ВЕРСИИ, ВЕРСИИ, ВАГОН ВЕРСИЙ…

— Я вас по всему институту ищу! — закричал Эдик Коновалов, увидев Линькова. — Передали вам?

— Передали… — Линьков тяжело опустился на стул. — Слушаю вас.

— Одну идею я тут обмозговал! — радостно сообщил Эдик.

Линьков содрогнулся. Идеи размножались с нарастающим ускорением. Вчера

— Темин, сегодня утром — Стружков, теперь уже и Коновалов. Версии, версии, вагон версий, а фактов кот наплакал.

— Что ж, излагайте, — сказал он обреченно.

— Додумался я, — торжественно заявил Эдик. — Не с того конца мы с вами начали!

— Правда? — вежливо удивился Линьков. — С какого же именно конца следует начать?

— Я считаю, что необходимо в основном Стружковым заняться! — так же торжественно провозгласил Эдик.

— Что? — поразился Линьков. — Стружковым?

— Непременно и в срочном порядке! Сейчас я вам изложу соображения. Я, главное, факты все проанализировал, сопоставил, как вы советовали, — тут он с уважением поглядел на Линькова. — Насчет фактов это вы очень верно заметили!

— Какие же факты, по-вашему, говорят против Стружкова? — сугубо официальным тоном осведомился Линьков.

— Сейчас я все по пунктам! — радостно сказал Эдик. — Значит, так. История с Берестовой — раз! — Он энергично пригнул к ладони мизинец. — Поссорился с Левицким в последний день — это уже два! — Он загнул безымянный палец. — Понятно? Он, конечно, говорит, что уходил из института, ну, так это еще надо проверять и проверять! Мог он, скажем, уйти не в пять ровно? Мог! Они же у нас никогда по звонку не уходят, чтобы все вместе, дружно, коллективом, а так, помаленьку расползаются, от пяти до шести. Вот уж после шести — тогда заметно, если кто выходит. Но Стружков, я ж говорю, вполне до шести мог справиться! Уловили мою мысль?

Линьков старательно протирал очки.

— Мысль вашу я уловил, — пробормотал он, — но должны же быть какие-нибудь мотивы.

— Есть мотив, есть! Еще и какой! — заторопился Эдик. — Я тут некоторые наблюдения произвел. И представляете, что выясняется: Стружков-то с Берестовой уже не того! Я Берестову на этот счет пробовал выпытывать, но она не поддается. Волевая очень! Говорит официальным тоном: «Вам просто показалось!» — и все. А чего там показалось! Невооруженным глазом видно. То они все вместе да вместе: и в столовке за одним столом непременно, и из института чуть не под руку… А теперь как обрезало! Вот только я не выяснил еще, с какого времени у них врозь пошло. Это я не дотянул, сознаю!

— покаялся Эдик с искренним огорчением. — Но можно так предположить, что Берестова взяла да и перекинулась обратно к Левицкому! Возможен ведь такой вариант, правильно?

— Вообще-то да, — вяло отозвался Линьков. — Но ваши обоснования слабоваты, неубедительны… К тому же Стружков психологически не подходит для такой роли… Алиби Стружкова проверить, конечно, следует…

При всей дикости коноваловской «версии» просто отмахнуться от нее было нельзя. Факты накапливались такие, что следовало думать об убийстве или о каком-то другом преступлении, ставшем причиной гибели Левицкого. А если было преступление, то был и преступник… Только нет, не Стружков это! Вчерашнее его поведение… Так естественно и убедительно сыграть мог бы только очень талантливый актер.

— Да обоснований я вам сколько хотите найду, — обиженно сказал Эдик. — Глаза у меня кое на что годятся! И котелок тоже варит!

«Котелок твой для туристских походов годится, — со злостью подумал Линьков, — кашу в нем хорошо варить!»

— Обоснования можно искать, если есть факты, — строго сказал он. — А никаких фактов, имеющих отношение к данному происшествию, вы не сообщили. Высказали только предположение, что Стружков мог уйти из института позже пяти. Но это предположение пока никакими фактами не подтверждается.

Эдик ошеломленно моргал.

Линьков медленно поднялся, потянул свою папку со стола. Эдик, быстро оправившись от шока, вскочил.

— Фактики я вам подберу, не сомневайтесь! — заверил он. — Я хоть тут и недолго, а всю здешнюю специфику насквозь выяснил. Такие фактики подберем

— будь здоров! Вы на меня надейтесь!

