подставка, наверное... хотя нет, подставка не имеет отношения к делу, раз она осталась... А Борис Стружков исчез... постепенно растаял... вернулся в двадцатое мая... Но ведь нет сейчас никакого двадцатого мая, оно прошло, исчезло, сейчас двадцать четвертое, а двадцатое... вернуться в двадцатое да это же невозможно! Существует только "сейчас", а "вчера" безвозвратно осталось позади! "Психика не срабатывает! - повторил он про себя слова Шелеста и усмехнулся. - Действительно: ни в какую не срабатывает психика, вопит во весь голос, сопротивляется! Нельзя в прошлое! Его нет! Нельзя, чтобы Земля ходила вокруг Солнца. Я своими глазами вижу, как Солнце крутится вокруг Земли!"
      Видимо, лицо Линькова выражало полнейшую растерянность, потому что Шелест, взглянув на него, сумрачно усмехнулся.
      - Тоже не можете свыкнуться? - сочувственно сказал он.
      Линьков почему-то застеснялся и от смущения выпалил неожиданно для самого себя:
      - Скажите, а вы уверены, что это... - Он запнулся, но все же докончил:Ну, что это не мистификация?
      Шелест удивленно и неодобрительно покачал головой.
      - Какая же мистификация? Вот ведь! - Он показал на чертеж. - Вы, конечно, не разбираетесь, но это - решение проблемы. Блестящее решение! Никогда бы я не поверил, что это можно сделать за один вечер. К тому же Стружков - экспериментатор. Если б это был теоретик... Левицкий, например... Нет, все равно и Левицкому пришлось бы повозиться... - Он шумно отодвинул табурет, встал. - Нет, все верно, без обмана, чего уж! Только рано это, слишком рано, вот беда!
      - Рано? - удивился Линьков. - Вы имеете в виду - рано для науки?
      - Что наука! - сказал Шелест, - Для людей слишком рано! Не готовы они к этому!
      - Вы считаете, - осторожно начал Линьков, -что это может иметь большое практическое значение? В каком смысле?
      - А пес его знает, в каком смысле! - сердито ответил Шелест. - Что мы с вами можем знать, если стоим у самых истоков? Пользы я, честно говоря, от этого никакой не усматриваю. В таком виде, в каком оно есть сейчас, это открытие, конечно, великое, но пустое! Бесполезное! А вот вреда оно может наделать, если попадет в руки дуракам или мерзавцам - это уж точно! Ну, что вы на меня так смотрите? - Он вдруг усмехнулся, почти весело. Мне-то, во всяком случае, придется несладко. И старику нашему. Затаскают ведь нас по инстанциям! Начнут допытываться, что да как, а главное - какие могут быть последствия? А я почем знаю, какие могут быть последствия? Да любые, в зависимости от характера воздействия.
      - Ну, судя по тому, что мы с вами живы-здоровы и никаких перемен не видим, - осторожно заметил Линьков, - последствия не столь уж значительны...
      - Да что мы с вами можем увидеть! Последствия-то будут не на нашей мировой линии, а на другой... на новой... Понимаете?
      Линьков неопределенно хмыкнул: он далеко не был уверен, что понимает.
      - Но попробуй это кому объяснить... - огорченно сказал Шелест. - Ничего ведь толком не объяснишь.
      "Да уж, - подумал Линьков, - попробуй объясни кому-нибудь это. Скажут, хотя бы по линии юридической: да чего там, просто ваш Стружков испугался разоблачения и сбежал. Почему-то, скажут, пока его никто не подозревал, он никаких великих открытий не совершал и Левицкого спасать не пробовал... хотя была для этого самая нормальная возможность и даже обязанность! А как приперли его к стенке, так он сразу гением заделался, эпохальное открытие совершил и тут же в прошлое полез? Анекдот! Опытный вы работник, товарищ Линьков, а позволяете себя за нос водить! Путешествие во времени! Что вы нас фантастикой-то кормите?"
      "Так вот и скажут, определенно!" - невесело решил Линьков. Он поглядел на Шелеста - тот опять уселся за стол и, наморщив лоб, делал какие-то расчеты.
      Линьков присел на краешек дивана и задумался.
      "Конечно, это не мистификация, не трюк, - думал он. - Шелест - одни из крупнейших специалистов а этой области, его не проведешь. Стружков действительно ушел в прошлое. Отставим эмоции, преодолеем сопротивление психики, будем рассуждать логически. Значит, Стружков вернулся в двадцатое мая. Но ведь он там уже был... Да, был. Значит... значит, там теперь находятся уже двое Стружковых...
      - Игорь Владимирович, - робко спросил Линьков, - а что Стружков... ну там, в прошлом... он должен был встретиться с самим собой?
      Шелест поднял голову и посмотрел на Линькова невидящими глазами. Потом до него все же дошел смысл вопроса.
      - Ну да... в принципе, конечно... Может и не встретиться так, нос и носу, но вообще...- Шелест снова глянул в расчеты, потом недовольно засопел, схватился за трубку, назвал номер. - Шелест говорит. Ну, давайте ваши цифры... Та-ак... А вы твердо уверены, что не ошибаетесь? Ну-ну, верю. Но странно... - Он положил трубку и повторил, будто раздумывая вслух: - Очень даже странно...
      Он встал и подошел к ЭВМ. Линьков смотрел, как он медлительно выбивает пальцами дыры на перфокарте, и продолжал раздумывать: "Значит, один Борис сидит в библиотеке, а другой Борис в это время появляется в лаборатории...
      ну да, в лаборатории, камера могла переместить его только туда... Интересно, в котором часу он туда явился?.. Почему интересно?.. Стоп-стоп... что-то тут есть!.. Ах, вот оно что!.. Левицкий открывал дверь ключом.., а в запертой лаборатории кто-то ждал его... Мы думали, что Левицкий дал этому человеку ключ... Но ведь все могло быть иначе..."
      Линьков невидящими глазами смотрел на широкую спину Шелеста. Мысли проносились в его мозгу, обгоняя друг друга.
      "Да, теперь приходится иначе оценивать многие факты, раз в их ряду становится переход в прошлое... Ведь это факт... теперь это факт, хоть и невероятный с виду. А если Стружков ушел в прошлое, то уже существуют его поступки в прошлом, и они меняют настоящее, хотя мы еще не понимаем, что же изменилось..."
      Шелест гулко откашлялся и, держа перед глазами листок с расчетами, включил какой-то тумблер. На панели ЭВМ, вделанной в стену, начали перемигиваться короткие вспышки индикаторов - машина работала, заглатывая составленную Шелестом программу. Линьков вздохнул.
      "Хорошо бы задать этой многоглазой умнице свои вопросы. А нельзя. В нее не введешь ни характеры Стружкова и Левицкого, ни их взаимоотношения... Да, на помощь ЭВМ рассчитывать нечего, а самому тоже, пожалуй, не справиться.
      Попробуем все же... Что и как могло произойти в прошлом после появления Стружкова? Достоверно, пожалуй, лишь одно: что вышел он из камеры тут же, в лаборатории, - ведь камера перемещается только во времени, а не в пространстве. Ну а дальше - сплошной туман! Неизвестно даже, в котором часу Стружков там появился. Целился-то он, конечно, на вечер, не раньше, чем часов на семь, надо полагать, на такое время, когда в лаборатории не будет никого, кроме Левицкого... Да, но из показаний Чернышева можно заключить, что там все время кто-то был, вплоть до одиннадцати... Так, может, это и был Стружков? Ведь в одиннадцать часов выходил из лаборатории именно он...
      Постой, но ведь все это, наверное, происходило уже на другой мировой линии, раз Стружков вмешался в прошлое... А кого же тогда видели Чернышев и Берестова? "Настоящего" Стружкова, который никуда не уходил и не переходил, а сидел в лаборатории? Но зачем он там сидел, какую роль играл в гибели Левицкого?..
      Ладно, допустим, что хронофизики ошибаются, и никакого отклонения мировых линий не происходит, а все совершается на одной и той же линии... В конце концов это лишь теоретические выкладки, экспериментально они не проверены. А тогда все получается очень даже изящно и стройно. Стружкову никакой ключ не нужен - он просто выходит из хронокамеры и оказывается в лаборатории!
      Стройно-то стройно, а по сути чушь собачья: значит, так он там и сидел до одиннадцати, и Левицкий при нем глотал таблетки, а ему хоть бы что?"
      Минут пятнадцать Линьков упрямо продирался сквозь дебри мировых линий, петель и двойников и с грехом пополам сконструировал из наличных фактов довольно стройную, хоть и безнадежно абстрактную схему. Мысленно оглядев эту конструкцию, он покачал головой и вздохнул.
      "Логический кошмар! - думал он. - И зачем я все это придумал, и кто меня просил? Ведь опозорюсь, ведь высмеет меня Шелест, и правильно сделает!" Но у него прямо язык чесался выложить все это Шелесту и послушать, что он скажет... И момент был как раз удачный: Шелест отвернулся от панели и рассеянно поглядел на Линькова, словно удивляясь, что он все еще здесь.
      - Игорь Владимирович, - неестественно громко сказал Линьков, - тут у меня одна версия проклюнулась...
      И тон был нелепый, и словечко какое-то дурацкое подвернулось, и Линькову уже хотелось добавить: "А впрочем, шут с ней, с той версией!" Но Шелест уселся на табурет и сказал:
      - Ну ладно, излагайте вашу версию, только покороче...
      - Вот какая история, - начал Линьков спокойным тоном, стараясь подчеркнуть, что говорит он это все лишь объективности ради. - Стружиов мог прибыть в лабораторию... в прошлое... как раз в тот момент, когда Левицкий выходил...
      Ведь Чернышев говорит, что, когда Левицкий вернулся, в лаборатории кто-то был. Так, возможно, это и был Стружков...
      - Это и есть ваша версия? - вяло спросил Шелест.
      - Это начало моей версии, - пояснил Линьков. - Разумеется, для этого мы должны допустить, что все события происходят на одной и той же мировой линии... - Он искоса глянул на Шелеста: не смеется ли тот?
      Шелест не смеялся. Он смотрел на Линькова немигающим взглядом и думал о чем-то своем.
      - Я понимаю, что психологически это не лезет ни в какие ворота, продолжал Линьков, - Стружков... да и Левицкий - не могли они запутаться в такой...
      гангстерской истории...
      - Гангстерская история, говорите? - чуть живее переспросил Шелест. - Ну в конце концов любой вариант, даже самый сумасшедший, надо проверить, если он отвечает каким-то фактам.
      - Фактам-то он отвечает, а вот людям никак не соответствует.
      - Понятно. Нам в физике легче - приходится иметь дело только с фактами. Вы, значит, попытались уяснить себе, что получается, если мы допустим, что загадочный незнакомец в лаборатории - это Стружков? Один резон я вижу показания Чернышева и Берестовой становятся понятными. Это, конечно, может соблазнить:
      - Да, соблазнить может, - со вздохом сказал Линьков, - но дальше приходишь к таким выводам...
      - Понятно - Ведь нужно объяснить, что Стружкову понадобилось в лаборатории.
      И почему его пребывание там... ну, окончилось столь трагически для Левицкого.
      - Вот именно, - подхватил Линьков. - Обычная логика ведет здесь к тому, что Стружков был заинтересован в смерти Левицкого, а этого я принять не могу.
      Можно рассматривать это лишь как чисто гипотетический случай. В гипотетическом случае два человека - назовем их А и Б - могли бы, скажем, находиться в скрытой вражде, например, из-за ревности. - Шелест поморщился, и Линьков заторопился. - Или из-за научной конкуренции. Скажем, А сделал открытие - крупное открытие, фундаментальное, - а Б по некоторым причинам считает, что имеет права на соавторство, реальные права. Но А ему в этих правах отказывает... Утром 21 мая Б узнает, что А умер при загадочных обстоятельствах; а листки из записной книжки, где, очевидно, были записаны основные положения открытия, - эти листки похищены. Что получается? Б должен благодарить неведомого помощника: ведь он теперь может без опасений присвоить себе открытие А.
      - История действительно получается гангстерская. - Шелест снова поморщился.
      - Но не усматриваю разрекламированной вами логики: стандартный уголовный сюжет.
      - Нет, логика тут есть, и даже, на мой взгляд, изящная... но с гнильцой...
      Ну ладно, выложу уж все по порядку! Только с условием, что все это чисто гипотетический случай!
      Шелест кивнул.
      - Надо полагать, что Б, - начал Линьков, - усиленно размышляет: кто мог похитить листки и для чего? Тут выясняется, что Б видели в вечер смерти А в лаборатории... Нужно сказать, что открытие А позволяет перемещаться во времени.
      Шелест быстро посмотрел на Линькова.
      - Это вы заключили из моих слов? - спросил он. - Видимо, я нечетко высказался. Стружков мог сделать это сам.
      - Это уже другой вариант, другая версия. Допустим, что открытие все-таки не его, а Левицкого, но попадает к нему. Тут и начинается логика, которая всю эту идиотскую, немыслимую конструкцию совершенно неожиданно скрепляет намертво. Нелегко, невозможно, но факт. Б быстро соображает: с помощью машины времени я могу вернуться в прошлое и... убить А!
      Шелест криво усмехнулся.
      - Я же предупредил, что с характерами это не согласуется! - напомнил Линьков. - Но уж давайте доведем эту линию до конца! Б рассуждает так: раз меня видели там, значит, я там был - И это сделало меня хозяином открытия.
      Значит, теперь я должен сделать то, что все равно уже совершилось. Иначе некому будет убить А и открытия я не заполучу. Совесть можно успокоить весьма просто: ведь А уже умер, стало быть, речь идет об убийстве уже умершего человека.
      - Ну, положим, убивать-то все равно придется живого: - возразил Шелест.
      - Конечно! Это Б просто себя успокаивает. И вообще нельзя это принимать всерьез. Но все же эта дьявольская логика меня смущает. Не могу я ей ничего противопоставить. Дальше так. Алиби у Б непробиваемое: он весь вечер нарочно сидит в компании. Значит, двойник может орудовать вполне свободно. К тому же Б заранее знает, что все удастся - ведь это все уже произошло!
      - М-да! - хмыкнул Шелест. - Не знаю, как для преступника, но для следователя ситуация весьма соблазнительная!
      - Дальше еще того чище! Б является в прошлое, убивает А, похищает его записку... Теперь он размышляет: что же делать дальше? Обратите внимание:
      находясь в прошлом, он уже знает все, что произойдет в ближайшие три дня!
      Знает, что его двойник, который в данный момент сидит в библиотеке, будет, последовательно переживать все события, которые он, путешественник, уже однажды пережил... И что по истечении трех дней он придет к идее отправиться в прошлое. А для этого ему понадобятся чертежи открытия. Как же ему подсунуть эти чертежи?
      Линьков сяеяая эффектную паузу. Шсяест с ироническим любопытством смотрел на него.
      - Он переписывает все в этот журнал! - с театральным пафосом сказал Линьков, указывая на лабораторный журнал, который они с Шелестом недавно рассматривали. - А сам остается в прошлом - тайком, конечно. Ему нужно только прожить эти три дня - еще раз прожить, - потом его двойник отправится в прошлое, а сам он заявится и нам героем... А как же! Ведь он открытие совершил, он хотел другу помочь, отправился в прошлое, чтобы его спасти...
      только не удалось ему:
      Линьков тяжело вздохнул. Искусственность конструкции назойливо лезла в глаза.
      Шелест скорчил страдальческую мину и спросил:
      - Ну, а как же он этого самого А прикончил, разрешите узнать? Табуретом, что ли, трахнул? А с отравлением тогда как?
      - А бог его знает! - с нарочитым равнодушием ответил Линьков. - Этого я толком не продумывал... Ну, мог он его, допустим, в ту же хронокамеру сунуть. Представляете: в камере мощное магнитное поле, наш Б сует туда А, у того начисто смывает память, и он теперь, как дитя, - хочешь, корми его снотворным, а хочешь - Брр! - Линьков поежился.
      - Да, жуткое у вас воображение, Александр Григорьевич! - сказал Шелест. - Ну как, вы все высказали?
      - Все как будто. Так, детали некоторые остались... Например, как с хронокамерой быть?
      - А что с хрононамерой? - вдруг насторожился Шелест и почему-то обернулся к вычислительной машине.
      - Ну, в этом - гипотетическом случае, - задумчиво сказал Линьков, - Б, конечно, должен предусмотреть, что нужно создать видимость неудачного путешествия в прошлое... иначе начнутся расспросы: что он там делал да почему.
      - Ну и что? - осторожно спросил Шелест.
      - Да ну, ерунда все это! - Линьков махнул рукой. - Все вместе - ерунда. Хоть и логично с виду, но, вероятно, я где-нибудь элементарную ошибку допустил...
      - А с камерой как все-таки? - напомнил Шелест.
      - Ну, мог он, скажем, отправить камеру обратно. Сам остался в прошлом, а камеру для виду отправил обратно, будто он тут же и вернулся, и не сумел спасти А... Это я к примеру. А вообще-то все это бред!
      - Это, конечно, бред, - медленно сказал Шелест. - Но имеется тут один забавный фактик. Я вот посчитал сейчас на ЭВМ этот расход энергии... И получается, что вы правы: камера действительно вернулась назад не пустая, а с нагрузкой!
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      Я медленно, с трудом выпрямился, разогнул замлевшую спину, спустил ноги с подставки. Непонятная тяжесть по-прежнему сковывала меня, давила со всех сторон, и казалось, что стоит мне пошевельнуться, как весь мир со стеклянным звоном разлетится вдребезги - вместе со мной.
      Но все же я двигался, преодолевая эту странную тяжесть, и мир не разлетался вдребезги - Этот мир, в который я попал. И вдруг я понял, что не знаю, куда попал, и не знаю, как это узнать. То есть, конечно, в прошлое, в этом у меня не было сомнений, - но вот куда именно?
      Эта мысль как-то встряхнула меня, отогнала тяжесть и скованность. Я быстренько сообразил, что времени в запасе не так уж много и что нужно в темпе выбираться из камеры и браться за дело.
      Я открыл дверь камеры, вышел, неуверенно ступая, - ноги замлели, в них будто иголки торчали, минимум по сотне в каждой, - аккуратно прикрыл за собой дверь - и остановился в проходе из технического отсека. Отсюда я видел столы, часть дивана... да практически видел всю лабораторию. Она была пуста и тиха. Я никак не решался выйти из прохода между пультом и хронокамерой - стоял да стоял, весь напрягшись, и прислушивался. Я осознавал, конечно, что любые мои телодвижения не окажут сколько-нибудь заметного влияния на судьбу человечества в целом, но все же двигаться побаивался. Человечество в целом как-нибудь выдержит любое мое вмешательство, а вот здесь, в институте, я могу заварить такую нашу, что и не расхлебаешь.
      Но стоять и думать все же бывает полезно. Постоял я вот так, - и в голове у меня что-то сработало, словно защелка соскочила в механизме, освободились всякие колеснки и пружинки, и все вокруг сдвинулось, а вернее, вдвинулось в свои реальные очертания. И время стронулось с места, пошло в своем обычном темпе - мне даже показалось, что я слышу, как оно бодро и ритмично тикает где-то в районе моей левой верхней конечности. Я поглядел в данном направлении и обнаружил, что это тикают мои собственные часы фирмы "Восток", хорошие, надежные часы, и что на них сейчас - одна минута двенадцатого - а значит, уже шесть минут я вот так стою у камеры и бесплодно философствую:
      "Ну, пошли!" - сказал я себе, решительно шагнул в лабораторию и огляделся.
      Это - прошлое? Может быть, даже измененный мир? Поди догадайся! Все знакомо до мелочей, все привычно. Столы, табуреты, диван - Вот и белоснежный красавчик-пульт светит зеленым кошачьим глазом индикатора готовности, и стеклянная стена хронокамеры привычно-тускло мерцает среди электромагнитов, и, если б не громадная подставка в центре камеры, можно было бы подумать, что весь этот переход мне просто приснился.
      Я встряхнулся, как собака, вылезшая из воды. Неужели я действительно прожил уже однажды это время, уже видел то, что здесь только еще будет... через час, завтра, послезавтра? Да нет, что это я? Того, что будет ЗДЕСЬ, в этом мире, я, конечно еще не прожил. Этот мир только возникает, новая мировая линия только-только начинает ответвляться от прежней, я стою у ее истоков, и от моих действий теперь зависит, насколько сильно она отклонится - Ах, чтоб тебе! Выходит, я в ответе за то, как сложится эта история? Я лично? Ничего себе...
      Ну, пока отклонение мировой линии имеет чисто принципиальное значение, никак не практическое. В ближайшие часы мне, наверное, предстоит увидеть примерно то же, что было в ТОМ двадцатом мая, наблюдать тех же людей, те же события...
      Да, кстати, а где же они, эти люди и эти события? Я вдруг понял, что налицо явное неблагополучие. Который здесь час? Только что пролетел самолетик аэроклуба... Занятия секции парашютизма начинаются в семь: допустим, что сейчас половина восьмого... ну, четверть восьмого... Тогда где же Аркадий?
      Опять куда-то ушел? Что это ему на месте не сидится, да еще в такой вечер? И того, второго, тоже не видать... Время-то уж очень позднее! Ведь эксперты сказали, что снотворное было принято часов в шесть:
      Может, я все-таки не в тот день попал? Эта вредная камера могла меня зашвырнуть и подальше и поближе - я ведь контрольную проверку не успел провести...
      Вообще в камеру-то я полез, а не успел даже подумать, как смогу определиться во времени и как буду спасать Аркадия. А если б я вышел из камеры и сразу увидел, что Аркадий лежит на диване уже полумертвый? Что я стал бы тогда делать?
      Ну, положим, тут и думать особенно нечего, я же не врач, вызвал бы "Скорую помощь", это элементарно. А может, и сейчас стоит вызвать, заблаговременно, покуда кандидат в самоубийцы где-то разгуливает? Да нет, как он может разгуливать, приняв снотворное, он же максимум через полчаса после приема уснет. И по идее - именно здесь, на диване. Значит, либо он таблеток еще не глотал, либо это вообще не тот день... Вот, елки-палки, что же делать? До чего дурацкое положение! Рвался я в прошлое, спешил изо всех сил, мучился, голову ломал - и все для того, чтобы бессмысленно стоять на пороге технического отсека и заниматься пустопорожними рассуждениями?
      Я досадливо поморщился и решительным шагом наискось пересек лабораторию. Ну вот, и ничего особенного, вот и прибыли в прошлое, займемся-ка лучше делом, чего раскисать-то без толку. В институте, наверное, пусто, а кто и остался, тот намертво засел у себя в лаборатории. А кто остался-то? Если это двадцатое мая, то Ленечка Чернышев определенно существует неподалеку...
      Надо, пожалуй, пройтись по коридорам - риск, в сущности, небольшой, а четко сориентироваться во времени просто необходимо. Впрочем, для порядка обследуем сначала нашу лабораторию.
      Я начал методично, по квадратам осматривать лабораторию. Пульт все так же старательно и преданно следил за мной зеленым глазом индикатора готовности.
      Молодец пульт, ждет, старается, хоть и не понимает, что к чему. Ничего, друг, не сердись, я и сам не очень-то понимаю. Обследуем подоконник. Чисто, пусто, ни соринки, ни бумажки. Перейдем к столам. Мой стол чистый, все убрано, - неужели это я такую аккуратность проявил?.. Стол Аркадия... Ого! В пепельнице окурки! Сейчас мы, по примеру Шерлока Холмса, приглядимся и ним...
      Окурки все сигаретные, с фильтром - такие Аркадий курит. Два окурка чуть тлеют - их небрежно ткнули в пепельницу и не до конца загасили: Значит, курили двое.
      Но кто же это был с Аркадием, совершенно непонятно... Ну-ка, сопоставим. В начале шестого кто-то ждал Аркадия в лаборатории... встретился с ним... они о чем-то говорили... Сейчас примерно восемь - а может, семь? - и они куда-то вышли... Значит, Аркадий должен вот-вот вернуться, если... если он собирается сегодня принять яд... Постой, а как же я? Неужели я проторчу здесь до одиннадцати - до одиннадцати по здешнему времени, - а потом преспокойно уйду и брошу умирающего Аркадия?
      Нет, что-то тут определенно не клеилось. Обстоятельства гибели Аркадия не только не прояснялись, а, напротив, обрастали новыми неясностями. И все это было связано какой-то сложной петлей во времени, только вот проследить я ее никак не мог. А проследить надо позарез, иначе я тут черт те что могу натворить. И даже не узнаю, какие будут последствия моих поступков.
      Тут я с досады стукнул кулаком по столу Аркадия, по листку чистой бумаги, который лежал с краю.
      Под бумагой что-то было! Что-то скользнуло под кулаком, бесшумно рассыпалось, развалилось...
      Я поспешно схватил листок и остолбенел, держа его в руке.
      На столе лежала записная книжка Аркадия - в том самом неистребимом красном переплете. А рядом с ней - маленькие, узенькие оранжево-голубые пачечки...
      Я глядел на эти пачечки, не веря своим глазам. Вот они. Мирно лежат рядом с записной книжкой. Аркадий куда-то вышел и на всякий случай прикрыл их бумагой. И запер дверь... или нет? Я подошел к двери, потрогал: нет, не заперта! Как же это? Может, я все-таки попал в другой день? Снотворное Аркадий мог достать заранее... даже наверняка достал заранее. Нет, и открытая дверь ничего не доказывает. Известно, что дверь была заперта сразу после пяти и оставалась запертой минут двадцать. И еще известно, что Аркадий в это время куда-то уходил из лаборатории. А выходил ли он позже и запирал ли при этом дверь, никто не знает... Вот только время уж очень позднее, - по идее Аркадий должен был давно уже проглотить эту дрянь...
      Что же делать, ну что же мне делать?! Идти его искать?
      Я вернулся к столу и с ненавистью посмотрел на аккуратные пачечки. Нет, надо же! Я до сих пор никак не мог поверить, что Аркадий покончил самоубийством.
      Я даже целую теорию сочинил, из ничего состряпал демонического эксплуатационника и яд в роскошном импортном напитке. Решил отбивать хлеб у почтенной леди Агаты! А, выходит, Аркадий тогда вернулся в лабораторию и аккуратненько слопал всю эту пакость? И преспокойно лег на диван и стал дожидаться, когда настанет сон... сон, который незаметно для него перейдет в смерть?! Все равно не могу поверить! Почему, зачем? Стой! А записная книжка-то! Записка Аркадия!
      Я перелистал записную книжку... Расчеты, расчеты.... Чей-то телефон сбоку записан... а под конец - пять чистых листков. И все, и ничего кроме...
      Значит, Аркадий еще явится сюда, напишет мне записочку, вкусно поужинает таблетками, запивая их тепловатой водичкой из графина, а потом приляжет отдохнуть после праведных трудов. А потом кто-то придет и вырвет листки из записной книжки... Кто? И зачем?
      "Ну, погодите вы, черти! - подумал я, разъяряясь, - Я вам покажу, как травиться! Я вам покажу, как письма воровать! Вы у меня забегаете! - Я сгреб пачечки, завернул в листок бумаги и, злорадно ухмыляясь, засунул поглубже во внутренний карман куртки. - Ну, Аркашенька, поищи теперь свои дорогие таблеточки! А если тебе уж так не терпится побыть трупом, придумай что-нибудь другое!"
      Тут я запнулся и тревожно подумал: а что, если он и вправду придумает? Но потом рассудил, что ничего он не станет делать, пока не выяснит, куда девались таблетки. И самоубийство не состоится - по крайней мере сегодня.
      Дело сделано, и не рвануть ли мне поскорей обратно? Нет, ничего я еще не выяснил, да и самоубийство может состояться не сегодня, так завтра... Нельзя мне в хронокамеру... а жалко!
      Думая об этом, я машинально оглянулся на хрононамеру, на пульт - и вдруг похолодел, прямо обледенел весь, от кончиков пальцев до корней волос!
      Зеленый глазок на пульте погас!
      Что это значит? Что же это значит? Ведь он был включен на автоматику!
      Постой... где включен? В будущем, из которого я прибыл... Так-так... В будущем, на три дня вперед, стоял этот же самый пульт. Я его сам включил на автоматический возврат хронокамеры. А он взял да отключился - как же это? Он же не мог отключиться сам по собственному почину! Не может он этого, наш белоснежный зеленоглазый красавчик. На такое свинство он никак не способен!
      Сам-то он неспособен, а вот под моим воздействием... Я забрал таблетки и этим уже отклонил линию, и мои действия - сегодняшние, здешние - уже начали, как видно, влиять на дальнейший ход событий. От них, как от камня, брошенного в воду, расходятся круги, захватывая в свою орбиту другие события, мне пока неизвестные. И через три дня мир окажется не совсем таким, каким я его оставил... И пульт там не будет включен... видно, некому будет его включить.
      Ясно... А неясно вот что: разве будущее может влиять на прошлое? Но тут же я сообразил, что вообще-то, конечно, не может, но как раз в данном уникальном случае это возможно, потому что включенная хронокамера связывает общим каналом два момента времени - настоящий и будущий... Она как бы одновременно существует и тут и там... И если там, в этом загадочном будущем, пульт почему-то отключился, то он должен отключиться и здесь.
      Прежний твой мир не исчез, но ты исчез из него и для него. Все осталось там по-прежнему: и камера стоит, и пульт тебя там дожидается... и никогда уже не дождется.
      Теоретически это понятно, а эмоции бунтуют, примитивное чувство реальности возмущается: ну как это могут существовать в одном и том же месте минимум два разных мира?! Да и не очень-то они разные, - в общем, все на один манер, с некоторыми вариантами... А может, вся эта теория насчет отклоняющихся мировых линий никуда не годится? Может, изменяя реальность при переходе во времени, мы попросту аннулируем ее, эту прежнюю реальность, и заменяем другой, уже измененной? Нет, постой, как же так? Я ведь только что был в одном времени, а попал в другое... Это же ясно: там была ночь, тут - вечер.
      И окурков в пепельнице там не было и не могло быть, я же не курю, а Аркадий:
      Я бессмысленно поглядел на пепельницу. Да, - но это никакое не доказательство. Я сравниваю разные точки из одной и той же линии, разно расположенные во времени, но существующие одновременно... Постой, а пульт!
      Почему тогда погас пульт?.. Ну, и это ничего не доказывает, или, вернее, доказывает, что я уже изменил реальность. Нет, не так... Нет, я окончательно запутался!
      И вообще сколько можно стоять и бесплодно теоретизировать? Этим вполне можно было и там, у себя, заниматься, а здесь действовать надо! И в первую очередь надо разыскать Аркадия - где он, в самом-то деле, шляется в такой ответственный момент!
      Двигаться надо в направлении зала хронокамер, это элементарно. Какие-то дела в том районе у Аркадия определенно были...
      Я решительно распахнул дверь лаборатории. Видит меня кто - ну и пускай!
      Смотрите и, ежели охота, завидуйте! Да и вообще - чего мне бояться? Увидят если, так ведь примут меня... за меня же! За кого же еще? Одет я так же, постареть за трн дня не успел... насчет биологических процессов, которые якобы при переходе во времени идут вспять - это явная липа... Нет, никому даже и не приснится, что я Борис, да не тот! Вдруг я вспомнил о чем-то... о чем же это? Нет... скользнуло и исчезло, не поймаешь, не удержишь... Ну, ладно...
      Я выглянул в коридор: никого нет. Ну, поехали! Я осторожно прикрыл дверь лаборатории и зашагал к боковой лестнице, к той самой, где недавно, часа два-три назад, но в том, прежнем мире Нина повстречала Аркадия.
      Подумать только: на лестнице опять кто-то был! И не один. Прямо не лестница, а Бродвей какой-то...
      Я прижался к стене, осторожно глянул на лестницу - и тут же попятился. Там стояли двое. Один как будто бы Аркадий... да нет, точно - Аркадий! Второго я совсем не успел рассмотреть, да и стоял он спиной но мне.
      Если б Аркадий был один, я бы, конечно, сразу бросился и нему. Но тут я сообразил, что ведь не знаю, кто это разгуливает с Аркадием по институту и какие у них дела. И совсем неизвестно, захочет ли Аркадий мне это рассказывать. Скорей всего, именно не захочет.
      Я напрягал слух, стараясь разобрать, о чем говорят на лестнице. Впрочем, в институте было абсолютно тихо, а узкий туннель лестницы работая как рупор, донося до меня каждый звук.
      Но те двое на лестнице молчали. Стояли и молчали. Это меня совсем уж с толку сбило. Нашли тоже время и место для лирического молчания! Наконец чиркнула спичка, а потом что-то затрещало. Вроде бы спичечный коробок сломали. Потом кто-то кашлянул, и я отчетливо услышал голос Аркадия:
      - Ну что ж, пошли в зал!
      - Угу, - буркнул тот, другой.
      Значит, они идут в зал хронокамер: в эксплуатационном корпусе никакого зала нет...
      Внизу скрипнула дверь. Я крадучись спустился по лестнице. Понаблюдаю за ними, пока ведь ничего страшного не происходит, отношения у них вроде бы вполне мирные. Или это мне кажется?
      Была еще одна причина, по которой мне хотелось сначала разглядеть как следует "незнакомца". Но я побаивался, что рядом с Аркадием увижу... самого себя! Ведь недаром же видели меня в институте вечером двадцатого мая!
      Конечно, эта история меняется с каждым моим шагом и все больше расходится с той, прежней, но не может же она сразу во всем измениться! Могло случиться так, что именно этого факта мои теперешние действия не изменили... Ну, а встречаться с самим собой и выяснять, какова моя роль во всей этой истории, мне определенно не хотелось.
      Я тихонько, на цыпочках пробежал по коридору нижнего этажа. В конце коридора была дверь с тамбуром, она выходила во двор, к эксплуатационному корпусу; я стал в тамбуре и сунул носок туфли в дверь, чтобы она оставалась чуть приоткрытой. Сквозь узкую щель я видел весь коридор и дверь зала хронокамер.
      Сейчас они выйдут, наверное... Уж тут-то я их разгляжу как следует: в коридоре светло...
      Дверь зала медленно приоткрылась. Сердце у меня гулко стукнуло. Из зала вышел только один человек. И это был Аркадий.
      Я отчетливо видел, как он прижмурился - в зале, наверное, было темновато, и яркий свет резанул ему глаза. Он постоял у двери, будто задумавшись о чем-то. Лицо у него было не то озабоченное, не то печальное - нет, скорее хмурое, жесткое и хмурое.
      Сердце у меня колотилось так громко, что я невольно прижал его локтем, - испугался, как бы Аркадий не услышал... Теоретически я был вполне готов встретить здесь, в прошлом, живого Аркадия, - да ведь в расчете на это я и затеял всю историю с переходом! Но сейчас... сейчас я еле на ногах устоял, даже за стенку уцепился, чтобы не упасть. Шестьдесят часов назад я видел Аркадия мертвым, а сейчас он стоял в коридоре, озабоченный, хмурый, злой, но живой! Чего уж, живее некуда - и сигарета, как всегда, торчит в углу рта, и глаза чуть прищурены, и смотрит он словно внутрь себя... Ну, полное впечатление, что у Аркадия какой-то важный эксперимент не ладится... Вся моя злость на него пропала, мне хотелось заорать во весь голос: "Аркадий!" - и броситься к нему.
      Но я остался в своем укрытии, а Аркадий повернулся и, слегка сутулясь, пошел к боковой лестнице. Я выпрямился и вздохнул посвободней. Я даже злорадно ухмыльнулся, потрогав карман куртки: "Иди, иди! Войдешь в лабораторию и приятно удивишься!" Но тут же острая боль резанула мне сердце: ведь Аркадий сейчас стоял и думал, что пора, мол, идти и глотать яд... пора умирать!
      Мне страшно захотелось догнать Аркадия, прижать его к стенке, добиться истины. Но я понимал, что это неразумно. Сейчас мне надо заняться в первую очередь "незнакомцем". Аркадий минимум на полчаса имеет занятие выяснить, куда девались таблетки.
      Я осторожно, на цыпочках двигался к залу и все ожидал, что вот-вот скрипнет дверь, - тогда я срочно эвакуируюсь обратно в тамбур. Но дверь не скрипела, и никто из зала не выходил. Елки-палки, да что же он там делает? Что вообще там можно делать, в этом, еще мертвом зале, среди всякого хлама и мусора?! Я уже был сыт по горло всеми этими тайнами пещеры Лейхтвейса. Вот пойду сейчас и добуду интервью у этого типа, кто бы он ни был, хоть и я сам. Пора установить, кто есть кто!
      Тут у меня снова что-то ворохнулось в мозгу, тяжело так, неуклюже... Я приостановился, прислушался, держа одну ногу на весу... Нет, затихло опять, упряталось...
      Я стоял уже у самой двери в зал хронокамер.
      За дверью была тишина. Абсолютная тишина. Я приложил ухо, прислушался: ни звука не слышно. Спать он там устроился, что ли? Я осторожно потянул дверь на себя, она скрипнула, открылась; полоса света из коридора легла в полумрак зала, я увидел беспорядочно наваленные обрезки труб, дикую путаницу кабелей... Никакого человека я там пока не разглядел, но он-то меня должен был отлично видеть, я ведь стоял на свету! "Вот врежет он мне сейчас каким-нибудь подходящим предметом по голове!" - с неудовольствием подумал я.
      Но все же распахнул пошире дверь, шагнул через порог и торопливо огляделся.
      Никто мне ничем не врезал. В зале вроде никого и не было. Если б этот неизвестный дядя попробовал спрятаться, я бы непременно услышал шорох, но тишина стояла мертвая.
      Окна зала выходили в дворик между главным зданием и эксплуатационным корпусом, перед окнами росли высокие кусты сирени, из-за них тут было темновато, особенно сейчас, вечером. Я щелкнул выключателем у двери. Вверху загорелись белые огни больших лампочек, висящих на еле закрепленной проводке.
      Ералаш в зале был просто ужасающий, мне даже непонятно стало, как сами-то монтажники здесь пробираются. Но спрятаться тут было негде - разве что в глубине зала, за хронокамерами. Они стояли все три в ряд у задней глухой стены - здоровенные, раза а три больше нашей лабораторной. Четвертую монтажники еще не поставили, только фундамент под электромагнит подвели.
      Так что же он, действительно за хронокамерами спрятался? Я поднял обрезок тонкой трубы длиной более метра и начал пробираться к хронокамерам, путаясь в кабелях и расталкивая грохочущие трубы.
      За хронокамерами тоже никого не было. Да что ж это в самом деле? Сквозь канализацию он, что ли, просочился? В хронокамеры, может, заглянуть? Да чего в них заглядывать, они все насквозь видны. Нет, постой, а третья хронокамера почему-то вся завалена черт те чем, щиты какие-то, подставки. И щиты будто нарочно так поставлены, что со всех сторон загораживают середину камеры.
      Может, он там и запрятался? Зачем?! С ума он сошел, что ли? Но больше уж негде искать...
      Я рванул дверь хронокамеры. Она открылась неожиданно легко и бесшумно, и я ступил на порог. Ну и здоровенная хронокамера - тут вполне можно холостяцкую квартирку оборудовать...
      - А ну, выходи! - негромко, но отчетливо сказал я. - Быстренько, быстренько, давай! Некогда мне с тобой:
      Вдруг что-то мягко толкнуло меня в спину. Я покачнулся, невольно шагнул вперед, чтобы удержаться на ногах, споткнулся о щит, упал... Что же это? Он, выходит, был там, в зале?! Я вскочил и обернулся и двери, чтобы увидеть его.
      Дверь была закрыта. За ней никто не стоял.
      Мне вдруг стало невыносимо тяжело - что-то сдавило сердце, в глазах потемнело." нет, побагровело... Дрожащий багровый свет залил всю камеру...
      или это мне показалось... Я медленно, с трудом повернулся в этом тяжелом красном сумраке - и увидел сквозь двойное стекло передней стенки странное, какое-то перекошенное лицо Аркадия.
      Я хотел крикнуть, кинуться к нему, но не мог даже шевельнуться. Багровый туман сгустился, лицо Аркадия исчезло, растаяло а этом тумане, и я ничего больше не видел:
      Что-то твердое и острое врезалось мне в правое бедро; что-то больно давило на шею. Я осторожно пошарил вокруг: кусок металлической трубы, фанера...
      Я открыл глаза. Так ведь это все те же щиты и подставки и еще кусок трубы, который я прихватил для самообороны. И я лежу на всем этом, как факир на гвоздях...
      Я оперся на правую руку и рывком, с большим усилием встал. Неудачно встал, прямо скажем, неаккуратно: под ногами что-то перекатилось, я ударился плечом о щиты - они дрогнули и медленно, будто раздумывая на ходу, начали разваливаться и падать... Я взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, но щиты перед тем, как грохнуться на пол, мстительно саданули меня по щиколоткам. Я тихо взвыл от боли и почти упал на дверь.
      Дверь услужливо распахнулась, и я вывалился наружу под злорадный грохот щитов и подставок.
      "Герой эпохи, путешественник во времени, - обличал я себя, поднимаясь и старательно отряхивая пыль с локтей, колем и прочих частей тела и одежды. - На пленочку тебя надо бы заснять, вот фильмик получился бы, потомкам в назидание!"
      Кончив бормотать и отряхиваться, я медленно разогнулся и поглядел вокруг.
      Ничего я не увидел. Прежде всего потому, что было совсем темно. Только слабый свет лампы над входом в эксплуатационный корпус, пробиваясь сквозь кусты сирени, освещал небольшое пространство у окон. Ночь. Который же это час? Я посмотрел на светящиеся стрелки своих часов. И даже глазам не поверил: стрелки показывали двенадцать минут первого!
      Ничего не поймешь! Спал я, что ли, в камере? Или без сознания валялся? Когда я выходил из тамбура, на моих часах было двадцать три минуты двенадцатого.
      На осмотр зала ушло минут пять-шесть самое большее. Значит, минут сорок - сорок пять у меня просто пропало, неизвестно куда. И почему так быстро стемнело? Может, здесь было не начало восьмого, а, скажем, около девяти?
      Парашютная секция занимается часа два, самолетик мог уже возвращаться с занятий. Ночь темная, безлунная, и небо облачное. Я что-то не мог припомнить, новолуние сейчас или нет, и какая была погода двадцатого мая: Да и вообще здесь, в этом мире, и погода, пожалуй, могла измениться... Нет, все же не могло так быстро стемнеть! Главное, что не девять было, когда я в зал входнл, - солнце еще вовсю светило в коридоре:
      Ну, допустим, что стемнело все же по правилам. Но куда же девалось мое личное, на моих часах отмеренное время? Мои законные сорок минут? Может, я сознание потерял? Но почему, спрашивается? Толкнул меня кто-то будто бы так ведь мягко толккул, просто я от неожиданности упал или оттого, что споткнулся - И никто меня по голове не бил вроде... А у меня сразу все начало мутиться перед глазами... туман какой-то красный... Потом - кто же меня толкнул, если в зале совершенно точно никого не было? И Аркадий: Ведь не примерещилось мне, я уверен, что видел его лицо, странное какое-то лицо, не то с ухмылкой, не то с гримасой, зловещее даже... Ну, ладно, насчет выражения лица я мог еще ошибиться, не разглядеть, но что видел я именно Аркадия, а не кого другого - это уж точно! Неужели это он меня и толкнул, а потом обежал вокруг хронокамеры, чтобы полюбоваться, как я там барахтаюсь среди щитов и подставок? Ведь на дверь я поглядел сразу - там никого не было... Но зачем бы Аркадию толкать меня?
      И куда девался все же тот, второй? Кто он такой? Зачем пришел и куда исчез?
      Другого-то выхода из зала нет. А окна была закрыты, я специально проверял:
      да, закрыты, ручки шпингалетов завернуты до отказа. Так куда же он девался?
      Выскочил, пихнул меня и опять провалился? Если 6 он меня ударил, попытался убить, это все же было бы понятней: хотел избавиться от свидетеля, допустим... А может, меня все же чем-то саданули по черепу? Я осторожно ощупал голову: нет, шишки и ссадины отсутствуют, нигде ничего не болит, только мутно как-то в голове...
      Нет, самое главное - Аркадий! Что бы со мной ни случилось, он ли, не он ли был виноват в этом - но как он мог уйти и бросить меня: пускай, мол, Борька полежит, пока не очухается!
      Объяснение, пожалуй, имеется: Аркадий боялся, что я увижу того "незнакомца", полезу выяснять отношения, чему-то помешаю. Вот они что-то со мной и сделали, чтобы временно обезвредить... допустим, какой-то дурманящий газ напустили в камеру... Откуда газ? А я почем знаю? Может, "незнакомец"
      откуда-то раздобыл:
      Тут мне вдруг стало страшно. Если этот Аркашкин дружок и вправду такой доставала, то, может, у него запасная порция таблеток имеется! А к тому же - история-то уже изменилась, теперь можно и без снотворного обойтись, важен результат...
      Я почти бегом кинулся из зала. Только очутившись в коридоре, я сообразил, что путь к двери .был расчищен, мне не пришлось снова карабкаться через дикие завалы. Неужели Аркадий со своим дружком за это время провели субботний в помощь монтажникам?
      Я резко затормозил, уже у самой лестницы. Что это я в самом деле так разлетелся? Ждут меня там не дождутся, что ли? А ежели наоборот? Если уж они с ходу газом меня угостили, то по второму разу можно и чего похуже схлопотать! Чтобы не лез, куда не следует... Нет, неужели Аркадий может...
      меня?.. А то не может! Бросил же он тебя здесь одного, без памяти, оглушенного газом...
      По лестнице я шел осторожно, на цыпочках, цеплялся за стену, чтобы ступать полегче, не скрипеть... Поднявшись до середины, я решил постоять и послушать... А заодно и подумать малость...
      Что-то не клеилось во всей этой истории. Как это они так сразу догадались, что меня надо затолкать в камеру и пустить туда газ... Тьфу ты, зверский какой-то замысел! Ждали они меня, что ли? Может, и ждали. Тогда, значит, все-таки временная петля... И может, я не случайно сообразил и решил все это именно сегодня... Черт, ведь обидно получается вроде и не сам я соображал и решал, а зацепила меня эта самая петля и поволокла, как бычка на веревочке...
      И вдруг мне все стало ясно. Не было никакого газа, не было, конечно, и незаметных ударов по моей драгоценной башке. А просто Аркадий со своим дружком запихнули меня в хронокамеру и куда-то вышвырнули из ихнего времени, чтобы я у них под ногами не путался. Какого "меня" они имели в виду, это неизвестно, но, так или иначе, я им мешал... Мешал этому кретину спокойно жрать таблетки, надо же! Они меня и выбросили куда-то: катись, милок, ты нам вовсе без надобности!
      Я до этого мог бы и раньше додуматься - видел же, что и стемнело как-то ненормально быстро и в зале почему-то прибрано и убрано. Но я ведь был совершенно уверен, что хронокамеры в зале не подключены. И зря был уверен, оказывается! Ходил Аркадий все эти дни, значит, именно в зал хронокамер... И дружок его, должно быть, из монтажников: эксперимент они вместе готовили...
      Так-так! Аркадий, значит, тоже нашел возможность перехода во времени!
      Принцип решения у него, по-видимому, другой, даже по световым эффектам видно. Наверное, что-нибудь посложнее, позаковыристее... Аркадий любит хитроумные штучки, да ему и карты в руин, он ведь теоретик, а я... Хотя постой... Может, у меня наивней, но лучше? Чего это я, спрашивается, сорок минут без памяти провалялся? Может, у них такое побочное действие получается, за счет высокой сложности и хитроумности? Тогда спасибочки, я лучше по-своему буду...
      Правда, тут возможно и другое объяснение. Может, вообще-то переход "по Аркадию" совершается без всяких обмороков, а все дело в том, что я в момент перехода вел себя... ну, скажем, нетипично: валялся на полу хроноиамеры, вскакивал, вертелся туда-сюда?.. Вообще удивительно, что я отделался обмороком...
      Нет, все-таки это дикое свинство - вот таи швырять человека в хронокамеру и, ни словом не предупредив, включать поле! С ума они сошли! Или уж Аркадий создал такое идеально однородное поле, что в камере хоть гопака пляши - все равно перейдешь целиком и без дефектов? Похоже на то...
      То-то и дверь камеры так легко открывалась... А я вывалился оттуда, как мешок с картошкой, и даже не сообразил, как это дверь могла открыться... А как в самом деле? Я, когда упал на дверь, придавил ручку, что ли?
      Однако же история! Никогда я не поверил бы, что Аркадий способен запихнуть лучшего друга в хронокамеру н швырнуть куда попало... Э, мало ли что! А когда тебя спросили три дня назад, может ли Аркадий покончить самоубийством, ты что ответил?
      Впрочем, могло быть и так: Аркадий обнаружил, что таблетки исчезли, кинулся обратно в зал, чтобы сообщить это компаньону, а тот пока что взял да и запихнул меня в камеру! Аркадий прибежал в момент "старта" и, естественно, остолбенел. Зловещая гримаса на его лице могла относиться вовсе не ко мне, а к компаньону...
      От этой гипотезы у меня как-то легче на душе стало, и я бодро зашагал вверх по лестнице... Ну да, теперь понятно, почему Аркадий исчез. Ведь я уже в другом мире, на другой мировой линии. Мамочки, да ведь я опять создаю новую мировую линию! Шагаю по лестнице - и создаю линию, и отклоняю ее от прежней, и формирую... Ох, и неуютно мне стало! Не хотелось мне создавать никаких линий... Мне бы на прежнюю на мою вернуться... Дудки, братец, не видать тебе этой линии!
      Я подошел к нашей лаборатории, оглянулся, не идет ли кто, и сунул ключ в замочную скважину... И вдруг меня холодным лотом облило от страха. Что, если эти паршивцы швырнули меня всего часа на три-четыре вперед? Что, если это все же двадцатое мая или ночь на двадцать первое и там за дверью лежит мертвый Аркадий? Умерший не от снотворного, а от чего-нибудь еще... или даже от запасной порции таблеток? Я попытался наспех прикинуть, возможно ли это, но ничего не смог сообразить, а торчать в коридоре было глупо и опасно. ...Я повернул ключ - дверь бесшумно открылась, я нашарил выключатель, щелкнул...
      Диван был пуст. Лаборатория тоже. Все было пусто, чисто, прибрано. На столах ни бумаг, ни окурков, ни записных книжек.
      Делать мне здесь было совершенно нечего, с порога видно, что даже и входить незачем. Протягивая руку, чтобы повернуть выключатель, я почти машинально глянул на хронокамеру.
      Моей подставки в ней не было:
      То есть как же это так? Ведь по идее она должна быть... Или я уж совсем запутался? Я стоял и тупо глазел на хронокамеру. Будто меня этой несуществующей подставкой по макушке трахнули - стоял и с места сдвинуться не мог.
      Я, впрочем, вообще застывал на каждом шагу с тех пор, как прокатился по времени. Мне и самому это уже надоело. Шаг сделаю, а потом стою и мучительно соображаю, куда же это я шагнул и стоит ли шагать дальше в том же направлении. Но главная-то беда была не в том, что я медлил и думал, а в том, что ничего я толком обдумать так и не мог...
      Переместить хронокамеру (вернее, ее содержимое) обратно, а двадцать третье мая, никто не мог - она уже не принадлежала тому миру, который я покинул.
      Так что вроде бы и подставке полагалось оставаться на месте. Однако же ее нет. Почему?
      Остаются две возможности: либо опять что-нибудь изменилось в будущем и кто-то "оттуда", "сверху", выволок мою камеру из прошлого, либо я сам проник еще глубже в прошлое - туда, где моя хронокамера с подставкой вообще не появлялась...
      Ух, до чего мне надоели эти фокусы! На каждом шагу ребусы, шарады и прочие штучкн, подходящие только для часов досуга, чтобы потренировать мозговые извилины. А у меня сейчас никакой не досуг и мозговые извилины вообще уже отказываются шевелиться от перенапряжения. Я почувствовал, что задыхаюсь.
      Пересек лабораторию, распахнул окно, подышал прохладным ночным воздухом.
      Стало легче, я немного успокоился. Ну ее, эту подставку, не интересует она меня совсем, и вообще ничто меня уже не интересует, а о хронофизике я без содрогания думать не могу! Вот пойду сейчас домой и завалюсь спать, и мотайтесь вы тут без меня по времени, а я лично пас...
      Я вышел из лаборатории, повернул к боковой лестнице, и вдруг показалось мне, что все это уже было... Так же я размышлял, стоя у двери, так же свернул направо и...
      Я вдруг вспомнил! Вспомнил - и оглянулся... Показалось мне или вправду кто-то сейчас прошмыгнул мимо нашего коридора к главной лестнице и скользнул по мне испуганным взглядом? Я не повернул назад, в главный корндор, чтобы выяснить, было это на самом деле или почудилось мне. Я уже вспомнил... Это в точности повторялись те события, о которых рассказывали Нина и Чернышев!
      Я стоял у окна нашей лаборатории, у окна, выходившего на улицу, и свет фонаря падал мне на лицо. Я вышел из лаборатории и пошел и боковой лестнице... И кто-то, проходя мимо нашего коридора, увидел меня в эту минуту. Я снова проделал все то, о чем узнал сегодня днем в том, прежнем мире... Правда, мои часы показывают более позднее время, но, может быть, в этом мире сейчас именно без пяти одиннадцать...
      Но нет, это просто какое-то дурацкое, случайное совпадение! Ведь в том двадцатом мая, которое видели Нина и Чернышев, я в это время сдавал книги в библиотеке, а Аркадий лежал уже без сознания на диване! Если какой-то Борис Стружков и побывал двадцатого мая вечером в лаборатории - в том мире! - то это был не я, а другой Борис Стружков. Я об этом ничего и не знал, пока Нина мне не рассказала. А впрочем, пожалуй, я мог ничего и не знать тогда! Я ведь услышал рассказ Нины до того, как совершил переход в прошлое. Я "тогдашний"
      мог не знать вообще ни о чем, что связано с этим переходом... А вот я "теперешний"...
      Да нет, не может этого быть! Выходит, что я должен был попасть в это прошлое раньше, чем я туда попал... раньше, чем понял, как туда можно попасть. Ну, допустим, это фокусы временной петли... Но как мог я - тот же самый я! - потом вернуться в будущее и выслушать от других рассказы о своих похождениях, сам ничего о них не зная? В то же самое, неизменное будущее?
      Ведь я после перехода должен был попасть уже на новую мировую линию!
      И потом, если это ТО САМОЕ двадцатое мая, так где же Аркадий? Почему он не лежит на диване, а шляется неизвестно где?
      Я почувствовал, что у меня голова распухает от всей этой путаницы. С каждым часом, с каждым шагом меня все глубже втягивало в водоворот времени, и я уже не понимал, как я выберусь. Все непрерывно менялось, и я не мог уловить логики в этих переменах. Погас глазок на пульте... Исчезла подставка...
      Аркадий не лежит на диване, а разгуливает по институту... Меня швыряет в этом водовороте времени, как щепку, перебрасывает неизвестно откуда и неизвестно куда, и попробуй тут разберись, за что уцепиться!
      Мне уже было все равно, увидит меня кто-нибудь или не увидит. Я быстро сбежал по лестнице и боковым коридором вышел в вестибюль к главному входу.
      При свете уличного фонаря можно было разглядеть положение стрелок на больших институтских часах. Без десяти десять! А на моих... на моих двадцать шесть первого...
      Значит, здесь без десяти десять... интересно, какого дня?
      Версия умерла - да здравствует версия!
      Линькову сначала показалось, что он ослышался. Он спросил, запинаясь на каждом слове:
      - Это... это что же означает? Что моя... ну, что та версия... она справедлива?
      Он тут же осознал, что не хочет... что даже боится этого внезапного подтверждения. И по усмешке Шелеста, добродушно-иронической, увидел, что тот понял его страх.
      - Ну, что вы, Александр Григорьевич! - успокоительно прогудел Шелест. Ничего даже подобного! Историю вы действительно рассказали прямо-таки захватывающую...
      - Но ведь эта история была целиком вымышленной, - сказал Линьков, обретая обычный свой спокойный тон, - А если камера вернулась нагруженная, то это вроде бы подтверждает...
      - Не подтверждает, - возразил Шелест, - наоборот: опровергает!
      - Позвольте, - удивился Линьков, - может, я вас неправильно понял? По вашим расчетам вышло, что камера вернулась с человеком, ведь так?
      - Ну, не совсем так. По расчетам нельзя установить, был это человек или, допустим, чурбак того же веса. Но поскольку чурбак не может открыть дверь камеры и уйти, а камера пуста...
      - Да, действительно, я не сообразил, - смущенно сказал Линьков, Почему-то я думал, что для перехода нужно одинаковое количество энергии, независимо...
      Как это я... ведь в пустой камере не совершается работа!
      - Почти не совершается, - поправил Шелест. - Все-таки сама камера имеет массу, и подставка тоже... Но, чтобы переместить добавочный груз, конечно, требуется соответственная добавочная энергия. Подсчитал я грубо, разумеется, но сомнений нет: за вычетом обычной мощности остается как раз такая добавочная, которая в данном режиме нужна для двойного переброса массы килограммов эдак восьмидесяти...
      - Значит, Стружков. вернулся? - задумчиво проговорил Линьков, Странно...
      Где же он?
      - Этого я не знаю. Но ясно, что он вернулся.
      - А может, при переходе... Вы уверены, что он, так сказать, жив-здоров?
      - Кто ж его знает... - помолчав, ответил Шелест. - Однако ведь он вышел из камеры... и из института. И без посторонней помощи, надо полагать. Странно, конечно, что он до сих пор не показывается...
      - Вахтера надо спросить, - спохватился Линьков, - Я пойду узнаю, кто дежурил вчера вечером.
      - А у наших вахтеров дежурства суточные, смена в восемь вечера, скорее всего, он же сейчас и дежурит. После совета я буду у себя, вы, пожалуйста, сообщите, что успели узнать. Если, конечно, сам Стружков до тех пор не объявится.
      - Да, но как быть с этой "гангстерской версией"? - задумчиво спросил Линьков, - Психологические натяжки в ней явные и ужасающие, а вот логически она выглядит вполне аккуратно. И все факты отлично нанизываются на одну нить, располагаются на одной мировой линии. Если путешественник по времени вмешивается в прошлое, то он тем самым создает новую мировую линию. Но ведь в данном случае никаких новых действий даже не предвидится! Все, что предстоит совершить нашему гипотетическому Б после возвращения в прошлое, уже совершено, уже было на нашей мировой линии: и смерть А, и похищение его записки, и даже то, что этого Б видели поздно вечером в институте.
      - Ну, это, знаете: - недовольно отозвался Шелест, - События, говорите, совершились еще до перехода Стружкова в прошлое? А кто же их совершил, можете вы мне объяснить?
      - Да, с причинностью здесь обстоит плоховато! - подумав, согласился Линьков.
      - Если переход Стружкова - причина, а, скажем, похищение записки следствие, то получается, что в этой схеме следствие предшествует причине...
      - Вот именно! - сказал Шелест, - Все эти петли времени очень эффектно выглядят в фантастических романах. И даже не только эффектно, а вроде убедительно. Пока не подойдешь и ним с логической проверкой. А тогда сразу обнаруживается, что все это сплошной блеф! Да вот вам такая простенькая логическая задачка для проверки на основе вашей же схемы. Допустим, что ваш Б встречает в прошлом не А, а самого себя. Возможен такой вариант?
      - Вполне! - согласился Линьков, и вдруг мелькнула у него в голове какая-то странная ассоциация... смутная догадка...
      - Так вот. Предположим, что Б убьет не А, а самого себя: то есть тамошнего своего двойника, - продолжил Шелест, - Могут, по-вашему, оба эти события - и переход в прошлое, и убийство самого себя - лежать на одной линии?
      Вот оно! Линьков застыл, прислушиваясь к отчетливо зазвучавшей наконец мысли. Как просто! Как ясно! А он-то ходил три дня вокруг да около, совсем рядышком и ничего не видел!
      - Ох, простите, я задумался... - пробормотал он, поняв, что Шелест молча ждет его ответа. - Ну, конечно, конечно, эти два события никак не умещаются на одной мировой линии. Если Б убил себя в прошлом, то он не мог существовать в будущем... Это значит, что на данной линии у него нет продолжения. И это значит, далее, что неоткуда взяться тому Б, который пришел из будущего. Некому убивать, и поэтому убийство произойти не может...
      Да, но ведь из этого следует, что самого себя убить невозможно...
      - Ничего подобного! - возразил Шелест. - Вовсе не это следует, а другое: что в результате такого вмешательства возникает новая мировая линия!
      - Понятно... - после паузы сказал Линьков. - А раз это происходит при одном виде вмешательства в прошлое, то должно происходить и при всяком другом, так?
      - Разумеется. Время ведь не может приобретать различные свойства в зависимости от того, как ведет себя тот или иной путешественник по времени.
      - Я вот чего никак не могу усвоить, - сказал Линьков. - Это новая мировая линия, этот другой мир, он ведь существует, по-видимому, рядом с нашим. Но время-то едино...
      Шелест задумался, озабоченно хмуря кустистые брови.
      - Ну, как вам сказать... Единство времени мы, собственно, понимаем как воплощение единства мира, единства событий, образующих ту материальную систему, в которой мы живем. Создайте новые события, новую систему - и она будет обладать "своим временем". Ведь нет "времени вообще"! Нет такого времени, которое существовало бы отдельно от материального мира, от событий.
      Это просто термин, и довольно путаный термин, надо сказать. Лучше было бы говорить об определенной последовательности событий. А переходы, "путешествия во времени" дают возможность менять эту последовательность, добавлять к ней новые события или ликвидировать прежние. Раньше такая возможность даже не рассматривалась всерьез. Для этого у нас даже специальное обозначение имеется - "создать новую мировую линию". Неточное обозначение, да что поделаешь: терминология еще не разработана для этой области. Да, кстати, еще один довод не в пользу теории единого времени и временных петель. Ведь по этой теории выходит, что раз наш здешний Стружков вернулся в двадцатое мая, то "тамошний" Стружиов, который сидел весь вечер в библиотеке, дожив до двадцать третьего мая, тоже должен будет отправиться в прошлое и тоже в двадцатое мая... А там у него, в свою очередь, двойник есть, и тот опять-таки сидит в библиотеке, и тоже должен будет отправиться в прошлое, и заставить своего тамошнего двойника повторять свои действия... А если вся эта орава Стружковых ввалится в одну и ту ж" лабораторию, в одно и то же время...
      - Да, - сказал Линьков, усмехаясь, - это уже фарсом попахивает.
      - А вообще-то, - продолжал Шелест, - о времени мы пока знаем страшно мало!
      Его нет вне реальных событий, вот мы его только через них и воспринимаем.
      Сменяются события, мы говорим: время идет. А каков закон их смены?
      Однозначен ли он? А может, мы так сформированы окружающим миром, что способны воспринимать только один из многих возможных вариантов события? Вы бросаете монету, она может упасть орлом или решкой... Может быть, одновременно осуществляются оба варианта, а мы способны видеть лишь один из них по принципу "или-или", как элементарная двоичная ячейка? Вам это понятно?
      - Понятно, - поразмыслив, ответил Линьков. - Я не могу представить себе предмет иначе, как в его единственном виде, скажем, с данной, определенной длиной. А между тем я знаю - по Эйнштейну, - что он существует одновременно и для других наблюдателей и обладает для всех них разными длинами... Вот если б нам получить этакое "множественное зрение"! Как изменилась бы для нас картина мира!
      - То-то и беда, что ничего мы такого не имеем и не будем иметь! - с искренним огорчением сказал Шелест. - Мы намертво привязаны к своей системе, к одной точке зрения. Но плохо даже не это. Плохо то, что мы склонны считать эту свою точку зрения универсальной и всеобъемлющей. Мы все еще больше доверяем своим чувствам, грубому, несовершенному чувственному восприятию, чем разуму. Никак не оторвемся от своего пещерного предка! А ведь разум-то может подняться до "множественного зрения"! Он может совместить все аспекты в едином целом. Но мы не верим разуму. Мы боимся признать, что истинный мир непохож на тот упрощенный, бедный, однозначный слепок с него, который нам дан в ощущениях. Если б можно было хоть иногда, хоть на краткий срок подниматься над данной системой событий, над временем, и видеть подлинное разнообразие мира глазами тела, а не только разума, тогда мы поверили бы:
      мол, собственными глазами видели! Но собственные наши глаза способны видеть лишь здесь и сейчас... вот мы и не можем себе представить, что в одном и том же "нашем" пространстве может преспокойно размещаться еще что-нибудь - какой-то другой мир, третий мир... Но, знаете, я уверен, что это уже ненадолго, что это последние ступеньки, и вот-вот мы поднимемся над этой проклятой плоскостью нашего мира и увидим действительность во весь рост, действительность, бесконечно разнообразную! И вот это, - он хлопнул рукой по журналу с расчетами, - ну, открытие Стружкова... оно поможет, еще как поможет поскорее добраться до той ступеньки, с которой уже видно. Какой все-таки молодец Борис, ах, молодец! Все мы ходили поблизости от этого, все предчувствовали, воображали. А он взял да сделал! Сам рассчитал, сам первым рискнул. Молодчина!
      Линьков чувствовал себя совсем уж неловко. Стружков - герой, а он про него дикие гангстерские истории сочиняет. Он начал яростно протирать очки и спросил, не глядя на Шелеста:
      - Да, но, значит, мы окончательно постулируем, что Стружков вернулся и, стало быть, воздействовал на прошлое?
      - Конечно, раз он вернулся, значит, никаких воздействий не совершал. А то создалась бы новая мировая линия.
      - И... он оказался бы на этой линии и вернулся бы в тамошнее будущее, а не в наше? - продолжил Линьков.
      - Совершенно верно, совершенно верно,- подтвердил Шелест, глядя на часы,- Вы, Александр Григорьевич, у нас заправским хронофизиком становитесь, все с ходу схватываете. Но мы с вами заговорились, а мне к концу совета надо обязательно поспеть... Значит, заходите ко мне. Через полчасика примерно я освобожусь.
      Оставшись один. Линьков попытался мысленно представить себе, как это может монета падать одновременно и орлом и решкой вверх, но не смог и огорченно покачал головой.
      "Нет, хронофизиком тебе не быть, - сказал он себе. - А вот от своих прямых обязанностей ты что-то стал интенсивно отлынивать. Тебе бы сейчас не лезть в первопроходцы от хронофизики, а подумать бы серьезно над новой версией. Ведь есть же она, новая версия, подсказал ее тебе Шелест, сам того не зная..."
      Но пока Линьков отчитывал себя за легкомыслие, новая внезапно возникшая версия вползала все глубже в его мозг и устраивалась там поудобнее, чтобы уж никакими силами ее оттуда нельзя было вытурить.
      "Собственно, почему я считаю, что она внезапно возникла? - подумал Линьков, - Как раз вполне закономерно! Конечно, если б я не узнал об открытии Стружкова, о переходе и так далее, мне бы такое решение никогда и в голову не пришло. Но уж в этой плотной хронофизичесиой атмосфере домыслиться было легко. Даже тот бред, который я на ходу сконструировал и беззастенчиво изложил Шелесту,- и он сыграл свою роль, и он приблизил меня к истине.
      Действительно, в университете такими понятиями оперировать не учат, так что это у меня на манер подготовительного занятия было - на применение хронофизики в следственной практике. В общем, не внезапно и не случайно я до этого додумался. Даже если б Шелест не подсунул мне свой заковыристый пример, я бы все равно рано или поздно добрался бы до такого варианта, раз уж начал оперировать.хронофизическими понятиями. Тут главное - принять в расчет, что возможно без всякой мистики встретиться с самим собой".
      Он мысленно объявил себе благодарность за успехи на поприще уголовной хронофизики и глянул на часы. Шелест через полчаса его ждет, а он стоит и вхолостую мыслит, не достигая никаких ощутимых результатов. Не лезть же и Шелесту опять с одними догадками! Факты нужны, доказательства.
      "А где их взять? - с грустью думал Линьков, оглядывая лабораторию, Хронокамера никаких показаний по делу тебе не даст, пульт - тоже.
      Хронофизику они, может, что-нибудь и сообщили бы по дружбе, а тебе дудки!
      Нет, что уж тут, только на самого себя и приходится рассчитывать, на свои персональные мозговые извилины... Правда, кое-какие фактики уже имеются, нечего нам прибедняться. Раньше я этим фактам особого значения не придавал, а теперь они как раз к месту приходятся. Беда только, что фактов этих кот наплакал. Некоторые детали из показаний Берестовой. И еще слова Аркадия, которые этот паршивец Марчелло запомнил и передал: насчет его конфликта с самым близким другом... Действительно, куда уж ближе! Да, мало фактов, ох, как мало! И все же попробуем пока на этом материале поработать.
      Значит, видели-то его, а принимали за другого - это понятно. Откуда же он мог появиться? Если б он в лаборатории сидел, то легко было бы понять, как он туда попал. Но в лаборатории он не мог сидеть,- это не согласуется с показаниями Берестовой. Значит, надо искать другие пути. Что ж, поищем... А может, Стружковым сначала заняться? Да нет, Стружков никуда не денется, если это и вправду Стружков вернулся. А вообще-то говоря, именно в этом пункте Шелест рассуждал не очень убедительно с точки зрения психологической. Если уж Стружков захотел и сумел перейти в прошлое, так почему же он немедленно вернулся, ничего не сделав? Не туда попал, что ли? Но он ведь мог повторить попытку - должен был повторить, если так уж хотел спасти Левицкого!
      Испугался, что попадет в другой мир, на другую линию? Ну, об этом он наверняка подумал раньше, до перехода! И если б он так боялся этого, то вряд ли вообще решился бы отправиться. Да нет, это на него непохоже, совсем непохоже! Если я Стружкова правильно понимаю, то ни черта он не боялся, а, напротив, только и думал, как бы поскорее добраться до двадцатого мая и начать действовать. Подумаем над этим дальше. Стружков вряд ли провернул такую сумасшедшую работу за один вечер и рискнул жизнью только для того, чтобы тихонько посидеть в хронокамере и вернуться обратно, ничего не сделав.
      Однако же камера вернулась не пустая. В ней кто-то был. И этот кто-то ушел из лаборатории, а дальше как сквозь землю провалился. Шелест, вполне понятно, решил, что это был именно Борис. И я тоже. Просто в голову не приходило, что в камере может оказаться кто-то другой! А ведь выходит, что поторопились мы! И нечего удивляться странному поведению Стружкова: просто это не он, а совсем другой человек. А с этим новым героем все выглядит совсем иначе и вполне естественно... Вы поймите, Игорь Владимирович, мысленно обратился Линьков к Шелесту, - ведь Стружков никак не может вернуться в наш мир! Он отправился в прошлое, чтобы активно действовать, и если он не погиб при переходе, то, выйдя там из камеры, начал немедленно действовать. И, значит, создал иную систему событий, новую историю, новую мировую линию. Он уже не мог вернуться в наш мир. А вот камера его была, по-видимому, включена на возвращение - включена автоматически ОТСЮДА. Так что она осталась на нашей мировой линии!.. А здорово я все же наловчился рассуждать о проблемах хронофизики, - с мальчишеской гордостью подумал Линьков. - Вот ведь какую нетривиальную хронофизическую тонкость сообразил!
      Это, наверное, и Шелест оценит. Только Шелест и оценит... Конечно, Стружков бы тоже оценил, и вообще толковые хронофизики. А так - попробуй кому объясни! Не поймут. Валя Темин наверняка затоскует, - это у него защитная реакция против непонятных вещей, - махнет рукой и не захочет разбираться...
      Я бы на его месте тоже, наверное, не стал разбираться в этой хронофизичесной головоломке... "Ну что ж! Начинаем искать, - с преувеличенной бодростью сказал он себе, выходя из лаборатории. - Искать, конечно, не Стружкова, а того, кто в его камере сбежал из прошлого! И повезло же человеку! Впрочем, почему повезло? Он, надо полагать, и своим ходом мог уйти... Наверняка мог!
      А вот взял и перешел к нам. Зачем? Эх, найти бы его, поговорить... Да, станет он с тобой разговаривать, как же! Он, небось, уже удрал куда подальше! А Шелест все ждет Стружкова... Да если б это Стружков был, он бы с утра уже околачивался в институте!"
      Линьков захлопнул за собой дверь лаборатории и шагнул было к боковой лестнице, но вдруг остановился и замер.
      Только сейчас он понял, что новая версия, в сущности, не объясняет трех важнейших вопросов. По-прежнему остается неясным, почему и каким образом погиб Аркадий Левицкий, куда девалась его записка и откуда взялся Стружков, которого видели вечером в лаборатории Берестова и Чернышев.
      Линьков зашагал по коридору, на ходу пытаясь заново, в свете новой версии рассмотреть эти проклятущие загадки.
      "Ну, встретились они, ну, поговорили, - раздумывал он. - Разговор у них мог получиться очень даже серьезный и волнительный. Но ссориться-то им зачем?
      Чего они не поделили? Или это была не ссора? Но все равно, - почему эта встреча привела к гибели Аркадия Левицкого? Что это было? Шантаж? Боязнь разоблачения? Эх, Линьков, Линьков... Случай-то в следственной практике уникальный, а ты его на уровень коммунальной кухни свести норовишь! Тут ведь все необычайно, невероятно: и участники встречи, и условия, в которых она состоялась... Надо полагать, что и причина и способ действий столь же необычны... Да только - где тебе. Линьков, сообразить, о чем они могли говорить, - не твой это уровень!"
      Линьков тихо вздохнул. Да, туман и мрак. Была бы записка... Но записка исчезла, и это загадка № 2. Может, она как-то связана с первой? Он забрал записку? Нет. Ну, зачем ему это делать! А тут еще этот Стружков неизвестно откуда вынырнул! Ну, действительно, как он очутился в институте в одиннадцать вечера?
      Линьков горестно покачал головой. Нет, хватит рассуждать! Надо факты добывать, факты! Он решительно двинулся по.центральному коридору и выходу из института.
      "Будем действовать по порядку, - рассуждал он, спускаясь в вестибюль. Как он появился, проверим позже. А сейчас попробуем проверить, куда он девался.
      Шансов на успех тут очень мало, но для порядка надо спросить. Да и с Шелестом мы уговорились, что я пойду на проходную. Правда, мы имели тогда в виду выяснить насчет Стружкова, но это начисто отпадает. А вот этого нежданного гостя если б засечь... Только вряд ли на проходной о нем хоть что-нибудь знают: не мог он даже и пробовать пройти через проходную! Вообще непонятно, как он мог выйти из института? Через забор, что ли, махнул?
      Пожалуй, единственный путь. Через проходную идти нельзя и оставаться до утра в институте тоже нельзя. Можно себе представить, что началось бы, если б его утром обнаружили в институте! Вот была бы заваруха! Словом, один ему путь - тайком, через забор. Да, - но, может, он вообще не выходил из института?
      Зачем ему рисковать? И куда идти? А прочел он записку Бориса, посмотрел его чертежик, включил камеру и двинул куда вздумается... Я бы на его месте так и сделал..."
      Линьков вошел в проходную. Макарыч отложил газету, снял очки в тонкой металлической оправе и с большим интересом поглядел на Линькова.
      - Вы вчера вечером тоже дежурили, Василий Макарович? - смущенно покашливая, начал Линьков. - Так вот, я хотел бы узнать, не было ли вечером... или ночью... каких-либо происшествий?
      - Происшествий никаких не было! - отрапортовал Макарыч. - Что вы! Какие такие происшествия? Я бы враз доложил...
      - Ну, ну, - успокоительно сказал Линьков, - вы меня, очевидно, не совсем поняли. Я имею в виду не ЧП, а так, мелочи какие-нибудь. Может, вы шум подозрительный слышали или, может, через забор кто-нибудь перелетал?
      - Что вы! - обиженно сказал Макарыч. - Через забор! Это ж и есть чепе!
      - Значит, ничего такого абсолютно не было ни вечером, ни ночью? терпеливо спросил Линьков. - Меня, понимаете, всякая мелочь интересует. Ничего не припоминаете?
      - Ничего, как есть! - со вздохом сожаления ответил Макарыч. - И рад бы для вас припомнить - ну, ничего не было.
      - А работал кто-нибудь вечером в институте? - на всякий случай спросил Линьков.
      - Двое работали, - охотно ответил Макарыч. - Всего двое. Стружков, значит, и Юрченко. Ну, Юрченко-то сразу ушел, как я на вахту заступил, может, четверть девятого было, но не больше. А Борис Николаевич - тот допоздна сидел. Самую малость до одиннадцати не дотянул.
      - Что-что? - Линькову показалось, что он ослышался.
      - Без пяти одиннадцать, говорю, ушел он, может, без трех.
      - Стружков ушел без пяти одиннадцать?!
      - Ну да. Ай опять с им что не так?! - ужаснулся дед.
      - Нет, нет, все в порядке, - торопливо сказал Линьков. - Просто я не знал, что он вечером был в институте.
      - А вам, поди, сказали, что и не был! - с горечью заметил дед. - Ну, это на него кто-то по злобе наговаривает!
      - Но вы точно знаете, что это был Стружков? - не удержавшись, спросил Линьков.
      - Неужели ж я Бориса Николаевича с кем перепутаю! - обиженно ответил дед. - Вышел он, заморенный совсем, ступает еле-еле, спокойной ночи мне пожелал.
      - И пошел? - бессмысленно спросил Линьков.
      - И пошел, а как же! - подтвердил дед, с любопытством глядя на него. Домой пошел, спать. Может, с устатку проспал сегодня? Нету его что-то...
      - Нету... спасибо... до свиданья... - растерянно пробормотал Линьков и поплелся обратно в институт.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      Вечер был теплый и влажный. Наверное, прошел легкий дождик: плиты мощеной дорожки тускло блестели в полосе света, падавшей из проходной.
      Мне вдруг стало страшно идти дальше. Я осторожно приоткрыл дверь проходной и заглянул в щелочку. А, дежурит Макарыч, это хорошо!
      Макарыча я люблю: душевный старикан и к науке питает несокрушимое уважение.
      Особенно к нашей хронофизике. Он, по-моему, думает, что мы работаем в основном над проблемой омоложения и только таимся до поры, потому что не все постигли и превзошли. А потом объявимся и полным ходом начнем возвращать людей из преклонного возраста в самый цветущий.
      - Работаете все... - позевывая, прогудел он в желто-белые, прокуренные усищи. - Труженики, ох, труженики! Ай вам погулять никогда не хочется?
      Дело-то молодое!
      - Некогда все... - пробормотал я, раздумывая, как бы к нему половчее подступиться, потом сказал проникновенно: - Какие уж тут гулянки, Василь Макарыч! До того заработаешься, бывает, что прямо не понимаешь, на каком ты свете. Вот и сейчас: хотите верьте, хотите нет, а я никак не соображаю, какое сегодня число!
      Выговорив это, я жалобно поглядел на Макарыча. Старик сочувственно закивал.
      - Наука... - сказал он добродушно. - В старое время ученые, говорят, и вовсе ничего не соображали в обыкновенной жизни, все равно, как младенцы новорожденные. Девятнадцатое у нас сегодня, милок, девятнадцатое мая, да. А завтра, значит, двадцатое будет...
      Двадцатое завтра! Только завтра! Значит, они меня еще на сутки назад швырнули. Зачем же это? Впопыхах, по ошибке, что ли? Я же им и отсюда помешать смогу, если правильно разберусь во всем.
      Я задумался и перестал было слушать Макарыча, потом снова включился где-то на полуфразе. Насколько я понял, старик на основании своего многолетнего опыта уговаривал меня тяпнуть по маленькой ("Ежели держишь дома про запас!")
      и залечь спать. Тяпать мне не хотелось, да к тому же не было у меня здесь не только запаса, но и дома, а вот спать... спать мне захотелось зверски.
      - Иди уж, иди, мил человек, - сочувственно сказал Макарыч. - Прямо лица на тебе нет, до чего извелся... И Аркадий твой тоже проходил тут перед тобой, гляжу: идет весь аж черный и с лица спал... Батюшки, думаю! - Тут Макарыч запнулся, поглядел на меня и спросил: - Ай вы с ним поругались?
      - Мы с ним? Да вроде нет... - неуверенно ответил я, пытаясь сообразить, какой же это Аркадий выходил сейчас из института: здешний, наверное? - А что?
      - Да так я просто... Гляжу: поврозь выходите, что же, не мог он тебя пять минут подождать? Весь вечер, думаю, вместе просидели, а тут...
      - Ну да... вместе... мы так просто, - забормотал я, не зная, что сказать.
      - Иди, иди, голубок, - ласково сказал Макарыч. - Заговорил я тебя, старый леший...
      - И то пойду, - ответил я расслабленным голосом, - Устал я, правда, до смерти. Спокойной вам ночи на трудовом посту, Василь Макарыч!
      Выйдя из проходной, я машинально добрел до скверика, остановился и тупо глянул на скамейку, где мы с Ниной объяснялись и никак не могли объясниться, а Время, небось, косилось на нас и хихикало: "Ага, попались, хронофизики!"
      Когда же это было? Семь часов назад и четыре дня вперед - поди разберись...
      Вообще - куда же мне теперь идти? Где бы для начала хоть поспать часок? Я уж прямо с ног валился от усталости. Шутка ли: за один вечер столько всего!
      Сногсшибательный разговор с Ниной; бешеная работа в лаборатории; путешествие во времени; выслеживание загадочного незнакомца в измененном мире и встреча с живым Аркадием; снова - и совершенно неожиданно! переброска во времени... Не считая того, что я, между прочим, эдак мимоходом взял да открыл способ перехода во времени! Ай да Борис Стружков! Силен, бродяга!..
      Да, вот именно - бродяга бездомный. Дома у меня здесь нет. То есть комната моя, конечно, существует, но в ней ведь другой Борис. Насколько я помню, он сейчас провожает Нину домой, вернее бродит с ней по улицам и несет какую-то несусветную чушь. Конечно, ему-то что! Не жизнь, а малина!
      Нет, ну какое все же свинство! Бандюги, хронохулиганы, вкатить бы им за такие штучки по пятнадцать суток переброски туда-сюда без права выхода из хронокамеры! Да мало им, стервецам, пятнадцать суток! Ну, что мне делать-то?
      Так и мотаться по времени, на каждом шагу создавая миры и натыкаясь на своих двойников? И что это вообще за манера - ни с того, ни с сего совать человека в хронокамеру? Ну ладно, работали они там, готовили эксперимент потихоньку ото всех, даже от меня, это я вполне могу понять, хоть и обидно, что Аркадий от меня таится... Ну, не будем об этом... Но такие штучки устраивать!
      Использовать хронокамеру для расправы с "неудобными" людьми! А может, это они контрольную проверочку провели на мне? Да нет, это уж совсем дико выглядит: что я им, брусочек?
      А самое главное, самое главное, что все это никак не объясняет, почему Аркадий покончил самоубийством! Наоборот, пожалуй, еще больше запутывает дело. Ведь если этот его загадочный компаньон был попросту помощником в подготовке эксперимента, - монтажник он или кто другой, неважно! - то уж совсем ничего непонятно! Ну, открыл Аркадий, как перемещать человека во времени, ну, рассчитал поле, подготовил камеру для этой цели, так ведь радоваться этому надо, великое дело сделано, а он вдруг самоубийством кончает! Обнаружил, может, что передвижение во времени - штука опасная, что человечеству это принесет больше вреда, чем пользы, и поэтому из раскаяния и страха решил отравиться? Опять бред собачий получается: какой же ученый так поступит?! Да и опасности, которые могут грозить человечеству, если оно начнет путешествовать во времени, давным-давно рассчитаны (вероятно, по принципу "зелен виноград!") и даже, так сказать, отображены в искусстве, тем же хотя бы Айзеком Азимовым, так что никаких внезапных потрясений по этому поводу Аркадий испытать не мог...
      В общем, ничего я пока по этой линии не выяснил, но сейчас мне было безразлично, выясню я вообще хоть что-нибудь или нет. Устал я до невозможности, мысли путались, ноги заплетались, я с удивлением обнаружил вдруг, что иду, вернее, плетусь... А куда, сам не знаю.
      А впрочем, куда же еще? К себе, то есть к "здешнему" Борису неудобно: увидит нас вдвоем кто-нибудь... ну, хотя бы соседка тетя Маша - и инфаркт ей обеспечен. Да и самому мне как-то морально тяжело разговаривать с другим Борисом Стружковым. Я человек не жадный, мне себя одного вполне хватает.
      Значит, некуда мне идти, кроме как на улицу Дарвина, дом номер шесть, квартира четыре, второй этаж, где проживает наш завтрашний кандидат в покойники, дорогой Аркашенька. Приду я к нему и скажу: "Вот что, друг, надоело мне за тобой гоняться по времени, я тебя тут, в пространстве, прищучил и выпускать не намерен. Выкладывай все как на духу, не канителься!
      А если нет - дуэль! На мясорубках! Одолжу мясорубку уАнны Николаевны и такой из тебя фарш приготовлю! Ух, какой я из тебя сделаю фарш!"
      Представив себе эту сцену, я сразу оживился и воспрянул духом. Несколько смутило меня лишь одно престранное обстоятельство: при словах "мясорубка" и "фарш" у меня слюнки потекли! Но, поразмыслив, я понял, что людоедских наклонностей, странствуя по времени, не приобрел, а только мой пустой желудок совсем некстати включился в мысленный идейный спор, не поняв, о каком фарше идет речь.
      Улица Дарвина начиналась в двух кварталах от института, а еще через квартал кончалась: в ней всего-то была дюжина домов с обеих сторон.
      Ну, вот. Улица Дарвина уперлась в ограду сквера. В глубине сивера бывшая церквушка, лет сорок назад переоборудованная под клуб пищевиков, мы там фильмы смотрим. Дом номер шесть - у самого сквера. Аркашкино окно на втором этаже, третье слева от парадного. В окне темно.
      Вот тебе раз! Куда же девался Аркадий? Пришел и сразу спать завалился?
      Непохоже на него. Да и быстро чересчур. Вышел он из института за пять минут до меня, так Макарыч сказал? Прикинем на мое собеседование с Макарычем, на стоянку у скверика, на медленную ходьбу еще минут пять... ну, десять, допустим. Даже если он не ужинал и чаю не пил, хотя наверняка проголодался, целый вечер ведь сидел в лаборатории... Все равно: раздеться, вымыться, постелить постель, лечь - и то еле успеешь. А Аркадий еще и снотворное принимает и лежит потом читает, пока таблетка не подействует. Вот ведь, он будто заранее репетировал... Значит, еще 20-30 минут надо прикинуть на это дело. Нет, наверное, Аркадий не приходил еще домой... И иуда это его понесло на ночь глядя?
      Ну что ж, придется ждать. Подождем. В скверике вот сядем... Нет, не сядем, скамейки у входа нет, а нам нужно видеть и улицу и окно Аркадия. Станем, значит, вот под этим симпатичным пожилым кленом и обопремся на его надежный ствол, а то нас ножки что-то не держат...
      Улица просматривается отлично, парадный дома номер шесть - и того лучше, его освещает яркий фонарь над входом в сквер. В окне Аркадия по-прежнему темно...
      Я все время упорно созерцал улицу и не мог бы не заметить Аркадия, любое пари готов держать! Аркадий, безусловно, не проходил при мне по улице и не входил в свой дом. И все же в окне Аркадия зажегся свет. И темный силуэт человека промелькнул в окне. Откуда же Аркадий взялся, что за чудеса!
      Я выбежал из скверика, влетел в парадный и одним духом взвился на второй этаж. У нас с Аркадием был условный сигнал - три коротких звонка, потом один длинный. Звонил я негромко, чтобы не разбуднть Анну Николаевну. Дверь Аркадия ближе по коридору, он должен услышать. Я чуть подождал и позвонил снова.
      Тихонько скрипнула дверь. Пауза. Потом послышались шаги - осторожные, крадущиеся. Я подумал, что Аркадий боится разбудить соседку. Шаги вплотную приблизились к двери и, не останавливаясь, стали удаляться! Что же это такое? Почему Аркадий не открывает: он ведь понимает, что это я звонок-то наш, условный! Шаги удалялись в сторону кухни. Я нажал на кнопку изо всех сил, звонок надрывно задребезжал в коридоре. Там, внутри, щелкнул замок, открылась дверь, раздались вздохи, позевывание, сонное бормотание, шаркающие шаги...