— Я надеюсь, — деревянным голосом сказал Линьков, — что вы в дальнейшем учтете следующее: любой факт нуждается в тщательной проверке и уточнении.

— Я вас понял! — горячо заверил Эдик, но ясные глаза его растерянно забегали. — Все проверим до точности, а как же!

— Однако проверять следует крайне осторожно, — тем же деревянным голосом добавил Линьков. — И не подменяя собой следственных органов! Это учтите непременно. Во избежание всяких неприятностей.

— А… а как же… — еле выговорил Эдик.

— Найдите приемлемый выход из этого сложного положения! — уже с порога посоветовал Линьков.

Когда Линьков закончил свой довольно бесцветный отчет, Иван Михайлович некоторое время молчал, барабаня пальцами по столу.

— Действительно, фактов негусто, — отозвался он наконец. — Ну, а как по-вашему, специфика института не играет никакой роли в происшествии?

Линьков пожал плечами.

— Непосредственно с работой лабораторий я еще не успел ознакомиться. Но вообще-то маловероятно… Обстоятельства происшествия самые бытовые, к физике никакого отношения не имеют.

— Непонятно все же, — сказал Иван Михайлович, — почему именно в лаборатории? Очень непонятно… И вторая деталь — пропавшая записка. Версию шантажа вы решительно исключаете?

— Работы, которые велись в лаборатории Левицкого и Стружкова, засекречены не были, так что вроде бы…

— Но в других-то отделах института есть засекреченные работы. И Левицкий мог ведь что-то знать об этих работах?

— Конечно, — согласился Линьков. — В записке Левицкий мог сообщить, кто и что является причиной его смерти. И забрал записку тот, кому это разоблачение чем-то грозило.

— Логично, — сказал Иван Михайлович. — Но значит, этот человек все время наблюдал за Левицким. Ведь чтобы вовремя перехватить записку, нужно было следить за каждым его шагом… и нужно было знать о замысле самоубийства…

— Или самому подготовить это… самоубийство, — хмуро заметил Линьков.

— Хотя, с другой стороны, зачем бы тогда Левицкому писать записку?

— Могло быть и иначе, — возразил Иван Михайлович. — Левицкий, возможно, вовсе не собирался кончать самоубийством. Содержание записки могло быть, допустим, такое: «Я запутался, сделал то-то и то-то, иду заявить об этом». Кто-то прочел эту записку, понял, чем это для него пахнет, и вот тогда организовал это «самоубийство». Или же он догадался о решении Левицкого как-то иначе, не прочитав еще записки, — это мне кажется даже более вероятным… Теперь прикинем. Во-первых, кому могла быть адресована записка и кто имел больше всего шансов обнаружить ее раньше времени? Во-вторых, — кто знал Левицкого настолько хорошо, чтобы смог по его поведению понять, на что он решился?

Линьков молчал, сжав губы.

— По-видимому, таких людей не много, — продолжал Иван Михайлович. — Стружков… Берестова… Хотя Берестова, видимо, исключается, раз она, как вы говорите, давно уже не встречалась с Левицким.

— Мог быть и еще кто-то третий из институтских работников… — тихо сказал Линьков. — Ни Стружков, ни Берестова не могли бы, мне кажется, действовать так предусмотрительно, точно и хладнокровно, как требовалось в данной ситуации.

— Я понимаю, что в это поверить трудновато, — сочувственно отозвался Иван Михайлович. — Мне и самому эта версия очень не по душе. Но все-таки вы понаблюдайте за Стружковым! Осторожно, объективно, не торопясь… Я понимаю, отпуск ваш срывается, но мы это потом сбалансируем, мое вам слово… Ну, конечно, версию с этим, как его… Раджем Капуром, что ли, тоже надо разрабатывать.

— Есть! — устало отозвался Линьков, вставая. — Вернусь пока в институт.

— В общем, действуйте, действуйте, — поощрил его Иван Михайлович, снимая трубку телефона. Он набрал номер, послушал и положил трубку. — Что у них там все время занято?.. Кстати, в деле об убийстве Лукина, помните, как трудно было поверить, что этот симпатичный паренек Виталий Кравцов — он и есть убийца!

— Помню, — угрюмо сказал Линьков.

В следственном отделе, как всегда, было тихо и прохладно. Савченко недовольно сопел, вороша толстенную папку, — должно быть, разыскивал какую-то бумажку. Валя Темин сидел, уставившись в потолок, и даже не сразу понял, что это Линьков пришел. Савченко с любопытством поглядел на него и снова уткнулся в свои бумаги.