      - Кто это там? - сердито и тревожно спросила Анна Николаевна. - Звонят как на пожар!
      - Анна Николаевна, это я, Борис. Простите, не сердитесь, откройте, у меня важное дело! - взмолился я.
      Анна Николаевна, зевая, возилась с цепочками и засовами.
      - Какое такое дело? - бормотала она, стоя на пороге, - Аркадия дома нет, и не придет он сегодня, еще утром он мне сказал, что если до десяти не вернется, значит, не ночует дома. А вам-то он чего ж не сказал?
      Я почти оттолкнул Анну Николаевну, она ахнула и разинула рот, и бросился к комнате Аркадия.
      Дверь была приоткрыта. Внутри - темно. Я щелкнул выключателем. В комнате никого не было.
      Анна Николаевна, стоя у входной двери, ошарашенно моргала и пыталась что-то сказать. Я промчался мимо нее в кухню. Ну, конечно, дверь черного хода настежь. Кто-то вышел, вышел отсюда, из кухни: задвижка-то изнутри...
      Я запер дверь на задвижку и вернулся в коридор. Анна Николаевна, застыв у входной двери, добросовестно таращила на меня сонные глаза и силилась заговорить.
      - Здесь кто-то был, понимаете? - отрывисто сказал я.- В комнате Аркадия. Я сам только что видел, как в окне зажегся свет. И этот тип сбежал, когда услышал мой звонок. От меня сбежал. Через черный ход.
      - Это как же так?! - Анна Николаевна совсем проснулась от страха. - Это что же делается-то, господи! Да ведь дверь-то у нас на цепочке была, Боря! Через окно он влез, не иначе... Ой, батюшки! И ведь говорила, говорила я Аркадию сколько раз, чтобы окно не бросал открытым...
      Я заглянул в комнату Аркадия. Окно было заперто. Да и вообще чушь порет Анна Николаевна, кто же это полезет с улицы, на виду у всех, в окно второго этажа? Нет, войти он мог только через дверь. Значит, у него был ключ. Он вошел до десяти, Анна Николаевна в десять, как всегда, легла спать и дверь заперла на цепочку. Он, должно быть, знал этот внутриквартирный распорядок.
      Ключ... Опять у кого-то есть ключ! На этот раз не от лаборатории, а от комнаты Аркадия. Странно все же. Кому Аркадий мог дать ключи и, главное, зачем?
      Может, это сам Аркадий и был? Но чего ему бегать от меня? Хотя я бы этому особенно не удивился. Я, кажется, полностью израсходовал запас удивления на сегодняшний день. Нет, Аркадий тут не мог быть. И не стал бы он сидеть впотьмах в своей комнате. Это сидел кто-то чужой, и он не хотел, чтобы Анна Николаевна заметила его присутствие... Наверное, зажег он свет, когда увидел, что в окнах у Анны Николаевны стало темно. И то не сразу зажег, а подождал, пока все соседи наверняка уснут.
      Да... И ключ у него есть, и мой условный звонок он знает, и привычки Анны Николаевны ему знакомы... Кто ж бы это мог быть? Неужели все-таки я... то есть, какой-то еще Борис Стружков! Какой-то еще? То есть, это уже третий на сегодняшний день, как говорится... "Что это Стружковы, как грибы после дождя, повсюду выскакивают? - неодобрительно подумал я.- Стружков я лично Стружков здешний (тоже я!) Стружков - еще один (тоже, наверное, я - может, завтрашний, либо позавчерашний)... Еще какого Стружкова ждать прикажете?"
      Мысли эти не вызывали у меня ничего, кроме усталости. Ну, я так я... Даже понятней выходит. Услышал я свой звонок, не захотел сам с собой встречаться - а кто захочет?! - и шмыгнул через черный ход - Может, я сам себя и толкнул в хронокамеру? А что? Все возможно. Однако же получается, что этот Стружков - довольно паскудный тип... Ну, а я что могу поделать?
      Я так задумался, что перестал слушать испуганные причитания Анны Николаевны.
      Но постепенно сквозь поток моих мыслей пробилось слово "милиция", и тогда я понял, что должен действовать сам, а то греха не оберешься. Милиции мне только не хватало в этом деле!
      - Да что вы, Анна Николаевна! - горячо сказал я.- Милиция придет, а мы ей что скажем? Убили кого, избили, ограбили?
      - Может, и ограбили? - недоверчиво заметила Анна Николаевна.
      Она зашла в комнату Аркадия, покрутилась там минуту-другую.
      - Кто его знает! Так будто бы все на месте, и костюмы в шкафу висят аккуратно, и в стол, видать, никто не лазил, - растерянно сказала она, снова выйдя в коридор.
      - Ну, вот видите! - подхватил я. - Что же мы милиции-то скажем? Высмеют они нас, скажут: померещилось вам, никого тут не было!
      - Ой, не померещилось, Боря, не померещилось! - испуганно округлив глаза, возразила Анна Николаевна. - Накурено там, в комнате, дышать нечем, и сигарета, гляжу, в пепельницу ткнута наспех, дымок еще от нее идет...
      Лучше-ка я милицию вызову, боюсь я, ей-богу, боюсь!
      Уж я ее уговаривал-уговаривал, прямо охрип, тем более, что объяснялись мы полушепотом, чтобы ее семейство не разбудить. Наконец поладили на том, что я переночую в комнате Аркадия, а входная дверь будет на цепочке. После этого Анна Николаевна отправилась к себе и долго возилась, запирая свою дверь на все замки, а я остался один.
      Цепочку со входной двери я тут же потихонечку снял, стараясь не брякать.
      Аркадий теперь уж вроде не придет, но вот этот загадочный тип... Вдруг он вернется? Постоит тоже в скверике, увидит, что в окне света нет, и попытает счастья снова... Ведь что-то же нужно ему было здесь, иначе не лез бы!
      Правда, может, он уже добыл то, за чем охотился... Да нет, вряд ли! Я начал звонить через две-три минуты после того, как он включил свет, а в комнате, по словам Анны Николаевны, все было на месте, ничего, значит, не переворочено, не разворочено в поспешных поисках. Он, наверное, только начал оглядывать комнату и соображал, где это может быть, а тут звонок... "Ну и фантазия у тебя, брат! - одернул я себя. - Концепции из тебя сыплются, как пшено из дырявого мешка, по любому поводу! Да почем ты знаешь, может, он вообще ничего не искал, а ждал или прятался... Ладно, спрячемся и мы, устроим засаду по всем правилам..."
      Я не стал зажигать огня в комнате и даже окно побоялся открыть, хотя действительно этот тип прокурил тут все насквозь. В свете уличного фонаря я разглядел пепельницу на подставке торшера, вынес ее в коридор, исследовал окурки. "Столичные". Те же, что курит Аркадий. Ну, то он, наверное, Аркашкины сигареты истреблял, пока сидел здесь... Я вытряхнул окурки и пепел в мусорное ведро на кухне, вернулся в комнату и, не раздеваясь, плюхнулся на тахту. Ох, с каким наслаждением я вытянулся на спине и закрыл глаза! Правда, мне сразу почему-то представилось, что я уже лежал на этой тахте совсем недавно, полчаса назад, прислушивался, не ходит ли кто по квартире, хотел и не решался зажечь свет. Я даже передернулся весь и головой замотал, чтобы отогнать это дурацкое, нелепое ощущение. Но стоило мне снова закрыть глаза, как опять полезла в голову всякая дичь.
      Упорно мерещилось мне, что стоит там, на улице, и пристально смотрит в темное окно комнаты Борис Стружков. Но не мог я разобрать, какой же это Борис - не то я сам, не то другой, тот, который сбежал отсюда... А может, еще какой-нибудь, еще один Стружков, вереница Стружковых, стройные ряды Стружковых, колонны Стружковых... Глаза у всех вытаращенные, недоверчивые, так и крутятся по сторонам - обстановку изучают... И номера у всех на груди, порядковые, для различия. Нет, не ряды, не колонны, цепочка! Они идут один за другим, соблюдая дистанцию... Вот какой-то очередной Борис выбегает из скверика, мчится вверх по лестнице, звонит... Предыдущий Борис, крадучись, удирает из комнаты на кухню, исчезает. Пришедший занимает его место на тахте, а в скверике под кленом уже стоит следующий Стружков. Вот и он бежит по лестнице... Сейчас позвонит, вот он звонит... звонит...
      Я проснулся от оглушительного трезвона. Это орал будильник у меня над головой, на полочке тахты. Аркадий его, что ли, завел. Я остервенело стукнул по кнопке, и этот голосистый зверюга сразу утих. И тогда я понял, что за окном вовсю светит солнце.
      Значит, я улегся и преспокойно проспал до утра! Тоже мне засада! Этот тип мог запросто явиться и меня в окно выбросить, я бы, наверное, только на тротуаре очнулся... Оно, конечно, и не удивительно, после такого веселого вечера с путешествиями и приключениями. Но все же... Эх ты, комиссар Мегрэ...
      В дверь постучали нервно и торопливо. Я вскочил и, на ходу приглаживая волосы, кинулся открывать. Это была Анна Николаевна, уже по-утреннему деловая, подтянутая, - сразу видно, что на работу спешит. Но глаза у нее все-таки были тревожные и растерянные.
      - Я было не хотела вас будить, но мне на работу пора, а тут слышу, у вас будильник зазвонил...
      - Да нет, я уже встал, мне тоже пора... - смущенно пробормотал я. Ночь вроде прошла спокойно...
      - Ночь-то спокойно... А вот звонили сейчас Аркадию, я хотела вас позвать.
      Сон с меня сразу слетел, вчерашний сумбурный день опять навалился всей тяжестью на сердце, и оно заныло от предчувствия беды.
      - А кто звонил-то? - я старался быть спокойным.
      - Да кто его знает! Мужчина какой-то. Голос чудной, хрипучий такой.
      Левицкого спрашивает. "Дома, - говорит, - Левицкий?" Я говорю: мол, постучу сейчас, узнаю, думала, может, он ночью пришел... Вижу, цепочка-то снята...
      - Надо было сразу меня позвать - простонал я.
      - Да не пустил он меня! Говорит, не надо, мол, его беспокоить. А сам словно бы забеспокоился, быстро-быстро так заговорил. Передайте ему, говорит, пускай он придет в восемь часов, как условились.
      - А где? Куда приходить-то?!
      - Он только сказал, что на том же месте, где всегда. "На нашем месте" так вот сказал. Аркадий-то, верно, знает, какое место...
      - И больше он ничего не говорил?
      - Говорил... - Анна Николаевна наморщила лоб, стараясь припомнить. Насчет таблеток каких-то сказал.
      - Таблеток?!
      - Ну да! Скажите, говорит, Левицкому, что я насчет таблеток, он, говорит, поймет. И трубку сразу повесил. Больше ничего не сказал. Ой, опаздываю я, заговорилась!
      Анна Николаевна ринулась к вешалке, схватила плащ.
      Я стоял на пороге и смотрел на нее. Завтра 21 мая. В этот день я в том, уже Ушедшем от меня мире пришел к Анне Николаевне, и она мне сообщила о загадочном госте Аркадия, парне с усиками, похожем на Раджа Капура. Она тогда обнаружила наблюдательность, хотя след и был ложным.
      - Анна Николаевна, - спросил я, провожая ее к двери, - а вам этот голос совсем незнаком? Который по телефону-то говорил?
      - Нет... словно бы нет... - неуверенно ответила она, приостанавливаясь. - Только, я думаю, он подделывался, нарочно хрипел-то... Может, правда, боялся, что я его распознаю?! - Она опять испугалась: - Ох, Боря, кто ж это такой? Вы додумались, может?
      Я покачал головой.
      - Стараюсь додуматься, но пока не выходит, Анна Николаевна.
      - Ой, нехорошие какие дела пошли! - тревожно сказала Анна Николаевна. Боря, дверь-то, дверь не забудьте захлопнуть как следует, а то она отходит!
      - крикнула она с порога и побежала вниз по лестнице.
      Я посмотрел на часы: было без четверти восемь, по здешнему времени, я вчера переставил часы, сверившись у Анны Николаевны. И вдруг мне пришло в голову, что свидание-то назначено на восемь утра. Конечно, не вечера, как это я сразу не догадался? Ведь таблетки должны быть у Аркадия к концу рабочего дня, не позже! Но тогда "наше место" скорее всего обозначает тот самый скверик на углу, возле института, где мы объяснялись с Ниной... "Наше место"... Кто же это мог так говорить? В самом деле, кто? Уж чего там... это было "наше место" - для Аркадия Левицкого и для Бориса Стружкова: другие так не говорили. Но что же получается? Получается, что я же сам, то есть кто-то из Борисов, любезно достал Аркадию яд? Помог осуществить мечту, так сказать?
      Весело...
      Впрочем, думать мне было некогда. Все эти обрывки мыслей мелькали у меня, пока я наспех умывался и приглаживал волосы щеткой Аркадия. Голоден я был зверски, но готовить завтрак было некогда, и к тому же я не знал, где чьи продукты лежат в холодильнике. Я схватил со стола Анны Николаевны кусок черного хлеба и, на ходу заглатывая его, ринулся вниз по лестнице.
      Таблетки... Он, значит, принесет Аркадию снотворное! Я машинально притронулся к карману куртки, - пачечки по-прежнему лежали там. Пачечки с таблетками снотворного, которые я взял вчера, то есть сегодня вечером со стола Аркадия. Но до этого момента теперь остается часов одиннадцать-двенадцать, и кто-то еще только собирается передать Аркадию эти самые таблетки...
      Вот сейчас я спрячусь в кустах и посмотрю, кто же этот благодетель! А потом выйду, представлюсь и... ох, и выдам же я ему! За все: за таблетки, за Аркадия, за идиотские штучки с хронокамерой, чтоб разучился, подонок, живых людей вместе с грязными досками туда-сюда швырять. За Анну Николаевну тоже, чтобы не разгуливал по чужим квартирам среди ночи, чтобы не хрипел чужим голосом в телефон!
      "А если это окажусь я сам?" - подумал я с тревогой.
      Да-а... Тогда придется менять программу на ходу. Самому себе как-то неловко морду бить, несподручно... А, между прочим, больше некому, никто другой там не может появиться, кроме одного из Борисов Стружковых. Никто другой таких подробностей об Аркадии не знает. Нина разве? Но Нина не сумела бы говорить хриплым басом по телефону. А кроме того, она весь вечер проболтала со мной, со мной здешним, вернее тогдашним, теперешним... ах, чтоб тебя, ну и путаница! Ну, словом, я отлично помню, что девятнадцатого мая мы сидели с Ниной в кафе, а потом до полуночи шатались по улицам - все не могли расстаться. Так что не могла она до десяти часов оказаться в квартире Аркадия, не говоря уж о том, что если б и могла, так зачем ей туда лезть?
      Без двух минут восемь я уже плюхнулся на прохладную зеленую траву за высокими кустами боярышника и тяжело перевел дыхание. Вход в скверик и главная дорожка просматривались отсюда отлично. А за моей спиной поднимался кирпичный брандмауэр трехэтажного дома, так что укрытие было превосходное.
      Плохо только, что голод мучил меня все сильнее. Ведь со вчерашнего (или с послепослезавтрашнего) обеда я ничего во рту не держал, кроме этого кусочка хлеба, а он только раззадорил аппетит. Меня уже мутить начало с голоду, и обо всяких петлях и прочих каверзах времени думать как-то не хотелось. В голову почему-то упорно лезла яичница-глазунья. Уж не знаю, почему именно яичница, но я ее прямо наяву видел: из трех яиц, и вся беленькая такая, пузырчатая, а желтые глазки так и колышутся, а краешки так и подпрыгивают в шипящем масле - золотистые, кружевные, аппетитно хрустящие краешки... Я облизнулся, судорожно глотнул слюну и зажмурился от ноющей боли в пустом желудке.
      А когда я открыл глаза, то увидел, что по аллее торопливо шагает человек.
      Вот так штука! Это был вовсе не Борис! Это был Аркадий!
      Я даже за кусты уцепился: показалось, что земля подо мной дрогнула и куда-то поплыла. Я глядел на аллею и пытался сообразить - почему Аркадий, откуда Аркадий, как он узнал?
      А впрочем, что это я, какой недогадливый! Он, наверное, заранее сговорился с этим своим "незнакомцем", а тот позвонил утром просто для страховки, не зная, что Аркадий дома не ночует. Постой! Тогда получается, что "незнакомцев" уже двое: один сидел в комнате Аркадия, другой звонил утром?
      Нет. Это мог быть один и тот же! Он ждал Аркадия, не дождался, пришлось удирать, утром позвонил... Да, возможно... Но так или иначе, где же он?
      Аркадий вон ждет не дождется и явно нервничает: то на часы смотрит, то на вход в скверик. Даже гримасничает от нетерпения и переминается с ногн на ногу, как застоявшийся конь... Что-то в нем странное, в Аркадии, а что - понять невозможно... О чем-то напоминает - о чем же?
      Аркадий снова посмотрел на часы и досадливо оскалился. Я тоже глянул на свои часы. Ну и ну! Двадцать семь минут девятого! Через три минуты начинается рабочий день в институте. Поэтому Аркадий и нервничает. А "незнакомец"-то, он разве не знает об этом? Знает, небось: назначил свидание рядом с институтом, за полчаса до начала работы. Тем более странно. И вообще, куда же он девался? А что, если... что, если... Я чуть не вскочил, так поразила меня эта мысль. Что, если я уже начинаю наблюдать "то самое" двадцатое мая со всей его загадочной путаницей? Может быть, "незнакомец" потому и появился в нашей лаборатории после работы, что утром они с Аркадием не смогли встретиться?!
      Словно подтверждая мою догадку, Аркадий опять поглядел на часы, раздраженно махнул рукой и направился и выходу из сквера.
      Нет уж! Не мог я допустить, чтобы Аркадий на моих глазах повторял, как заводная кукла, все, что привело его в этот день н бессмысленной гибели! Не мог я этого допустить, и никакая логика тут не помогала, никакие рассуждения о временных петлях не могли меня остановить! Ведь я видел, как Аркадий шагает по аллее к выходу, и понимал, что сейчас он отправится в институт и никогда уже не выйдет оттуда!
      Я выбежал из-за кустов на аллею и в два счета догнал Аркадия. Он шел задумавшись, ничего кругом не видел и не слышал.
      Я хлопнул его по плечу, он вздрогнул и резко повернулся. С минуту мы молча глядели друг на друга. Аркадий озабоченно хмурил густые черные брови и, видимо, старался что-то сообразить. Наконец он сказал деланно-небрежным тоном:
      - А, Борис, это ты! А я, знаешь, задумался что-то и совсем тебя не заметил... Ты откуда тут взялся?
      Для человека в моем положении этот вопрос звучал несколько двусмысленно. Но я почти не обратил на это внимания и даже не ответил ничего Аркадию. Я не мог оторвать глаз от его костюма. Главное - от его немыслимо шикарных отворотов...
      Что и говорить, очень странно в таких обстоятельствах вдруг забыть обо всем н погрузиться в созерцание костюма! Да в нормальной обстановке я либо вообще не заметил бы, что у Аркадия обновка, либо глянул бы мимоходом и пробурчал что-нибудь неопределенное: а, мол, прибарахлился? Ничего вещичка!
      Но тут дело обстояло нначе. Недаром я четвертый день подряд занимался в основном тем, что сопоставлял и пытался связать воедино разрозненные и с виду весьма далекие Друг от друга события, факты, детали. Видно, мозг мой уже настроился на автоматическое включение по программе: факт - ассоциация - гипотеза - и так далее. И сейчас эта программа сработала четко и безотказно.
      Костюм на Аркадии был вообще странный. Наверное, на такой костюм я отреагировал бы даже помимо всяких ассоциаций. Ну, отреагировал бы однозначно: просто покатился бы со смеху. Клоунский какой-то наряд, ей-богу!
      Коричневый пиджак, двубортный (ну, кто носит сейчас двубортные!), с невероятно широкими отворотами. А отвороты кожаные! Надо же! И вдобавок пристегнуты по краям на большие медные кнопки.
      Но сейчас мне было не до смеху. Глянул я на пиджак Аркадия и моментально вспомнил слова Нины: "Костюм на нем какой-то странный был, борта широченные..." Мозг уже заработал по схеме и начал выдавать вопрос за вопросом: "Почему я не видел его в этом костюме двадцатого на работе? ТАКИЕ борта и я бы заметил! Где он прятал этот костюм и зачем надел его сразу после работы? Зачем вообще понадобился Аркашке такой идиотский костюм?!"
      Я все стоял, тупо уставившись на сверкающие медно-красные кнопки и мучительно соображал: зачем они? Мне вдобавок почему-то стало страшно поднять глаза на лицо Аркадия, - вдруг он сейчас ухмыльнется так же криво и зловеще, как вчера у хронокамеры? Мне казалось, что если я снова увижу эту ухмылку, то не выдержу - заору, ударю Аркадия или убегу сломя голову.
      - Чего это ты такой обалделый и помятый весь? В парадном, что ли, ночевал?
      Почему в парадном? Странные у Аркашеньки фантазии. Сам-то ты где ночевал, брат, вот интересно! Я осторожно поднял глаза. Никаких зловещих гангстерских ухмылок - глаза, правда, слегка насмешливые, но у Аркадия они почти всегда такие. А вообще-то вид у него неважный - смуглое узкое лицо осунулось и почернело, веки красноватые, воспаленные. Не спал он сегодня, что ли?
      - Нет, зачем же в парадном? - медленно ответил я, глядя на него. - Я у тебя, Аркашенька, ночевал. На твоей шикарной тахте:
      Аркадий дернулся и приоткрыл рот, словно хотел что-то сказать. По лицу его пробежала легкая судорога. Потом он сказал, глядя в сторону, преувеличенно-небрежным тоном:
      - Я задержался там... в одном месте. Поздно было, идти далеко... Я там и переночевал.
      Давай, давай, Аркашенька! Сделаем вид, что мы тебе поверили. Только не скажем, что кто-то сидел в твоей комнате. Не исключено, пожалуй, что это ты сам и был.
      Аркадий вдруг начал счищать какое-то невидимое пятнышко с рукава и, не поднимая глаз, отрывисто спросил:
      - Ты что... на работу вообще не идешь сегодня?
      - Да понимаешь, - доверительно сказал я, не спуская с него глаз, - я тут с одним человеком уговорился встретиться, а он что-то не идет. Вообще-то действительно пора на работу, опоздали мы. А ты как сюда попал?
      Аркадий нахмурился и подозрительно глянул на меня.
      - Да так, по дороге зашел... - пробормотал он. - Так пошли, что ли, в институт?
      Я лихорадочно соображал, что ответить. В институт мне идти, конечно, нельзя:
      "здешний" Борис наверняка только что миновал проходную. "Незнакомец" не появился и вряд ли уже появится. Аркадия выпускать из виду нельзя, а как его задержать - непонятно. Дурацкое положение! Аркадий явно принимает меня за "своего" Бориса и удивляется, почему я так странно веду себя... Что же делать?
      - Да я, пожалуй, подожду еще немного, - сказал я. - Ты начни пока без меня...
      Представляю себе, как он удивится, когда войдет в лабораторию и увидит там "своего" Бориса! Постой, а ведь это идея! Нужно позвонить в лабораторию и предупредить двойника или еще лучше вызвать его сюда из института: ведь по телефону такие вещи не объяснишь... Да, но пока я буду звонить, Аркадий уже доберется до лаборатории! Ага, кажется, нашел...
      - Слушай, Аркашка! - сказал я умоляюще. - Будь другом, добеги до продмага, купи мне что-нибудь пожевать. Я боюсь отойти: вдруг мой человек придет, а жрать зверски хочется, я проспал, ничего у тебя там не успел перехватить...
      Аркадий хмуро кивнул и направился и выходу.
      - Я тебя у выхода подожду, - сказал я, - чтобы тебе меньше бегать.
      Мы молча дошли до выхода, и Аркадий свернул налево к продовольственному магазину.
      Будка автомата стояла тут же, на углу. Я торопливо сунул монетку, набрал номер лаборатории и покосился через плечо на улицу, не идет ли Аркадий.
      Впрочем, он не успеет так быстро обернуться, минут пять у меня наверняка есть...
      Громко щелкнуло у самого уха, и незнакомый мужской голос сказал, продолжая разговор с кем-то в лаборатории:
      - ...возьмем искровую. Сходи на склад... - а потом, уже в трубку: - Я слушаю!
      - Это лаборатория локальных перемещений? - неуверенно спросил я: незнакомый голос сбил меня с толку.
      - Нет, нет, - нетерпеливо и раздраженно ответил голос. - Локальное 28-51... А здесь биологи.
      Какие еще биологи? В институте не было такого отдела!
      - Простите, - пробормотал я, - я, видно, ошибся... У Стружкова всегда был 28-56.
      - Всегда! - насмешливо сказал мой невидимый собеседник, - Да у нас этот номер еще с прошлого года... хватились!
      На том конце положили трубку.
      Второй монеты у меня не было. Ну ладно, пока она мне даже и не нужна. Сперва надо понять то, что я услышал. "С прошлого года"... Что же это значит?
      Я вышел из кабины и стал, прислонившись к ее стеклянной стенке. Аркадий все не шел. Да и хорошо, что он не идет. Мне надо подумать. Мне надо хорошенько подумать. Ох, и влип я, кажется! Ох, и дурака свалял!
      Да, собственно, что думать? Информация ведь совершенно недвусмысленная: в том мире, в котором я сейчас нахожусь, наша лаборатория еще с прошлого года имеет другой номер телефона. Вроде бы ничего тут удивительного нет, это же измененный мир. Но вот ведь какая закавыка! До сих пор я предполагал, что двигаюсь в прошлое: сначала из 23 мая попал в 20, потом из 20 - в 19-е.
      А прошлое-то не могло измениться! Все, что случилось до 19 мая, должно оставаться неизмененным!
      А год назад наш номер был 28-56!
      Это означает... Это может означать только одно: я нахожусь не в прошлом, я попал в будущее, вот куда я попал!
      Спокойно. Спокойно... Проверим свои рассуждения, проверим еще раз. Значит, так... Допустим, сейчас все-таки 20 мая 1970 года. Я нахожусь в этом мире всего один день. Конечно, я его немного изменил своим вмешательством...
      Что-то тут происходит уже не так, как происходило 20 мая 1970 года, в прежнем моем мире. Вот, например, мы встретились с Аркадием в сквере, и он сейчас не на работе, а в том двадцатом мая он, я помню, пришел на работу вовремя. Изменения есть, это понятно, но они пока небольшие, локальные. Они затронули только Аркадия, ну, еще Анну Николаевну... Может быть, как-то косвенно того человека, с которым я сейчас говорил по телефону, - и все. В остальном мир, конечно, не изменился. Следовательно, перемену номера телефона никак нельзя приписать моему вмешательству в прошлое. Если бы номер изменился вследствие моего вмешательства, то это следствие очень косвенное, и оно могло бы произойти лишь на более или менее значительном отдалении во времени.
      Переменить номер по не зависящим от меня причинам могли когда угодно, хотя бы и сегодня, двадцатого мая. Но ведь это произошло не сегодня, а еще в прошлом году! И биологов в институте никаких не было - ни в этом году, ни в прошлом. А это уже серьезное изменение. Да нет, дело, похоже, ясное. Ну и ну!
      Я еще раз посмотрел в ту сторону, откуда должен появиться Аркадий. Его не было.
      Не стану же я спрашивать у прохожих: "Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?" Я не поэт, я хронофизик, мне неловко. Хотя - зачем такие грубые, лобовые приемы? Надо поделикатней...
      Я начал внимательно разглядывать прохожих. Ага, вот кто мне нужен, этот молодой парень в зеленом плаще с муаровыми отливами... интересный какой плащ... Но это потом,- а вот из кармана плаща торчит газета...
      - Простите, - сказал я, шагнув к парню, - это у вас сегодняшняя газета?
      - Вчерашняя, - будто извиняясь, ответил парень. - Вечерняя.
      - Если вечерняя, тоже хорошо! - торопливо сказал я.- Можно у вас ее на сенундочку? Мне тут нужно одну вещь посмотреть...
      - Да, пожалуйста! Хоть и совсем возьмите, я ее прочел, - добродушно отозвался парень.
      Газета жгла мне ладонь. У меня еще хватило сил не разворачивать ее тут же на улице, уйти в скверик, повернуться спиной к прохожим. Руки тряслись, когда я расправлял свернутые в трубку листы.
      Вчерашняя газета. Вчера было 19 мая... 19 мая 1972 года!
      Линьков находит след Захлопнув за собой дверь. Линьков прислонился к шершавой серой стене проходной и перевел дыхание. Информация, полученная от Макарыча, здорово подносила его. Стружков, значит, вернулся и преспокойно ушел из института, даже вахтеру на прощание ручкой сделал? Нет, это уж ни в какие ворота не лезет!
      "Как же так! - растерянно думал Линьков, не замечая, что снова начал накрапывать дождик. - Не с потолка же я взял, что Стружков не может вернуться! Ну, допустим, я психологический просчет совершил, чего-то не учел. Но по логике это не проходит, по простейшей логике! Стружков горы переворачивал, чтобы в прошлое поскорей попасть, а попал - и даже войти туда не захотел? Где тут логика? Он же хотел и Левицкого спасти и себя от подозрений очистить, а что получилось? Что он скажет мне, например? Или Нине? Как оправдает теперь свое поведение? Ему бы проще всего не возвращаться и нам, а перейти на новую мировую линию... Ну, двойника бы он там встретил - что ж, с самим собой легче договориться!"
      Тяжелая капля скользнула Линькову за шиворот, он вздрогнул, огляделся и под теплым шумным дождем побежал к зданию института.
      "А записка-то! - вспомнил он в вестибюле, отряхиваясь и приглаживая намокшие волосы. - Записку он почему не забрал?! Допустим, почему-то он не смог или не решился выйти из камеры в прошлом. Так ведь по возвращении он первым делом должен был уничтожить свою записку! Зачем же трезвонить на весь институт, что ты потерпел неудачу, когда вполне достаточно сообщить о своем блистательном открытии и о первом переходе, и все будут вопить от восторга!
      Даже Шелеста вон как пробрало! А он и записку оставляет лежать и вообще в институт не является... Сплошная бессмыслица! С ума он сошел, что ли?
      Постой... А может, с ним на переходе что случилось? Память отшибло? Нет, это уже я чепуху сочиняю! Магнитное поле начисто смывает память, даже из камеры после этого вряд ли выйдешь, а Стружков нормально ходил и с вахтером общался..."
      Линьков глухо замычал от злости и тут же смущенно обернулся. Но в вестибюле никого не было. Дождь вовсю барабанил в стекла, весело хлюпал и журчал, стекая с крыш, но небо на западе уже посветлело, и ветер поспешно разгонял тучи, расчищая дорогу солнцу. Линьков посмотрел в окно, и эта картина его почему-то приободрила. Он встряхнулся и бодро сказал себе: "Решено.
      Стружкова оставляем на потом. Если он за это время не явится, начнем розыск по всей форме. А пока проверим, откуда же явился тот... гость!.."
      Он двинулся влево по широкому светлому коридору, обшитому старинными резными панелями, прошел мимо двери расчетного отдела, на секунду замедлив шаг, и завернул за угол. Прямо перед ним, метрах в двадцати, был выход во внутренний двор, к корпусу эксплуатационников. По правой стороне чернел узкий проем боковой лестницы, а дальше виднелась приоткрытая дверь зала хронокамер.
      "Тут мы и начнем соображать, - сказал себе Линьков, останавливаясь, Впрочем, особенно-то соображать нечего. В наличии у нас всего две возможности: эксплуатационный корпус и зал хронокамер. В эксплуатационном хроноустановки есть, но они, насколько я понимаю, не пригодны для интересующего нас случая. В зале камеры вполне подходящие, но они еще не работают. Однако чудес на свете нет, а есть, наоборот, суровые факты...
      Поэтому мы все же и в зал заглянем и в корпус пройдем. И начнем мы с зала, потому что он ближе и во всех отношениях удобней для нашего героя.
      Монтажники начинают раньше и кончают раньше, значит, после пяти здесь наверняка пусто. И войти легко, - а к эксплуатационникам нужен специальный допуск. Нет, начинать надо с зала!"
      Линьков просунул голову в приоткрытую дверь. В огромном, слабо освещенном зале был сплошной хаос и шум. В углу надсадно визжала электродрель, кто-то тянул через весь зал тяжелый и грязный воздушный шланг; всюду валялись доски, обрезки труб, мотки кабеля. У дальней стены внушительно высились громадные кубы, в которых Линьков с удивлением распознал хронокамеры.
      Линьков перешагнул порог и остановился. Никто не обратил на него внимания.
      Дрель замолчала, и в наступившей тишине кто-то громко крикнул:
      - Подай напряжение на вторую!
      Линьков двинулся в сторону хронокамер, с переменным успехом лавируя между досками и трубами.
      Люди в темно-синих, испачканных известкой и краской халатах возились у второй хронокамеры. В ее настежь распахнутом нутре болтались провода, матово поблескивали черные круглые коробки приборов, присосавшиеся к стенам и полу, торчали ребристые грани какой-то стальной конструкции. Внезапно в камере полыхнула слабая розовая вспышка, и тот же голос прокричал:
      - Дай вторую ступень!
      Снова взвыла электродрель, и за третьей камерой, где люди суетились у огромной дыры в полу, гулко лязгнуло железо.
      Линьков пробрался к вихрастому долговязому парню в халате и сквозь нестерпимый вой дрели прокричал ему на ухо:
      - Кто здесь главный?
      Человек обернулся и беззвучно зашевелил губами, указывая на людей, хлопочущих вокруг дыры в полу. Дрель вдруг замолкла, и человек прокричал конец фразы: "...где фундамент!"
      Линьков торопливо спросил:
      - Вы здесь каждый день работаете? До которого часа?
      - В четыре обычно шабашим. Но, бывает, и до пяти задерживаемся.
      - И много еще вам работы? - допытывался Линьков.
      - А кто ж его знает! - весело сказал парень. - Одну камеру уже опробовали, гоняли на рабочем режиме вхолостую, со второй вот возимся, а четвертая...
      сами видите... - Он показал на уродливую, с рваными краями дыру, где, очевидно, находился фундамент четвертой хронокамеры. - А вы из газеты, что ли?
      Из камеры высунулся плечистый парень в пропотевшей голубой майке:
      - Сергей! Кабель подтяни, потолочные сопла буду проверять:
      Собеседник Линькова мигом метнулся куда-то за камеру. Снова взвыла дрель.
      "Значит, одна хронокамера здесь уже опробована! - бормотал Линьков, морщась от воя и грохота. - Что ж, пойдем-ка мы познакомимся поближе с этой камерой..."
      Осторожно пробираясь сквозь дикую путаницу кабелей, он подошел к первой хронокамере. Сквозь стеклянную дверь виднелась груда деревянных подставок, навалом брошенные щиты, доски, карнизы...
      "Нашли тоже место склад устроить! - с неодобрительным удивлением подумал Линьков. - Едва успели отладить камеру - и уж сразу захламили так, что смотреть противно... Но ему это, пожалуй, даже удобно: за всем этим барахлом можно запрятаться, никто и не увидит... А камера здоровенная... раза в три больше лабораторной... И совсем готова, действительно... даже вокруг нее уже прибрано..."
      И правда, пол вокруг этой камеры был чисто подметен, никакие шланги, доски, трубы здесь не валялись... Только у самой двери лежало что-то маленькое, яркое.
      Линьков почти машинально наклонился и поднял пустой сломанный спичечный коробок... Хотел было бросить, но не бросил, а стал разглядывать. Чем-то его заинтересовал этот коробок, - может, тем, что лежал так одиноко и приметно, именно здесь, в единственном чистом уголке, куда монтажники, по всей видимости, уже и не ходят. "Неужели кто-то перекур устроил именно вот здесь?" - думал Линьков, осторожно распрямляя и выправляя изломанный коробок. Выпрямил, внимательно осмотрел: нет, ничего особенного, коробок как коробок, с картинкой серии "Птицы СССР", сидит этакая хитрая птаха со здоровенным клювом, и сбоку надпись: "дятел"... Линьков хотел уж выбросить коробок - и вдруг увидел...
      Еще не веря собственным глазам, он снова всмотрелся: да, все правильно, наконец-то! Вот он, тот след, реальный, неопровержимый след, который он искал, почти не надеясь найти.
      Значит, он прав: эта история начиналась отсюда...
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      Значит, я в 1972 году! Ничего себе, веселенькая история... Целых два года...
      Выходит, камера в зале была налажена на такие большие дистанции? На два года? Ай да Аркадий!
      Я подошел к выходу, глянул на улицу - Аркадия не было. Куда это он пропал?
      Минут пятнадцать прошло, не меньше...
      Стоп-стоп-стоп! Если я нахожусь в будущем, так кто же тогда этот Аркадий? Он принимает меня за своего, за здешнего, - значит, он тоже здешний? Вот и костюм на нем... "Странный костюм, немодный", - сказала Нина. Понятно: это мода семьдесят второго года. Семьдесят второго, а не семидесятого... Да, но ведь Нина видела его в этом костюме в семидесятом году.
      Его? Этого Аркадия?
      Аркадий из 1972 года был у нас, в 1970 году?! Что ж, это возможно, раз он освоил такие дистанции. Зашвырнул же он меня на два года вперед, будь он неладен! Да, но тогда...
      Если у меня сейчас не лопнет от натуги череп, я, кажется, все пойму... еще немножечко - и все пойму... Только бы Аркадий не пришел раньше времени...
      только бы он не пришел.
      Я почти бегом кинулся в глубь сквера, сел на самую дальнюю скамейку.
      Огляделся... Все чистенько, нигде ни прутика... Кусты ломать нехорошо, но для такого случая простительно. Не каждый день сидят в этом сквере путешественники по времени...
      Прутик оставлял на плотном сыроватом песке дорожки четкие, хорошо заметные линии.
      - Предположим,- бормотал я,- предположим, что эта линия изображает у нас историю мира от пещер до небоскребов и далее в грядущее... И на этой мировой линии мы пометим две точки - год 1970-й и год 1972-й... И из второй точки в первую мы проведем пунктиром сбоку вот такую дужку - она нам покажет переход Аркадия, этого самого пижона с медными кнопками, который решил, видно, уморить меня голодной смертью... Ну, ладно, голод мы как-нибудь перетерпим, - говорят, от него даже лучше думается... Нарисуем мы эту дужку сбоку, потому что переход совершался не в обычном времени, а помимо него, это ясно:
      -Так! Ну вот, прибыл он, наш Аркашенька, и принялся расхаживать по институту... в костюмчике своем... Тоже мне конспиратор, костюм сменить не мог! Ну, ладно... И что же получается? Нина встретила его на лестнице... он, очевидно, шел из зала... Ведь переход-то он совершал с помощью хрононамеры в зале... Ну, понятно, в 1972 году большие хрононамеры давно уже работали, можно было любую наладить, включить и все такое прочее... Теперь понятно, почему меня зашвырнуло сюда, в 1972 год, - Аркадий, наверное, включил камеру на автоматическое возвращение... как и я свою кустарную "машину времени"...
      Значит, это именно он поднимался по лестнице, в своем пиджачке с кнопками...
      Но тогда... тогда и Чернышев мог видеть этого Аркадия, а не нашего..."
      Я растерянно вздохнул. Как-то все странно получается... Что ему понадобилось в нашей лаборатории?
      Но ниточка, за которую я потянул, разматывалась с нарастающей скоростью. Все факты будто сами выстраивались в ряд, и до того аккуратно, что я диву давался.
      Аркадий побывал в прошлом, он ходил там, с кем-то встречался, - словом, действовал, вмешивался в прошлое, менял его. Но это значит, что после его появления в прошлом история начала меняться! История - это, конечно, слишком громко сказано, речь идет не об истории человечества в целом. Но в нашем микромире - в институте, в городе - некоторые факты, безусловно, изменились, а за этим последовали другие изменения, расходясь кругами... и кто его знает, до чего могли дойти эти изменения за два года!
      Сейчас мы обрисуем прутиком твои штучки-мучки! Сейчас мы тебя выведем на чистую воду, бродяга, мы тебя вычислим... Отсюда, от точки 1970, мы вычертим новую мировую линию, которая постепенно отходит от прежней... Это та история, которую ты своими руками создал, пижон на кнопках! И застрял в ней и потерял навсегда свой прежний мир. Не попадешь ты в него, Аркашенька, было бы тебе известно! Украшай теперь своими кожаными отворотами измененный мир и подыскивай себе здесь местечко, да смотри, не толкни "здешнего" Аркадия, он не обязан отвечать за твои фокусы! Понял? Нет? Ну, я тебе объясню! Ты в прошлом сколько-то часов провел?
      Провел. А на какой линии ты их провел, как ты полагаешь? Ах, не знаешь? Так вот, на этой самой отклоненной линии! Сам же ты ее и отклонял своим присутствием. Вот я поставлю тут крестик, маленький такой крестик, пусть он обозначает ту минуту, когда ты из прошлого опять в будущее двинулся. А эта вот дужечка - это сам переход. Куда она ведет, ну-ка сообрази? Раз ты в момент старта находился на линии II, значит, и к финишу ты придешь на той же линии!
      И я с торжеством посмотрел на созданное мною произведение хронофизичесиого искусства. Нет, путешествия во времени явно полезны! Их можно рекламировать:
      расширяют кругозор, шлифуют мозги, закаляют нервы! Я уже совершенно свободно оперировал мировыми линиями, переходами, измененными мирами; я в самом деле вычислил передвижения Аркадия, сконструировал его судьбу согласно всем законам хронофизини.
      Я откинулся на спинку скамейки и блаженно зажмурился. Ай да Аркашенька, ай да нахал! Значит, он чужак в этом мире, такой же, как и я... А ведь как держится! Как здорово разыгрывает аборигена! Я, мол, задержался там... в одном месте... потому и не ночевал дома... Знаем мы эти места, где ты задерживаешься! Но почему же Аркадий не удивился, когда я сказал, что ночевал у него на тахте? Если он думает, что я "здешний", то ведь у "здешнего" Бориса есть где ночевать... Или он знает о здешнем мире больше, чем я? Нет, вряд ли... Вид у него замученный, глаза красные... скорее всего ночевал он на скамейке в сквере... или же в парадном на подоконнике... А такую ночевку можно вытерпеть один раз... ну, два... Значит, Аркадий сюда попал недавно... И попал он сюда из того же самого двадцатого числа, что и я, в той же самой хронокамере...
      Постой, постой... А ведь, пожалуй, это о нем, об этом Аркадии, говорил мне вчера вечером Макарыч! Скорее всего о нем! Значит, он вышел из хрононамеры совсем незадолго до меня. И, конечно, сразу рванул из института: боялся с кем-нибудь встретиться...
      Погоди... но ведь тогда он и вошел в хронокамеру тоже незадолго до меня!!
      Ёлки зеленые, ну и путаница получилась - нарочно не придумаешь! Я еще раз провернул в уме ролик с этими кадрами - и меня смех разобрал. Это надо же! Я сидел, откинувшись на спинку скамейки, и весь трясся от беззвучного хохота, смеялся со смаком, до слез, до изнеможения.
      И тут появился Аркадий. Я поспешно утер слезы, подошвой затер свой рисунок на песке. От смеха мне стало определенно легче, только есть еще сильней захотелось.
      Аркадий принес здоровенный батон и бутылку кефира. Я даже спасибо не успел сказать - накинулся на еду, глухо урча от блаженства, словно изголодавшийся кот.
      - Ты чего так долго? Очередь, что ли? - промычал я, активно работая челюстями.
      - Очередь, - рассеянно подтвердил Аркадий.
      Я искоса поглядывал на него и восхищался: до чего натурально играет, бродяга! Как он это небрежно произнес: "Так пошли, что ли, в институт!" Мне тогда и в голову не пришло, что он "нетутошний"! А сам-то он отлично знал, что ему в институт дорога заказана! Силен Аркаша! Блефует, как бог!
      Но вот зачем он блефует? Чего он добивается этим нахальным враньем?
      Я уже утолил самый острый голод и теперь намеренно снизил темп: старательно прожевывал хлеб, не торопясь прихлебывал из бутылки. Аркадий молча курил, откинувшись на спинку скамейки, и тоже, видимо, никуда не торопился. Брови он свел и переносице, на лбу легла глубокая вертикальная складка - тише, Левицкий думает! Интересно, о чем? И что он думает обо мне?
      Он никак не может предположить, что я преследую его из прошлого. Он ведь в хронокамеру вошел раньше меня, это ясно. Значит, он может думать только одно: что я "здешний" Борис. Так сказать, Борис Стружков образца семьдесят второго года, Борис-72, для краткости. А поскольку я, увидав его, не удивился, не ужаснулся и ни о чем таком не спросил, то Аркадий должен был сделать вывод, что я его тоже принимаю за "здешнего". Как бы обозначить "здешнего" Аркадия? Придется, видимо, так: "Аркадий-72-бис". А то ведь этот пижон с медными кнопками - тоже Аркадий-72, только из другого мира. И в этом мире должен существовать его двойник. Так же, как и мой.
      Я попытался прикинуть в уме, как это получается. Вот я прибыл в прошлое и встретил в прошлом себя самого. Нас, стало быть, уже двое. Если я там останусь, нас так и будет все время двое. Ну, а если я перепрыгну, например, на год вперед - что тогда? Ясно, я опять должен встретить в будущем своего двойника. То же самое и с Аркадием: его двойник сейчас сидит, должно быть, в лаборатории, телефон 28-51 и вкалывает, как положено, с Борисом-72 на пару, пока мы тут с этим Аркадием друг другу головы морочим... Нет, постой, что-то здесь не ладится... Ах, ну да! Откуда же тут возьмется второй Аркадий, если он умер два года назад? Не должен существовать никакой "здешний" Аркадий!
      А между тем он существует! И живет все там же, и вчера утром разговаривал с Анной Николаевной, и в комнате у него все по-прежнему... То есть, наверное, что-нибудь переменилось, но я не успел разглядеть. Значит... значит, в этом мире, в измененном мире, Аркадий вовсе не умирал! И значит, мое вмешательство... это мое вмешательство так изменило события, что он не умер!
      Я вздохнул с глубоким облегчением, выпил последний глоток кефира и стряхнул хлебные крошки с колен. Все! Больше не напугаете меня временной петлей, дудки! Нет никакой петли, никакой мистики, ничьих я действий не повторяю и к смерти Аркадия непричастен... Зато явно причастен к его "воскрешению".
      Аркадий сидел насупившись и яростно ковырял дорожку носком шикарной зеленоватой туфли. Я посмотрел на него и слегка усмехнулся. Прямо прирос Аркашенька к скамейке! Видать, что-то ему от меня нужно! Да понятно, что:
      добыть побольше информации об этом мире. Но раскрывать свои карты он почему-то не хочет, вот и крутится вокруг да около, ждет, что я сам заговорю...
      Все это я правильно сообразил, но, видно, чересчур углубился в свои соображения, потому что Аркадий поймал меня врасплох. Он этак небрежно, не глядя на меня, сказал:
      - Все-таки, Борька, чудно как-то получается: торчим мы с тобой в сквере, а там лаборатория пустая стоит...
      - Почему пустая? - запротестовал я, не успев подумать. - Там ведь:
      Тут я осекся, но поздновато... Вот кретин я, вот кретин! Разомлел от радости, почил на лаврах детектива-любителя! Еще секунда - брякнул бы: "Там ведь наши дубли вкалывают".
      Нет, Аркадий хорошо рассчитал, удар был классный, ничего не скажешь! Если я только притворяюсь, что принимаю его за "здешнего" Аркадия, то сгоряча могу ляпнуть: "Там ведь тоже Аркадий, в лаборатории..."
      Значит, ему прежде всего хочется выяснить, есть ли тут его двойник! Ну, естественно... От этого ведь зависит его судьба в измененном мире:
      Аркадий словно и не заметил моей обмолвки - все так же яростно ковырял песок. Но я понимал, что он притворяется, что в мозгу его идет сейчас бешеная работа, он взвешивает все возможные комбинации значений этой обмолвки. Если я хотел сказать, что в лаборатории уже есть один Аркадий значит, я прекрасно понимаю, кто передо мной, но почему-то скрываю это. Но, может, я совсем не это хотел сказать, может, я простодушно принимаю его за Ариадия-72-бис? Как бы это половчее атаковать меня снова?
      Интересно, что он еще придумает? Ну-ка сделаю теперь я свой ход!
      - А знаешь, - сказал я, с сожалением заглядывая в пустую бутылку, - ты, пожалуй, прав. Мой человечек явно уже не придет, и что тут торчать, неудобно даже. Пойдем-на мы с тобой да включимся в трудовой процесс:
      Аркадий нервно дернулся, услышав это. Он даже позеленел слегка... Не хотелось ему идти в институт, ох, как не хотелось!
      - Ну... пойдем... если хочешь, - неуверенно пробормотал он.
      Я невольно восхитился его выдержкой... вернее, его нахальством. Блефует Аркашенька - и глазом не моргнет!
      Мы вышли из сквера и медленно двинулись к институту. Я поглядывал на Аркадия сбоку и думал: "А чего он, собственно, так секретничает? И вообще, где же он был и что делает со вчерашнего вечера? Неужели так и не смог выяснить до сих пор хотя бы насчет своего двойника?"
      Аркадий внезапно спросил, глядя в сторону:
      - Слушай, у тебя случайно нет с собой... снотворного?
      Руна моя невольно дернулась к внутреннему карману, где лежали таблетки...
      его же собственные таблетки! Хотя нет - не его- Моего Аркадия.
      Постой, какого еще "моего"? Мой Аркадий проглотил свои таблетки, это подтверждено протоколом вскрытия! Стало быть, есть еще один Аркадий?
      Батюшки, ну и путаница! А, конечно, это таблетки того Аркадия, который остался жив и сейчас стал Аркадием-72-бис. Тьфу, наконец-то разобрался...
      Нет, здесь без карандаша и бумаги моментально запутаешься! Но все это молниеносно промелькнуло у меня в мозгах, а с ответом я не задержался, сказал равнодушно:
      - Что ты, я уж и не помню, когда оно у меня было! Я ведь не пользуюсь, ты же знаешь! А что?
      Аркадий даже зубами скрипнул от злости и разочарования. Вопрос этот явно имел для него какой-то важный смысл, но я не мог понять, какой: А я ответил не в жилу, вот он и разозлился. Действительно, бедняга Аркадий: старается, изощряется, рассчитывает сложнейшие многоходовые комбинации - и все впустую и некому даже оценить его способности и энергию. Ничего, Аркашенька, я ценю, я все вижу, - ты ведь даже вспотел от напряжения.
      Аркадий действительно который раз уже прикладывал носовой платок ко лбу, слегка прихлопывая его, как промокашку. Потел он, конечно, не от жары, - утро было скорее прохладное, - а от страха. Мы ведь с каждым шагом приближались к институту, и Аркадий отчаянно нервничал, но сдаваться не хотел: амбиция у него страшная, прямо титаническая у него амбиция:
      Интересно, неужели мое поведение ни на секунду не показалось ему странным?
      Или он настолько поглощен своими делами, что обо мне толком и не думает? Как принял исходную установку, что я "здешний" Борис и принимаю его за "здешнего" Аркадия, так и не слезает с нее. Вот осел упрямый! Помочь ему, что ли?
      - Аркашенька, - сказал я умоляюще, - открой, как другу: где ты такой костюмчик отхватил?
      Он с надеждой посмотрел на меня. Еще бы! Если я задаю такие вопросы, значит, я о "своем" Аркадии не все знаю, а тогда...
      - Ты разве не помнишь? - Он говорил осторожно, будто по тонкому льду ступал.
      - Я ведь тебе рассказывал...
      - А-а! Правильно ведь, рассказывал! - закричал я, имитируя радостное облегчение.
      У Аркадия лицо вытянулось от изумления. Он-то ведь прекрасно знал, что никогда он мне - вернее, тому, за кого он меня принимал, - ничего подобного не говорил! Он считал, что мы с ним впервые в жизни встретились - и, пожалуй, только в этом он не ошибался.
      - Помню, как же! - Я улыбался весело и безжалостно,- Это ведь тот самый материальчик, который Зоя тебе преподнесла по случаю вашей годовщины? Она всем хвалилась, как тебя осчастливила!
      Аркадий поперхнулся, заморгал, даже носом как-то тонко шмыгнул. Он был явно травмирован, но мне хотелось еще подбавить. Раз уж я ему жену придумал, так надо ее поярче обрисовать!
      - А что, неверная информация? - сочувственно спросил я.- Да уж Зоенька соврет - недорого возьмет! Но ты не расстраивайся, она ведь любя...
      Ну, пожалуй, хватит! Смуглое лицо Аркадия сделалось бледно-желтым - это он так бледнел, - и в глазах у него появилось затравленное выражение.
      Мы были шагах в десяти от проходной, и меня уже ноги не очень слушались.
      Куда Аркадий лезет?! Вот выйдет кто-нибудь из института - и такая каша заварится! Но тут Аркадий остановился и хмуро сказал:
      - Совсем забыл: мне позвонить надо! Ты иди, я чуть позднее приду:
      Эх, пижоны мы! Оба ведь трясемся от страха, а все танцуем друг перед кругом, нам Манилов с Чичиковым: мол, ты первый иди!.. нет, раньше ты! А сами только и думаем, как бы поскорее драпануть из этого опасного места! Но преимущество было на моей стороне, и я не собирался отказывать себе в удовольствии.
      - Из лаборатории позвонишь! - решительно сказал я. - Мы и так уж почти все утро проканителились, пора и честь знать! Пошли, пошли!
      Я сам себе удивлялся: вот это называется блефовать! Раньше я за собой таких талантов не замечал: может, они развились от перебросок во времени?
      Аркадий затравленно посмотрел на меня.
      - Нет уж! - огрызнулся он, потеряв самообладание. - Я отсюда позвоню!
      - Да ты чего кипятишься? - с фальшивым добродушием спросил я. - Звони на здоровье, Я тебя даже подожду:
      Аркадий сердито и растерянно отвернулся. Видно было, что ему хочется уже только одного: поскорее отделаться от меня, от "здешнего" Бориса безмозглого типа, который почему-то нахально прогуливает, шляется по улицам и ни на копейку деликатности не имеет!
      - Где ты меня подождешь? - нетерпеливо спросил Аркадий. - Здесь, что ли?
      - Нет, зачем же, - ласково улыбаясь, ответил я. - Еще Селиванов выйдет, шум подымет, ты же знаешь, какой он вредный:
      Добивать лежачего, оказывается, очень даже приятно. Аркадий заскрежетал зубами, но промолчал, а я, шагая с ним рядом, сочиняя вовсю:
      - Знаешь, что он мне вчера сказал, Селиванов-то наш, на собрании? Передайте, говорит, вашему Левицкому, что он пижон.
      Аркадии резко остановился.
      - Кто это сказал?
      - Как кто? - Я удивленно посмотрел на него, - Я ж тебе говорю, Юрий Матвеевич. Товарищ Селиванов собственной персоной. Да ты не огорчайся, ну его, сам он пижон!
      Я мог резвиться на просторе: Аркадий понятия не имел, что делается в этом институте. Как и я, впрочем. Но инициатива была в моих руках. Белые начинают - и выигрывают! Пусть неудачник плачет!
      - Ну ладно, - пробормотал Аркадий, - я ему это припомню...
      Держится! Упорно не выходит из роли! Молодчина!
      Мы опять вернулись на угол скверика: ближе автоматов не было. Аркадий вошел в кабинку, я видел, как он опускает монету и набирает номер. Первая цифра - явно двойка, так... теперь откуда-то из середины диска: теперь из конца: а это единица... 25-81... Понятно! Он-то этот номер знает".
      Неужели он только сейчас догадался позвонить? Ведь это проще простого говорить чужим голосом, позвать Левицкого, попросить его срочно выйти...
      Постой, постой! Что же это получается?
      Когда я мысленно произнес: "говорить чужим голосом", - эти слова мне кое-что напомнили. А потом еще кое-что. И мне что-то совсем расхотелось потешаться над Аркадием и радоваться своему ученическому остроумию. Улыбка еще держалась некоторое время, словно приклеенная и лицу, и неестественно растягивала губы, потом я спохватился и согнал эту нелепую улыбку.
      Говорить чужим голосом по телефону... А кто же это говорил сегодня утром с Анной Николаевной, нарочно хрипя и бормоча, чтобы она его не узнала? И почему "здешний" Аркадий сегодня не ночевал дома? И почему тот, кто назначил ему свидание "на нашем месте", на это свидание не явился? И "здешний"
      Аркадий - тоже? И почему, откуда ни возьмись, пришел в сквер Аркадий-путешественник? Откуда он узнал о назначенном свидании? Что это все означает? Что свидание на самом деле состоялось ровно в восемь часов, но в каком-то другом месте? Или что тот Аркадий, который сейчас торчит в будке автомата, все-таки и есть "здешний" Аркадий и свидание в сквере сорвалось случайно, а загадочный незнакомец явится в лабораторию сразу после работы, как в "моем" мире? И кто сидел в комнате Аркадия? И почему он удрал, услыхав условный звонок - наш с Аркадием условный звонок? Словом, вопросы посыпались, как зерно из дырявого мешка: За "здешним" настоящим пошло "тамошнее" прошлое. Те загадки, из-за которых я отправился в сумасшедшее путешествие без надежды вернуться "к себе" и которые так и остались неразгаданными; Почему все-таки погиб Аркадий? Почему Ленечка Чернышев и Нина видели меня в лаборатории, когда я там не был? Какой же Борис был там?
      Поток уже давно захлестнул меня, я беспомощно барахтался, пытаясь хоть на секунду вынырнуть на поверхность, глотнуть воздуха. Подумать только: минуты три назад мне казалось, что я все понял, все разгадал.
      Если бы в моем распоряжении был хоть часок, хоть полчасика, может, я теперь и распутал бы кое-что. Но у меня и пяти минут не было! Дверь телефонной будки распахнулась, и Аркадий вышел.
      Он сразу как-то переменился. Куда и девались растерянность, подавленность, затравленный взгляд! Передо мной снова был прежний Аркадий, самоуверенный, слегка насмешливый. Что же это он выяснил? С кем поговорил? С Аркадием? Или с Борисом?
      Аркадий подходил, засунув руки в карманы и с интересом меня разглядывая.
      - Ну-ну, - покровительственно сказал он, - так ты, говоришь, в лабораторию хотел пойти?
      Ото! Кажется, теперь инициатива перешла в его руки! Нет, это мы еще посмотрим! Допустим, ты выяснил, что я не "здешний" Борис. Ну, а дальше что?
      То-то и оно: больше ты ничего не знаешь и знать не можешь.
      - А ты - нет? - нахально удивился я. - Давно бы пора, между прочим! В самом деле, пойдем-ка мы!
      - Пойдем, - неожиданно кротко сказал Аркадий. - Действительно, пора!
      Я ничего не сказал, только глянул на него искоса. Мы повернулись, словно по команде, и в третий раз за это утро зашагали по коротенькому отрезку улицы от сквера до института. По-моему, у нас даже носки туфель поднимались на одинаковую высоту, как у солдат на параде. Во всяком случае, шагали мы не менее торжественно.
      Так мы домаршировали до проходной, одновременно протянули руки к двери - и одновременно отдернули их, словно обжегшись. Несколько секунд мы помолчали, собираясь с силами. Аркадий, конечно, справился с собой раньше, чем я.
      - Прошу вас, сударь, - ехидно сказал он, галантным жестом указывая на дверь.
      - Нет, это я вас прошу! - не сдаваясь, возразил я.
      Продолжать эту дурацкую сцену было вроде и не и чему: оба мы понимали, что в институт никто из нас входить не собирается. Но и отступить было трудно.
      - Ах, вот как! - надменно сказал Аркадий. - В таком случае, да будет вам известно, сударь, я вообще не войду в эту дверь!
      - Я, со своей стороны, категорически отказываюсь войти раньше вас, сударь! - откликнулся я.
      Аркадий поглядел на меня, что-то обдумывая.
      - Ну, что ж, - процедил он наконец, презрительно улыбаясь. Самозванцев следует сечь! Публично, сударь!
      Прежде чем я успел опомниться, он рванул дверь и вошел в проходную. Дверь за ним захлопнулась со странным насмешливым хрипом - то ли я раньше не прислушивался, то ли звук этот существовал только в здешнем, измененном мире...
      Я стоял, разинув рот, и тупо глазел на эту дверь, обитую черным, уже поседевшим на швах дерматином. А у нас: а там она тоже обита этой гнусной штукой? Или только в этом мире?
      О чем я думаю, что мне эта дверь?.. Да, конечно: Однако она закрылась и не открывается. Аркадий не вылетает обратно, весь красный, кляня себя за нахальство и легкомыслие. Аркадий пошел в институт! Ну, что же это? Что это может означать?
      Который раз за эти дни я задавал себе этот сакраментальный вопрос! Который раз натыкался на внезапные провалы и преграды и не мог понять, что стоит по ту сторону - пустота или разгадка! Когда же кончится эта лавина тайн, этот проклятый лабиринт, когда я выберусь на волю, смогу дать отдых своим мозгам - они ведь просто лопаются от натуги!
      Аркадий вошел в институт! Неужели я неправильно рассчитал, и это "здешний"
      Аркадий? С чего я, собственно, начал разматывать эту ниточку? С костюма, да?
      Ах, дурень ты эдакий, подметка ты шерлокхолмсовская, хвост Мухтара, зубная щетка Агаты Кристи! Да почем ты знаешь, что здесь не носят именно таких костюмов?! Ты проверял это? Ты установил хотя бы при помощи примитивного визуального наблюдения, какова ширина отворотов у пиджаков здешних граждан?
      Слова Нины вспомнил? А если тот Аркадий, которого Нина встретила, был сам по себе, а этот сам по себе, тогда что? Тогда влип ты, брат, по самую макушку!
      Но ругал я себя больше от тоски и растерянности. Я все же верил, что не ошибся. Очень уж хорошая у меня получилась система - такая она была стройная, такая изящная, не хотелось с ней расставаться... А если какой-то факт не укладывается в нее, тем хуже для этого факта...
      Я зачем-то потрогал дверную ручку, потоптался у проходной, потом отошел в сторонку. Мне было безразлично, видят ли меня из проходной или даже из окон института... Я сейчас хотел одного - запрятаться в какой-нибудь укромный уголок и там дождаться конца всей этой истории. Пускай все будет без меня, не нужно мне славы, не нужно лавров, я скромный, простой путешественник по времени, я напутешествовался досыта, я устал, мне бы лечь да укрыться... Вот пойду я сейчас домой, к своему двойнику, к этому благородному, самоотверженному труженику, открою его комнату своим ключом: надеюсь, он не вздумал сменить замок: и завалюсь спать. И пускай он сам разбирается во всей этой катавасии, а я уже сыт по горло!
      Преотлично я понимал, что нет такого уголка, куда мне можно запрятаться. Не было его даже в том, "моем" мире, - а уж здесь-то и подавно! Можно, разумеется, помечтать об этом несуществующем укрытии... или представить себе, как удивится "здешний" Борис, если явится после работы домой и увидит, что я мирно храплю на его диване-кровати... Можно еще:
      Но я не успел додумать, какие еще призрачные выгоды можно извлечь из моего теперешнего положения. Дверь проходной распахнулась, с грохотом отлетела к стене - и на пороге появился Аркадий!
      Он не просто вышел - он именно появился, возник, прямо-таки материализовался из черного прямоугольника дверного проема и явно нес в себе колоссальный заряд энергии. Возникнув, он стремительно обвел взглядом окружающий его мир, и я отчетливо видел, что взгляд этот разыскивает меня!
      Напрасно я старался исчезнуть, тихо, без той эффектности и блеска, что сопутствовала появлению Аркадия, напрасно прижимался изо всех сил к старому дуплистому ясеню, у которого стоял, - взгляд Аркадия остановился на мне, и я с тяжелым вздохом оторвался от ствола ясеня.
      Аркадий, торжествующе улыбаясь, зашагал мне навстречу.
      - Ну, иди сюда, самозванец! - ласково сказал он, - Иди, иди, я тебя не трону!
      - Сам ты самозванец! - неожиданно для самого себя обиделся я.
      - А это мы посмотрим! - все так же ласково возразил Аркадий. Посмотрим, поглядим... - пропел он, все приближаясь но мне. - Значит, Селиванов меня обозвал? Юрий... э:?
      - Матвеевич: - неохотно подсказал я.
      - Именно вот, Матвеевич! И давно он у вас в институт" работает?
      Он подошел вплотную и разглядывал меня с холодным интересом удава, который, уже загипнотизировал кролика и теперь размышляет, как приступить к трапезе.
      - Караул! - шепотом закричал я. - Я буду жаловаться! Я до месткома дойду!
      - Ты не дойдешь, - мстительно сказал Аркадий. - Тебя принесут. На носилках.
      В кабинет к товарищу Селиванову, и Зоя тебя перевяжет, чтобы ты не истек преждевременно кровью и не ушел от справедливого возмездия! Ясна тебе эта картина, самозванец?!
      - Но почему, почему ты меня оскорбляешь? - надрывно воскликнул я.Почему ты говоришь, что я самозванец?
      - А вот потому! - веско заявил Аркадий и железной хваткой взял меня за локоть.
      Вырываться было бесполезно: Аркадий на веслах такой стальной хват развил - почище любого капкана.
      - Не соблаговолите ли вы, сударь, - медовым голосом пропел он над моим ухом, - пройти со мной в некий скверик, вам известный, где я буду иметь честь просить вас о сатисфакции?
      И с этими словами он придал моему телу нужное направление и скорость.
      - Соблаговолю... - с некоторым опозданием пробурчал я, слегка упираясь ногами в тротуар.
      - Иди, иди, авантюрист, иди на суд общественности, - подбадривал Аркадий, нажимом железных пальцев проясняя свою мысль.
      Я не понял: себя, что ли, он именует "общественностью", - но промолчал.
      До скамейки в скверике мы дошли без происшествий. На песке дорожки по-прежнему лежал мой прутик. Аркадий молча усадил меня, уселся сам и лишь тогда разжал свою бульдожью хватку.
      - Слушай, Аркашенька, - вкрадчиво спросил я, потирая ноющее плечо, - а не собираешься ли ты, часом, присвоить себе функции нашего самого демократического в мире народного суда? Смотри, а то ведь у меня знакомые в прокуратуре есть...
      - С каких это пор? - осведомился Аркадий, хищно сжимая и разжимая пальцы.
      - Да вот, общался я недавно с одним следователем, - небрежным тоном сообщил я, - по делу о смерти некоего Левицкого... Очень, знаешь, толковый товарищ оказался, даже в хронофизике отчасти разбирается. Мы с ним просто, можно сказать, подружились, невзирая на такие печальные обстоятельства. Линьков Александр Григорьевич его зовут:
      Я болтал, искоса поглядывая на Аркадия. Выражение лица у него было странное:
      смесь изумления, недоверия и... и радости! Он ошеломлен, потрясен, он чего-то не понимает, - ну это легко понять. А вот чему он радуется, - явно ведь радуется, несмотря ни на что! - этого я понять никак не мог.
      - Значит, он все-таки умер? - очень серьезно и печально спросил наконец Аркадий. Я растерянно поглядел на него.
      - Кто "он"?
      - Ну, кто? Левицкий, ты же говоришь, - неохотно пробормотал Аркадий.
      Я молчал. Очень уж странно и неприятно было слышать, как он говорит о себе:
      "Левицкий умер"...
      - Значит, умер", все-таки он умер... - тихонько бормотал Аркадий, словно говоря сам с собой. - И раз ты об этом знаешь, это случилось на твоей мировой линии... А почему же ты не удивился, когда увидел меня? Хотя понятно! Ты сообразил, что линии расходятся... давно сообразил... Интересно, что ты еще сообразил: очень интересно!.. А отчего он умер? неожиданно спросил он, глядя на меня в упор.
      - Снотворное, большая доза снотворного.
      - Да, да... снотворное... - прошептал Аркадий, опустив глаза.
      Он помолчал с минуту, потом тряхнул головой, будто сбрасывая невидимый груз, и снова поднял на меня взгляд. Лицо его было теперь напряженно-серьезным, почти угрюмым: таким оно бывало, когда эксперимент срывался по непонятным причинам.
      - Давай откроем карты, Борис, - сумрачно сказал он. - Я тут чего-то, видно, не понимаю. Многое я реконструировал, пока за кефиром ходил... и потом... но не все. И ты, наверно, тоже?
      Я молча кивнул. Я все еще не был уверен, что правильно понимаю его. Если это "здешний" Аркадий, так, собственно, что он мог "реконструировать"? Что он знал о смерти "моего" Аркадия? Какая связь между ними?
      Правда, он ведь говорил по телефону, потом ходил в институт. Может, там выяснил что-то... да нет, что он мог там выяснить" если сам "здешний"...
      Если он - "Аркадий-путешественник", тогда многое объясняется очень просто...
      А, надоело гадать!
      - Аркадий, - сказал я решительно, - тебе это что-нибудь говорит?
      И, наклонившись, быстро начертил прутиком на песке свою незамысловатую схему.
      Аркадий сдвинул брови и всмотрелся. Потом молча кивнул и, отобрав у меня прутик, провел еще одну линию. Там, где она ответвлялась от второй, он изобразил большой вопросительный знак.
      Потом подумал еще секунду и быстро продолжил пунктир от второй линии к третьей.
      Что ж, основное он понимал правильно. Кто-то, совершенно неожиданно для него, снова изменил мировую линию. Продолженный пунктир означал, что из-за этого изменения "Аркадий-путешественник" прибыл не туда, куда хотел. Попал вместо второй линии - на третью. А вопросительный знак у основания третьей линии выражал недоумение Аркадия - кто же это еще, кроме него самого, смеет создавать новые мировые линии?
      Сейчас я тебе объясню, дорогой ты мой! Поправлю я твой рисунок! Теперь для меня все это задачки для первого класса. Вчера еще я бился в путанице мировых линий, как муха в паутине, а сейчас мне все эти переплеты и перекрестки видны вполне отчетливо.
      Я взял прутик и наклонился над схемой, чувствуя на себе напряженный взгляд Аркадия. Прежде всего нужно было убрать нелепый пунктир, соединявший сразу две линии. Дело обстояло вовсе не так - теперь я это понимал.
      Аркадий-путешественник вечером двадцатого мая 1970 года прибыл в наш институт из 1972 года, это во-первых. Его пребывание там породило новую мировую линию - ту самую, что у нас на рисунке помечена цифрой II, это во-вторых. И вот, пока он находился на линии II, беседуя с "тамошним"
      Аркадием, - в прошлое, в ту же точку, в двадцатое мая, прибыл я! Это и было то третье, чего не понимал Аркадий!
      Ну, что ж, покажем свой переход пунктиром с точками в отличие от путешествия Аркадия." вот так. Значит, стартовал я двадцать третьего мая 1970 года и находился в этот момент на линии II. Прибыл на ту же линию, но на более раннюю точку - в двадцатое мая", того же года, разумеется. И начал метаться по институту как ошпаренный - "таинственного незнакомца" выслеживал, Аркадия хотел уберечь... попутно таблетки уволок:. Таблетки? Ну да! Ведь я уволок у Аркадия из-под носа яд и, надо полагать, повлиял этим на все последующие события:. Проще говоря, взял и сотворил мировую линию с порядковым номером III. Для человечества в целом она, наверное, неотличима от прежней, так что называть ее мировой линией вроде неудобно.." Но для нас - для Аркадия и для меня - это, конечно, принципиально новая цепь событий. Ну, вот хотя бы...
      поставим-ка мы, кстати, крестик вот здесь, на второй линии... отметим печальный факт - смерть Аркадия, - факт это вполне реальный, ведь я о нем знал: А на третьей линии этого крестика нет, здешний Аркадий благополучно здравствует поныне... и, возможно, сейчас с интересом следит за тем, что я вычерчиваю на песке: Теперь надо объяснить этому Аркадию - присутствующему здесь Аркадию, кем бы он ни был, - что Аркадий-путешественник стартовал уже не со второй, а с третьей линии. Он ведь находился еще в институте вечером двадцатого мая, когда я прибыл туда со своей творческой миссией и начал всех и вся переводить на другие рельсы:, в том числе и Аркадия-путешественника вместе с его тамошним двойником... Ну, покажем ему эту пару Аркадиев вот такой двойной линией от момента их встречи до моего появления. Затем мы эту двойную линию поломаем в том месте, где я прибыл в прошлое и начал творить всякие чудеса местного назначения: вот так... и протянем мы ее до драматической разлуки двойников в зале хронокамер... Расставим теперь повсюду даты, чтобы он уже все до конца понял. Ну, а теперь покажем ему пунктиром, как Аркадий-путешественник совершил переход из зала хронокамер во вчерашний вечер, и тут же поставим пунктир моего перехода вслед за ним...
      Все!"
      Я облегченно вздохнул, разогнул замлевшую спину и взглянул на Аркадия. Он смотрел то на рисунок, то на меня с таким видом, будто я ему Сикстинскую мадонну изобразил прутиком на песке. Он просто глазам своим не верил! Он еще раз поглядел на рисунок, снова перевел взгляд на меня, взгляд этот по-прежнему выражал безграничное изумление, - попытался что-то сказать и не смог.
      - В чем дело? - заботливо спросил я, - Ты чего-нибудь не понял?
      Он снова беззвучно раскрыл и закрыл рот, - я искренне любовался этим зрелищем, - потом глубоко вздохнул и помотал головой.
      - Это ты, что ли, тут гарцевал? - хрипло спросил он, тыча отобранным у меня прутиком в пунктир с точками.
      Я скромно кивнул.
      - Какого черта... Какого дьявола тебя понесло в прошлое?! - яростно прошипел Аркадий, - Как ты вообще попал туда?!
      - Ну, зачем так грубо? - с ласковой укоризной возразил я. - И нечистую силу ты совсем зря поминаешь: Я материалистически перешел, в согласии с законами хронофизики, и руководствовался при этом благородными побуждениями Тебя же, дурашку, спасти хотел":
      Аркадий отшатнулся и озадаченно уставился на меня.
      - Какого еще меня? - подозрительно спросил он, - Ах, того:, который умер...
      Понятно: хотя это был не я...
      Он вдруг почти успокоился, только губы слегка подергивались да в глазах оставалось диковатое выражение, как у камышового кота а неволе.
      Вспыльчив Аркадий Левицкий и самолюбив до крайности: иной раз я удивлялся, по каким мелким поводам он злится, бледнеет, багровеет, сжимает кулаки и лезет в драку. Как-то плохо это вяжется с его обычной скептической миной, с надменной и язвительной усмешкой. Темперамент у него буйный - вот и берет верх над рассудком.
      Аркадий о чем-то долго и сосредоточенно думал. Потом, видимо, пришел к какому-то решению и ехидно улыбнулся своим мыслям. Я сочувственно глядел на него: пускай потешит душу, ведь последнее слово все равно за мной. Он не знал того, что знаю я. Теперь я был почти уверен, что это здешний Аркадий.
      "Несостоявшийся покойник, - думал я, глядя на него, - что ты можешь сказать в свое оправдание, ну что?! Ты у меня в ногах должен валяться за то, что я тебя спас - спер твои таблетки, подпортив свой моральный облик? А ты готовишь мне какую-то пакость... Ведь готовишь, я же вижу.
      Аркадий поглядел куда-то через мое плечо и вдруг широко ухмыльнулся. Что он там увидел? Я тоже хотел было повернуться, но Аркадий сдавил мне плечо своей железной лапищей и, глядя на меня в упор, сочувственно сказал:
      - Самозванец ты мой несчастный!
      - Сам ты самозванец и вообще ошибка природы! - отпарировал я, - Не забывай, что я тебя спас. Я ведь и назад могу все переделать, мне это раз плюнуть!
      - Плюнь, дорогой, плюнь! - нежно произнес Аркадий, - Плюнь, а потом повернись - и приятно удивишься...
      Я не успел ни плюнуть, ни повернуться - за моей спиной чей-то голос спросил:
      - В кого это ты вцепился, Аркашенька?
      - Да вот, в самозванца одного, - пренебрежительно бросил Аркадий и отпустил мое плечо.
      Я быстро повернулся.
      За моей спиной стоял - я!!!
      И лицо мое у меня на глазах становилось растерянным и глупым.
      Линьков почти доволен собой Линьков спрятал свою драгоценную находку, поднял голову и увидел, что черноволосый крепыш в клетчатой ковбойке очень ловко и напористо прыгает через груды досок и катушки кабелей, приближаясь и нему. Выбравшись на расчищенную площадку у первой хронокамеры, он весело крикнул:
      - Это вам я понадобился? Так вот он я!
      Узнав, что Линьков из прокуратуры, крепыш перестал улыбаться.
      - Я Демченко, бригадир. Слушаю вас, - сухо сказал он.
      - Не беспокойтесь, у меня вопросы чисто технические, - заверил его Линьков.
      - Ни и кому из ваших касательства не имеют. Да я почти все уже и выяснил.
      Так, мелочи остались. Эта камера готова, как я понимаю? - Он тронул рукой огромный куб, рядом с которым они стояли.
      - Да, она прошла испытания. Комиссией принята.
      - Давно?
      - Перед праздниками где-то... Ну, месяц назад.
      - С ней уже работали?
      - Ну что вы! - Демченко усмехнулся. - У нас тут не очень-то поработаешь.
      Сами видите, какой кавардак. На консервации стоит камера.
      - Понятно... А вот эти щиты, подставки и прочее - это все специально положили в камеру? Чтобы кто-нибудь ненароком туда не сунулся?
      - Какие щиты? - удивился Демченко, поглядел в камеру сквозь стеклянную дверь и даже руками всплеснул. - У, лопухи! Вот я им! Фомич! - закричал он яростно. - А ну, Фомич, давай сюда!
      Степенный, полуседой человек в аккуратно пригнанном халате неторопливо подошел к нему и со спокойной укоризной сказал:
      - Чего шумишь, бригадир? Я, чай, не глухой. Когда дрель утихает, все нормально слышу.
      - Мораль потом читать будешь! - нетерпеливо отозвался Демченко. - Ты лучше скажи, кто разрешил в камере свалку устраивать? Мало, что в зале свинюшник развели, не продерешься...
      - Я не разрешал, - заявил Фомич, с неодобрением разглядывая камеру. Видать, из нашей молодежи кто-то инициативу проявил.
      - Руки оторвать за такую инициативу! - свирепо сказал Демченко. Моментально пускай все перетащат в комплектовочную. Количество и сохранность проверь, Фомич, и если что - дай им духу. Распустились! Перед людьми стыдно!
      Ультрасовременная техника, машина времени, понимать надо! А этим орлам что хронокамера, что мусорный ящик - без разницы!
      Линьков еще поговорил с Демченко, выяснил, что работают монтажники действительно до четырех, редко - до пяти и что зал на ключ не запирается, дежурный по корпусу потом запирает. Это обстоятельство, впрочем, не имело существенного значения. Тот человек, о котором думал Линьков, наверняка имел ключ и от зала и от лаборатории "№14. И скорее всего на самых законных основаниях.
      Демченко, вдруг что-то сообразив, начал допытываться у Линькова, какое он дело ведет, - может, насчет самоубийства, и если да, то при чем тут монтажники и зал хронокамер? Линьков отвечал вежливо и туманно, Демченко продолжал спрашивать, и так они дошли вместе до выхода из зала. Тут Демченко увидел Фомича и, грозно хмурясь, спросил:
      - Выяснили, кто барахолку в хронокамере устроил?
      - Да вроде бы и никто, - слегка растерянно сказал Фомич. - Как один, все говорят: не клали мы туда ничего и близко даже не подходили.
      - Нашкодили да еще и врут! - разъярился Демченко, - А я и сам знаю, что это Витька Мезенцев с двумя Юрками, кому ж еще!
      - Не они, не они, в том-то и дело, - поспешно возразил Фомич. - И никто не врет, все правду говорят, я ребят наших знаю.
      - Ясно! Дух святой в камеру щиты и подставки таскал в свободное от работы время! - ядовито сказал Демченко, - Правильно я тебя понял, Фомич?
      - Про духа не скажу, а только наши ребята здесь без вины, - упорствовал Фомич.
      Линьков попрощался и ушел. Он-то понимал, что ни монтажники, ни дух святой в этом деле не участвовали. И вообще картина происшествия была для него ясна почти полностью. Правда, он по-прежнему не понимал причин гибели Аркадия Левицкого. Но главного участника и, вероятно, виновника этой трагедии он теперь знал.
      Шагая по коридору. Линьков все отчетливее ощущал, что самое главное в этой истории он уже выяснил. Если не считать запутанных приключений Стружкова. Но Стружков - в этом Линьков был почти уверен - прямого отношения к этой истории не имел. И вообще - раз Стружков явился, пускай сам к объясняет, что к чему и почему: история у него так или иначе каверзная...
      Проходя мимо двери расчетного отдела. Линьков приостановился. Может, Берестова знает что-нибудь о Стружкове? Надо зайти, поговорить... "Вот и хорошо, что надо!" - откровенно признался он себе самому.
      Но Берестовой, к его огорчению и удивлению, на работе не было. Рыженькая девушка за перфорирующим устройством, которая в первый приход Линькова сюда уверяла, что он сразу распознает Нину Берестову, теперь сочувственно пропищала, что Нина сегодня на работу не вышла.
      - Заболела, наверное! - доверительно сообщила она, - А что удивляться! Нина ужас как переживала все эти дни.
      Тут в разговор включились другие девушки и застрекотали наперебой:
      - Ничуть она не переживала, даже удивительно!
      - Много ты понимаешь: Нина выдержанная на редкость!
      - А вчера она еле до конца досидела!
      - Девочки, надо ей домой позвонить! Что ж это мы!
      - Товарищ следователь, а правда, что Левицкого убили?
      - А я знаю, за кого Нина переживает. Она за Бориса!
      - Нет, за Аркадия!
      - А вот и нет! На Бориса подозрение имеется, мне Эдик дал понять!
      "И тут Эдик!" - с ужасом подумал Линьков, оглушенный этой трескотней, и потихоньку выскользнул за дверь.
      "В самом деле, надо позвонить Берестовой!" - решил он и с большим удовольствием отправился разыскивать, откуда бы поудобней позвонить. Набирая номер Нины, он почувствовал, что сердце гулко заколотилось, и с неодобрением покачал головой.
      Нины дома не было. Старушечий голос ответил, что Ниночка на работе и вернется часам к шести. Это было уж совсем странно. Куда же она девалась?
      Несчастный случай по дороге на работу? Так ведь давно успели бы известить и семью и институт... Нет, тут что-то другое! Да чего уж, "что-то"! Это она с Борисом выясняет отношения. Он, наверное, позвонил ей прямо с утра, еще до работы, уговорил встретиться: Интересно, что же он ей такое сказал? После вчерашнего Нина не так легко согласилась бы разговаривать с ним. А она согласилась, и до того увлек ее этот разговор, что она вот и на работу не является... А ведь уже десять минут первого!
      Где же они сидят? Может, к Стружкову пошли? Ну-ка, позвоним Стружкову...
      В квартире Стружкова долго никто не подходил к телефону, наконец отозвался неуверенный юношеский басок:
      - Нету его дома. Не знаю, где он. С работы уже звонили, спрашивали. Не знаю, я его ни утром, ни вечером не видел. Может, и ночевал, но из соседей никто его не видел...
      Линьков положил трубку, снял очки и начал их сосредоточенно протирать.
      Может, рановато еще выключать Стружкова из круга подозрений? Что главное действующее лицо не он, это ясно. Однако он мог принимать в этом деле какое-то участие. Что если он как-нибудь замешан в эту историю и боится признаться. Может быть, он струсил или какую-нибудь глупость совершил, и ему стыдно, вот он и ведет себя так нелепо и противоречиво, что вообще ничего не поймешь... И с этим его переходом во времени сплошной туман. Если он вернулся, ничего не сделав, то с чем он к Нине пришел? А если сделал что-то в прошлом, то каким же образом смог вернуться в "свой" мир? Может, существует какая-то хронофизическая каверза и при каких-то условиях возможно вернуться на свою же линию? Или... или, может, Стружков вообще не в прошлое путешествовал, а в будущее? Тогда ему, возможно, есть о чем поговорить с Ниной! Мало ли что можно там узнать и мало ли как можно использовать эту информацию!
      Эта неожиданная догадка привела Линькова в полное смятение. "Нет, надо к Шелесту! - решил он.- Без Шелеста я не разберусь, где уж! Да и полчаса давно прошли. Еще уедет Шелест куда-нибудь..." Быстро шагая по коридору второго этажа к кабинету Шелеста, Линьков думал, что сейчас ему и Стружкова видеть не хотелось бы: раньше нужно с Шелестом посоветоваться, а то неизвестно, о чем и как разговаривать с этим хитроумным и неуловимым Стружковым... Очень хорошо, что его пока нет в институте!
      Но, выйдя из-за поворота коридора. Линьков нос к носу столкнулся с Борисом Стружковым. Оба резко остановились и уставились друг на друга. И каждый из них прочел на лице у другого то, что испытывал в эту минуту он сам:
      растерянность и недовольство...
      Глава одиннадцатая
      Аркадий посмотрел на нас и жизнерадостно заржал.
      Мой двойник непонимающе глянул в его сторону и снова с недоверием и ужасом уставился на меня.
      Уж кто-кто, а я его понимал!
      Конечно, мы не то, что прочие граждане, мы хронофизики, каждый день брусочки гоняем туда-сюда, в прошлое-будущее, к самим себе в гости, так что во всех парадоксах времени, включая встречу со своим двойником, мы должны разбираться совершенно свободно. Да мы и разбираемся, в общем-то, но чисто теоретически. Приходилось мне поддерживать треп на эти темы в интеллектуальной среде различного уровня, давать необходимые разъяснения, справки и тому подобное, и я делал это с легкостью в мыслях необыкновенной, ничуть не затрудняясь, - ведь мне все это казалось бесконечно далеким от практики, от реальной жизни! Я уверен, что многие из тех, кто меня слушал, относились к этим проблемам гораздо серьезней, они не понимали, какая пропасть лежит между теоретической возможностью и практическим осуществлением, - а я понимал... думал, что понимаю! И в голову мне не приходило, что этим практическим осуществлением я же самолично и займусь! А теперь на тебе! Гуляю по времени, как по парку культуры и отдыха, то туда пройдусь, то обратно, то на колесе покручусь, то на скамеечке посижу-подумаю. И все аттракционы в этом заведении мне нипочем, всякие там петли времени, параллельные миры, двойники подумаешь! Не маленький, сам понимаю, что во всех параллельных мирах, которые создаю я, либо Аркадий, есть Институт времени, есть Аркадий Левицкий, Борис Стружков и все прочее, и отличаются они только в деталях... ну, вначале, по крайней мере. А значит, куда я ни пойду вперед, назад, в параллельный мир, - везде имею шанс пожать руку самому себе.
      Ну и вот он, этот шанс! Вот стоит перед тобой трудяга Борис Стружков, и ты можешь пожать его честную руку, которой он, как и ты, швыряет брусочки...
      или чего они там швыряют через два-то года? В самом деле - чего? Ну, во всяком случае, не людей! Этот Борис травмирован нашей встречей куда сильней, чем я, дело ему явно в диковинку... или, может, и у меня такая же дурацкая мина? Ах, я, оказывается, улыбаюсь... демонстрирую свое моральное превосходство над неопытным двойником...
      Странное все же чувство: видеть самого себя отдельно от себя. Это ведь совсем не то, что отражение в зеркале. Отражение точно повторяет тебя, каков ты есть в данный момент, и движения твои повторяет, и гримасы, и улыбки. А тут я сижу, а он стоит, и одет он совсем иначе... а, кстати, одет он... ну, ничего, Аркашенька, погоди, мы сейчас все выясним, мы вдвоем тебя живо определим!