— Да это ты. Линьков! — сообразил наконец Темин. — А я тут, понимаешь, все думаю-думаю о твоем деле, аж голова трещит…

— Я очень-очень тронут твоей заботой, — рассеянно проговорил Линьков.

Он топтался на пороге, не зная, что делать. В парикмахерскую идти рано

— Рая сегодня работает с трех. В институт тоже еще рановато — незачем мешать Стружкову, пока он не закончит эксперимент… Да и вообще со Стружковым теперь будет труднее общаться. Вот и начальство рекомендует к нему присмотреться… Будем присматриваться, что ж, нам не впервой. Пойдем в библиотеку, проверим его алиби… Линьков повернулся было к выходу, но поймал недоумевающий, почти испуганный взгляд Валентина и сделал вид, что смахивает соринку с плеча.

— Так что же ты надумал, товарищ Темин, за срок с девяти ноль-ноль до четырнадцати ноль-шесть текущего дня? — спросил он, присаживаясь на краешек дивана у самой двери.

— Я ведь не только о твоем деле думал! — поспешно заявил Валентин. — У меня, понимаешь, как раз проходит одно дело о шантаже. Я сопоставил фактики, проанализировал…

«Плагиат из речей Эдика Коновалова, — подумал Линьков, — а впрочем, даже и не плагиат… Такой лексикон — это общественное достояние».

— И что же?

— Имеются совпадения! Верно говорю! Я считаю, что ты определенно дожжен заняться этой версией.

Линьков невольно усмехнулся: ну и денек — с кем ни поговори, каждый тебе в обязательном порядке навязывает новую версию.

— Я ведь для тебя по дружбе стараюсь, — огорченно сказал Валентин.

— Не много же ты настарался, — констатировал Савченко, старательно завязывая тесемки разбухшей папки. — Вчера шантаж, сегодня шантаж…

— Сегодня уже два шантажа вместе, — поправил Линьков. — Мой шантаж плюс его личный шантаж. Ты как собираешься продолжать. Валя, в арифметической прогрессии или в геометрической? Да ладно, не обижайся! Я же ценю! Спасибо, друг, друзья познаются в беде, пришла беда — отворяй ворота, но, вместе с тем, семь бед — один ответ! Понятно тебе?

— Иди, иди, Александр, — сказал Савченко, ухмыляясь. — Ты, того гляди, начнешь нам таблицу умножения наизусть цитировать! Нечего тут своим культурным уровнем щеголять, мы сами с усами.

— И то пойду! — Линьков, кряхтя, поднялся с дивана. — Дома, конечно, лучше, но в гостях тоже весело. Пойду повеселюсь малость.

— В институт идешь? — завистливо спросил Валентин, уже забывший обиду.

— И в институт, и еще кое-куда, — таинственно прошептал Линьков. — До свидания, друзья, и благодарю за все, включая шантаж!

В городской библиотеке Линьков предъявил свое удостоверение и сказал нарочито небрежным тоном, что его интересует один вопрос: можно ли при помощи библиотечного учета установить, кто и сколько времени был в читальном зале в тот или иной день. Заведующая читальным залом, маленькая энергичная женщина, проницательно поглядела на него сквозь толстые линзы очков.

— Это вы для алиби? — деловито осведомилась она. — Кто конкретно вас интересует?

«Ишь ты, какая прыткая!» — удивился про себя Линьков.

— В данном случае я хочу выяснить лишь принципиальную возможность, — сугубо официальным тоном ответил он. — Существует, по вашему мнению, такая возможность или нет?

Заведующая опять просверлила его взглядом.

— У нас есть солидный контингент постоянных читателей. Их все наши сотрудники в лицо знают. Если это кто-либо из них… — Она многозначительно замолкла.

— Речь идет не о конкретных личностях, — вежливо повторил Линьков, — а о принципе. Сколько времени у вас хранятся взятые книги?

— Неделю. Периодика — три дня.

— Отлично. Возьмем тогда ближайшие три дня… — Линьков сделал вид, что колеблется. — Например, двадцать первое мая… или двадцатое. Могли бы вы точно установить, кто работал двадцатого мая в читальном зале?

Они разговаривали в подсобном помещении читальни, среди стеллажей с пачками отложенных книг. Заведующая повела взглядом по этим пачкам и с сомнением покачала головой.

— Это заняло бы слишком много времени, — сухо сказала она. — Мне просто некого поставить на такие розыски.

— Розысками я и сам могу заняться, вы только объясните принцип, — поспешно заявил Линьков; это его вполне устраивало.