      Борис Стружиов... вот ты какой, оказывается, если смотреть на тебя со стороны! Неужели такой? Честно говоря, я о себе был несколько лучшего мнения... То есть я всегда знал, что в красавцы не гожусь... это Аркадий типичный красавчик, а я так, середнячок, ничего выдающегося... Но все же...
      и брови что-то чересчур мохнатые, и глаза слишком хмурые, и... черт, да неужели я такой широкий, почти квадратный? Плечи, как у гориллы, и загривок соответствующий... из-за этого даже кажется, что я ростом не вышел, а ведь мой рост - метр восемьдесят два... поменьше, чем У Аркадия, но все же...
      Тут я заметил, что Борис оглядывает меня, потом переводит взгляд на себя...
      и морщится, недовольно и растерянно. Ах, чтоб тебе! Да ведь он на два года старше! Однако... неужели меня за два года так разнесет?! С чего бы это? Но спрашивать неудобно... потом выясним...
      А думаем мы, наверное, одинаково - И потом - содержание памяти... Я вдруг сообразил, что этот, старший Борис знает обо мне все за исключением того, что было после двадцатого мая... Знает все... знает самые мои тайные чувства, мимолетные мысли... помнит все ощущения... Я почувствовал, что краснею, и рассердился на себя за дурацкую чувствительность.
      "И вообще, - подумал я, - чего мы стоим и молчим, как пни в лесу? Никак не можем налюбоваться на свою неземную красоту?" Я пытался заговорить, но слова не лезли из горла. Я все старался разглядеть, есть ли у этого Бориса шрам на левой ладони, тонкий красноватый шрам, - это меня угораздило собственным кинжальчиком порезаться года два назад... красивый такой кинжальчик, откуда его привезли, уж и не помню, и служит он мне в основном для разрезания бумаг... Борис шевельнул левой рукой и словно нарочно показал мне шрам. А чуть раньше, когда я увидел у него другой шрам - над левой бровью, красноватый, треугольный, - Борис поднял руку и слегка притронулся к этому шраму, будто проверяя, существует ли он. Все это мне не нравилось: я начал побаиваться, что Борис будет отвечать мне моими же словами, если наши мысли и ощущения так совпадают... Нет, неужели мы будем просто копировать друг друга?! Невозможно: мы даже внешне не совсем похожи, и в возрасте у нас есть разница... два года все же!
      Наконец Аркадию надоело созерцать, как мы молча таращим друг на друга глаза, и он решил взять инициативу в свои руки. Он лениво помахал прутиком и сказал, как рефери на ринге:
      - Брэк, Стружковы. Разойдитесь по углам. Засчитываю вам обоим поражение.
      Я раздраженно повернулся к нему, и другой "я", как по команде, сделал то же самое... Аркадий захихикал.
      Нелегко было заговорить с самим собой, но я это сделал.
      - Ты не будешь возражать, если я его двину? - спросил я Бориса, и сам удивился, до чего деревянный и скрипучий у меня голос.
      Борис судорожно глотнул и тоже неестественным, срывающимся голосом ответил:
      - Приветствую... вполне... и присоединяюсь.
      Хорошо, хоть слова у нас разные! Аркадий откинулся на спинку скамейки и выставил вперед ногу в целях самообороны.
      - Ну, вы, поосторожней! - воскликнул он, встревоженно следя за нашим приближением. - Тоже мне, сиамские братья-разбойники!
      Он размахивал своей длинной ножищей, не подпуская нас к скамейке.
      - Я зайду сзади, - предложил второй Борис, уже спокойно и деловито. Зайду сзади и схвачу его за уши, а ты хватай ногу и тяни на себя, понял?
      Аркадий мигом вскочил, перемахнул через скамейку и, отбежав к дереву, драматически завопил:
      - Сдаюсь! Вас много, а я один!
      Мой двойник повернулся ко мне, хищно и весело скаля зубы.
      - Простим, что ли, мерзавца? - спросил он.
      - Пускай раньше покается! - ответил я.
      Вот теперь Борис-72 мне даже нравился. Глаза у него азартно блестели, лицо раскраснелось, оживилось. И потом, когда он двигался, то не казался излишне плотным - просто такой вот здоровенный, крепко сбитый парнюга, мускулы так и перекатываются под тонким серым свитером... Тут я поймал насмешливо-одобрительный взгляд Бориса и слегка покраснел, ощутив, что сам тоже поигрываю мускулами и, наверное, тоже раскраснелся... ну да, вот и волосы щекочут лоб: видно, так же растрепались, как у него...
      - Да ты, я вижу, вошел во вкус! - сказал Борис. - Так разыгрался, что даже чувство реальности потерял. Вообразил, что Аркадий способен каяться! Уж поверь мне, как другу...
      - Как самому себе... - поправил я.
      - Верно! - с некоторым испугом согласился Борис. - Каи самому себе... хотя к этому, понимаешь, трудновато привыкнуть.
      - Еще бы! - сочувственно сказал я.
      Я и то удивлялся железной выдержке этого Бориса: он не охал, не ахал и даже с вопросами не лез, хотя соображал во всей этой истории наверняка меньше, чем я и Аркадий.
      Впрочем, может, у них здесь уже запросто гуляют в гости к самим себе? Нет, вряд ли: тогда Борис встретил бы мое появление совсем иначе. Начал бы уточнять детали: мол, откуда ты и как? А то ведь он травмирован жутко и даже не пытается это скрыть. А не расспрашивает в основном из самолюбия:
      старается до всего своим умом дойти, без посторонней помощи... Ну, это уж мой характер, узнаю...
      Интересно, что же он может сообразить? Допустим, что Аркадий ему ничего не сказал и сам он тоже ничего не знает... Вроде бы не может он ничего не знать, неужели Аркадий все эти два года молчал? А если все-таки? Ну, тогда у него сейчас в мозгах такая каша!
      - Какое трогательное зрелище! - ехидничал Аркадий, снова развалившись на скамейке. - Единение широких масс Стружковых! "Через горы, через расстояния..." - фальшиво пропел он и вдруг заорал: - У нас! На арене!
      Сегодня! Два-Стружкова-два! Стружков-юниор подает руку Стружкову-сениору!
      Раздвоение личности! Един в двух лицах! Спешите видеть!
      От его воплей у меня даже в ушах зазвенело. Я хотел было высказаться, но Борис-72 опередил меня:
      - Заткнись на секунду, остряк-самоучка! - сказал он Аркадию, а потом, смущенно улыбаясь, повернулся ко мне. - Все! Сдаюсь... И так и сяк ломаю голову, пытаюсь понять, откуда ты взялся, и не могу. Данных не хватает. Этот умник, - он показал на блаженно ухмыляющегося Аркадия, - он ведь ничего мне вообще не сказал. Ты же знаешь, как он обожает эффекты. Влетел в лабораторию на сверхзвуковой скорости, весь мокрый, дико посмотрел на меня, сказал:
      "Выходи в сквер через десять минут, дело есть!" - и тут же испарился... Ты оттуда?
      Он повел головой куда-то вверх, так! Он думает, что я из будущего. Значит, здесь еще не знают о возможности путешествия во времени? А как же Аркадий?
      Он-то пришел к нам из этого времени! Он один это все сделал, втайне от всех?
      Или он все же не из этого времени? Из другого 1972 года? Правда, в институт он прошел бойко, и Борис его вроде признает, но нахальства у Аркадия всегда хватало... А на розыгрыше с Юрием Матвеевичем и Зоей он попался, это ясно...
      Впрочем, сейчас мне показалось, что не так уж это ясно и что Аркадий просто делал вид, что поддается на розыгрыш: хотел меня "уточнить"...
      - Ты из будущего? - не очень уверенно переспросил Борис.
      Аркадий хмыкнул. Борис оглянулся на него.
      - Ну, чего хмыкаешь? По-человечески сказать не можешь? Где ты его встретил-то? Ты поэтому и на работу опоздал?
      Я взглянул на Аркадия: он небрежно развалился на скамейке, насмешливый, самоуверенный, и чуть не хрюкал от удовольствия. Значит, это все же "здешний" Аркадий? Нет, немыслимо!
      - Ты меня не спрашивай, - весело сказал Аркадий, - я и сам не все понимаю.
      Ты его спроси, поговори с ним, как Стружков со Стружковым. И учти: этот подозрительный тип уверяет, что он из прошлого:
      Борис резко повернулся ко мне:
      - Это правда?
      - Да вроде бы... - ответил я.
      - Как же это? - растерянно спросил Борис.
      - Вот и я тоже не вполне соображаю, - снисходительно сообщил Аркадий.
      - Не вполне?! - возмутился Борис. - Фанфарон несчастный! Он, видите ли, не вполне соображает! Я ничего не соображаю, абсолютно ничего!
      - Естественно... У меня все же это устройство, - Аркадий уважительно притронулся к своему лбу, - чуть получше работает...
      Если это "здешний" Аркадий, то у него, пожалуй, есть основания для самодовольства: уж очень он здорово разобрался в моих чертежах. Либо он все это откуда-то знал, либо... Тут я снова начал сомневаться в том, что он "здешний".
      - Ну, ладно, - хмуро сказал Борис, - допустим, ты гений. Но я-то простой хронофизик. И я не гордый. Пускай мне кто-нибудь объяснит, что к чему и почему, я только спасибо скажу и по гроб жизни не забуду.
      Он сел рядом с Аркадием и вопросительно уставился на меня. Аркадий достал сигарету, похлопал себя по карманам в поисках спичек, потом что-то припомнил и досадливо поморщился.
      - Значит, это я там их выбросил... - пробормотал он. - Ребята, у вас ни у кого спичек нет?
      У "здешнего" Бориса спички почему-то нашлись... курит он, что ли? Но это соображение прошло по краешку моего сознания: меня заинтересовали слова Аркадия о спичках. Заинтересовали и смутно встревожили.
      - Где - там? - спросил я, - Где ты их выбросил?
      - Да тебе-то что? - огрызнулся Аркадий. - Пустой коробок был, понятно? Я его сломал и выбросил... Чего цепляешься?
      Я-то знал, чего я цепляюсь и чего он злится! Я будто снова попал во вчерашний вечер: увидел, как я стою, прижавшись к стене, у площадки боковой лестницы, и услышал голос Аркадия, а потом странный хруст, будто ломается спичечный коробок...
      Неужели это и есть тот самый Аркадий?!
      Но тогда... тогда он потрясающе блефует! Ведь Борис явно не сомневается в том, что это "его" Аркадий... Я и сам в это почти поверил, несмотря на все, что знаю... Но где же тогда настоящий, "здешний" Аркадий? Или именно "здешний" и побывал у нас? Да нет, это невозможно: он же тогда отклонил бы линию и вернулся бы в измененный мир, где уже есть "свой" Аркадий...
      Вот разве только в этом мире не было "своего" Аркадия и "Аркадий с кнопками"
      просто занял его место?.. Нет, это невозможно: тогда его появление вызвало бы всеобщий переполох, - а в этом мире Аркадий существует и для Бориса, и для Анны Николаевны, и вообще для всех, раз его вахтер пропустил в институт.
      Нет, запутался я...
      - Ну, чего молчишь, чего душу тянешь? - хмуро спросил Борис.
      - Сейчас, сейчас... - пробормотал я, торопливо.
      Наконец я решился. А чего мне бояться, вообще-то? Ошибусь - так все равно это выяснится через несколько минут. Зато, если я прав, то Аркашенька сразу поубавит спеси.
      - Боря, - кротко попросил я, - будь другом, объясни: откуда этот товарищ добыл такой клоунский наряд?
      Борис захлопал глазами и повернулся к Аркадию. Тот стыдливо прикрыл руками свои блистательные кожаные отвороты.
      - Не знаю... - сказал Борис, изумленно пожав плечами. - Я и не заметил, что на нем этот балахон... Действительно, черт те что, пугало огородное... Но какое это имеет отношение?..
      Я ликовал. Мой расчет оправдался: Борис так был ошеломлен встречей со мной, что до сих пор просто и не глядел толком на Аркадия. Он не видел этого костюма! И этот костюм ему кажется таким же странным, как и мне!
      Ну, теперь можно пойти ва-банк!
      - Арнашенька, - ласково сказал я, поворачиваясь к насупившемуся Аркадию, - скажи мне, Аркашенька, кто же из нас все-таки самозванец?
      Борис уставился на нас обоих, видимо, начиная что-то соображать. Наконец он с усилием спросил, обращаясь к Аркадию:
      - Ты... тоже?
      Аркадий самодовольно улыбнулся и, словно извиняясь, развел руками:
      - Увы, друг мой, и я тоже...
      - Вы... вместе? - допытывался Борис. - Чего же вы мне голову морочите? Вы сговорились? Как, когда? Откуда вы все-таки?
      Аркадий вдруг обиделся и решил отмежеваться от меня.
      - Я ни с кем не сговаривался, - надменно сказал он. - И ни с кем я не вместе. Я сам по себе. Пускай лучше этот тип, - он ткнул в меня пальцем, расскажет, как он сюда попал!
      - Ну, с тебя тоже причитается кое-что рассказать, - заявил я.
      Аркадий растерянно и тревожно поглядел на меня.
      Значит, это все же был тот самый Аркадий, который побывал в нашем институте!
      Тот "странный" Аркадий, которого встретила Нина, а потом видел Чернышев. Тот "незнакомец", которого я выслеживал на первом переходе во времени и потерял в зале хронокамер. Да и как мне было его не потерять! Я его искал в том мире, а он уже перешел в этот...
      Ну, ладно, он тот самый, он "Аркадий-путешественник". Но я-то как попал в 1972 год вслед за ним? Что же, выходит, хронокамера в зале была настроена на двукратное перемещение? Чтобы сначала перебросить Аркадия, а потом меня? Так ведь никто же не знал, что я окажусь в зале! Я сам этого не знал! Может, камера была настроена так, что переносила человека в будущее и тут же возвращалась в прошлое, готовая к новому скачку?
      Была, правда, еще одна возможность, очень сомнительная, но все же... Может быть, незадолго до меня из института выходил все-таки "здешний" Аркадий, а этот появился здесь позже меня... и это он растерянно глядел на меня, когда я уводил у него из-под носа камеру... Но кто же тогда вернул ему хронокамеру, кто вытащил его из прошлого? Может, у него был сообщник в будущем? Тогда кто же это?
      Только один человек подходил для этой роли - "здешний" Аркадий. Он действительно вел себя как-то странно: торчал в институте допоздна, потом уходил, но домой не являлся, ночевал неизвестно где и в довершение всего не пришел сегодня на работу... Ему звонили какие-то подозрительные личности, назначали таинственные свидания...
      Я даже не успел это обдумать, все пронеслось в моем мозгу, как серия коротких вспышек. Но глухое беспокойство за Аркадия - за "здешнего" Аркадия - охватило меня. Даже досада взяла: да что ж мне - так всю жизнь и расхлебывать кашу, которую будут снова и снова заваривать бесчисленные Аркадии?! Так я и буду прыгать из одного мира в другой, гоняясь за этими авантюристами?! Неужели нигде нет благоразумного Аркадия Левицкого, ни на одной мировой линии?
      Я посмотрел на Аркадия. Он ответил мне нагло-безмятежным взглядом и, щурясь на солнце, ободряюще сказал:
      - Кончай размышлять, путешественник. Раскалывайся!
      Ах, так! Я повернулся к Борису, который уже прямо изнывал от нетерпения.
      - В общем-то, мне рассказывать особенно нечего. Я сюда прибыл... или явился, уж не знаю, как сказать... в общем, я здесь со вчерашнего дня. Точнее, с одиннадцати вечера по здешнему времени... А до этого я жил в семидесятом году. И вот двадцатого мая... - Я сделал паузу и посмотрел на Бориса: нет, эта дата ему явно ничего не говорила, он все так же изумленно и восторженно глядел на меня. - Ну, в общем, это неважно... А как я попал сюда, в 1972 год, этого я и сам не понимаю. По-моему, это все его штучки, Аркадия. - Аркадий пошевельнулся и неопределенно хмыкнул. - Понимаешь, я вошел в зал хронокамер... если ты помнишь, он в 1970 году был еще недостроен... и сдуру полез в одну из камер. Я ведь был уверен, что она еще не включена. А что она может перебрасывать человека, этого я и подумать не мог. Ну, зашел я туда, и вдруг дверь за мной почему-то захлопнулась, лотом красный туман откуда-то взялся... в мозгах у меня полное затмение наступило... Вот и все...
      - Что значит все? - удивился Борис.
      - А то и значит... Очухался я, вышел из камеры, гляжу: стемнело почему-то очень быстро... Ну, разобрался понемножку, что к чему; гляжу: а я, оказывается, в будущем! Привет правнукам от прадедов!
      - Где же тебя носило всю ночь, прадед? - неодобрительно осведомился Борис. - Почему но мне сразу не пришел? Или к Аркадию? Ну... не к этому, конечно...
      Я замялся. Мне не хотелось сознаваться, что я всего час назад понял, где нахожусь. И не хотелось рассказывать о бурной ночи в квартире "здешнего"
      Аркадия, пока я не выясню, что он натворил и куда девался. Поэтому я промычал:
      - Да так... ночь теплая:
      - Небось, на скамейке в сквере спал, кретин! - возмутился Борис. Неужели у тебя соображения не хватило...
      - Нет, Борис, он не кретин! - вдруг сказал Аркадий. - Уж поверь моему слову.
      Это он нас с тобой в дураках хочет оставить, но мы не дадимся! Ты вот спроси его, как он в двадцатое мая попал! Не в это двадцатое мая, а в то, два года назад!
      Ну, конечно! Вот это его интересовало сильней всего! Это его прямо-таки терзало! Он сразу поставил вопросительный знак на моем чертеже, отметил то, что для него было загадкой: кто же это слоняется по времени и отклоняет мировые линии, кто, кроме него, смеет это делать? А если этот нахал вдобавок родом из прошлого... то есть если он додумался до таких вещей еще в 1970 году, когда гениальный Аркаша гонял себе брусочки и ни о чем таком даже не мечтал - ну, это уж такой удар по самолюбию Аркадия! А самолюбие-то у него раздутое, болезненно вспухшее и трогать его не моги... ну, впрочем, какое бы оно ни было, это его самолюбие, а Аркадий при всем при том - настоящий ученый, так что этот факт с научной стороны тоже не может его не интересовать.
      Одного я все же не понимал: догадывается Аркадий, кто я такой на самом деле, или нет? Как он понимает "мою" пунктирную кривую на схеме?
      Думая об этом, я вдруг словно бы увидел нашу веселенькую троицу со стороны... То есть если буквально со стороны смотреть, а тем более издали, то ничего особенного нет, все тихо-мирно. Центральная полоса России, ясное и теплое майское утро, небольшой тенистый скверик в центре одного областного города, ухоженный такой скверик, чистенький, песчаные дорожки подметены и цветочки вдоль них высажены, решетчатые скамейки аккуратно покрашены в три цвета: желтый, синий, красный. И сидят в этом скверике на скамейке три друга, о чем-то беседуют, одеты прилично, спиртным от них не пахнет, драки не намечается... в общем, и тут все в порядке вроде бы... Но подойди поближе - и начнешь понемногу замечать, что не все в порядке... пока не установишь, что все не в порядке, "все навыворот, все как не надо"... Но для этого придется сесть с нами рядышком и вникнуть в то, о чем мы говорим. Потому что с виду мы и вблизи можем сойти за норму. Что двое из нас очень похожи, это, конечно, факт вполне объяснимый: близнецы, небось! Что у третьего собеседника пиджак больно чудной - ну, бывает! Пощеголять захотел парень, напялил какую-то зарубежную штуковину, а получилось курам насмех... Может, это форма какого-нибудь тамошнего оркестранта, а то и официанта, а этот дурачок обрадовался, хвать - и нацепил...
      Зато разговорчики наши - это уж!.. "Ты откуда? Из 1972 года?" "Да, только не из этого, а из другого совсем..." "А вот я, братцы, из 1970 года!" "Ну да?!
      Здорово! Как же это ты?" "Да так как-то... Иду я, братцы, по институту, гляжу: хронокамера! Дай, думаю, зайду! Небось, невключенная, не укусит...
      Зашел, а она меня ка-ак швырнет, как двинет по черепу... Ну, очухался я.
      гляжу: батюшки, да это ж меня в 1972 год забросило! А ты, значит, мой здешний двойник! Очень приятно познакомиться, давно мечтал"! Ну, и так далее... Нет уж, хорошо, что никто нас не слышит!
      Но пока я думал об этом и о многом другом, никаких разговоров мы не вели.
      Аркадий и Борис ждали, когда же я выскажусь и все объясню. А я, во-первых, вообще не люблю выступать перед аудиторией, а во-вторых, сомневался, что смогу все объяснить. Вернее, не сомневался, что не смогу. Такая уж это была история! Я в ней подметил любопытную закономерность: как только мне покажется, что я уже в чем-то разобрался, тут же выясняется, что я прошляпил одну деталь, а она-то как раз и меняет в корне всю картину. И так все время... Загадки вырастают, как грибы. Вагон загадок. Эшелон тайн.
      Ребята смотрели на меня во все глаза и явно нервничали. Аркадий, конечно, делал вид, что ему все нипочем, и насмешливо улыбался, но я видел, с каким ожесточением он терзает листок липы: попробовал скрутить в трубочку, но так нажал, что все пальцы зеленой мякотью измазал. Борис насупился и смешно оттопырил губы, как обиженный дошкольник... Неужели и у меня есть такая дурацкая манера? Надо будет последить за собой!
      Наконец Борис решительно встал и заявил, что он не намерен сидеть тут в рабочее время и смотреть, как я молчу и изображаю из себя мыслителя.
      - Действительно! - радостно подхватил Аркадий.- Тоже мне: еще одна модель для Родена! Тогда уж разденься догола и прими соответствующую позу!
      - Я пошел! - с достоинством сказал Борис, одергивая свитер. - Надумаешь говорить, позвони в лабораторию.
      Я отлично понимал, что никуда он не уйдет, что тягачом его не вытащишь из сквера. Но мне было совестно: ну чего я, в самом деле, канителюсь? Рано или поздно объясниться нам придется, а начинать это дело надо мне, и по справедливости и просто для экономии времени и энергии: без моих объяснений многое так и останется в тумане.
      - Садись, друг, брат и двойник! - сказал я, вздыхая. - Лекция сейчас начнется. Только разрешите мне, как лектору, подкинуть одному из слушателей один вопросик. А именно: объясни ты мне, Борис, как ты меня воспринимаешь?
      - То есть? - не понял Борис. - Какими рецепторами, что ли?
      - Нужны ему твои рецепторы! - вмешался Аркадий,- У него свои такие же.
      Боренька-юниорчик, насколько я понял, интересуется результатами анализа и обработки той информации, которая поступает в твои мозги через эти самые рецепторы. То есть что ты думаешь о нем, воспринимая его оптически, акустически, тактильно и... ну, как там еще?
      - А-а... - протянул Борис...
      Он ухватился за свой подбородок и начал его осторожно теребить. Тоже смешная манера. А это я уж безусловно делаю! Теперь вижу, до чего это нелепо выглядит... Модель ошибок. Словно тебя на кинопленку засняли при помощи скрытой камеры, а ты глядишь и краснеешь... И чего он рот кривит? Ох, наверное, и я тоже! Ну, и смешной же я тип, оказывается!
      - Это... это, знаешь, нелегко объяснить... - вдумчиво говорил Борис, потешно кривя рот, - в общем, вижу перед собой... ну, двойника, скажем... Не просто очень похожего человека, а именно двойника... не совсем, конечно...
      Аркадий сочувственно и снисходительно улыбнулся.
      - Да ну тебя! - разозлился Борис, поймав эту улыбку. - Сам, небось, тоже мямлить будешь... Я что имею в виду? Мы с ним не двойники: я старше на два года... и вроде потолстел за это время... - с неудовольствием заметил он, глянув на свой живот. - Но, с другой стороны, шрам на левой руке: видишь? - Он растопырил ладонь, демонстрируя Аркадию тот самый шрам. - Борька, покажи, я видел у тебя. Вот, видал, Аркадий? Ну, и тому подобное... Значит, что?
      Обман зрения тут исключается, верно? Биологических дублей конструировать пока не научились, слава те, господи. Обращаемся к хронофизике и задаем ей вопрос: в каком случае может рядом со мной появиться еще один я? Получаем ответ: только в том случае, если он придет сюда из другого времени. Условие необходимое и достаточное. Тем более что в принципе я такие штучки уже наблюдал...
      - Ты? Наблюдал? - Аркадий так и вскинулся. - Где?!
      Я захохотал, и Аркадий так яростно сверкнул на меня глазами, что из них будто искры вылетели. Борис-72 был и вправду постарше, посолидней, чем я, и на Аркадия меньше реагировал. Он спокойно объяснил, что в апреле был на конференции в Москве, и там японские хронофизики показывали фильм о своих опытах на мышах.
      - Своего они, в общем, добились, - сказал Борис. - Правда, в крохотных объемах: ну, мышь, представляете! И результаты неустойчивые. Но все же!
      - А что же конкретно они делают? - спросил я, хотя больше из вежливости:
      подумаешь, событие - мыши, да мы вон сами запросто разгуливаем во времени!
      - Да что: суют мыша в камеру, выстреливают им на пять минут в прошлое... По принципу петли работают. И появляется бодрая мышка № 2, тут же, рядышком...
      Расчетов они, правда, никаких не сообщали: говорят, рано еще, результаты ненадежные и вообще... Но смотреть эти картинки все же было интересно...
      - А не липа это? - недоверчиво спросил Аркадий. - Я что-то ни о чем таком не слыхал.
      - Как же ты не слыхал? - удивился Борис, но тут же осекся. - Ах, ну да...
      Нам-то они и письмо писали, эти японцы, и в газетах сообщения были: Аркадий, правда, на конференцию не поехал, сказал, что серию кончает... Как это он смог от такого отказаться, просто не понимаю... - Борис-72 на секунду задумался о чем-то, нахмурился. - Да, но он все знал, и у нас это уже было, понимаешь?
      Аркадий сейчас показался мне усталым, замученным, почти больным: наверное, он в эту минуту особенно остро ощутил, что здесь он чужой, лишний, что его место занято другим... то есть им же самим. Я это понял потому, что сам время от времени чувствовал себя удивительно мерзко, и все по этой же причине. Аркадий, наверное, заметил мой сочувственный взгляд, весь даже передернулся и начал преувеличенно интересоваться японскими мышами: что они, да как они, да какое это производит впечатление?
      - Ну, какое там особое впечатление? - сказал Борис-72. - Мыши как мыши. Я же не могу разобрать, двойники они или нет. Вижу только, что была одна мышь, а стало две. А вот они, возможно, в этом ориентируются... ну, чувствуют, что непорядок какой-то. Вот интересно, они свой личный запах ощущают? Возможно, что да. Во всяком случае, они очень суетились, все обнюхивали друг друга, и хвосты у них так забавно дрожали.
      - Был бы у тебя хвост, - сумрачно заметил Аркадий, - он бы еще забавней дрожал, когда ты Стружкова-юниора обнюхивал.
      Я хотел хорошенько выдать Аркадию за грубость, но Борис едва заметно подмигнул мне.
      - Что у нас было после этой конференции, что у нас было! - весело сказал он, будто и не услышав реплики Аркадия. - Споры вплоть до драки. Аркадий особенно горячился, просто на стенку лез... Я имею в виду, конечно, не тебя, а моего, натурального Аркадия:
      Аркадий слушал его с привычной насмешливой улыбкой, но при слове "натуральный" даже зашипел от негодования.Я расхохотался.
      - Это еще что за штучки? - угрожающе спросил Аркадий, - Тоже мне, хронофизик! Тот Аркадий натуральный, а я какой? Из пробирки, что ли? Думать надо, товарищи Стружковы. Причем головой! Если умеете, конечно.
      Борис равнодушно оглядел его с головы до ног и отвернулся.
      - Может, ты и натуральный, кто тебя знает, - нарочито лениво проговорил он.
      - Я к тому говорю, что подозрительный ты какой-то. Вид у тебя не тотне наш вид...
      - Ну, знаешь, чья бы корова мычала! - возмутился Аркадий. - Да ты же меня за своего как раз и принимал, пока тебя твой двойник носом не ткнул в эти чертовы пиджачные отвороты!.. Действительно, угораздило меня в таком наряде... Ну, ладно!
      Борис чуточку смутился.
      - Это верно, не сразу я тебя раскусил,- сознался он. - Так ведь почему?
      Просто я рассмотреть тебя не успел! В лаборатории ты был считанные секунды... Что ты опоздал - так мой Аркадий тоже что-то повадился опаздывать - И пиджак этот я не разглядел. А все-таки везло тебе, что ты никого не встретил на пути! И потом... слушай, как ты вообще решился лезть в институт?
      А если б ты на моего, на "здешнего" Аркадия напоролся тогда что? Еще в проходной подняли бы такой скандал - страшно подумать!
      - Ну-ну, - снисходительно сказал Аркадий. - Блага современной цивилизации неисчислимы, и среди них не последнее место занимает телефонная связь. Не помните ли вы, товарищ Стружков, как в вашу лабораторию сегодня утром позвонил некто страдающий острым катаром верхних дыхательных путей и спросил Аркадия Левицкого?
      Я сразу вспомнил утренний звонок в квартиру Аркадия. Хриплый, простуженный голос... ах, ловкач Аркашенька! Но я решил пока не говорить Борису о своей сегодняшней ночевке...
      - Авантюрист! - пробурчал уязвленный Борис. - Действительно, хрипел и гнусил ты довольно доходчиво.
      Аркадий наслаждался.
      - Вот так-то, молодые люди! - наставительно сказал он.- Получая информацию, стремись ее использовать. А роковые отвороты я временно нейтрализовал вот таким образом: распахиваем пошире пиджак, заворачиваем полы назад...
      И он продемонстрировал нам, как это делается. Выглядело это довольно странно: не то ему жарко, не то он драться собирается, - но отворотов действительно не было видно.
      Борис, однако, не сдался.
      - Вот и это тоже... - вяло и брезгливо протянул он, выслушав объяснения Аркадия. - Уж очень ты какой-то несолидный! Эти дешевые розыгрыши по телефону... эти пробеги по институту в пиджаке навыворот... это, знаешь, выглядит как-то так...
      - То есть позволь! - ошеломленно запротестовал Аркадий. - А что же мне было делать, по-твоему?
      - Не знаю, не знаю... - отмахнулся Борис. - Например, не носить такого пижонского пиджака... Ты же ученый, а не...
      - Да ты что! - Аркадий уставился на него, выкатив глаза, - Это ведь у вас таких костюмов не носят, а у нас...
      - Не знаю, не знаю... - лениво повторил Борис. - Но, пари держу, и у вас не все их носят.
      - Не все, не все, успокойся, у нас униформы вообще нет! - сердито сказал Аркадий.
      - Ну, вот видишь, - невозмутимо продолжал Борис. - Это пижонство... все одно к одному... нервный ты чересчур... Глаза бегают, руки трясутся...
      Подозрительно мне все это.
      У Аркадия в самом деле начали трястись руки - от злости. Я решил прекратить розыгрыш., - Ты вот что, - обратился я к Борису-72, - ты обо мне доскажи!
      - Что ж о тебе? - сказал он, уже совсем другим тоном. - С тобой, наоборот, все ясно и надежно. Ты для меня с самого начала был вне подозрений.
      Нормальный, честный, добропорядочный товарищ; который путешествует во времени, строго соблюдая его законы. Да у тебя все это на лице написано...
      Открытое такое у тебя лицо, как книга, - все прочесть можно...
      - Открытое оно у него, как же! - ядовито прошипел Аркадий. - Книга! Целая библиотека у него, а не лицо, романы из него штабелями можно брать, в очередь на них записываться!
      - Злобствуешь, Аркашенька? - с кроткой укоризной сказал я. - Не понравилось тебе, значит, что посторонний человек правду обо мне сказал?
      У Аркадия побелел кончик носа, и уши тоже побелели, значит, он всерьез разозлился.
      - Идите вы оба! - сказал он. - Хвалят друг друга, соловьями разливаются, а о деле... - Он махнул рукой.
      - Не плачь, дитя, не плачь напрасно, - примирительно заговорил Борис-72. - Натуральный ты, натуральный, чего уж там. Вон ты и злишься всерьез по пустякам, совсем как мой Аркадий... , между прочим, моего Аркадия тоже с неудержимой силой тянет к хронопутешествиям, да бодливой корове бог рогов не дает. Он после этой конференции до хрипоты орал, что мы должны немедленно и целиком переключаться на опыты с человеком. Ну, на ближайшем семинаре Витька Самойленко доложил прикидочные расчеты - жуть, мрак и ничего не видно. Все, конечно, остыли. Аркадий, правда, сказал, что за такие расчеты убивать надо...
      - И правильно сказал, - убежденно отозвался Аркадий. - Витька - дуб, разве он может...
      - Витька, безусловно, не гигант, - согласился Борис. - Но я все это к тому, что за время дискуссии как-то привык к идее встречи с самим собой. Даже обидно становилось иной раз: ну что ж это, думаю, ни один Стружков Б. Н. ко мне не заглянет хоть на часок? Посидели бы, поговорили, он бы рассказал, как там у них, завтра-послезавтра...
      - Почему именно завтра? - спросил я.
      - Ну, а как же? Ведь самого себя встретить можно, я так понимаю, только если отправишься в прошлое, где ты уже есть. А если ты в будущее перескочишь, так ведь тебя там еще нет, верно? Откуда же тогда двойник?
      - Постой, постой, - сказал я. - Вот же я, например, прибыл сюда из прошлого, из 1970 года, а не из будущего:
      - Как раз это меня и сбивает с толку! - признался Борис. - Я рассуждаю просто, сермяжно. Вот, допустим, твоя мировая линия, - все тем же многострадальным прутиком он провел длинную ровную черту на песке. - Тут ты, а тут я...
      Я - это твое продолжение, тот же самый ты, только в следующий момент времени... Если я двинусь назад, то я тебя непременно встречу, потому как ты, то есть я сам уже был раньше... Но если ты сделаешь скачок вперед во времени, обгоняя его естественный ход, то всех следующих Борисов ты как бы вместе с собой заберешь... Они из тебя еще только должны возникать, а ты в хронокамере сидишь:Сидишь ты, значит, и мгновенно превращаешься в следующего Бориса, в последующего и так далее, пока в меня не превратишься... Значит, это я должен теперь выйти из камеры... Тогда снаружи меня быть не может...
      - Он прав, - серьезно сказал Аркадий. - Если ты делаешь скачок назад, то там твоя линия уже существует, а если вперед, то она еще только возникнуть должна... В этом случае ты свою предстоящую мировую линию забираешь с собой в камеру, там она и продолжается... А в мире, который ты оставил, тебя уже нет: твоя мировая линия там оборвалась в тот момент, когда ты вошел в хронокамеру. А когда ты выйдешь из хронокамеры - уже в будущем, - с этого момента снова возникнет твоя мировая линия...
      - Ну, с этим я согласен, - сказал я, - Но Борька не принимает в расчет одной вещи - петли...
      - Я как раз хотел ему об этом сказать, - подхватил Аркадий. - Ты представь, Борис, что сначала ты назад подался, так?.. И встретил там себя. У твоего двойнииа есть продолжение - следующий Стружков, как ты выражаешься, послеследующий и прочее. И у тебя есть, ведь так?
      Борис-72 задумался.
      - Ты хочешь сказать, что с этого момента идут уже две мировых линии Стружковых?
      - Вот именно, две. Идут они параллельно, мирно сосуществуют до поры до времени. - Аркадий быстро вычертил прутиком другую схему рядом с чертежом Бориса. - Вот: смотри: Б-2... это ты, Борис-второй... возвращается в прошлое к Б-1, к этому вот типу, что глаза на меня таращит. - Он ткнул прутиком в мою сторону, хотя я вовсе не таращил глаза: я же сам недавно рисовал такую картинку. - И начинаются две линии: у Б-2 своя, у Б-1 своя. Как ты думаешь:
      если Б-1 достигнет того времени, когда он уже станет Б-2, должен он все повторять за ним или нет? Лезть в хронокамеру, возвращаться в прошлое?
      - Нет, пожалуй, - задумчиво сказал Борис. - Зачем бы ему все повторять? Вот если бы Б-2 к нему не явился, тогда, конечно... Но он явился, все события пошли по другой линии, Б-1 теперь, в сущности, иной человек, у него и история будет иная... Ты же сам показал, что обе линии отклонились от прежней, на которой Б-1 обязательно должен был когда-нибудь превратиться в Б-2...
      - Соображаешь, Стружков! - похвалил Аркадий. - А теперь смотри: беру я этого Б-2, который в прошлое явился и немножечко побыл рядом с Б-1, - беру я его и опять швыряю в будущее! Что теперь получится? - И он дорисовал схему.
      Борис глянул на чертеж и покрутил головой.
      - Понятно...- медленно сказал он. - Совсем вы меня заморочили, дубли-передубли несчастные! Я и сам бы все сообразил, если б вы тут не изощрялись... Конечно же, линия этого Б-1 как была, так и идет себе в будущее, то есть он все два года нормально работает, спит, в кино ходит...
      - Женится... - многозначительно вставил Аркадий.
      А ведь в самом деле - женится... Аркадий и это успел выяснить или просто крючок закидывает? Мне стало как-то совсем уж неуютно. Все остальное - ладно, как-то утрясется... Но вот Нина! Борис-72, по-видимому, даже не заметил ничего, слишком увлекся рассуждениями.
      - ...Женится, - машинально повторил он,- и так далее... Словом, идет нормальным шагом по своей дороге. А этот стрекозел, Б-1, - он покосился на меня, - нахально прыгает над его головой, одним скачком перемахивает через два года и начинает морочить голову бедному, хорошему, добропорядочному Б-2!
      Понятно... При таком обороте дел можно встретиться с собой и в будущем, ты прав, Аркадий...
      - Я-то прав... - задумчиво отозвался Аркадий, - Сам знаю, что я прав. Но это вообще. А вот в частности, в данном конкретном случае? Тут ведь есть закавыка! Если встретиться с собой в будущем можно только при условии, что сначала смотаешься хоть на полчасика в прошлое, то каким же образом этот тип, - он слегка повел головой в мою сторону, - ну, словом, как он мог оказаться здесь перед тобой?
      - А ты? - возразил Борис. - Ты ведь тоже вроде бы дубль? Или ты из будущего?
      - Нет, я-то как раз по закону все сделал! - гордо заявил Аркадий. - Все честь-честью: сначала смотался в прошлое, а потом уже в будущее махнул как на чертежике было... Ты только не думай, - вдруг заторопился он, - это я не ради встречи с самим собой... у меня другие планы были... С собой я, наоборот, вовсе не хотел встречаться... - Он вдруг осекся.
      Я больше не мог вытерпеть: слишком уж стремительно и неотвратимо надвигалась на меня истина.
      - Аркадий, - хрипло спросил я, - это ты... приходил к самому себе двадцатого мая?!
      - Я, - криво улыбнувшись, сказал Аркадий, - А ты только теперь догадался, шляпа?
      Борис ошеломленно глядел то на меня, то на Аркадия, силясь понять, о чем мы говорим.
      - Зачем? - еле выговорил я. - Ты приходил... зачем?
      Аркадий молчал, вплотную сдвинув брови и прищурившись. Это означало, что он недоволен собой, но не хочет признаваться а этом, а потому злится. Я поймал его взгляд - сердитый, настороженный и в то же время какой-то растерянный.
      Ну, так и есть!
      Мне теперь, собственно, все уже было ясно, но как-то не хотелось верить.
      Пускай он сам скажет. Я вообще не могу этого сказать... о нем...
      - Так зачем? - снова спросил я.
      Борис-72, конечно, почуял что-то неладное.
      - Я... не понимаю... - сказал он, тревожно поглядывая на нас обоих. - К кому ты приходил, Аркадий? То есть - когда?
      Аркадий неопределенно хмыкнул и отвернулся. Я решил выступить для затравки.
      - Понимаешь, Борис, - я говорил медленно, с запинками, - дело это очень сложное... очень! Побывал Аркадий у нас в институте... ну, в том времени, откуда я прибыл... а утром, на следующий день... как это тебе объяснить, даже не знаю...
      Я снова запнулся и замолчал. Аркадий наконец не выдержал.
      - Да чего ты резину тянешь?! - сердито сказал он,- Утром, на следующий день в этом самом институте обнаружили труп Аркадия Левицкого...
      - К-какого Аркадия Левицкого? - спросил потрясенный Борис-72.
      - Того самого! - со злостью сказал Аркадий. - Все того же! Который с тобой сейчас говорит. Который с тобой в институте работает. Натуральный труп натурального Левицкого, понял? - Он помолчал и добавил, криво улыбаясь: - И на этом основании твой натуральный двойник, кажется, думает, что я убийца! - Он в упор посмотрел на меня; я отвел глаза. - Не кажется, а думает! Ну, думай на здоровье, я тебе не мешаю!
      Он раздраженно пожал плечами и отвернулся.
      - Но ведь... Аркадий? - заговорил Борис-72, откашливаясь, чтобы скрыть дрожь в голосе. - Но ведь ты не умер? И мой Аркадий тоже? Так что же получается?
      Какой труп нашли, почему? - Он растерянно посмотрел на меня. - Борька, чего же ты молчишь?! Вы что, разыгрываете меня, или... Не мог же он сам себя убить! Скажи ему, что он чушь порет, что ты вовсе этого не думаешь!
      Аркадий глядел на него, невесело улыбаясь.
      - Чудак ты, Борька! - сказал он неожиданно мягким тоном.- С ума сойти, какой ты чудак! Ну, чего ты прячешь голову в песок, словно страус?.. Разве дело в том, обиделся я на твоего тезку и дубля или не обиделся?.. Совсем не в этом дело...
      Тут Аркадий помолчал немного, а потом, глядя прямо перед собой, очень медленно и спокойно выговорил:
      - Я ведь действительно убил Аркадия Левицкого.
      Линьков опять ничего не понимает Линьков смотрел на Бориса и никак не мог разобраться в своих чувствах - то ли огорчает его эта встреча, то ли радует. "Пожалуй, больше радует, чем огорчает, - решил он. - Что рановато чуточку мы встретились, это пережить можно, как-нибудь разберемся. А вот то, что Борис Стружков все же вернулся, - это замечательно! Как ему удалось вернуться и чего мы не поняли, не учли, не смогли предусмотреть, это потом. А сейчас - вот он, живой-здоровый Борис Стружков, вернулся из прогулочки туда-обратно во времени, и стоять с ним рядом - это уже само по себе переживание! С Юрием Гагариным и то, наверное, проще было бы общаться; путешествие в космос выглядит как-то...
      ну, естественней, что ли. И наглядней... А тут - человек во времени, да вдобавок еще и сам... ну, изобрел машину времени!"
      Изобретатель машины времени и первопроходец хроноса выглядел довольно-таки невесело, это Линьков сразу отметил. Лицо у него было серое, осунувшееся, глаза воспаленные, и держался он как-то скованно, будто не знал, на что решиться и куда идти.
      - А, здравствуйте... - тоже скованно и неловко пробормотал Линьков. Вы, значит, пришли?
      Стружков будто бы и не заметил нелепости этого вопроса. Он мотнул головой, словно отгоняя какие-то свои мысли, и медленно, нехотя проговорил:
      - Да... пришел вот... А вы... вы со мной хотите говорить?
      Линьков удивленно посмотрел на него.
      - Нет. Я, собственно, к Шелесту. Но с вами мне, конечно, поговорить хочется!
      Я вам домой только что звонил, кстати...
      - Звонили? Мне? - Борис хмурился, точно стараясь что-то сообразить. Погодите, я что-то не пойму... Почему же вы звонили?
      - Как то есть почему? - изумился Линьков. - Вы записку оставили... ну, насчет перехода, а потом не являетесь...
      - Не понимаю... Как это: потом не являюсь? - растерянно сказал Борис. А куда делась записка... и журнал с расчетами?
      - Шелест забрал, - объяснил Линьков, с недоумением глядя на него, - Вас же не было утром, мы пошли в лабораторию:
      - Ах, ну да... Значит, Шелест знает. И вы... А еще кто?
      - Не знаю. Шелест, по-моему, созывает небольшое совещание по этому поводу.
      Он Чернышева при мне вызывал и еще кого-то. Но пока у него ученый совет заседает. Кстати, надо его известить, что вы здесь, а то он вас ждет не дождется...
      - Я опять не понимаю, - тоскливо проговорил Борис. - Как это он может меня ждать? И вы тоже, говорите, звонили, искали... Ах, ну да! Вахтер сказал, наверное? И вы догадались? Неужели можно было догадаться...
      - С вахтером я потом поговорил... Сначала Шелест подсчитал по расходу энергии, что камера не только ушла в прошлое, но и вернулась назад с полной нагрузкой... примерно соответствующей вашему весу.
      - Понятно... - протянул Стружков. - А вы, значит, в хронофизике ориентируетесь?
      - Пришлось отчасти разобраться, - суховато ответил Линьков, слегка обидевшись. - И ваши лекции не пропали даром...
      - Мои лекции? - искренне удивился Борис. - Я никогда лекций не читал! Ах да, вы, наверное, имеете в виду разговоры... - Он осекся и замолчал.
      "Да что ж это с ним? - недоумевал Линьков. - Может, все же при переходе что случилось? Все-то он перезабыл..."
      - Не кажется-ли вам, - светским тоном сказал Линьков вслух, - что вести разговор в коридоре несколько неудобно? Почему бы нам не посидеть в вашей лаборатории? Ведь у вас есть ключ.
      Борис явно не пришел в восторг от этого предложения.
      - Мне бы надо к Шелесту... а потом... - пробормотал он.
      - Так ведь Шелест сейчас занят, - возразил Линьков. - Я звонил Тамаре:
      ученый совет непредвиденно затянулся, там какое-то каверзное дело...
      - Каверзное дело? А, это, наверное, они с Туркиным возятся... задумчиво отозвался Борис, - Ну, ладно... только действительно сообщить надо Шелесту...
      - Да, я сейчас же из лаборатории позвоню! - заверил Линьков.
      В лаборатории окно было распахнуто, ветер шелестел бумагами на столе и в выдвинутом ящике.
      - Это я тут хозяйничал... - смущенно пояснил Борис.
      "Интересно, почему это он сначала сюда кинулся, а потом только к Шелесту собрался? - раздумывал Линьков. - Про записку спрашивал... Что ж, он только теперь сообразил, что ее лучше бы ликвидировать?"
      - У меня к вам целая куча вопросов накопилась, - сказал он, положив трубку после разговора с секретаршей Шелеста. - Можно я по порядку?
      - Пожалуйста, - досадливо морщась, сказал Борис. - Только я вряд ли смогу...
      Лучше бы с Шелестом сначала... Вам трудно будет понять...
      - А я все же постараюсь, - невозмутимо возразил Линьков. - Да и вопросы будут не такие уж сложные. Значит, вопрос первый: вы говорили с Берестовой о том, что она видела вас в окне лаборатории вечером двадцатого мая? И что вы ей сказали на это?
      - Что же я мог сказать? - смущенно проговорил Борис.- Я... ну, я ведь там действительно был...
      Линьков даже растерялся - очень уж легко и просто Борис признался, что лгал все эти дни, лгал изощренно, артистически.
      - Выходит, что о смерти Левицкого вы знали еще двадцатого мая? - жестко спросил он.
      - Ну... можно сказать, что двадцатого...- подумав, ответил Стружков.
      - И знали, почему он... умер?
      - Да... знал... Поэтому я и... - Он осекся и замолчал.
      Линьков ошеломленно уставился на него. Да что ж это, он теперь во всем сознается, и без особого смущения, словно это был дружеский розыгрыш! С ума он сошел, что ли?
      - Тогда уж давайте по порядку, - мрачно предложил он, протирая очки. Как вы попали в лабораторию? Неужели через проходную?
      К его удивлению, Борис вяло улыбнулся, словно услышал не очень удачную шутку.
      - Нет, через проходную мне было бы трудновато, - с оттенком юмора сказал он.
      - Я прямо сюда, в лабораторию...
      - Как это прямо в лабораторию? - удивился Линьков.
      Борис посмотрел на него тоже с удивлением.
      - Да вот... - Он кивнул на хронокамеру. - Как же еще?
      Линьков совершенно сбился с толку. Не зная, как дальше вести разговор, он уцепился за хронофизические проблемы:
      - Но ведь если вы путешествовали в прошлое, вы не могли вернуться назад! То есть если вы там выходили из хронокамеры. А вы, я знаю, выходили!
      - Выходить-то я выходил, - сказал Борис. - Но тут есть одна закавыка...
      боюсь, что вы не поймете, это уже тонкости... Лучше бы нам сразу к Шелесту, и вы бы тогда послушали...
      - Воля ваша,- сдержанно сказал Линьков, уязвленный этим упорным пренебрежением к его способностям в области хронофизики. - Но Шелест вам тоже вряд ли поверит. Всего час назад он втолковывал мне элементарную хронофизичесную истину, что раз вы вернулись, значит, из камеры не выходили и никаких действий в прошлом не совершали.
      - Что касается действий, - медленно проговорил Борис, - то действий я, пожалуй, никаких особых не совершал... Мне кажется, я и не должен был отклонить мировую линию... Хотя... ах, я, дурень! Ну, конечно...
      У Линькова в голове какая-то неприятная пустота образовалась от всей этой дикой путаницы, от этих нелепых ответов, совершенно между собой не согласующихся. О каком двадцатом мая, собственно, говорит Борис? Ведь если он попал туда через хронокамеру, то речь идет уже не о том "нормальном"
      двадцатом мая, с которого начинается в здешнем мире дело Левицкого, а о возвращении в прошлое. А это совсем другой коленкор! Но как же тогда могли его видеть Нина и Чернышев? Видели раньше, чем он там побывал? Опять нарушение причинности! Линьков рассердился и решил взять быка за рога.
      - Вот что, - сухо сказал он. - Расскажите, пожалуйста, что конкретно вы делали вечером двадцатого мая?
      Борис вздохнул и досадливо поморщился.
      - Н-ну... что... - Он запинался на каждом слове. - Увидал Аркадия... на диване... Хотел вызвать "Скорую помощь:
      - Почему же не вызвали?
      - Телефон, понимаете, не работал, - растерянно сказал Борис. - Я побежал в зал хронокамер...
      - Лаборатория Чернышева ближе... - заметил Линьков.
      - Я не знал, что Чернышев еще в институте... - пробормотал Борис. Вернее, не сообразил, растерялся.
      - Ну, хорошо, побежали вы в зал, - скептически сказал Линьков, - и что же дальше?
      - А там телефон тоже не работал! - криво усмехаясь, ответил Борис, Представляете мое положение? Я совсем растерялся!
      - Так растерялись, что на все махнули рукой? - с нескрываемой уже насмешкой спросил Линьков.
      Его злила эта бездарная, нелепая ложь. Злила - и опять-таки удивляла. Три дня Борис Стружков лгал виртуозно, ни на секунду не вышел из роли, а теперь не может сочинить хоть относительно правдоподобную версию, путается, противоречит себе самому...
      Но Бориса возмутила эта насмешка, и он заговорил без прежней вялости.
      - То есть как это махнул рукой?! - почти крикнул он. - Да вы что? Я затем, что ли, в прошлое лез? Я обратно побежал, в лабораторию. Мне вдруг страшно стало, что, пока я бегаю, Аркадий умрет... Он ведь совсем как мертвый был! - упавшим голосом сказал Борис. - Я пульс никак не мог нащупать... и дыхания не слышал... И вот тут я голову совсем потерял! Сначала решил в проходную бежать... Потом в окно высунулся: думал, может, кто пройдет по улице, я закричу, мне уже все равно было, пускай меня видят, пускай что угодно! Но никого не было...
      - А Нина? - невольно спросил Линьков.
      - Нину я не видел... может, она раньше проходила, еще до того, как я бегал вниз... Ну, в общем, я начал бестолково метаться из угла в угол... Стыд и позор, конечно, что я так растерялся... Но, понимаете, я-то рассчитывал, что попаду туда часов в шесть-семь вечера, а почему-то меня перебросило так поздно, почти в одиннадцать... и Аркадий уже умирал! Я к этому не подготовился как-то... и потом телефоны эти проклятые... ведь надо же!
      - Действительно... - отозвался Линьков, уже без насмешки.
      Он не знал, что и думать: рассказ Бориса звучал теперь гораздо более правдоподобно... "Э, за счет интонации! - вдруг обозлившись, решил он. Опять он в роль вошел, вот и все. А сочиняет по-прежнему чушь. Взрослый парень, и знал ведь все это заранее, - с чего бы он так уж растерялся?"
      - Ну вот... И я сам не понимаю, чего меня туда понесло... - уныло сказал Борис.
      - Куда именно? - изумленно осведомился Линьков.
      - Да в хронокамеру! - Борис с ожесточением махнул рукой. - Понимаете, глянул я туда случайно и вижу: стоит там подставка, здоровенная такая! А я твердо знаю, что никакой подставки у меня в камере не было! И я вот так, ничего толком не сообразив, сунулся туда... Мне бы, дураку, подумать хоть минуточку, но где там! Совсем я был не в себе. Такой идиотизм - с ума сойти!
      Но мне, конечно, и в голову не пришло, что она на автоматику включена... Я только здесь понял, в чем дело. В общем, сунулся я туда меня и швырнуло...
      - Почему же вы обратно не отправились?
      - Я... ну, просто я никак не мог разобраться, что произошло. Я не мог понять, почему меня швырнуло... и куда я попал...
      - Как же это? - удивился Линьков.- Ведь записка тут на столе лежала, и расчеты...
      - Ну да, вот записка... Но я все равно не сразу понял...
      - А теперь вы уже понимаете? Разобрались во всем?
      - В основном, пожалуй, да: С Ниной вот поговорил... Понял, какая путаница получилась... по моей вине...
      - Берестова, очевидно, с утра была с вами?
      Да, я ее у дома подстерег. Мы долго разговаривали. Потом на телефонную станцию ходили...
      - Зачем? - удивился Линьков.
      - Да телефоны эти проклятые, - сказал Борис, - покою они мне не давали.
      Почему они все не работали, будто сговорились!
      - Да, довольно странно, - согласился Линьков.
      - Вот и Нина не могла поверить. Да оно и понятно. А вот, представляете:
      оказалось, что двадцатого мая с двадцати двух до двадцати четырех часов кабель ремонтировали в нашем районе. В общем, отключили на два часа весь участок...
      "Это уж он вряд ли сочиняет, - подумал Линьков, - это ведь в два счета проверить можно, он же понимает. Но если не врет, что же тогда все это означает?"
      - Ну, ладно. - Линьков тяжело вздохнул. - Позвоню-ка я Шелесту, а то вдруг Тамара забыла передать... Да! Один только вопрос еще: вы, когда были там, записку Левицкого не видали?
      Борис внезапно покраснел как рак и жалобно сказал:
      - Ну, я же говорил вам, что у меня полное помрачение было!.. Нет, хотя на этот счет у меня даже имелись кое-какие соображения. Я как представил себе, что приедет "Скорая помощь", начнут все записку эту читать... Ну, а потом я попал в хронокамеру, и меня швырнуло... Ну, идиотизм получился ужасающий!
      - То есть... - ошеломленно спросил Линьков, не веря своим ушам, - Вы хотите сказать, что взяли записку?!
      Борис тоскливо посмотрел на него и сунул руку в карман.
      - То-то и беда, - сказал он, протягивая Линькову листок. - Именно вот, взял я записку... И наделал же я дел!
      В эту минуту задребезжал телефон.
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      Борис-72 весь позеленел, когда Аркадий это сказал. Я и сам, наверно, выглядел немногим лучше.
      - Т-ты что, Аркадий?! - запинаясь, выговорил Борис. - Как это: действительно убил?! Ты что?!
      - "Ты что, ты что"! - вдруг заорал Аркадий. - Реакции на уровне коммунальной кухни! Ученые вы или кто в конце-то концов?!
      Он чуть не раздавил сигарету, пока закуривал, - руки у него тряслись.
      - При чем здесь... ученые мы или... - совсем растерявшись, пробормотал Борис.
      - А вот при том! - чуточку спокойней ответил Аркадий. - Думать надо, понимать надо!
      - Но я вот именно ничего не понимаю! - уныло сказал Борис. - Ты не умер...
      мой Аркадий тоже:
      - А пес его знает, твоего Аркадия, почему он не умер! - Усмешка Аркадия походила на гримасу боли. - Во всяком случае, не моя тут заслуга. Это, небось, Борькины фокусы. - Он поносился на меня, - Я уж его спрашивал, но он увиливает.
      - Борька, хватит! - сурово сказал мне Борис-72. - Что-ж нам, до ночи тут сидеть, пока ты соберешься с духом?
      Я вздохнул: говорить мне было трудно даже после того, как Аркадий сам сказал...
      - Ну, значит, так... Аркадий - не этот, а мой Аркадий, - вечером двадцатого мая глотнул смертельную дозу снотворного. Отравился... Я не мог поверить...
      Но я увидел эти проклятые таблетки у него на столе...
      - Ты... увидел?! - изумился Аркадий. - Когда?! Не мог ты видеть, не ври!
      Я молча улыбнулся, и это взбесило Бориса-72.
      - Интересно, чему ты радуешься? - свирепо спросил он. - Увидел таблетки - и что же ты подумал? Что Аркадий завел новое хобби: коллекционирует снотворные?
      - Ничего я не подумал, - деланно равнодушным тоном сказал я. - Просто взял эти таблетки и сунул в карман.
      - Сунул в карман?! Сдаюсь! Совсем ты меня, Борька, запутал! - Аркадий со вздохом откинулся на спинку скамейки. - Таблетки ты забрал, тот Аркадий не умер Кто же тогда умер, спрашивается? Может,я?!
      - Подумай, подумай! - ехидно сказал я.- Ты же у нас гений, ты и без подсказки сообразишь, умер ты или не умер...
      - Ну, я уж совсем ничего не понимаю! - заявил Борис-72. - Когда и где ты забрал снотворное? И если ты его забрал, то каким образом Аркадий отравился?
      - Да вовсе он не отравился! - устало ответил я.- Ты же сам говоришь, что он с тобой работает! Только где он все же, этот неудавшийся покойник?
      - Эт-то и меня интересует! - с расстановкой сказал Аркадий,- Очень даже интересует. Еще с вечера. Пробовал я звонить к нему... - Он искоса глянул на меня и повернулся к Борису-72. - Ну, в лаборатории на тебя напоролся: А вчера вечером ты его видел?
      - Нет... Звонил я ему часов в семь, но никто не подошел.
      - В семь! - протянул Аркадий. - В семь - это уже не то...
      - А чего ты? - удивился Борис.- Мой-то Аркадий никуда не денется, у нас по времени пока не научились прыгать. Вы, ребята, лучше объясните мне, что это за история со снотворным и почему ты, Аркадий, говоришь, что убил...
      Аркадия?
      - На словах это не объяснишь, ты только хуже запутаешься, - сказал я. Давай я тебе все нарисую. Аркадию я уже рисовал картинки до твоего прихода.
      Только он, я вижу, ни черта не понял, хоть и представлялся, что понял...
      - Кое-что, положим, я понял, - возразил Аркадий. - Но, конечно, не все.
      Главное - вот эта ваша встреча! Мы ведь тут пришли к выводу, что если хочешь встретиться с самим собой в будущем, то нужно раньше побывать в прошлом, так? Вот я и не понимаю! Ну да, картинки ты мне рисовал, но я, признаться, решил, что ты все это теоретически вывел и кое-что присочинил! А ты, значит, всерьез это, насчет своего скачка в прошлое? Ну, не знаю... Может, я чего-то не учел? Как же ты мог передвинуться в прошлое? Откуда у тебя взялась хронокамера?
      - Вообще-то хронокамеры, если ты помнишь, в 1970 году уже существовали, - кротко заметил я.
      - Ты ж понимаешь, о чем я говорю! - нетерпеливо бросил Аркадий.
      - Погоди, - сказал Борис-72. - Я опять не понимаю! Почему ты говоришь только о прошлом? А в будущее в чем он мог двигаться, если не было хронокамеры...
      ну, хронокамеры, пригодной для переброски человека? Впрочем, дело вообще не столько в хронокамере, сколько в том, чтобы рассчитать поле... однородное поле. Но ведь и тебе это было нужно.
      Аркадий прямо сиял от гордости. Наконец-то мы сообразили, что он сделал - он, и никто другой!
      - Да, вот именно... - сказал он, стыдливо потупившись. - Я... видишь ли...
      ну, рассчитал я такое поле! Ну, и вот...
      Он посмотрел, какое это произведет на нас впечатление. Вот ведь характер!
      Ну, сделал ты дело, и отлично, и радуйся про себя. И подожди, пока люди сами оценят, что ты сделал. Так нет, разве у Аркаши хватит терпения ждать? Он уж поможет людям побыстрее все оценить, без волокиты!
      - То есть ты понимаешь, что это значит? - удивленно и чуточку обиженно спросил он Бориса-72. - Я рассчитал поле, которое позволяет человеку перемещаться во времени. На любые дистанции, в прошлое или в будущее. Ну, конечно, только туда, где существуют хронокамеры.
      - Как не понять! - сказал Борис. - Просто я не удивляюсь этому: ты ведь у нас гений, ты еще и не то можешь!
      Аркадий подозрительно покосился на него, но промолчал.
      - А что же дальше? - спросил Борис. - Нашел ты, значит, это поле и сразу решил прогуляться?
      - Ну да... - уже неохотно сказал Аркадий. - Отправился я в прошлое. Потом - еще раз. Встретился с самим собой... Потом снова встретился - как раз двадцатого мая, вечером...
      - Ты_. издалека? - спросил Борис.
      - Из этого года, из семьдесят второго... Только, разумеется, из другого мира, не нашего...
      - Понятно, понятно... Из того мира, каким он был до твоих путешествий...
      Потом ты свалился на голову ему и прочим... - Борис-72 кивнул в мою сторону, - накуролесил там со своим двойником, и в результате мир стал такой, каким я его знаю - Но все равно ты мне не объяснил, почему тебя не удивляет Борькино передвижение в будущее.
      - А потому, что он, как я понимаю, в будущее кинулся вслед за мной! объяснил Аркадий, - В моей хронокамере!
      Он с такой гордостью сказал "в моей", словно эта хронокамера была его родовым поместьем.
      - А ты чего молчишь? - накинулся на меня Борис. - Он правильно объясняет?
      - Объясняет-то он в общем правильно, только не все, - ответил я, - Это верно, что сюда я ввалился случайно и в хронокамере, - я ведь рассказывал, как это было. Но в двадцатое мая 1970 года я прибыл намеренно. И в своей хронокамере.
      Я Аркашеньке это все рисовал, но он просто не может поверить, что кто-то, кроме него, способен рассчитать поле... Ты же знаешь Аркашеньку, от скромности он не умрет!
      - Я не отрицаю в принципе, - с достоинством произнес Аркадий. - Я всегда был о тебе высокого мнения, Борис, ты же знаешь... Ну, и потом, ты ведь работал со мной... Это тоже кое-что значит... Но не надо преувеличивать... да! Не стоит, знаешь ли, преувеличивать...
      - Это в каком же смысле преувеличивать? - спросил я.
      - В этом самом. Говоришь, что я от скромности не умру, а сам-то? Я да я, в своей камере прибыл, я уже два года назад все это рассчитал. Не советую тебе, знаешь ли...
      - Ну, а если все-таки? - спросил я, с любопытством глядя на Аркадия. Если на минуточку допустить, что я и вправду взял да рассчитал поле? Еще в 1970 году? Тогда что?
      - Тогда честь тебе и слава! - неуверенно сказал Аркадий. - То есть ты и так молодец, если действительно отправился в прошлое в своей хронокамере.
      Действительно, Борька?
      - Действительно... - сдержанно ответил я.
      - Молодец, молодец! - величественно отозвался Аркадий. - Это здорово! И этого вполне достаточно, чтобы похвастаться. А преувеличивать, я ж говорю, незачем...
      Я неопределенно хмыкнул. Что-то крылось за этими словами Аркадия... Ну, ладно, потом выясню!
      - Ладно, не буду преувеличивать, раз тебе это не нравится, - кротко согласился я. - Борька, смотри сюда!
      Я быстро восстановил чертеж, который делал для Аркадия.
      - Видишь? - говорил я Борису. - Линия 1 - это его мир, где он изобрел свою "машину времени", нашел свое поле. Вот он прибывает к нам...возьмем для простоты последнее его прибытие, двадцатого мая... Иначе много чертить придется, - ведь он всякий раз, когда прибывал к нам, новую линию создавал - Ну, ладно, пусть линия 1 - последняя из линий, созданных Аркадием. Это не та, где он рассчитывал поле, а та, с которой он свалился в "мое" двадцатое мая.
      Аркадий поглядел на мой чертеж, сдвинул брови и о чем-то задумался. Борис-72 был заинтересован до крайности.
      - Эти вот две параллельные линии, которые начинаются от двадцатого мая, - это встреча двух Аркадиев, да? - спрашивал он, не отрывая глаз от чертежа.
      - Ну да! Они встретились в лаборатории, потом, видимо, пошли вместе в зал хронокамер - Ну, Аркаша нам это обрисует подробней... Постой, а ты разве об этом не слыхал?
      - Да ни черта я не слыхал и ни черта не знаю, ясно тебе? - огрызнулся Борис-72. - Куда мне до вас! Вы бывалые люди, знаменитые путешественники, а я жалкий провинциал... И вообще не обо мне речь. Давай дальше! Крест это что?
      - Это смерть моего Аркадия, - неохотно проговорил я.
      Каждый раз, когда я об этом вспоминал, вся история переставала мне казаться хоть отчасти забавной. Ведь своего Аркадия я так и не спас. Да это было и невозможно, я подсознательно все время это понимал. В том мире, который я покинул, смерть Аркадия Левицкого осталась фактом, и никакая хронофизика не могла этого изменить.
      Я посмотрел на Аркадия. Другой Аркадий... Вот он, пожалуйста, жив-здоров.
      Сидит рядом - рукой потрогать можно - и тоже смотрит на меня. И, кажется, понимает, о чем я думаю. Во всяком случае, глаза у него очень грустные.
      - Я понимаю... - хмурясь, сказал Борис-72. - Для меня это только слова, я ведь ничего сам не видел... Ты говоришь - "смерть моего Аркадия", и я ведь вижу, что для тебя это действительно смерть, что тебе и сейчас больно... Я просто представить себе не могу, как это все получилось с отравлением и с прочим... Но если ты это нарочно затеял, Аркадий, то... Нет, не буду!
      Досказывай, Борька, а потом мы за него возьмемся.
      - Да мне уже нечего досказывать. Этот вот пунктир - это моя жизнь с двадцатого на двадцать третье мая того же года. Невеселая жизнь, прямо скажем. То есть ночь я преспокойно проспал, а утром двадцать первого вызывают меня срочно в институт и сразу обухом по голове: Левицкий отравился! Следователь выспрашивает, почему Левицкий это сделал, а я даже приблизительно не могу понять, почему! Чего я только не напридумывал! Целые детективные романы!
      - Постой, постой! - вмешался Аркадий. - Чего ты чушь-то городишь? На какого лешего ты сочинял детективные романы, когда в записке все объяснялось?
      - Так ведь не было записки... - виновато сказал я.
      - То есть как не было?
      - Ну, была, но ее кто-то украл:
      - Украл? Ну, знаешь! Ври, Борька, да знай меру!
      - Нет, ну вас, ребята! - сказал Борис-72. - Я больше не могу. Уйду я лучше от греха... - И в подтверждение этого он поудобней уселся на скамейке.
      - А ведь правда, Борька, совсем ты заврался! - осуждающе обратился ко мне Аркадий. - Сознайся, что насчет украденной записки ты просто сочинил! Ведь не может этого быть!
      - Не может быть... - сердито пробормотал я. - Как же, интересно, не может, когда было! Сперли твою записку - и все!
      - Может, он все же не написал? - вслух раздумывал Аркадий. - Странно: Мы же обо всем договорились, вместе сочинили текст. А расчеты я заранее сам написал.
      - Вернемся к нашим баранам, - сказал Борис, - а вернее, к нашему барану.
      Можешь ты нам объяснить, баранья голова, что и почему ты натворил однажды двадцатого мая?!
      Аркадий со злостью погасил сигарету о подошву туфли, выпрямился и сказал преувеличенно твердым тоном:
      - В общем, так! Когда я решил эту задачу и понял, что теперь есть практическая возможность передвигаться по времени, я пришел к мысли, что необходим решающий эксперимент... ну, для проверки безопасности движения.
      Меня холодом обдало: я догадался, в чем дело. Я посмотрел на Бориса, ища сочувствия, но тот таращился на Аркадия, ничего еще не понимая: Нет, все же мы с ним разные люди! Вот он не видел Аркадия мертвым, а это многое меняет...
      - Ну, вот - И тогда я подумал, - уже более спокойно продолжал Аркадий, - что самый радикальный вариант парадокса времени - это когда человек убивает сам себя. Не дедушку или папу, а именно себя! Ведь только так и можно обеспечить чистоту опыта. Но почему-то никто до этого не додумывался...
      А он додумался! Он, видите ли, сообразил! Борис-72 вдруг замычал, как от боли: видно, и до него дошло!
      - Чего вы на меня выпучились? - раздраженно сказал Аркадий. - Как маленькие!
      Вы что, не понимаете: я же не кого-нибудь, а самого себя! Имею я право сам себя убить?
      - Это ты кого спрашиваешь? - мрачно отозвался Борис-72, - Меня с Борькой, что ли? Удачную аудиторию подобрал:
      Да уж, действительно! Менее подходящую аудиторию на всей Земле не сыщешь.
      Мы-то не нуждались в абстрактных выкладках: нам достаточно было посмотреть друг на друга...
      - Ну, вот я - имею я право его убить? - Борис-72 произнес это вслух, указывая на меня. - Ты вообще хоть сколько-нибудь соображаешь, Аркадий, или уж вовсе?..
      Аркадий опешил. Он даже не сразу смог заговорить.
      - Понимаете, ребята...- сказал он наконец почти умоляющим тоном. Понимаете, это же совсем другая ситуация... Я как-то даже отвлекся от нее, когда начал объяснять - ну, насчет двадцатого мая - переключился на свое тогдашнее психологическое состояние... А я ведь тогда совсем иначе думал, абстрактно! Вы тут сидите и смотрите друг на друга, а я...
      - Ты что же, все это обдумал заочно? - саркастически спросил Борис-72. - А потом явился в двадцатое мая и кокнул своего двойника, не глядя? Спиной ты, что ли, к нему стоял в этот момент? Ну поделись опытом, чего ж ты!
      Аркадий сунул в рот сигарету, начал яростно чиркать спичками, три сломал, пока удалось ему закурить. Сделав глубокую затяжку, он сказал:
      - Насчет прав, допустим, я ляпнул сгоряча: верно, какие тут могут быть права! Но обязанности у меня ведь были?
      - Обязанности? Это по отношению к кому же? - иронически осведомился Борис. - К себе как к личности? К двойнику? Или уж прямо - к человечеству?
      - Ничего я тут смешного не вижу! - огрызнулся Аркадий. - Именно вот по отношению к человечеству! А ты как думал? Человечество получает от меня шикарный подарочек: возможность передвигаться во времени. А подарочком этим можно распорядиться так, что он окажется пострашнее термояда, сам понимаешь!
      Изменение миров, вмешательство в прошлое, в будущее, временные петли и прочие парадоксы: Так, по-твоему, я должен был сунуть людям этот ценный подарочек, весело улыбнуться и отойти в сторонку: мол, разбирайтесь сами? А я вот думаю, что я обязан был, - понимаешь, обязан! - лично проверить хотя бы самые важные аспекты!
      - Что-то в этом есть, конечно... - нехотя согласился Борис-72 после долгого молчания.
      Ну да, в какой-то степени Аркадий был прав... Если б я сделал свое открытие не в такой дикой спешке, если б у меня была хоть какая-то возможность подумать, я бы тоже постарался проверить все, что возможно...
      - Осудить меня, конечно, легче легкого! - продолжал Аркадий. - Почему, дескать, он в одиночку полез куда не надо, почему к коллективу не обратился!
      Ну, каюсь, ну, не лежит у меня душа к благоразумным поступкам! Против натуры ведь не попрешь. Поймите, ребята, я ведь тоже человек! Я два года над этим голову ломал - Все кругом говорили - "невозможно", "непробиваемо", а я вот пыхтел-пыхтел и пробил! И что же, я после этого пойду на семинар и тихо-спокойно доложу, что, мол, так и так, мною доказана принципиальная возможность путешествия человека во времени: А потом начальство отберет какого-нибудь дуба с железными нервами и железобетонными мозгами для первого в истории путешествия во времени, и этот дуб на моих глазах несгибаемо полезет в хронокамеру, а я буду стоять в сторонке и облизываться?! Нет уж, извините!.. Я сначала даже ничего особенного и не хотел... Просто нужно было проверить свои расчеты на практике.
      - Ну, ты у нас индивидуалист известный! - сказал я. - Но все же объясни: ты что хотел доказать именно этим экспериментом? Зачем тебе понадобилась такая жуткая конструкция?
      - Догадаться, в общем-то, можно, - отозвался Борис-72. - Все время ведь долдонят о парадоксе времени и о том, что из-за него путешествия во времени фактически невозможны. Вот Аркадий и решил, наверное, доказать, что все это враки. И выбрал для этого самую, можно сказать, энергичную форму локального вмешательства... Так ведь, Аркадий?
      - Это-то да, - сказал Аркадий, - но тут была еще одна весьма существенная идея. Мы вот сидим и малюем эти мировые линии - одиночные, двойные и так далее. А по существу-то, что мы о них знаем? О их взаимосвязи, например?
      Человек передвинулся в прошлое и встретил там своего двойника. Начинаются две линии: путешественника и его двойника. Так связаны они между собой или не связаны? Если связаны, тогда выходит, что путешествия во времени строго лимитированы пределами индивидуальной жизни. Скажем, если тебе двадцать восемь лет, то ты можешь передвинуться в прошлое никак не дальше, чем на двадцать восемь лет - ну, а в будущее и вовсе опасно лазать: шагнешь на два года вперед, а тебя там, может, уже и нет, ты месяц назад под трамвай попал... и все, ты исчезаешь, не выходя из хрононамеры! В общем, не шибко интересно получается. Никакой охоты на бронтозавров-динозавров, никаких дружеских собеседований с праправнуками, а положено тебе прожить, допустим, семьдесят лет, ну и мотайся взад-вперед в этих пределах. А вот если эти линии не связаны, ну тогда простор полный, хоть в прошлое, хоть в будущее валяй без задержки! Усвоили, орлы?
      - Слушай, но ведь это можно было проще проверить, - сказал Борис. Уселся бы ты поудобней в камере да задал бы ей сорок лет назад или сто вперед, где тебя наверняка нет, - вот тебе и была бы проверочка!
      - Привет! - сердито ответил Аркадий. - А кто бы проверял, интересно? Ведь если б линии были связаны, так я испарился бы в хронокамере и не успел бы даже осознать, что происходит!
      - Ну, мышей бы послал...
      - Никаких мышей у меня не было! - огрызнулся Аркадий. - За кота мне, что ли, было работать, мышей ловить? А потом, с мышами и вовсе уж ничего не разберешь. Куда мыша двигать, на какую дистанцию, и как с него отчет получить?
      - А твой фокус - это решение? - угрюмо спросил я.
      - Да как тебе сказать - Сейчас-то я вижу, что это тоже не блеск... Но тогда мне казалось, что это идеальный вариант... Ну, и потом, я так считал: это все же опыт на самом себе: И решение такое изящное... Словом, не устоял я!
      Я вздохнул. Аркадий есть Аркадий. Он, может, до конца жизни своей будет помнить об этом опыте, в котором у него были шансы спастись, а у того Аркадия не было, и никогда не простит себе этого. Но это про себя; а перед другими Аркаша и виду не подаст, наоборот, будет орать, что он поступил правильно, а мы все кретины, способные мыслить только на уровне коммунальной кухни... Да это и вправду был эксперимент на самом себе... в том или ином смысле. Понимал ведь Аркадий, сам признался, что понимал: если он окажется прав, если линии двойников между собой не связаны, то эксперимент обернется убийством Аркадия-70... пусть самоубийством, но вина с него, с Аркадия-72, все равно не снимается.
      А если окажется, что он не прав, что линии эти как-то связаны, что путешествие во времени не разрывает связи между прошлым и будущим в жизни человека, тогда должны погибнуть оба. Как только хронокамера, двигаясь вперед во времени, достигнет того момента, в который наступила смерть Аркадия-70 из-за отравления нембуталом, Аркадий-72 исчезнет в хронокамере...
      Погибнет, ничего не узнав и не доказав...
      - Знаешь, Аркадий, чем больше я думаю, тем меньше у меня все это в голове укладывается! - хмуро сказал Борис-72. - Что у тебя склонность к авантюризму, это я всегда знал. Но тут уж даже не авантюризм, а... ну, просто черт те что! Ты мне только не читай лекций на тему о том, как врачи себе чуму прививают. Это я сам отлично знаю. И знаю, что прививают чуму или еще что самому себе, а не кому другому, хотя бы и брату-близнецу!
      - Ты, надеюсь, понимаешь, что если б я мог обойтись самим собой - вот этим... - сказал Аркадий, не глядя на него.
      - Понимаю. Ничуть не сомневаюсь в твоей личной храбрости. Но и собой одним рисковать без крайней необходимости не следует. А уж другим человеком...
      Ведь всегда при опытах стараются заменить людей манекенами, автоматами, животными...
      Борис выдохся и понуро замолчал. Я его вполне понимал. Но я видел, что это, в общем-то, пустой разговор. Во-первых, сделанного не воротишь: на той мировой линии Аркадий Левицкий умер, и там этого уже не исправишь.
      Во-вторых, необходимость совершенно ясна... Ну, Аркадий в этом духе и ответил.
      - Вот когда ты мне специально натренируешь кота или пса, чтобы он отправился в прошлое, кокнул своего тамошнего двойника и вернулся, чтобы доложить результаты, тогда и поговорим, - мрачно усмехаясь, сказал он. - И вообще отлично ты понимаешь, что никакие тут автоматы и никакие звери не помогут, а нужен человек. Рассудком понимаешь, а чувства бунтуют, верно? Нельзя, мол, так! Это, мол, убийство! Ты смотришь на Борьку и понимаешь, что ты его не мог бы уговаривать на такое... Верно, ты не мог бы! Вам, Стружковым, такие идеи просто в голову не придут! Но скажи по справедливости: не кажется ли тебе, что кому-нибудь да должны приходить в голову такие вот неприятные идеи? Что это даже удобно: можно спокойненько сидеть и обличать подонков, которые до такого додумываются!
      Вот тут мы с Борисом-72 среагировали совсем по-разному! Борис разозлился, у него даже дыхание сперло от злости, и он с трудом сказал, что, мол, пожалуйста, пускай Аркадий закажет себе светящийся неоновый венчик или терновый венец из поролона и носит повседневно, а он на такую славу не претендует. А мне сделалось очень грустно, и я начал сбивчиво уверять Аркадия, что мы его понимаем и что никто его не обвиняет...
      - Нет, обвиняет! - перебил меня Аркадий. - И он обвиняет, и ты... Ну, ты это лучше как-то воспринимаешь... Неужели тебе не понятно, - обратился он к Борису-72, - что другого выхода просто не было? Если бы принял нембутал я, это значило бы одно: что Аркадий Левицкий дожил до 1972 года, а там умер. На Аркадия-70 это никак не повлияло бы. Если бы Аркадий-70 принял нембутал в обычном мире, без переходов во времени, результат был бы тоже однозначным:
      Аркадий Левицкий дожил только до 1970 года, и в 1972 году уже некому размышлять над этими проблемами. Но после моего перехода в прошлое наша линия удвоилась. - Аркадий ткнул прутиком в мой чертеж. - И если одна из этих линий оборвется вот здесь, - он обвел кружочком крестик на линии Аркадия-70, - что произойдет тогда с другой линией? Вот в чем был вопрос! И ответить на него можно было только одним путем... Тебе что, действительно это непонятно? А тебе? - спросил он нас обоих поочередно.
      Лицо у него почернело, заострилось. Я глянул, и мне стало больно.
      - Борька, прекрати этот разговор, - взмолился я. - Достаточно мы уже понимаем, и никаких сейчас других путей не видим, а если б и увидели, то сделанного не переделаешь.
      - Ладно... ты, наверное, прав, - буркнул Борис. Некоторое время мы все молчали. Борис спросил:
      - Ну, хорошо, а зачем тебе понадобилось тут же рвануть в будущее? Ты что, не мог там... пронаблюдать...
      Аркадий с испугом глянул на него и тут же отвернулся.
      - Я считал... - ответил он, слегка запинаясь, - я предполагал, что мне следует пересечь в хронокамере момент его... исчезновения.
      Сам же я только что предложил прекратить этот разговор, а тут не утерпел, ввязался.
      - Хитришь, Аркашенька, - сказал я. - Ни черта тебе не нужно было пересекать, а просто боялся ты смотреть, как он будет умирать... боялся, что не выдержишь, начнешь его спасать, и эксперимент сорвется... Так ведь?
      Аркадий поносился на меня, но ничего не сказал.
      - Так оно и было, чего уж! - с горечью сказал Борис-72. - Смерти он, конечно, не боялся. А душевной пытки, которую сам же себе устроил, испугался. Решил сбежать... Еще и потому ты решил сбежать, что верил в свою теорию. Верил, что ваши линии не связаны, что он умрет, а ты останешься...
      Слишком ты у нас умный... слишком ты хороший хронофизик... И тот, твой Аркадий, он ведь такой же! Он тоже все это знал, наверное... Ведь знал?
      - Знал... догадывался... - хмуро подтвердил Аркадий. - Мы оба сознательно шли на риск... - Он повернулся и в упор посмотрел на нас обоих. - А вам не кажется, что в таких условиях... ну, что остаться в живых - это... это тоже риск?!
      - Ах, кретин! - простонал Борис-72. - Надо же, чтобы встретились два таких кретина! Что вы с собой наделали!
      - Борис, мы же уговорились! - почти закричал я. - Не надо больше! Это бесполезные мучения, не надо, я не хочу!
      - Ладно, ладно, прекратим! - поспешно сказал Борис.
      Мы опять некоторое время молчали. Но молчать тоже было тяжело.
      - Слушайте, ребята, - сказал Борис-72, глянув на часы. - Я сейчас позвоню Шелесту - без объяснений, просто позвоню, что мне пришлось выйти по экстренному делу, пускай думает пока, что хочет... а потом мы кое-что быстренько довыясним, и... - Он запнулся, потом повторил: - Так я пойду позвоню!
      Пока он ходил звонить, мы с Аркадием сидели молча. По-моему, мы оба устали и радовались хоть коротенькой передышке.
      Борис-72 вернулся довольный, усмехающийся.
      - Сказал я Шелесту, - еще издали начал рассказывать он, - что, мол, задержусь еще часок, а он не в духе, видно, как заорет на меня, аж трубка завибрировала в руке! Я чего-то бормочу, а сам думаю: "Ори, ори! Не так заорешь, когда узнаешь!" - Он уселся на скамейку и с нежностью оглядел нас, - Нет, ребята, это ведь так здорово! Это... Слов нет, до чего здорово, что вы здесь!
      - Осложнений, между прочим, не оберешься оттого, что мы здесь... трезво заметил Аркадий.
      - Нет, правда! - Бориса-72 это скептическое замечание ничуть не расхолаживало. - Понимаете, сначала меня это слишком уж потрясло, ну совсем я ошалел... Потом я запутался во всех ваших переходах и недоразумениях... а под конец еще и:Тут он осекся, потом торопливо продолжил: - Словом, я больше удивлялся, ужасался и так далее... А теперь, когда я представил себе, как буду рассказывать об этом Шелесту... и всем... и вы тут будете!.. Ну, ребята!
      - Словом, теперь ты ощутил радость бытия! - сказал Аркадий, но уже не насмешливо, а сочувственно, и лицо у него как-то оттаяло, ожило.
      Мне и самому стало вроде легче. "А что в самом деле! - подумал я.- Тот же институт, те же люди... Свои ребята-хронофизики, они-то должны примириться с тем, что у Левицкого и Стружкова окажутся дубли... Шелест как-нибудь уладит все формальности по административной линии... И будем мы все работать..."
      Тут я спохватился, что мне все же будет трудновато - ведь я отстал на два года, - но потом решил, что ничего, наверстаю.
      - А что я, собственно, буду рассказывать Шелесту? - забеспокоился вдруг Борис. - Я же ни черта толком не понял. Слушай, Аркадий, объясни мне наконец по порядку, с чего оно началось, твое первопроходчество... Конец-то я уже знаю...
      - Даже не придумаю, с чего начать... - сказал Аркадий.
      - С начала, - глубокомысленно посоветовал я. - Меня так в школе еще учили...
      Вот, значит, рассчитал ты свою машину времени, возликовал, разумеется, и - что же ты дальше делал?
      - Дальше? Ну, дальше я для начала рванул на год назад. И тут же вернулся, не выходя из камеры. Трясся, конечно, когда в камеру лез, аж зубы лязгали. Ну ведь, честно говоря, ни в чем я не был уверен. Расчеты расчетами, а на практике вполне может иначе получиться... Какая-нибудь чепуховая неувязочка - и все: был Левицкий, нет Левицкого, и искать его негде. Ну, а с другой стороны, конечно, любопытство терзало до невозможности: мол, как же это выглядит, путешествие-то во времени?
      - Живут же люди! - вздохнул Борис.- Катаются туда-сюда за милую душу, а ты тут сиди... Ну, и как же это выглядело?
      - Да никак не выглядело! Автомат сработал, включил поле... ну, вот Борька рассказывал... в общем, то же самое: красный туман, тяжесть такая наваливается на тебя - ни охнуть, ни вздохнуть... И все - ты аккуратненько валишься на пол и ничего не видишь. Я очнулся и никак не пойму, был я в прошлом или не был. Вышел из камеры - все по-прежнему, никаких изменений. Но глянул на контрольную запись и вижу: есть! Есть оно, перемещение!
      - Ты включал автомат и на запуск и на возвращение? - спросил Борис.
      - А как же иначе? Кто ж меня вытащил бы оттуда?
      Я вспомнил, как погас индикатор на пульте... Что-то тут не клеилось... Но я не мог сообразить, в чем загвоздка...
      - Постой, а как же насчет изменения мира? - допытывался Борис. - Раз ты совершил путешествие в прошлое, значит, ты изменил мир... А в измененном мире автомат, наверное, не был включен на твое возвращение. Так кто же тебя вернул?
      Ах, молодец! Ну, конечно, именно это меня и сбивало с толку! Глазок индикатора погас, как только я начал по-настоящему вмешиваться в реальность.
      Ведь в измененной реальности, в том мире, который я сам невольно создал, Борис Стружков двадцать третьего мая 1970 года не включал автомат хронокамеры. Камера была, и автомат был, но только никто его не включал.
      Поэтому он и в прошлом, где я находился - вечером двадцатого мая, оказался выключенным.
      - Так ведь я же в прошлое не вмешивался, - сказал Аркадий, - я вообще не выходил из камеры, а к тому же валялся без сознания... Какое уж тут изменение!
      - А сам факт перехода? - неуверенно спросил Борис.
      - Не разводи мистику, Борька! - морщась, сказал Аркадий. - Раз я не выходил из хронокамеры...
      - А ты уверен, что сам-то не разводишь мистику с этим выходом-невыходом из хронокамеры? - вмешался я.- Вот я, например, когда перешел в прошлое, так первым делом, еще оставаясь в камере, убедился, что лаборатория пуста. Но потом вышел из камеры и черт те сколько простоял в проходе из технического отсека...
      - А что ты там делал? - заинтересовался Аркадий.