— Принцип простой, — несколько смягчившись, сказала заведующая. — Вот видите, в книгу вложена закладка. — Она вытащила узкую полоску бумаги. — Тут написано, какого числа взята книга и на какой номер. Вы можете посмотреть, на каких закладках стоит дата «20/V», и проверить, чей номер тут обозначен. Видите, на номер 472 книга взята восемнадцатого мая. Проверяем по картотеке, — она подошла к столу, на котором стояли длинные деревянные ящички с карточками, порылась в одном из ящиков, — и видим, что книгу эту читает Меркулов Сергей Поликарпович.

— То есть ясно, что книгу эту он выписал восемнадцатого мая, — заметил Линьков. — А приходил он после этого в читальный зал или нет, узнать нельзя?

— Я думаю, нельзя… — неуверенно ответила заведующая.

— Понятно… Ну что ж, я с вашего разрешения попробую кое-что проверить на выборку, — вздохнув, сказал Линьков.

«Стружков мог сдать книги в тот же вечер, не оставлять за собой, — раздумывал он, проглядывая закладки. — Или мог взять их раньше, не двадцатого… Ничего я, похоже, не найду…»

Однако ему повезло. Четвертая стопка книг с закладкой, помеченной двадцатым мая, как выяснилось, хранилась для Стружкова Бориса Николаевича, научного сотрудника НИИВ. Линьков для маскировки проверил еще одну закладку и потом снова спросил, можно ли определить, сколько времени пробыл в читальном зале тот или иной посетитель. Ему опять ответили, что в принципе это невозможно, разве если дежурный библиотекарь хорошо знает посетителя и поэтому запомнил, когда тот пришел и когда ушел.

Линьков поблагодарил за оказанное содействие и откланялся.

«Да, в общем-то, этих сведений, пожалуй, достаточно, — думал Линьков, шагая к институту. — Был Стружков двадцатого мая в читальне? Был. И именно вечером, поскольку весь день находился в институте. Из института он вышел вместе со всеми и назад не возвращался, это тоже установлено. Алиби, хоть и не железное, но достаточно надежное… Разве только он сделал все… что „все“, неизвестно, ну да ладно… сделал все до шести часов, а потом ушел. Но известно, что Левицкий сразу после пяти куда-то уходил и вернулся не раньше чем в двадцать минут шестого, а лаборатория минимум четверть часа была заперта… Положим, время все же оставалось.». И вообще все это известно со слов самого Стружкова и Нины Берестовой. Только с их слов! — Линьков покачал головой и тихонько вздохнул. — А давать ложные показания способны даже самые симпатичные люди. По тем или иным побуждениям… Ну, уж если Стружков врет, — с некоторым даже озлоблением подумал Линьков, — то ему прямая дорога во МХАТ, реалистически он очень все изображает! А вот Нина… Нина говорила как-то все же странно. И в глаза мне ни разу не глянула, и думала явно о чем-то своем… И деталь эта странная, с одеждой Аркадия… Ведь не подтверждается это фактами, смахивает, пожалуй, на неудачную выдумку… Ах, чтоб тебе!»

Последние слова Линьков произнес почти вслух, и даже неизвестно в точности, к чему они относились, — то ли к показаниям Нины Берестовой, то ли к тому странному факту, что следователь прокуратуры попытался проникнуть в Институт Времени, не предъявляя пропуска, и был остановлен суровым возгласом вахтера.

5

Линьков вернулся совсем другой — словно его подменили. Он был по-прежнему вежлив и спокоен, но говорил со мной как-то отчужденно. Вообще даже не столько говорил, сколько слушал. Задаст вопросик — и молчит, слушает. А мне опять жутко стало. Теперь, значит. Линьков ни с того ни с сего переменился. Эпидемия разыгрывается, что ли? Кто же следующий? Шелест? Ленечка Чернышев? Или я сам?

Мы сразу пошли, как условились, к Чернышеву. Но лаборатория оказалась заперта; мы решили подождать Ленечку, пристроились на широком подоконнике в коридоре и заговорили о хронофизике. Я-то, естественно, сначала поинтересовался, нет ли чего новенького, но Линьков отвел свои ясные синие очи в сторону и выдал краткое сообщение типа «на данном участке фронта существенных изменений не произошло». После чего захотел выяснить, какие, собственно, работы ведет лаборатория Чернышева, и я попытался ему это изложить. Но я все время отвлекался — противно сосало под ложечкой от страха, и я думал, что надо бы сегодня же пойти к Нине и решительно потребовать объяснений. Нельзя же так, в самом деле! Пускай выложит все начистоту, разберемся, выясним отношения… Но я понимал, что не хватит у меня духу на это, да и ничего от Нины не добьешься, если она решила молчать.