      - Да вот именно, что практически ничего. Стоял и думал, как быть, с чего начать и так далее. Я никого не видел, и меня никто не видел. Так вот, спрашивается: если б я простоял таким образом даже целый час, а потом ушел бы в камеру и отправился назад, изменился бы от этого мир?
      - Что ты дурака валяешь, Борька! - сердито сказал Аркадий. - С чего ему меняться, если ты никаких изменений не внес? Мир - это не твое или мое представление, мир - это реальность! И пока ты на нее реально не воздействуешь, она реально и не изменится. Насчет выхода из камеры я говорил условно, для наглядности. А на самом деле ты мог, допустим, походить по лаборатории, даже посидеть за столом, поработать. Если тебя никто не увидит и никаких следов твоего пребывания в этом мире не останется, то ты вернешься в свой прежний мир, не отклонив мировой линии.
      - А если представить такую ситуацию: ты совершил переход, лежишь без сознания в хронокамере, и в это время тебя кто-нибудь видит сквозь стекло, допустим, тамошний Аркадий или Борис. Но прежде чем они успевают что-либо предпринять, автомат срабатывает, и ты отправляешься обратно. В этом случае как? Есть изменение?
      - Каверзная ситуация! - Аркадий покрутил головой. - Н-да... опасаюсь, что я уже не попал бы в свой прежний мир. Ведь тут налицо изменение, причем довольно основательное: они увидели бы воочию, что путешествие во времени уже осуществлено на практике! А это сразу изменило бы их психику, их отношение к делу, привело бы к ускорению открытия...
      Конечно. Если б я в тот вечер не знал точно, что переход практически осуществим, ничего бы я не добился. И не было бы "моего" способа перехода...
      У Аркадия совсем по-другому, наверное, решено...
      - Аркадий, объясни ты мне, - сказал я, - почему это у тебя в камере всех по голове бьет? Для полноты впечатления, что ли?
      - Ничего не всех, - недовольно ответил Аркадий. - Меня только в первый раз двинуло, но это я сам был виноват, заставил автомат слишком быстро поле наращивать. А ты, наверное, бегал по камере, суетился...
      - Значит, у тебя поле не совсем однородное?
      - Да. И нарастание идет не совсем плавно. Надо еще поработать. Ну, да ты же сам это знаешь, если... - Аркадий вдруг замолчал и, что-то сообразив, уставился на меня. - Постой, Борька! Я, похоже, опять чего-то не усвоил.
      Записки, ты говоришь, не было. Но ведь расчеты мои ты видел?
      - Где же я мог их видеть, интересно?
      - Слушай, ты мне голову не морочь! - рассердился Аркадий. - Расчеты уж во всяком случае были, я их сам написал!
      - Сказано тебе: не было! В моем мире не было ничего: ни записки, ни расчетов, никаких объяснений! Просто ты умер - и думай об этом что хочешь!
      Вот я и думал. До того додумался, что всех начал подозревать. Даже себя...
      - Это каким же образом? - удивился Борис.
      - Да таким образом, что сплошная была путаница, и чем дальше, тем хуже! - сказал я. - Я и сейчас не все понимаю, что у нас там творилось. Во-первых, этот вот Арнашенька по институту разгуливал сразу после конца рабочего дня - и непременно всем на глаза попадался...
      - Уж и всем! - возразил Аркадий.- Одна только Нина меня и видела. Правда, разговор у нас получился дурацкий...
      - А если к этому прибавить твой дурацкий костюм, - сказал я. - Или, может, это у тебя хроноскафандр?
      - А она и костюм разглядела? - удивился Аркадий. - Во, глазастая! На лестнице ведь темно совсем...
      - Разглядела, однако! - злорадно ответил я.- Тебя и Ленечка Чернышев разглядел, когда ты дверь лаборатории открывал!
      - Надо же! - пробормотал Аркадий. - Еще и этот кретин...
      - Ты зато очень умный! Стоит на пороге и выясняет отношения с двойником!
      Подходящее выбрал местечко!
      - Нет, ну надо же! - повторил Аркадий. - Неужели он слышал? И ничего не понял?
      - Ты сообрази, - сказал я, - кто же мог что-нибудь понять? Мы больше всего старались додуматься, с кем ты говорил, кто сидел в запертой лаборатории и как он туда попал. Лекечка даже сказал, что у этого человека голос похож на твой, и все равно нам в голову не пришло...
      Борис-72 напомнил, что он пока ничего не понимает. Я спохватился и начал ему объяснять,как было дело. Когда я сказал, что Аркадий старался выставить меня из лаборатории ровно в пять и затеял дурацкую ссору, Борис-72 вдруг заволновался.
      - Погоди,- сказал он, - я ведь это тоже помню... эту ссору! Дурацкая действительно ссора, совершенно беспричинная... Аркадий на меня орал...
      - А ты что? - с интересом спросил я.
      - Как что? Ты и я тогда ведь еще не были разделены... до вечера двадцатого мая все у нас было общее.
      Мы улыбнулись друг другу. Сейчас мне было даже приятно думать, что он знает обо мне все. Мы с ним будем идеально понимать друг друга... Я сам себе готов был позавидовать, что в его... в моем лице у меня имеется такой надежный друг.
      - Но я пока не понимаю, почему ты мог подозревать себя, - сказал Борис-72.
      - Да потому, что дальше совсем уж чудеса пошли, - начал объяснять я. Аркадий-то действительно слонялся в этот вечер по институту. А вот почему меня видели в институте в одиннадцать вечера, когда я твердо знаю, что в это время сидел в библиотеке?
      - Я тоже сидел в библиотеке после того, как с Аркадием поссорился,растерянно сказал Борис-72. - Нет, серьезно, я это помню...
      Аркадия это ужасно развеселило.
      - Встреча двойников в библиотеке! - завопил он.- Рука руку моет, дубль дубля покрывает! Алиби друг другу создают! Один для алиби в библиотеке торчит, другой в это время свои темные делишки вершит!
      - Да ну тебя! - урезонивал я его. - Как же мы могли друг другу алиби создавать, если Борис Стружков был в то время всего один?
      - Э, брось! - не сдавался Аркадий. - Ты же сам заявил, что отправился в прошлое!
      - Да ты пойми, чудак! Я ведь только двадцать третьего узнал, что меня будто бы видели двадцатого вечером в лаборатории! Двадцать третьего, понял? И ни в каком прошлом я тогда еще не бывал! Даже мне и не снилось!
      - Нет, у меня что-то мозги не срабатывают, - признался Борис-72. Может, ты объяснишь все по порядку?
      Я объяснил по порядку. Аркадий слушал с сочувственно-иронической усмешкой, а Борис-72, потрясенный, крутил головой.
      - Ну и ну! - сказал он под конец. - Это же действительно обалдеть можно! - Он помолчал секунду.- Но, знаешь, Нина... Нина меня все-таки удивляет... Ты думаешь, она действительно пошла к этому... Линькову?
      - Наверное... - ответил я. - Ты бы видел, в каком она была настроении... И в конце концов ее тоже понять можно...
      - А я вот не могу ее понять! - с неожиданной горечью сказал Борис-72. Никогда бы я не подумал, что Нина...
      У меня вдруг сердце стукнуло так гулко и больно, будто о ребра ударилось.
      - Ты... с ней? С Ниной? - тихо спросил я.
      - Ну да... - не глядя на меня, пробормотал Борис.
      - Не дурите, ребята! - прикрикнул на нас Аркадий. - Это же совсем другая Нина!
      - В каком смысле другая? - удивился Борис.
      Но я сразу понял, что имеет в виду Аркадий.
      - Ну, как же ты не понимаешь! - с азартом начал я втолковывать Борису-72. - На нашей линии все ведь пошло совсем иначе. Ты сообрази, сколько мы там пережили за три дня! Смерть Аркадия, расследование, тайны какие-то кругом, эта дьявольская путаница с двойниками! Да представь только, что вот ты своими глазами увидел Нину в окне лаборатории, а она все начисто отрицает и какую-то нелепую комедию разыгрывает!
      Борис-72 слушал меня, болезненно морщась.
      - Нина все равно та же самая, - пробормотал он, - только линия у нас, верно, спокойная... А люди все те же...
      - Да ничего подобного! - настаивал я. - По-твоему, бытие не определяет сознание, что ли? Да я, знаешь, как изменился за эти трое суток!
      - Доказывай, доказывай, Борька! - невесело сказал Аркадий. - Доказывай ему, что с его Ниной все в порядке, а себе - что это не твоя Нина, а совсем другая.
      - Разве это не правда? - упавшим голосом спросил я.
      - Правда, правда, успокойся! - серьезно ответил Аркадий. - И больше об этом не надо. Не советую.
      "Это правда. Это должно быть правдой, - твердил я себе. - Та Нина, которую я увижу здесь, Нина, которая два года замужем за Борисом, она другая. Она прожила на два года больше той, моей Нины, и прожила их без меня, но она не прошла через эти страшные трое суток... Она, конечно, другая..."
      - Борька, бросай лирику! - хмуро сказал Борис-72. - Объясни мне все же, что из этого следует. Временная петля, что ли, у тебя получилась? Ведь выходит, что тебя видели двадцатого вечером в лаборатории, а после этого ты вернулся снова в двадцатое и тебя увидели в лаборатории? Замкнутая петля? Вроде как в том рассказе - помнишь? - где археолог берет из музея нож, приносит его в прошлое, а там, после его смерти нож помещают в музей, где он его и взял?
      - Ничего подобного! - возразил я. - В том-то и дело, что никакой петли не было. То есть я сначала и сам подумал, что это петля и что я уже сделал нечто такое, о чем сам еще не знаю. Я подозревал, что таинственный незнакомец, который ждал Аркадия в запертой лаборатории, это я и есть... Ну, и что я, может быть, как-то участвовал в убийстве или в смерти Аркадия... Но потом я понял...
      - С ума сойти! - ошеломленно сказал Аркадий. - То есть я уже ничего не понимаю! Записки ты не видел, расчетов - тоже. Ну, а как же тогда ты попал в прошлое?
      - Я ведь уже объяснял, - довольно сухо ответил я. - Сам я все рассчитал, без тебя. Понятно?
      - А если всерьез? - нетерпеливо отозвался Аркадий.
      Я отвернулся. Мне действительно стало обидно.
      - Нет, послушай, - сказал Аркадий. - Серьезно, я был уверен, что ты сделал все это по моим расчетам. Поэтому я и не удивился, когда ты нарисовал это вот... - Он кивнул на чертеж. - Но если расчетов у тебя не было, то... как же ты?
      - Ну, сам я, сам рассчитал! - сердито сказал я. - Никак ты не можешь поверить, что я на это способен? Прижали меня к стенке, вот и пришлось мне поднатужиться изо всех сил. Ну, а кроме того, я ведь на 90 процентов был уверен, что какой-то Стружков уже путешествовал во времени. Только так можно было объяснить загадочное появление моего двойника в лаборатории...
      - Понятно, - отозвался Аркадий. - Если ты знал, что это сделано...
      - Ну да! Мне оставалось только додуматься, как это было сделано. Вот я и додумался.
      - То есть, - сказал Аркадий, - ты что же, сам рассчитал мое поле?
      Тут я уж совсем разозлился.
      - Спрячь свое поле в карман, а то упрут! - заорал я. - Нужно мне очень твое поле! У меня свое есть!
      - Что значит свое? - надменно спросил Аркадий, - В каком смысле?
      - В самом обыкновенном смысле, - сказал я уже спокойно. - Я свое поле рассчитал, а не твое. По своему собственному методу.
      - Не сочиняй, Борька! - твердо заявил Аркадий,- Не надо!
      Линькову наконец становится все ясно Борис торопливо сунул Линькову три смятых листка из записной книжки и схватил трубку.
      Линьков осторожно разгладил листки. Крупный размашистый почерк, уверенная четкая подпись: "Аркадий". Линьков прочел записку, и его жаром обдало. "Не может быть!" - прошептал он. Снова прочел... Всмотрелся а чертеж. Нет, но это же невозможно... За его спиной Борис негромко говорил:
      - Да, Игорь Владимирович, да... безусловно. Считаю это возможным... Нет, никаких побочных эффектов не наблюдал... Ну... это я лучше на месте объясню... Да, сейчас...
      - Я пойду с вами, - сказал Линьков.
      - Да, пожалуйста: - ответил Стружков.
      В коридоре он спросил:
      - Вы все поняли?
      - Где там все! О расчетах я уж и не говорю.
      - Я тоже не о расчетах говорю.
      - Если говорить о сути эксперимента... с точки зрения хронофизики это, насколько я понимаю, здорово! А вот с моральной точки зрения...
      - Да, это сложная проблема, - согласился Борис.
      "С запиской-то ясно, и вообще с Левицким теперь вроде бы все прояснилось, - думал Линьков, вышагивая рядом с Борисом. - Но зато с вами, дорогой товарищ Стружков, мне что-то ничего не ясно, и чем дальше, тем хуже. С одной-то стороны, вроде все понятно: в лаборатории вы были, записку вы взяли, тут одно с другим согласуется. Но когда вы там были? Вот в чем загвоздка! Если три дня назад, то зачем же вы эту записку в кармане таскали и притворялись, что понятия не имеете, почему умер Левицкий, даже расследование помогали вести? Ведь из этой записки ясно, что в смерти Левицкого вы не повинны. Чего ж вы прятали записку? Да и от самого себя вы ее прятали, что ли? Ведь идея, которая там изложена, на вашу идею даже издали не похожа - это и я, недоучка, вижу! Это совсем другой метод, принципиально иное решение! Значит, вы действительно сами до этого додумались. Но вот вопрос: зачем вы так срочно додумывались? Если записка у вас была с готовеньким решением - бери и пользуйся! Выходит, не было у вас записки?.. Не было, а сейчас есть? Тогда получается, что вы действительно взяли ее в прошлом. Но это уже чистая мистика! Если вы взяли записку только вчера, то где же она до сих пор была, почему ее никто не видел? Следствия не могут опережать причину, это же элементарно. И нельзя безнаказанно красть записки из прошлого, хронофизика этого не позволяет. Следственные органы еще могут проморгать этот прискорбный факт, а хронофизика не может! Она вас по своим законам на новую мировую линию моментально передвинет. Так что возьмете вы записку у нас, а окажетесь вместе с ней на новенькой линии, которую сами же и создали этим своим неблаговидным поступком. А мы будем ломать головы: где же записка? А вы..."
      Тут Линьков внезапно остановился и крепко зажмурился. Борис этого не заметил и умчался вперед. Линьков поглядел ему вслед и яростно потер лоб рукой.
      "Обрадовался, возгордился, распустил павлиний хвост! - обличал он самого себя. - Гений-недоучка, грош тебе цена в базарный день. Ну как можно было не понять! Ведь он же все сказал, все, как на тарелочке преподнес! А ты ушами хлопаешь и при этом еще всячески изображаешь из себя Шерлока Холмса и Эйнштейна в одном лице! Спиноза областного масштаба!"
      Борис оглянулся на Линькова, махнул ему рукой и скрылся за дверью шелестовского кабинета.
      "Иди, иди, обрадуй Шелеста! - думал Линьков. - Расскажи ему, откуда шел и куда попал, пожалуйся на хулиганство хронокамеры и на подставки, вырастающие, как грибы. А я тут постою. Я человек простой. Я такую уйму хронофизики за один присест не переварю. Побуду вот с самим собой наедине..."
      Но побыть с самим собой наедине Линькову не удалось: из кабинета Шелеста пулей вылетел красный и взъерошенный Эдик Коновалов. Он хмуро буркнул взамен приветствия:
      - Видали, ловкач какой!
      - Кто? - не понял Линьков.
      - Стружков, кто же еще! - со злостью ответил Эдик. - Я, главное, материальчик подобрал такой, будь здоров! Я у вас, имейте в виду, серьезно учился, опыт перенимал...
      - У меня? - переспросил Линьков, холодея. - Вряд ли... Я вас, в частности, не учил подбирать материал на Стружкова...
      - А это я в порядке личной инициативы! - заявил Эдик. - Я поглядел вчера, как вы шли со Стружковым по коридору, и враз усек: перемена ситуации!
      "Так мне и надо!" - покаянно подумал Линьков и спросил:
      - Какая же судьба постигла этот ваш... материальчик?
      - А мне даже высказаться не дали! - возмущенно сообщил Эдик. - Смеются, главное. Правда, одну промашку я все же допустил. Поторопился малость, признаю! Но так все складывалось, подходяще уж очень, я и сказал...
      - Что же вы такое сказали? - тоскливо спросил Линьков.
      - А я так обрисовал ситуацию, что вы Стружкова заподозрили, а он сбежал.
      Значит, говорю, признает за собой вину!
      "Нечем тебе крыть! - обличал себя Линьков. - Эдик ты номер два, вот ты кто в этом деле!"
      - ...А они смеются! - продолжал Эдик. - Смешно им... Главное, говорят мне:
      он во времени переход совершил, он герой! И он тут как тут, появляется...
      Ну, я ушел... Они там все галдят, кричат, никакой серьезный разговор вести невозможно... Это что же, Стружков переход-то на самом деле совершил?
      - На самом деле - И кстати, я должен...
      Но Эдик не отставал. Он спросил, куда именно переходил Стружков, и, узнав, что на три дня назад, разочаровался.
      - Всего и делов-то! Тр-руха! А они: герой, герой!
      - Он мог погибнуть, даже если бы всего на пять минут передвигался, объяснил Линьков. - Первые космонавты тоже далеко от Земли не уходили, однако же...
      - Космонавты! Это ж совсем другое дело! - оживился Эдик. - Они с разрешения правительства летают, официально. А наш герой сам полез, никого не спросил.
      Разница!
      - Не вижу принципиальной разницы, - нетерпеливо сказал Линьков. - И мне пора, извините...
      - Нет, минуточку! - взмолился Эдик. - Я только две мысли выскажу: одну общественную и одну личную. Я вкратце!
      - Ну, высказывайте вкратце! - Линьков тихонько вздохнул.
      - Первая мысль такая: запретить это нужно! Или хотя бы строго засекретить! - торжественно заявил Эдик. - А то, знаете, что получится, если каждый-вся кий?..
      - Что же именно получится, по-вашему?
      - Труха! - уверенно сказал Эдик. - Ну, сплошная труха! Полезет в будущее какой-нибудь тип. Мало ли чего он там увидит, вернется, пойдет языком трепать, его ж не остановишь...
      - Вы считаете, что будущее - это государственная тайна? - осведомился Линьков.
      - А как же! - убежденно сказал Эдик. - Вне всяких сомнений.
      - К этому вопросу мы вернемся позднее, - слегка поежившись, проговорил Линьков. - Давайте второй вопрос, я тороплюсь.
      - Для решения второго вопроса, - сказал Эдик, - вам бы полезно было ознакомиться с материальчиком...
      - С каким еще материальчиком?
      - По делу Левицкого! Там и про Стружкова и вообще. Я все факты проанализировал, выводы имеются четкие. Серьезную работу проделал! И для меня очень важно ваше мнение как специалиста...
      - Видите ли, дело Левицкого уже закончено, так что... И вообще мне сейчас некогда... - тоскуя, сказал Линьков.
      Коновалов почему-то не очень огорчился.
      - Выходит, напрасно я мозги сушил! - почти весело сказал он. - Конечно, мне до вас еще расти и расти! Вон вы как дело обстряпали, в два счета, а я только начал раскачиваться. Так кто же его прихлопнул-то?
      - От сообщений я пока воздерживаюсь, - сухо ответил Линьков, пытаясь обойти Эдика.
      - Это я понимаю! - с готовностью отозвался Эдик. - Но я к чему говорил насчет материальчика! Хотелось, чтобы вы меня на практике проверили, вот я к чему! Созрело у меня решение - вот за эти дни, что я с вами общался. Решение в плане личной перспективы! А именно: уйти я хочу от этих физиков-шизиков! К вам буду проситься, на следственную работу! А что? Образование у меня юридическое - так? Пробелы - это я на практике ликвидирую! В два счета!
      - Вы это... всерьез? - испуганно спросил Линьков.
      - То есть абсолютно! Мне здесь, понимаете, разворота нет... Труха сплошная!
      Вот я и хотел узнать ваше мнение.
      - Мое мнение... - сердито начал Линьков, но запнулся и продолжал совсем в другом тоне: - Вы извините, но на ходу такие вопросы не решаются! Я действительно очень тороплюсь.
      - Правильно, это вы правильно! - Эдик восхищенно глядел на него. Подумать надо, обсудить:.
      Линьков чуть не бегом бросился к кабинету Шелеста.
      Окна в кабинете Шелеста были распахнуты настежь, и сизый табачный дым струился наружу, а в комнату вливался влажный прохладный воздух. Шум стоял невероятный. Смуглый скуластый парень, яростно сверкая черными глазами, доказывал преимущества "градиентного" мотора над "однородным", ему наперебой возражали двое, а из угла кто-то кричал, что спорить вообще преждевременно.
      Борис стоял у стола и слушал, улыбаясь. Шелест задумчиво постукивал карандашиком по стеклу.
      - Ребята, кончайте спорить! - сказал Борис. - Ведь ясно, что нужно искать объединения обоих методов... Там - дистанции, а тут - плавность перехода, а нам нужно и то и другое.
      - Что ты конкретно предлагаешь? - набросился на него черноглазый парень.
      - Слушай, Расул, конкретно я предлагаю подумать, - сказал Борис. Сесть и подумать.
      - И правильно! - поддержал его Шелест. - Проблема комплексная, вернее, тут целый ряд проблем...
      - Но ведь переход уже был! - недовольно сказал от окна один из тех, что спорили с Расулом. - И не один! Принципиальная возможность доказана.
      Проверено отсутствие побочных эффектов...
      - Если не считать вспышки... - вставил Борис. - Но это, по-видимому, штука безобидная.
      - Это чистый Допплер! - заявил Расул. - Процессы снаружи камеры относительно замедляются, периоды колебаний растягиваются...
      - Это тоже нужно проверить, - продолжал Шелест. - Каждую мелочь нужно проверить. А главное, пока мы не найдем способ получать информацию из параллельного времени, все наши эксперименты будут, практически говоря, бессмысленными.
      - А я п-предлагаю т-такой проект - заговорил Ленечка Чернышев из недр кресла, в котором он утонул по макушку.
      Проект Чернышева состоял в том, что хронавты могли бы по своим мировым линиям спускаться назад, до "развилки", до того момента, в который начала отклоняться новая линия. Там они могут встретиться и обменяться информацией.
      Это и будет связь между параллельными мирами.
      - Ленечка, не обижайся, но это - дохлое дело,- сказал Борис. - Они ведь при каждой встрече будут создавать новую мировую линию, на свою вернуться не смогут - и кому же тогда передавать информацию? Нет, по-моему, нужно браться за хронополе...
      - Слушай, это бред! - азартно закричал Расул. - Тимофеев доказал, что невозможно изолировать объект от окружающего времени! Невозможно!
      - Доказал для однородного поля, - возразил Борис.
      - Правильно, - поддержал его вихрастый очкарик, - Мне видится, товарищи, что градиентный метод Стружкова позволит выключить хронавта из потока времени, окружить его таким полем, чтобы он мог переходить с линии на линию.
      - Тебе всегда что-то видится в порядке бреда! - закричал Расул.
      - Нет, если бы удалось запрограммировать такую защиту, чтобы исключить активное воздействие хронавта на прошлое или на будущее... предотвратить создание новых линий... Обеспечить возможность пассивного наблюдения...
      Сигнализацию разработать...
      - Занесло, занесло Чернышева! - проворчал Шелест. - Это даже и в принципе вряд ли возможно. А тут уже и сигнализация и правила хронодвижения:
      "А здорово было бы! - подумал Линьков, начиная поиемногу разбираться в сущности спора. - Подошел ты к какой-нибудь штуке, хочешь ее взять, тут же тебе красный глазок мигает: не трогай, а то создашь новую мировую линию.
      Непонятно, правда, что вообще можно будет трогать? Самого себя только, наверное... Но, может, хоть наблюдать удастся? Скажем, исторические события в натуральную величину...
      Надрывно зазвенел телефон.
      - Да-да. Шелест у телефона. Хорошо, подожду. - Он прикрыл мембрану ладонью и сказал: - Это Вячеслав Феликсович из Москвы меня вызывает. Ну, разговор на эту тему мы вскоре продолжим. Идею защитного хронополя начисто все же отвергать не следует. Но главное - это получить возможность двигаться поперек мировых линий, наладить связь между ними... Через двумерное время...
      Ну, ладно, все это мы еще обсудим. А на первый раз, пожалуй, хватит... - Тут он увидел Линькова, улыбнулся ему и показал глазами на Бориса.
      "Он уже знает, но думает, что я не знаю, - догадался Линьков. - И Борис, конечно, тоже так думает..."
      Хронофизики, продолжая спорить и переругиваться, уходили. Шелест негромко басил в трубку:
      "Да, Вячеслав Феликсович... Не совсем еще, но в основном... Есть новые обстоятельства, чрезвычайно важные... Лучше не по телефону..."
      Борис подошел к Линькову. Он держался теперь свободно, без напряженности, и глаза были спокойные, чуть насмешливые.
      - Рад с вами познакомиться, - церемонно сказал он. - Что же вы не пришли послушать мои объяснения?
      - Коновалов на меня навалился, - вздыхая, ответил Линьков.
      - Надеюсь, вы отделались легкими ушибами? - участливо осведомился Борис.
      - Да, я тренированный, - сказал Линьков. - А ваш рассказ я с удовольствием послушаю в другой раз. Тем более, что мне придется его приобщить к делу... о смерти Левицкого.
      - Главное я могу вам и сейчас сказать, - нахмурившись, проговорил Борис.
      - Главное я и сам знаю, по-видимому, - отозвался Линьков. - Вы уже поняли, кому обязаны своим "возвращением"?
      - Да, понял! Выходит, что самому себе! Но вы-то как все сообразили? Про Аркадия и про меня? Откройте секрет!
      - К вашим услугам! - Линьков протянул Борису сломанный спичечный коробок. - Вот это ключик к делу Левицкого.
      Борис долго разглядывал коробок.
      - Не улавливаю! - сконфуженно сказал он.
      - А вы на дату посмотрите.
      - Дату? Ах ты, черт, проглядел! Действительно... 1972 год. Где вы это нашли?
      - В зале у хронокамеры.
      - Случайно?
      - Не совсем. В зал-то я пришел не случайно. Этот коробок только подтвердил то, к чему привели логические выкладки.
      - А со мной как было? - полюбопытствовал Борис.
      - Ну, вы-то - порождение чистой логики! Логики плюс хронофизики.
      - Неплохое сочетание! - пробасил незаметно подошедший Шелест. - Это о чем вы так, Александр Григорьевич?
      - Объясняю Стружкову, как я его вычислил.
      - Вычислили? И что, правильно?
      Борис пожал плечами.
      - Он Левицкого вычислил, а уж меня-то!
      - Ну, знаете! - ужаснулся Шелест. - Да вы всех нас обскакали! Хотите, зачислю вас в институт внештатным сотрудником? Специально для таких вот случаев?
      - Для таких случаев мне лучше оставаться на посту в прокуратуре, сказал Линьков, - Может, у меня иммунитет теперь образовался... А то ведь без привычки у вас трудновато...
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      Борис-72 оценил ситуацию по достоинству. Он прямо со смеху покатился, глядя на Аркадия.
      - Нет, надо же! - восторженно стонал он. - Бедняжечка Аркадий! Славу у него уводят прямо из стойла! Дорогой ты наш первооткрыватель... первопроходец!
      Как перенесешь ты этот удар?
      Аркадий весь побелел, но сдержался и заговорил относительно спокойно, только глядел куда-то в сторону.
      - Интересно, как ты бы себя чувствовал на моем месте! Ржет, как нанятый.
      Смешно ему! Вы что же, всерьез думаете, что я за приоритет переживаю?
      Мы всерьез это думали, но дипломатически промолчали.
      - Ну, просто я обалдел, элементарно обалдел, неужели непонятно?! сказал Аркадий, правильно оценив наше молчание. - Ну, не поверил я сразу, виноват.
      Да и теперь еще не вполне... Вот объяснишь мне, Борька, тогда я окончательно поверю...
      Суть моего открытия была так проста - во всяком случае, для хронофизиков, - что изложил я ее в два счета. Для ясности набросал чертежи - все тем же прутиком, уже изрядно обломанным.
      Когда я кончил, оба они некоторое время молчали.
      - Ну, Борька! - выдохнул вдруг Борис. - Я... знаешь... я уже вижу, как меня девушки на улице спрашивают: "Скажите, вы не тот Стружков, который...", - а я им скромно так отвечаю: "Да, знаете ли, это я самый..."
      - Да брось ты со своими девицами! - заорал Аркадий. - Ты понимаешь, что Борька сделал?! Нет, скажи, ты понимаешь?! А то сам он вроде ни черта не понимает. Сделал элементарно-гениальное открытие и сидит помалкивает! Нет, ты посмотри, как у него все просто и надежно! И, небось, по голове не трахает... а, Борька? Вот! А у меня трахает! И вообще у меня все в лоб сделано, примитивно-прямолинейно...
      Когда Аркадий чем-нибудь восхищался, он тоже не знал границ. А там, где речь шла о хронофизике, он умел восхищаться.
      - Да чего там сравнивать, - не унимался он, - вы сами посмотрите: поле я брал однородное, как всю жизнь мы брали... а весь мой вклад исчерпывается элементарными упражнениями в области математической физики...
      Аркадий торопливо набрасывал прутиком формулы и схемы. Конечно, хуже у него не было. Может, он кое-что и не успел доработать, но в принципе это выглядело великолепно - смелое, остроумное математическое решение сложнейшей проблемы.
      - Ну, что это, как людям везет! Всякие открытия на их мировых линиях совершаются, один я несчастный... -жалобно заныл Борис-72. - Какая-то у меня линия захолустная! Ни тебе происшествий, ни тебе открытий... и не исчезает никто...
      - Будет вам и белка, будет и свисток! - заявил Аркадии, - Раз мы здесь, ты за свою линию можешь не беспокоиться - не такие еще дела завернем! Борька! - Он снова вцепился в меня, - Ну, запряг ты свои градиенты в работу, а дальше что? Так и рванул сразу в двадцатое мая?! Где ж ты там лазил, что мы тебя не видели?
      Я начал рассказывать, а попутно уточнял у Аркадия, что же происходило на самом деле. В общем-то я сам уже понимал почти все. Разговаривали на лестнице два Аркадия - этот и "тамошний". И насчет спичечного коробка я правильно догадался.
      - Пустой коробок был, - сказал Аркадий. - Плохо то, что я его где-то там, на той линии, выронил. Найдет его какой-нибудь дотошный товарищ, увидит дату...
      - Да ну, станет кто разглядывать дату на сломанном спичечном коробке! возразил Борис-72.
      Я им все рассказал, как было. Объяснил Бори-су-72, что никакой петли не было: Нина и Ленечка видели меня в институте около одиннадцати часов, а я, вернувшись в прошлое, исчез из института не позже восьми, да еще и таблетки прихватил.
      - Таблетки прихватил... - пробормотал Борис-72. - Погоди! Я правильно понимаю или все еще путаю? Это, выходит, ты создал нашу мировую линию?
      - Кажется... - смущенно ответил я. - Вообще-то я не хотел... не имел в виду...
      - Оно и видно, что ты все это нехотя делал, шаля-валя. Мог бы придумать что-нибудь поинтересней... Спасибо, хоть моего Аркадия спас!
      - Зато мне он веселенькую жизнь устроил! - сказал Аркадий, криво усмехаясь, - Это ж надо - такой удар с тыла! И в такую минуту! Представляете: вышел я из хронокамеры живой-здоровый, значит, моя теория доказана! Ну, настроение, сами понимаете, сложное: с одной стороны, успех, а с другой... Из-за всех этих мыслей я даже не сразу сообразил, что если Аркадий Левицкий в этом мире погиб два года назад, то вахтер на проходной заорет с перепугу при моем появлении. Вошел я в проходную - Макарыч смотрит на меня как ни в чем не бывало и говорит: "Поздненько вы сегодня, устали небось!" Я думаю, что же это случилось, и ничего сообразить не могу... То есть понимаю, что Аркадий, очевидно, не: не сделал...
      - А почему ты, собственно... - начал Борис и запнулся. - Ах, ну да... ты ведь договорился, что он глотнет таблетки после твоего ухода?
      У Аркадия лицо свела судорога. Всем нам опять стало тяжело. Но в конце-то концов никуда от этого вопроса не уйдешь... Надо только без эмоций, по-деловому...
      - А как вам вообще пришла в голову такая идея? - спросил я. - Вы так сразу и договорились, при первой встрече?
      - Нет, не сразу, - помолчав, ответил Аркадий. - После первого перехода я немного подладил камеру, сделал второй переход, потом третий. Из камеры я не выходил, так что возвращался каждый раз в свой мир. Потом не утерпел...
      Перемещался я, разумеется, вечером, когда в зале уже не работали... Но я сообразил: раз я выйду, то вмешательство в прошлое неизбежно совершится, пусть даже небольшое, и через два года на том конце, в будущем, некому будет камеру включить...
      Я снова вспомнил погасший глазок своего пульта. Что и говорить, Аркадий куда лучше меня продумал все последствия... Аркадий помедлил и сказал, смущенно улыбаясь:
      - Вот поэтому мне и пришлось в обязательном порядке встретиться с самим собой.
      - Почему же в обязательном порядке? - не понял я.
      - А к кому же мне было обратиться, как не к самому себе? Я договорился, что он через два года повторит мой опыт - отправит в прошлое камеру и включит ее на автомат, чтобы я мог вернуться, - объяснил Аркадий.
      - Вот это да! - ошеломленно пробормотал Борис.
      Решение Аркадия было не просто эффектным: оно вытекало из всей логики наших представлений о времени и в то же время выглядело так парадоксально, что не каждый бы до него додумался. Но Аркадий есть Аркадий.
      - Так что действия мои были в известной степени предрешены заранее, без воодушевления продолжал Аркадий. - Мне повезло, я застал Аркадия в лаборатории. Впрочем, я помнил, что в тот период он... ну то есть я... часто засиживался там один... Это было шестнадцатое мая...
      Я покраснел. Борис-72 тоже.
      - Ну, свои эмоции я описывать не буду, - скороговоркой сказал Аркадий, - вы сами сегодня это испытали. В общем-то, конечно, ради одного этого стоило...
      Говорили мы долго, допоздна... Тогда и сообразили... Кто первый высказался, не помню, да это и неважно - думали-то мы одинаково... Решили действовать, назначили встречу на двадцатое... Потом я отправился в зал. Ребята, до чего странно было входить в камеру и знать, что ее включил два года спустя - человек, который только что с тобой говорил, который еще здесь... В общем, переместился я обратно, встретил того же Аркадия, только на два года старше... Посмеялись: почему это, мол, я так опоздал на свидание - целых два года... Потом я кое-как перекантовался четыре дня на нелегальном положении в 1972 году.
      - А "то еще зачем? - удивился я.
      Аркадий слегка смутился.
      - Ну, просто у меня поле было рассчитано точно на два года... А пересчитывать все из-за этих четырех дней... Знаешь, расчеты у меня очень сложные, делать их наспех, да еще в таких условиях... ну, представляешь, сидел я в Заречье, у деда Карася... Хрен там рассчитаешь, в таком шуме и гаме... да еще без ЭВМ...
      - Дал бы тому Аркадию, - посоветовал Борис-72.
      - Ну... тоже и ему с этим возиться, на глазах у Бориса...
      - Это у меня, что ли? - поинтересовался Борис-72.
      Аркадий хмыкнул и, сощурившись, уставился куда-то вверх.
      - Я, знаешь, и сам уже сбиваться начал! - сказал он после паузы. - Нет, это не у тебя. Это ведь был 1972 год на линии II, которая возникла 16 мая 1970 года, после первой моей встречи с двойником. А ты, братец, находишься во-она где, на линии IV, которую оборудовал специально для тебя твой лучший друг Борис Стружков, обитавший до вчерашнего вечера в 1970 году на линии III.
      Видишь, как все просто и понятно...
      - Куда уж проще! - с тоской сказал Борис-72.
      - Не хнычь! - наставительно произнес Аркадий. - Ну, посидел я у деда, а потом двинул обратно, в двадцатое мая 1970 года...
      - К тому же Аркадию? - отупело спросил Борис. - Или уже к другому?
      - Зачем же мне к другому? Все дело заново начинать? К этому же Аркадию, конечно. Но с той минуты, как мы встретились, мировая линия опять начала отклоняться. И это был уже третий по счету "я". И третий мир...
      - Мой мир... - сказал я. - Мир, где Аркадий Левицкий умер, а Борис Стружков поскакал в прошлое верхом на градиентах...
      - Я что-то никак не соображу, ребята, - вздыхая, сказал Борис-72. Вы-то уже насобачились мировые линии, как колоду карт, тасовать, вам и петли не страшны, и двойники нипочем, и море времени по колено! А мы народ серый, провинциальный...
      - Сейчас я тебе все изображу в художественной форме! - Аркадий схватил прутик и начал чертить на песке. - Видишь? Вот эти дужки под номерами 1 и 2 - это мои первые переходы в прошлое и возвращения, - оба раза в свой мир, на линию I. А переход № 3 - это тот, когда я вышел из камеры и встретился с двойником. С этого момента начинается мировая линия под номером II. Она сначала двойная: это мы с Аркадием сидим и разговариваем... Масштаб, понятно, я не соблюдаю - говорили мы часа четыре, а я тяну линию чуть не на полгода, но это для наглядности.
      - А дужка номер четыре -"это твое перемещение к тому же Аркадию, только на два года вперед? - спрашивал Борис-72.
      - Старайся, Стружков, старайся! - подбодрил Аркадий.
      - Кусочек двойной линии - это ты сидишь у деда Карася? А номер пять твой переход в двадцатое мая 1970 года, все к тому же Аркадию, на ту же линию?
      - Да. И, кстати говоря, эта отсидка в будущем гарантировала меня от встречи сразу с двумя Аркадиями. Прыгни я на ту же точку, где побывал однажды, и получилась бы святая троица - один Левицкий в трех лицах.
      - Это что же получается, братцы! - ужаснулся-Борис-72. - Попрыгаешь туда-сюда и целый полк двойников наберешь? Нет, серьезно: это ведь осложнение не пустяковое!
      - Если серьезно, - сказал Аркадий, - то я сомневаюсь, что это осуществимо.
      Наверное, имеется какой-нибудь запрет природы на второе попадание в одну и ту же точку. Есть у меня предчувствие, что такая вот точка - это какое-то особое место на мировой линии... разрыв, что ли... Ну, вроде воронки:
      говорят ведь, что в воронку бомба снова не погадает.
      - Чепуха! - сказал Борис.
      - В пространстве, может, и чепуха, - задумчиво возразил Аркадий, - а во времени... Вот я осмотрюсь на новом месте и посоображаю, как это проверить...
      - А дужка номер шесть - это у тебя что? - спросил я. - По-моему, тут ты заврался...
      - Нет... это я, собственно говоря, не так реальный переход, как свой замысел изобразил, - откликнулся Аркадий.- Дальше: это вот линия III, "твоя" "линия, которую породил мой переход номер пять. Тут нас с Аркадием опять двое. Его линия обрывается - тут, где я крест поставил, - а я перехожу в будущее. Это и есть эксперимент... - Он вздохнул. - То есть, понимаете, я рассчитывал, что с момента моего первого перехода моя судьба, моя "личная" мировая линия стала совершенно самостоятельной, изолированной от судьбы того Аркадия.
      Значит, если я выйду из камеры в том мире, где Аркадий Левицкий не существует с 1970 года... вот, я показал, что его нет, пунктиром... то начну здесь заново свою линию, то есть свою дальнейшую жизнь...
      - Что и говорить, эффект был бы потрясающий, - заметил я. - Воскресший покойничек бодро выскакивает из хронокамеры - и жизнь начинается заново! А я тебе все подпортил...
      - Пес с ним, с эффектом, - рассеянно ответил Аркадий, глядя на свой чертеж, - Ты лучше объясни, все я правильно изобразил или у тебя еще тайны в заначке имеются?.. Ну, высказывайся, не тяни! - И он перебросил мне прутик. - Я не изображал то, что ты натворил. Сам отчитывайся!
      - Тайны не тайны, а дополнить кое-что тут надо, не говоря уж о том, что ты действительно не изобразил "мою" линию, на которой мы в данный момент находимся... Не изобразил, конечно, из зависти: небось, ни на одной из твоих линий нет такого шикарного комплекта - два Левицких плюс два Стружкова! - Я говорил все это, дорисовывая чертеж Аркадия. - Вот линия III, где ты рассчитывал обосноваться начиная с 1972 года. И ты, наверное, там и вправду обосновался... вот я покажу это пунктиром... На этой линии ты, надо полагать, вышел в 1972 году из хронокамеры и напугал весь институт. Но зато на этой линии с вечера двадцать третьего мая 1970 года отсутствует Борис Стружков. Потому что я... вот, покажу себя линией с точками... я из двадцать третьего мая 1970 года совершил переход в двадцатое мая того же года. Пока вы секретничали на лестнице, я забрал в лаборатории таблетки, вообще начал действовать, и обе ваших линии отклонились, а вместе с ними - линия присутствующего здесь моего двойника, который бездарно проторчал весь этот вечер в библиотеке:
      - Да. ведь ты тоже просидел весь вечер в библиотеке, сам признался! завопил, обидевшись, Борис. - Это же нечестно!
      - Он зато потом с лихвой наверстал! - сердито сказал Аркадий. - Будь ты трижды неладен, Борька! Ну, просто ведь безобразие: мы такое серьезное дело затеяли, а этот попрыгунчик орудует за нашей спиной и все превращает в какую-то идиотскую комедию... Таблетки он, видите ли, хапает, никого не спросясь... Спаситель! Нужен ты мне был, как рыбке зонтик!
      Тут я всерьез обозлился.
      - Тебе я, конечно, карты спутал, - сухо проговорил я. - Ты себе подготовил мир со свободным местечком, а я тебя перебросил сюда, где твое место занято.
      Ничего, как-нибудь и здесь устроишься. Зато, я думаю, Борис спасибо мне скажет, что его Аркадий остался в живых. А тебе, видно, мало одного трупа...
      Тут я глянул на Аркадия и осекся: он откинул голову на спинку скамейки, закрыл глаза и стал ужасающе похож на того Аркадия, которого я увидел утром двадцать первого мая на диване в лаборатории... такое же бледное, застывшее лицо, и по нему пробегают световые пятна и тени трепещущих листьев.
      Аркадий открыл глаза и выпрямился.
      - Ты прав, - глухо сказал он. - Прошу прощения. Продолжай.
      Сможем мы когда-нибудь позабыть все это? Или каждый раз будем вот так бередить раны друг другу?
      - Ладно, продолжим. - Я опять начал чертить прутиком по песку. Значит, здесь отклоняются четыре линии - две ваших, две наших. Все это вместе образует линию IV - ну, или мир IV, историю IV. Линии здешней, законной, так сказать, пары нормально тянутся к 1972 году, а мы с тобой, Аркашенька, в ефтом вот местечке, один за другим сигаем им вдогонку, словно кенгуру...
      Дуга номер 7: сигает Аркадий Левицкий; дуга номер 8: сигает Борис Стружков... А теперь объясни мне, Аркашенька, поскольку ты у нас гений и все понимаешь, - кто нам сигать-то позволил?
      - Что-что? - спросил Аркадий. - Кто нам...
      Он не договорил. Он так и застыл с открытым ртом.
      Я об этом все время думал, пока он вычерчивал свою схему. Как же так?
      Аркадию пришлось попросить своего двойника, чтобы тот в будущем включил камеру на возвращение. Мою камеру некому было включить, и поэтому, как только я отклонил мировую линию, глазок на пульте погас. Ну, а кто же тогда подготовил для нас хронокамеру в зале да вдобавок включил автоматику не на один, а на два перехода?
      Борис-72 тоже недоумевал.
      - Я действительно не понимаю... - растерянно сказал он. - Ты никому не поручал, Аркадий? Ах да, ты же не мог...
      - Почему это я не мог? - удивился Аркадий. - Я ведь сразу решил, что не останусь там, и обеспечил себе переход!
      - Непонятно, как ты мог обеспечить, - сухо заметил Борис. - Аркадия ты уже не мог просить:
      - А тебя? - Аркадий торжествующе улыбнулся. - Тот Аркадий в записке должен был объяснить, что произошло, и попросить тебя, чтобы ты в 1972 году включил хронокамеру... Почем же я знал что начнется такая катавасия: что исчезнет записка, начнется расследование и ты полезешь в прошлое...
      - Все это, положим, относится не ко мне, а к нему, - возразил Борис, кивнув на меня, - Но дело не в этом. А вот что случилось с запиской? Борька, ты что-нибудь понимаешь?
      Я ничего тут не понимал. Кто-то вроде заботится обо мне и Аркадии, включает хронокамеру для перехода. И в то же время кто-то крадет записку, без которой ужасающий эксперимент Аркадия теряет всякий смысл: остается факт смерти без каких-либо объяснений. Можно подумать, что этот таинственный некто умышленно создал такую хитрую путаницу: сначала украл записку, чтобы заставить меня вернуться в прошлое и тем самым изменить мировую линию, а потом подсунул нам хронокамеру, которая перебросила нас вперед по этой новой линии... Но если так, то он находится здесь же, в этом мире. Если камера доставила нас с Аркадием сюда, - значит, здесь она и была включена!
      Аркадий, видимо, тоже проделал этот несложный расчет. Он нахмурил брови и решительно заявил:
      - Все понятно! Он здесь! И я знаю, кто это! Ну, правильно, тут и гадать нечего... Только один человек знал, что происходило вечером двадцатого мая в институте. Он один знал не только об Аркадии, но и обо мне. Знал, что я случайно оказался в той же камере вслед за Аркадием:
      - Борька, - быстро сказал я, - ну-ка, напряги память, вспомни, что было у вас с Аркадием после той ссоры:
      Борис удивленно поднял брови.
      - Ничего вроде не было... - медленно ответил он. - Работали по-прежнему... Я не знаю, что тебя интересует.
      - Его интересует, - вмешался Аркадий, - рассказывал тебе твой Аркадий что-нибудь о том вечере... о двадцатом мая?..
      - Нет... ничего... - пробормотал Борис. - Сами понимаете, я бы тогда все знал...
      Ну, правильно. Но как это могло получиться, что Аркадий ничего ему не сказал? Прикинем. Аркадий вернулся в лабораторию - таблеток нет. Он начал искать - ничего не нашел, растерялся, потом... потом он бросился в зал...
      Зачем?
      - Зачем он побежал в зал, хотел бы я знать? - пробормотал Аркадий. И тут меня осенило.
      - Ты рассказывал ему о своем уговоре с тем Аркадием... ну, который включил тебе камеру на линии II? - спросил я.
      Аркадий нетерпеливо пожал плечами.
      - Чего мне было ему рассказывать? Это ведь был тот же самый Аркадий, и он помнил все, что произошло при первой нашей встрече, включая уговор о камере.
      Он ведь только после второй встречи перешел на линию III.
      - Ах, да, - сконфуженно согласился я, глядя на чертеж. - Ну, тем более... У меня вот какая идея. Когда этот Аркадий увидел, что таблетки исчезли, он, видимо, решил, что цепь событий изменилась и что ты теперь, попав снова в будущее, уже узнал об этом... И что, может быть, ты включишь оттуда ему камеру, чтобы вы могли встретиться и объясниться:
      - Возможно, - согласился Аркадий, - А вместо пустой камеры он увидел тебя?
      Представляю, как он обалдел!
      - Он скорее всего подумал, что это "его" Борис... ну, ты, Борька... что ты почему-то вернулся в институт, забрал таблетки и каким-то образом попал в камеру...
      - И камера эта у него на глазах куда-то утащила Бориса, - докончил Аркадий.
      - Однако утром Борис преспокойно является на работу и намертво молчит о вчерашнем... Действительно, ситуация! Ведь он даже и спрашивать Бориса не решался: а вдруг в камере был какой-то другой Борис, а этот ничего не знает?
      - Я-то спросил бы рано или поздно, - заметил я. - Но Аркадий Левицкий на такой риск не пойдет: а вдруг он окажется в смешном положении!
      - Постойте, братцы, - вмешался Борис. - Что Аркадий мне не сказал ничего - это я понимаю, это он действительно из самолюбия... Но почему он сам-то обо всем атом вроде позабыл? Он ведь лучше Бориса знал, что перемещение возможно. Почему же Борька немедленно взялся даже за абсолютно самостоятельные расчеты, а он все эти два года ничего не делал? И потом...
      Аркадий, он твои расчеты знал?
      - Знал! - ответил Аркадий. - Основные формулы я написал заранее, принес с собой. Таблетки выложил на стол, а сверху - листок с расчетами... Он ведь должен был их тебе оставить вместе с запиской, я же говорил...
      Меня вдруг словно кипятком обдало. Я вспомнил, как в лаборатории стукнул со злости кулаком по столу... по листу бумаги... Как обнаружил под ним таблетки, завернул в этот листок, чтобы они не рассыпались, сунул в карман.
      Руки меня плохо слушались, но я все же полез в карман, достал сверток с пачечками, развернул... Формулы, схемы...
      - Вот - пробормотал я, протягивая листок Аркадию. - Вот... наверное, я даже не заметил...
      Я стоял, как дурак, с листком в одной руне и горстью пакетиков в другой. Два пакетика упали на землю. Аркадий поднял их, а потом сгреб у меня с ладони остальные.
      - Пригодится, - сказал он, пряча пакетики в карман, - Вряд ли у меня сон улучшится после всех этих прогулочек по времени... А теперь хватит трепаться, ребята. Пойдемте.
      Мы не спрашивали, иуда. Ясно было, что нам необходимо найти здешнего Аркадия.
      У выхода из сквера Борис остановился.
      - Братцы, - смущенно сказал он, - пожалуй, лучше я один схожу... Может, он еще и не явился в институт, что ж тогда - Словом, вы меня подождите:
      И он быстро зашагал к институту.
      Аркадий прислонился к ограде, достал сигарету, закурил.
      - Кстати, - спросил он, внимательно изучая кольца дыма, - это ты, небось, ломился вчера вечером в мою квартиру? Нигде от тебя покою нет!
      - Квартира вовсе не твоя, - мстительно сказал я. - А ты нахально влез туда.
      Вот и пришлось удирать через черный ход! А не лазь без спросу! Так тебе и надо!
      - Да ну тебя! - сердито ответил Аркадий. - Сам-то хорош! Нахально дрыхнет в комнате Левицкого, а Левицкий должен на скамейке в сквере...
      - Ага! - Я сочувственно покачал головой. - То-то Левицкий таким хриплым голосом спрашивал утром по телефону Левицкого! Простудился в сквере. И мозги, видно, отсырели за ночь. Неужели нельзя было как-то остроумней намекнуть своему двойнику о себе? И вообще вел ты себя нелепо!
      Аркадий вдруг обиделся.
      - Нелепо! Скажите, пожалуйста, какой умный! А что мне было делать? Я как понял из слов Макарыча, что мое место здесь занято, так сразу отправился к двойнику выяснять отношения - почему он сорвал эксперимент? Гляжу, нет его дома. Я пробрался потихоньку, в последнюю минуту проскочил: только я в комнате очутился, слышу - Анна Николаевна вышла, дверь на все запоры закрывает. А Аркадия нет как нет. Я уж начал дремать - вдруг слышу: условный звонок! Аркадий так звонить не станет, он просто будет дозваниваться погромче, чтобы Анна Николаевна открыла. Значит, здешний Борис. А мне с ним, сам понимаешь, ни к чему было встречаться, не повидав Аркадия. Ну, я, естественно, ходу из квартиры. Засел в скверике, жду - он не выходит, и Аркадий не идет. Ждал я, ждал, потом примостился кое-как на скамейке и часа два-три поработал над собой... Ругал я этого Бориса последними словами, конечно: чего ему дома не спится и не сидится! Утром звоню. Ты говоришь, почему я именно насчет снотворного напомнил? Да потому, что это наверняка!
      Ему эти таблетки на всю жизнь запомнились, можешь не сомневаться! Но когда я в сквере опять увидел Бориса, я ему чуть морду не набил: ну, чего он у меня всю дорогу под ногами толчется!
      - Слушай, ты в самом деле думаешь, что камеру отправил за нами в прошлое здешний Аркадий? - спросил я.
      Аркадий пожал плечами.
      - А кто же еще? Он один все знал. Ну, расчетов у него не было, оказывается... Но за два года он их вполне мог восстановить, принцип-то был ему известен... Про меня и про тебя знал тоже он один. Особенно про тебя.
      Никому другому и в голову не пришло бы включать автомат на двукратное возвращение. Нет, это-то дело ясное! Я вот чего не пойму: куда записка девалась?
      Я со вчерашнего дня об этом думал, но все как-то мимоходом, а теперь вдруг ясно ощутил недостающее звено... Я уставился на асфальт тротуара, словно видел на нем веер расходящихся мировых линий... а среди них - еще одну, никем из нас не вычерченную, не замеченную... У меня дыхание перехватило.
      - Аркадий, - с трудом заговорил я, - помнишь, я рассказывал, что меня видели в одиннадцать вечера в лаборатории?!
      Аркадий нахмурился, стараясь сообразить.
      - Ты думаешь, был еще один?.. - после паузы сказал он.
      - Ну, я ведь включил камеру на автомат - начал я.
      Я брел почти вслепую, пытаясь воссоздать ход событий, которых не видел и не увижу.
      Но сейчас мне казалось, что я вижу... В лаборатории темно. Входит человек и зажигает свет. Он видит лежащего на диване Аркадия. Почему-то начинает расхаживать по лаборатории, с минуту стоит у окна, о чем-то раздумывает.
      Потом поспешно выходит из лаборатории - куда-то идет по боковой лестнице.
      Возвращается. Берет листки из записной книжки. Замечает мою камеру, зеленый глазик на пульте, подставку - удивленно смотрит на все это... идет к камере - Входит внутрь, не зная, что камера послушно ждет, пока в нее ступит человек... любой человек... чтобы автоматически закрыться и бросить этого человека на три дня вперед - туда, где меня - нет, уже его- ждут объяснения с Линьковым и с Ниной... и похороны Аркадия: Человек, который взял записку Аркадия - Человек, которого Нина видела в окне лаборатории, а Ленечка Чернышев - в коридоре... Борис Стружков... Еще один Борис Стружков.
      - Я что-то не пойму, откуда он мог взяться? С какой линии? - медленно проговорил Аркадий.
      - А я тебе объясню. После линии II не сразу возник "мой" мир, который мы обозначили на схеме цифрой III. Была еще одна, промежуточная линия. И вот откуда она получилась. Аркадий оставил записку - Утром ее нашли. Борис тоже ее прочел и расчеты твои видел. Он, наверное, не стал долго раздумывать, а сразу решил, пользуясь твоими расчетами, ринуться в прошлое.
      - Тоже меня спасать? - жалобно спросил Аркадий.
      - Вероятно, - согласился я. - Ну, а почему он появился так поздно и почему он не спас Аркадия - этого я не знаю... Одно несомненно: он почему-то, - конечно, не по злому умыслу - взял записку, шагнул в камеру и... все. Его швырнуло в двадцать третье мая, - уже на "моей" мировой линии. Он попал туда вскоре после того, как я отбыл в прошлое, - не позже, чем через час.
      Задержись я немного - и мы бы встретились...
      - Ну, это положим, - сказал Аркадий. - Ты ведь сначала должен был привести камеру в прошлое и оставить ее там включенной. Иначе как он мог бы ею воспользоваться...
      - Да, верно, это я ляпнул... Ну, все равно, факт остается фактом: он забрал записку, утром в лаборатории нашли труп... и началась история... Ну и свинью он мне подложил!
      - Ты ему неплохо отплатил! - усмехаясь, сказал Аркадий. - Ни за что ни про что вышвырнуть человека в чужое будущее:
      - Да - И вдобавок в будущее весьма каверзное, - признался я с искренним огорчением. - Разговоров не оберешься! Как примется за него Линьков - да и другие...
      И тут мы увидели, что к нам идет Борис... вернее, бежит.
      - Видал? - сказал Аркадий. - Борис явно на себя накликал беду, - все жаловался, что линия у него захолустная и неинтересная... Эй, Борька, что произошло?
      Борис задыхался не так от пробега, как от злости.
      - Читайте сами! - буркнул он и сунул Аркадию надорванный конверт.
      Аркадий вытащил из конверта аккуратно сложенные листки.
      - А почерк-то мой! - с интересом сказал он. - Это что же- расчеты?.. Хм, вот и записка... Ну, братцы, знаете! И этот Левицкий туда же!
      - В прошлое? - с ужасом спросил я. Борис-72 сердито махнул рукой.
      - Ну да... Ему, видите ли, захотелось срочно исследовать окрестности точки разрыва на мировой линии... Ты, Аркадий, с ним об этом говорил...
      - Было дело, - пробормотал Аркадий, читая листки. - Говорили мы - Да... А расчеты у него получше моих... Он и твою идею нащупал, смотри, Борька!
      Я посмотрел. Да, этот Аркадий сделал следующий шаг, вслед за своим двойником и мной.
      - Ну, видишь, я был прав! - обрадовался Аркадий. - Это он включил камеру! Он пишет - слышишь, Борька, - что перед уходом включил камеру в зале на двукратное возвращение из 1970 года - Ого! "Для людей, один из которых спас мне жизнь, а другой дал ей подлинный смысл. Для самых близких мне людей".
      Смотри ты, какую лирику разводят на этой спокойной линии!
      Борис-72 уже остыл немного.
      - Дурацкая история с этим письмом, - сказал он печально. - Аркадий его на своем столе оставил, а я даже не поглядел ни разу на его стол. Только теперь подошел - думаю, может, он приходил, записку оставил - и вижу...
      - Ребята, - сказал вдруг Аркадий, - а чего мы, собственно, торчим здесь?
      Пошли выяснять отношения с дирекцией и прочими инстанциями. Рано или поздно придется ведь...
      Когда мы подошли к проходной, Борис-72 заколебался.
      - Ой, что сейчас будет, что будет, ребята! - с ужасом и восхищением прошептал он. - Так и попадают все!
      - Ничего, поднимутся! - заверил его Аркадий. - Хронофизики - народ крепкий, они выдюжат!
      И, распахнув дверь проходной, он громогласно заявил:
      - Всем Стружковым - зеленую улицу! Шагайте, братцы!
      Валя Темин задает вопросы Без четверти девять чистый и выбритый Линьков явился в отдел и принялся выгружать из ящиков стола все свое нехитрое хозяйство. Без семи девять он уже завязывал тесемки последней папки. Без шести с половиной девять на пороге появился Савченко. Еще через три секунды, сообразив, чем занят Линьков, Савченко спросил:
      - Ты что, кончил? Ну вот, а говорил - специфика!
      Линьков хотел ему объяснить насчет специфики, но не успел: дверь опять распахнулась, пропуская Темина.
      - Ага, ты здесь! - радостно воскликнул он, завидев Линькова. - Слушай, что мне сейчас Эдик выдал: будто у них там один не то к потомкам сиганул, не то вообще сквозь время провалился! Ты не слыхал?!
      - Слыхал, - мрачно подтвердил Линьков. - Он вообще-то хотел сигануть, понимаешь, но не рассчитал, вот и провалился...
      - Как же это его угораздило? - сочувственно спросил Савченко. - Не ушибся, когда проваливался?
      - Ты вот шутишь, - проницательно сказал Темин, - а тут дело не шуточное! У них там для опытов поля оборудованы, понял? Вот он через поле и провалился, верно. Линьков?
      - Угм, - сказал Линьков, удивляясь теминской осведомленности.
      - Ну, если через поле, - тогда, конечно. Тогда каюк! Поле - оно не перина.
      - Ну, безусловно, не перина! - снисходительно разъяснил Темин. - Поле оно от тока получается, понял? А у них там токи будь здоров! Как шибанет никакого тебе крематория не потребуется! Слушай, а его нашли? Этого, который провалился? Живой? Что рассказывает?
      - Нашли, - протянул Линьков. - Живой. Говорит, позавчера погода отличная была, хоть загорай!
      - Н-ну! Это я и сам знаю, что позавчера было. Он бы мне про завтра рассказал! Открыл бы, к примеру, какой номер по лотерее "Волгу" выиграет, я бы пошел, этот билет купил...
      - Нельзя! - сказал Савченко, поднимая палец. - Государственная тайна! Но если ты завтрашним днем интересуешься, могу кое-что тебе открыть... Линьков завтра в отпуск идет!
      - Ну, неужели?! - возопил Темин. - Кончил, значит! А, Линьков? Что ж ты молчишь? Рассказывай!
      - Расскажешь тут!.. - укоризненно сказал Савченко. - Ты ведь как вошел - рта не закрываешь.
      - Ну, молчу я, молчу! - воскликнул Темин.
      - Да я уж рассказывал - попробовал возразить Линьков. - Ивану Михайловичу я все рассказывал, даже язык опух...
      - А нам-то? Товарищам по работе! В порядке обмена опытом!
      Линьков тяжело вздохнул и принялся излагать - в сокращенном, конечно, виде, на популярном уровне - историю своих приключений в дебрях хронофизики. Время от времени он поглядывал на своих слушателей и с удовлетворением убеждался, что вид у них обалдевший.
      - ...Ну вот, значит, пожал я ему руку и спросил: "А как там - у вас! Эдик Коновалов поживает?" - сказал он в завершение.
      - Это где же "у них"? - помотав головой, спросил Темин. - Во вчерашнем дне, что ли?
      - Как это - во вчерашнем? - с деланным удивлением ответил Линьков. Все ты, Валентин, перепутал. Я ж тебе только что объяснил, что он к нам с другой мировой линии пожаловал... из другого мира... Из такого же, как наш, только события были в нем другие...
      - Туманно ты очень излагаешь... - вздохнул Темин. - У Эдика я все понимаю, а у тебя даже что знал - и то перестал понимать... Прыгают эти твои Левицкие и Стружковы как угорелые, аж зло берет! Хорошо, хоть одного кокнули! - злорадно заявил он вдруг. - Допрыгался!
      - Дошел ты. Валя, - огорчился Савченко, - уже радуешься, что человека кокнули...
      - Нет, вы в меня хоть стреляйте, - заявил Темин, - а я не понимаю, откуда этот второй Левицкий взялся! Он же умер! Его же вскрывали! Это что же будет, если покойники вскакивать начнут? Никакая прокуратура не справится!
      - Серый ты человек, - укоризненно сказал Линьков, - умрешь от серости, даже вскрытия не потребуется, чтоб определить, от чего умер. Я же говорил - из будущего он! Как только он в прошлое попал, так от своего двойника полностью отделился, стал самостоятельным - вот и остался жив... Понял?
      Валя вникал, напряженно морща лоб.
      - Ни черта я не понял! - признался он наконец чистосердечно. - Вроде тараканов...
      - Каких тараканов? - неимоверно изумился Савченко.
      - Двойники эти... - Темин брезгливо пошевелил пальцами в воздухе. Ползают в разные стороны, а где который - не разберешь... Ну ее, эту науку! Недаром Эдик к нам переходить собирается...
      - Но пасаран! - мрачно сказал Савченко. - Займу круговую оборону и буду стоять насмерть!
      - Да ты что! - обиделся Валя. - Он же парень во!
      - Слушай, Александр, - спросил Савченко, - ты-то как в этом во всем разобрался, а? Неужели же сам?
      - Где там... Целая бригада хронофизиков меня вытаскивала, а то конец бы мне!
      Это я сейчас такой герой... Ты бы на меня вчера посмотрел! В голове сплошная каша, версии одна другой путаней.
      - Ничего удивительного, - посочувствовал Савченко.
      Темин убежденно кивнул:
      - Я вот только слушал - и то у меня, чувствую, все извилины в мозгу перепутались... Одних Левицких чуть не три штуки, а Стружковых вообще не счесть! Размножаются, как кролики... - Он с отвращением махнул рукой.
      - Нет, отчего же... - возразил Линьков. - Они все-таки разные... Ну вот, например, с этим Левицким, который из будущего явился... К нему я постепенно подошел, от Стружкова, от его путешествия во времени. Сначала, значит, зацепился за саму эту возможность - отправиться в будущее или в прошлое.
      Потом уже и второй шаг напрашивается: в прошлом человек может встретиться с самим собой... Вот я и сообразил, что все эти фанты насчет Левицкого, которые ни в какие ворота вроде не лезут, преотлично объясняются с этой точки зрения. Откуда взялся человек в запертой лаборатории, почему Левицкий с Берестовой говорил как-то невпопад, и костюм на нем Берестова видела какой-то странный, а больше никто этого костюма не видел, хотя переодеваться Левицкому было негде и некогда. Ясно, что это был другой Левицкий. Теперь, откуда он мог приходить? Конечно, из будущего, - в прошлом путешествовать по времени не умели. Из какой хронокамеры он вышел? Надо полагать, не из лабораторной, поскольку Левицкого в странном костюме встретили на лестнице.
      А "здешний" Левицкий сидел в это время в лаборатории. Начинаю выяснять, откуда Левицкий мог по лестнице идти: таким путем добираюсь до зала хронокамер, и оказывается, что одна камера там вполне на ходу. Ну, вдобавок я и спичечный коробок нашел, это уж просто повезло... В общем, тут никакой мистики, все согласно законам павловского учения...
      - Мистики, может, и нет, но морально тяжело, - вздохнул Савченко. - А с этим вторым Стружковым как же?
      - Тут я совсем уж запутался... - смущенно улыбнулся Линьков. - Он мне говорит, что выходил из камеры, а я одно про себя повторяю: "Не может быть!"
      Потому что я твердо знаю, что если он вышел из камеры да еще записку забрал, то в наш мир вернуться не может. А он тут как тут! Смотрю я на него и твержу, как попугай: с нашей линии сошел - на другую линию попал, с нашей сошел - на другую попал... А всего-то и нужно было - перевернуть этот самый тезис: с другой линии сошел - на нашу попал!
      - Ну и что? - тупо спросил Темин, потирая лоб. - Сошел - попал, попал сошел... Говори ты ясно, прошу тебя!
      - Так я и говорю ясно! Понимаешь: раз он на нашу линию попал, значит, с другой пришел...
      Темин ошалело посмотрел на Линьнова, сморщился и хрипло пробормотал:
      - Значит, который попал - он сначала сошел... а потом пришел... Сошел...
      пришел... дошел... - Он медленно поднялся, хватаясь за стул.
      - Ты что, Валентин? - заботливо спросил Савченко. - Переутомился? Глаза у тебя какие-то нехорошие стали...
      Темин молча поматывал головой, словно бык, оглушенный ударом.
      - Ого! - воскликнул Линьков, поглядев на часы. - Мне еще в бухгалтерию надо, отпуск оформлять! Ну, я пошел...
      Он подхватил свои папки, торопливо огляделся, не забыто ли что.
      Смуглый, широкоплечий парень отделился от стены коридора, которую он подпирал, и решительно шагнул навстречу Линькову.
      У Линькова сразу похолодело в груди.
      - Александр Григорьевич, - радостно сказал Борис Стружков, - наконец-то вы освободились! Там у нас одна история в институте случилась... Да нет-нет...
      вы не думайте... это совсем не то, это совсем другое дело! Там, знаете, Левицкий...
      Вместо послесловия О ФАНТАСТИЧЕСКОМ ДЕТЕКТИВЕ, О СВОЙСТВАХ ВРЕМЕНИ, О ДВОЙНОЙ ЛОГИКЕ И О МНОГОМ ДРУГОМ Вот мы и расстаемся со своими героями. И чувствуем при этом не только грусть, но и тревогу. Очень уж сложная судьба у них получилась по нашей вине, а мы их бросаем в трудную минуту, и кто знает, как они выкрутятся!..
      Как встретят в Институте времени-1972/1V появление двух Стружковых? Удастся ли когда-нибудь нашим героям, оказавшимся на разных мировых линиях, встретиться друг с другом?
      Все это, к сожалению, покрыто весьма густым мраком неизвестности.
      Недавно мы встретились со своими героями за чашкой кофе. И Линьков сообщил, что некоторые из его знакомых, прочитав нашу книгу, были разочарованы Например. Валя Темин выразил такое мнение "Не тянет эта штука на детектив слишком много всякой науки напихано!" А Борис добавил, что Эдик Коновалов, наоборот, заявил: "Никакая это не фантастика: приключений мало, а рассуждений всяких завались И вообще - труха!"
      Нина Берестова, которая пришла вместе с Борисом, сказала, что суждения Темина и Коновалова поверхностны и неинтересны Ей же лично кажется, что в нашей книге действительно есть серьезный недостаток, уж слишком свободно мы обращаемся со временем, и хотела бы она знать, имеются ли какие-то научные обоснования для того, что мы написали про время.
      В общем, нам в тот вечер здорово влетело от читателей. И мы поняли, что были не правы, полагая, будто нам достаточно написать книгу, а дальше читатели пускай сами разбираются. Мы обязаны рассеять все недоумения и объяснить читателю, почему мы написали так, а не иначе.
      Итак, прежде всего - почему? "Что такое фантастический детектив?" спросит читатель, который об этаком гибриде никогда и не слыхал. И не мудрено ведь в советской литературе такой жанр фактически не существует. И мы сразу же обратились к мировой литературе в поисках образцов.
      Но жанр фантастического детектива явно не пользовался особым вниманием и среди зарубежных писателей. После долгих поисков мы обнаружили всего две книги, в какой-то мере отвечавшие нашим представлениям о том, как должен выглядеть наш гибрид Это были романы Айзека Азимова "Стальные пещеры" и "Нагое солнце".
      Здесь было все, как положено в детективе: труп на первых же страницах, следователь, загадка, логические рассуждения. Все здесь было, как положено в фантастике: общество будущего, космические ракеты, мыслящие роботы, планеты дальних солнц. Преступление было неразрывно связано с фантастическим открытием, расследование убийства переплеталось с научным поиском.
      И тут мы поняли, почему этот замечательный жанр так скудно представлен в литературе.
      Дело в том, что, если пишешь фантастический детектив, приходится следовать двойной логике.
      Ведь герой детектива раскрывает преступление и находит преступника на основе анализа фактов и строгих логических рассуждений. Из малозаметных деталей он строит сложную цепь догадок и в конце концов воссоздает подлинную картину происшествия. Своим успехом он обязан аналитическим способностям человеческого разума.
      В фантастике герой попадает в необычные, странные, иногда фантастические условия, и главным его оружием опять-таки являются логические рассуждения.
      Сопоставляя события, обстоятельства, детали, он постепенно, шаг за шагом приходит к пониманию сущности происходящего, совершает научное открытие или просто находит необычный, но логически обоснованный выход из предложенной необычной ситуации И своим успехом он тоже обязан аналитическим свойствам нашего разума.
      В фантастическом детективе действует двойная логика. Ведь преступление здесь непременно связано с каким-то фантастическим научным открытием. Поэтому следователь вынужден тут рассуждать, как ученый, а ученый - как следователь.
      И поэтому мы пошли на компромисс.
      Мы решили, что у нас будут два равноправных главных героя. Один будет ученый, а другой - следователь И оба они будут соревноваться в разгадывании как самого преступления, так и его научной подоплеки. Мы поставим их в одинаковые условия, вооружим одинаковым знанием фактов и поглядим, кто раньше придет к цели. А чтобы никто из них не имел форы, мы решили, что каждый получает право на очередной ход только после хода другого.
      Так сама собой определилась необходимость чередовать главы "хронофизические"
      с главами "следовательскими" Право первого хода было решено жребием. Все остальное зависело уже от самих героев. Понятно, каждый из нас пытался помочь своему герою и осложнить задачу другому, но в конечном счете оба героя оказались на высоте.
      И вот, когда все было готово и оставалось только выстрелить из стартового пистолета, мы вдруг увидели, что забыли небольшую, но весьма существенную деталь.
      Мы забыли придумать само преступление!
      Законы избранного нами жанра требовали, чтобы преступление было совершено с применением научно-фантастических средств Очень соблазнительно было совершить преступление руками человекоподобного робота, но мы вовремя спохватились - это уже было у Азимова. Впутывать в историю инопланетных пришельцев нам не хотелось. И тогда появилась дерзкая и, как оказалось впоследствии, злополучная мысль - воспользоваться путешествиями во времени!
      Так была решена судьба Аркадия Левицкого: ему предстояло погибнуть во имя науки.
      И тут мы поняли, что раз мы собираемся писать о науке, то, значит, и книга наша должна быть научной по духу, то есть предельно логичной и реалистичной.
      Но как это может быть - реалистическая книга о заведомо фантастическом событии?
      А вот так. Пусть идея, лежащая в основе сюжета, и фантастична. Но все следствия из нее должны быть выведены с предельной научной строгостью. Все возникающие возможности должны быть прослежены в абсолютном соответствии с логикой. Никаких обманов, никаких передержек и фокусов за спиной у читателя!
      Если логика приводит к выводу, что человек, однажды убитый, должен воскреснуть, мы не будем стыдливо закрывать глаза и делать вид, что он все-таки умер. Нет, мы честно признаем суровую правду: да, воскрес! И не только признаем, но и покажем, почему, на каком научном основании это неизбежно должно было произойти.
      Мы хотели, чтобы читатель все понимал, все замечал - и верил нам не слепо, а обоснованно. Поэтому мы добросовестно посвящали его во все тайны хронофизики, - пускай глядит и убеждается, что нигде нет подвоха.
      И каждый шаг приходилось объяснять и читателям, и самим себе, и героям...
      Да, мы с горечью признаемся, что наши герои далеко не всегда оказывались на высоте положения! Они то и дело запутывались в паутине мировых линий, забывали, кто есть кто, где есть где и когда есть когда. От них помощи ждать не приходилось, а между тем соавторы сами позорно сбивались с толку и растерянно спрашивали друг друга: "Слушай, это который же Аркадий?" или: "А этот Борис откуда еще взялся?!"
      Намучившись сами, мы поняли, что просто обязаны приложить к роману те чертежи, которые были единственным нашим компасом на перекрестках времени.
      Обязаны, если не хотим, чтобы читатель так же отчаялся что-либо понять, как наш Валя Темин.
      Но, увидев, что получилось, мы вдруг усомнились: что же это такое? Детектив или задачник по хронофизике?
      Поразмыслив, мы решили, однако, что первенец нового жанра должен казаться странным именно потому, что жанр новый и непривычный для всех, включая самих авторов. Успокоив себя этими соображениями, мы отнесли роман в редакцию и стали ждать, что будет дальше.
      Судя по отзывам Темина и Коновалова, наша попытка сочетать свободу художественного вымысла со строгостью научного анализа, срастить логику расследования с логикой исследования потерпела неудачу.
      Но мы еще не теряем надежды. Быть может, найдутся такие читатели, которым придется по вкусу наш логический пуризм, наша бескомпромиссная честность в борьбе с парадоксами времени, наш непривычный в художественном произведении, но близкий их сердцам строгий и последовательно научный подход к фантастической посылке.
      Только эта надежда поддерживает нас, когда мы вспоминаем о главах, набитых нескончаемыми хронофизическими рассуждениями. "Трухой", как сказал бы Эдик...
      Нам осталось еще разъяснить, что научно и что фантастично в этих рассуждениях, и показать, что научен в них метод, а фантастична лишь исходная посылка.
      Среди всех проблем, предложенных фантастами вниманию широкой общественности, проблема путешествий во времени является, несомненно, самой актуальной.
      Марктвеновский "Янки при дворе короля Артура" путешествовал во времени без помощи всяких технических устройств - его просто стукнули дубинкой по голове. Вот до чего примитивна была техника всего восемьдесят лет назад!
      Сегодня, чтобы совершить даже самое простенькое путешествие в завтра или вчера, нужны хронокамеры, времебусы, вечемобили и прочие солидные транспортные устройства. И виновен в этом, несомненно, Герберт Уэллс, который еще в конце прошлого века ("Машина времени". 1895) ребром поставил вопрос о роли техники в хронопутешествиях, хотя одновременно постарался отбить у читателей охоту к таким путешествиям.
      С легкой руки Уэллса фантасты впоследствии так упорно атаковали проблему путешествий во времени, что даже видавшая виды общественность обратила внимание на это упорство и задумалась: а нет ли тут и в самом деле "чего-то"?
      Не будем перечислять имена и названия книг, большинство которых известно читателю. Обратим лишь внимание на то, что сегодня никто не отправляет героев в будущее (или в прошлое) только для того, чтобы описать это самое будущее. Эпоха "чистых" путешествий во времени сменилась эпохой "временных парадоксов".
      Широко эксплуатируется, например, "парадокс дедушки". Вы отправляетесь в прошлое и случайно убиваете там человека, который впоследствии должен был стать вашим дедушкой. В результате ваша бабушка не выходит за него замуж, не появляется на свет один из ваших родителей и, стало быть, не появляетесь на свет и вы. Да, но если вы не родились, то как вы могли отправиться в прошлое?!
      Вот эти-то парадоксы мы и хотели исследовать. И мы начали с того, что продолжили до логического конца намеченные нашими предшественниками рассуждения.
      Человек отправляется в прошлое: может ли он встретить там самого себя?
      Очевидно, может - об этом говорят факты (смотри, например, автобиографический рассказ М. Емцева и Е. Парнова "Снежок"). А если так, то может ли он убить сам себя? Тоже, очевидно, может. И что же тогда будет?
      Заметим, что нас интересовала не столько моральная и юридическая сторона вопроса, сколько его логический аспект. Тем более, что моральные и юридические проблемы, связанные с этим, выглядят весьма запутанно.
      Впоследствии, возможно, появится нечто вроде хронокодекса, а пока...
      Итак, повторяем: если путешествия во времени возможны, то мы неизбежно должны допустить и возможность встречи человека с самим собой. Но тогда это два физически раздельных существа, два человека, один из которых может и убить другого. Что же тогда произойдет?
      Мы долго ломали голову над своим парадоксом. Прежде всего мы убедились, что ни один фантаст почему-то не доводил своих рассуждений до этого, казалось бы, логически очевидного конца. Тогда мы стали выяснять, какие решения были предложены для других случаев. Мы рассуждали так: по существу, Аркадий собирается особым образом сделать то, что много раз делалось в фантастике, а именно - изменить прошлое. Посмотрим, что должно при этом произойти в будущем.
      Согласно Рэю Брэдбери (рассказ "И грянул гром"), даже самое ничтожное изменение прошлого приводит к кардинальным переменам в далеком будущем.
      Согласно Айзеку Азимову ("Уродливый мальчуган"), воздействие, оказанное на прошлое, постепенно "затухает" во времени, подобно кругам, расходящимся по воде от брошенного камня. Только специально рассчитанные воздействия (МНВ из романа того же автора "Конец Вечности") могут привести к заметным изменениям будущей истории. Согласно Роберту Хайнлайну ("Дверь в лето") и Генри Каттнеру ("Работа по способностям"), человек, явившись в прошлое, не может изменить свою будущую судьбу, ибо она создана "намертво"; поэтому он может только повторять уже совершившиеся события. Очевидно, в частности, что в его судьбе было предусмотрено также и это возвращение в прошлое и все, что он при этом сделает. Такого рода биография содержит, стало быть, то, что мы называем "временной петлей". Наконец, согласно Меррэю Лейнстеру ("Рядом во времени"), всякое вмешательство в прошлое создает как бы ответвление от уже происшедшей истории: возникает мир, "параллельный" нашему во времени, но с другой историей (начиная с момента вмешательства).
      Мы перечислили только главные варианты найденных нами ответов. Неискушенному читателю может показаться, что между решениями Брэдбери и Лейнстера нет существенной разницы. Для такого читателя заметим, что, по Брэдбери, мир един, и человек, изменив его историю, просто создает вместо него другой мир, а по Лейнстеру. миры с разными историями существуют бок о бок, - это параллельные миры, миры-варианты.
      Итак. в фантастике мы не нашли ответа на мучивший нас вопрос: что произойдет с Аркадием-72, когда Аркадий-70 покончит самоубийством? Мы даже начали понимать своего героя: если его также мучил этот вопрос, то не удивительно, что он попытался решить его экспериментально. Ведь что ни говори, для нас это вопрос теоретический, а для него. непосредственно занимающегося проблемами хронофизики, это такая же животрепещущая задача, как. скажем, для автомобилестроителей задача создать надежную машину. Известно, что самолеты, автомашины и прочие транспортные средства подвергают при испытаниях самым серьезным пробам, вплоть до разрушения: аналогично должно, по-видимому, обстоять дело и в нашем случае.
      Отчаявшись найти ответ и не располагая теми возможностями экспериментальной проверки, какими располагали наши герои, мы решили рассуждать сами.
      Допустим, сказали мы себе, путешествие во времени возможно. Тогда нужно допустить, что возможна и встреча с самим собой. Вот стоят друг против друга два Аркадия: один - из прошлого, другой - из будущего. Предположим, что они решили с этого момента не расставаться. К чему это приведет?
      Понятно, что вместо мировой линии одного Аркадия мы получим теперь две мировые линии двух Аркадиев, протянутые рядышком в будущее. Предположим, что наши герои опять дожили до того самого 1972 года, откуда стартовал "Аркадий-путешественник". Означает ли это, что кто-нибудь из них должен теперь сесть в машину времени и отправиться обратно, в 1970 год? Разумеется.
      нет - ведь каждый из них свободен в своих поступках (никакой мистики мы не признаем, поскольку оба являемся убежденными диалектическими материалистами, что легко заметить по нашей книге). Остается признать, что "новый" 1972 год отличается от "исходного", и. следовательно, приход Аркадия из будущего изменил историю мира, создал несколько иную историю, в которой уже не обязаны повторяться прежние события. Да и как они могут повторяться, если теперь вместо одного Аркадия сразу два!
      Так, шаг за шагом, мы выясняли для себя все новые и новые детали несуществующей науки - хронофизики. Мы, конечно, не собираемся превращать послесловие в учебник, поэтому ограничимся здесь только главным выводом:
      попытка логически строгого рассмотрения путешествий во времени (предпринятая в нашей книге) неизбежно приводит к весьма любопытному выводу - для того, чтобы путешествия во времени были возможны, свойства времени должны отличаться от тех, которые уже известны нам.
      Например, должно существовать надвремя - нечто вроде единых мировых часов.
      По каждому их "звоночку" все минуты обычного времени сдвигаются на один шаг вперед. Если бы кто-нибудь мог попасть в это надвремя, он увидел бы оттуда все наше время сразу - от бесконечно прошлой до бесконечно будущей минуты. И еще он увидел бы, как весь этот ряд минут скачками движется вперед.
      Кто же это мог бы смотреть на обычное время из надвремени? Ну, понятно, хронопутешественник! Если б он мог высунуться из своей хронокамеры. Но в том-то и беда. что он не может этого сделать - ведь его переход длится "всего ничего"!
      И. разумеется, время должно обладать свойствами, при которых возможно возникновение "разветвляющихся миров".
      В общем, это время, весьма интересное по своим физическим свойствам. А открыть эти свойства можно очень простым способом. Сядьте поудобней в кресло и подумайте: допустим, что путешествие во времени возможно, - что тогда?
      И вот тут-то нас настиг сакраментальный вопрос: обоснованны ли подобные предположения о свойствах времени? Мы даже будто бы увидели на фоне книжных полок смутный силуэт некоего строгого гражданина, который укоризненно грозил нам призрачным пальцем и выговаривал: "Фантазируете? С временем балуетесь? А время-то, оно ведь форма существования материи, штука фундаментальная! И опять же: если имеется хоть какая-то возможность путешествий во времени, то почему их никто до сих пор не осуществил? Почему не прибывают к нам наши потомки?"
      Мы сразу узнали этот скрипучий голос. Ну конечно, это он, завсегдатай наших дискуссий о фантастике, тот самый, который упорно твердит, что фантастика должна быть "строго научной".
      Мы хотели ему ответить, но незваный гость уже исчез (видно, торопился на очередную дискуссию). Поэтому нам приходится изложить свой ответ в письменном виде.
      Время, конечно, вещь фундаментальная. Но и самые фундаментальные понятия в физике зачастую подвергаются пересмотру, когда к этому вынуждают факты.
      Разве не в этом состояла сущность великих открытий Эйнштейна и Бора?
      А если говорить о фактах, то мы, в сущности, слишком мало еще знаем о свойствах времени. Всего лет семьдесят назад считалось, что время абсолютно, что оно одинаково течет для всех материальных тел во вселенной. А потом теория относительности доказала, что это не так. И даже указала на этом основании способ, которым один путешественник может обогнать во времени другого. Ученые все еще спорят о том, можно ли такой обгон осуществить на практике, а уже надвигаются новые открытия. Исследователи микромира начинают поговаривать о том, что для элементарных частиц время, может быть, "квантованно", то есть состоит из мельчайших неделимых порций-квантов и поэтому не "течет", а скорее движется скачками, сразу на целую порцию.
      Ленинградский физик Зисман, а затем его американский коллега Фейнман доказали, что античастицы - это обычные частицы, движущиеся "вспять во времени". Это означает, что мы с вами можем наблюдать, например, столкновение электрона со своей античастицей - позитроном, как будто это две разные частицы, а на самом деле все это один и тот же электрон, только до столкновения он двигался вперед во времени, а после столкновения назад, из будущего к прошлому. Другой "тандем" физиков - Терлецкий (СССР) и Файнберг (США) - теоретически доказывает возможность существования частиц, которые движутся быстрее света и способны переносить энергию против течения времени.
      Английский ученый Доббс выдвигает и обосновывает гипотезу, согласно которой время в микромире двумерно, то есть одно и то же событие по одной шкале продолжается, скажем, мгновение, а по другой - бесконечно долгое время. Он удачно объясняет с помощью этой гипотезы некоторые удивительные свойства атомного мира. Немецкий математик Гедель нашел такое частное решение уравнений общей теории относительности, которое описывает вселенную с совершенно необычайными свойствами: в ней может существовать "замкнутое", "циклическое" время. Как пишет в своей замечательной книге о времени Уитроу, "в модели Геделя теоретически возможно путешествовать в любую сторону прошлого и будущего, и совершать, следовательно, замкнутые путешествия во времени, аналогичные замкнутым путешествиям в пространстве, с которыми мы все знакомы".
      Этот длинный перечень новых догадок, гипотез и открытий неопровержимо свидетельствует: начинается активное наступление на загадки времени! Пока что речь идет о времени на микроскопическом или космическом уровне. То время, в котором мы живем, время макроскопическое, сохраняет свою одномерность, однонаправленность, необратимость и другие неприятные для фантаста свойства. Но. во-первых (и об этом всерьез говорят некоторые ученые), кто может поручиться, что мы, существа, устроенные совершенно определенным образом, способны воспринимать ВСЕ свойства времени? Может быть, как раз те из них, которые связаны с "необычными эффектами", таковы, что мы их попросту "не видим" и потому считаем эти эффекты невозможными? Не видим же мы, например, рентгеновских лучей!
      А во-вторых, напомним, что явлениями микроуровня и носмоуровня были и процессы в плазме и термоядерные реакции, а сейчас человек научился их осуществлять в макромасштабе. И если время микромира обладает какими-то особыми свойствами, то рано или поздно человек тоже поставит их себе на службу. Может быть, мы начнем путешествовать во времени с помощью гигантских атомно-кибернетических установок, где путешественника будут сначала расщеплять на элементарные частицы, а потом собирать снова (конечно, собирать будет куда труднее, чем расщеплять, но без этого все путешествие вообще-то лишается смысла). И еще, может быть, цена такой победы над временем будет состоять в пересмотре многих сегодняшних представлений - о причинности, о самом времени. Но ведь за любую победу приходится платить; главное - чтобы после расплаты еще осталось, чем отпраздновать победу.
      Тень угрюмого критика опять нависает над нами и вопрошает: а не идете ли вы против диалектического материализма в этих своих рассуждениях?
      Должны признаться со всей откровенностью: нет, не идем. Диалектический материализм не навязывает никаких конкретных свойств ни времени, ни пространству, ни материи. "Единственное свойство материи, с признанием которого связан диалектический материализм, - это быть объективной реальностью". Так говорил Ленин. Мы голосуем за эти слова - всеми четырьмя руками!