Говорил я при этом, само собой, до предела бессвязно и невыразительно. Линьков очень старался хоть что-то понять, но вскоре оставил эти бесплодные попытки и совсем уж помрачнел. Не то он на меня рассердился, не то на себя, что вот, мол, остался недоучкой и в таких интересных проблемах разобраться не может.

А то, о чем я так бестолково рассказывал Линькову, было, по сути дела, интересным до крайности.

В лаборатории Чернышева занимаются мигающим временем. Занимаются пока в основном теоретически, но если опыты покажут, что гипотеза в принципе верна, то здесь откроются прямо-таки ошеломляющие перспективы. Конечно, наши временные петли для непосвященного человека тоже сплошная фантастика, но мы-то как были в одномерном нашем времени, так и остаемся, сколько бы петель ни накрутили. А то, что они ищут, тоже вроде бы находится в пределах нашей временной оси, однако же…

Мне наконец стало стыдно. Я сделал над собой усилие и по-человечески объяснил Линькову, что педагог я вообще никудышный, а сейчас к тому же не в форме, но все же попробую изложить все заново, по-другому, с грубыми упрощениями, зато довольно наглядно. Линьков тоже, видимо, встряхнулся и ответил с более живыми и теплыми интонациями, что он-де охотно согласится с упрощениями, если это поможет ему понять, в чем суть дела.

— Ладно, — сказал я тогда. — Все мы учили в младенчестве, что между любыми двумя точками на прямой можно указать бесчисленное множество точек. Так вот, представим себе, что наша временная ось является такой прямой. А точки на ней — это мгновения. Сравнение не вполне удачное, ведь точки не имеют протяженности, а время, по-видимому, все-таки квантованно и дробить его до бесконечности нельзя… Ну, мы на это пока не будем обращать внимание. Значит, мы представим себе, что точки — это мгновения, и условно их обозначим как-нибудь… Ну, покрасим, что ли, в три цвета: красная точка, желтая, синяя, потом опять — красная, желтая, синяя… Теперь вообразите, что наш мир — весь мир, понимаете, целиком, со звездами, галактиками, — занимает только красные точки на этой прямой…

Линьков хмыкнул.

— То есть, насколько я понимаю, он существует, прерываясь во времени? Исчезает и появляется? А Другие точки? — спросил он, чуть подумав.

Он заинтересовался, это я видел, но отчужденность не исчезала. Поэтому и заинтересованность он проявлял довольно сдержанно. «Ты же совсем плохо его знаешь, — начал я увещевать себя. — Вообразил, что поникаешь его, и зря, без достаточных оснований. Ты вообще психолог, видимо, никудышный. В Аркадии не смог разобраться после стольких лет дружбы, а где уж тебе Линькова понять за два дня, да еще в таких условиях! Может, он вовсе и не сердится, а чем-то озабочен, думает о своем и только из вежливости старается делать вид, что слушает тебя. И раз уж ты все равно обязан ввести его „в курс дела“, так вводи по мере сил, а психологические изыскания оставь до более подходящего случая».

Словом, я взял себя в руки и заговорил, стараясь не обращать внимания на то, как Линьков смотрит, как слушает, как звучит его голос.

— Мигающее время, конечно, неточный термин. Мигает не само время… Хотя и время — тоже… Вообще-то мигают миры. Но поскольку у каждого мира свое время, то и его можно назвать мигающим. Каждая точка — это свой, особый мир. Вот мы сейчас с вами разговариваем, и этот наш разговор состоит из миллиардов мгновенных «вспышек» — этакий пунктир на временной оси. То мы есть, то нас нет, то мы опять возникаем…

— И промежутки слишком малы, мы не можем их ощутить, они для нас сливаются в непрерывную линию, как кадры в фильме?

— Ну да. Только это, скорее всего, не точечные мгновения, а очень маленькие промежутки. Мы ведь не можем, сколько ни бьемся, зафиксировать процессы со временем меньше, чем ядерная секунда. Не можем даже на уровне элементарных частиц. Что это должно означать? Вполне можно допустить, что ядерная секунда — это неделимая временная единица для нашего мира. Получается очень даже логично: сама природа нашего мира дает нам, так сказать, естественную меру времени, меньше которой быть не может.

Линьков опять задумался, но на этот раз уже явно о мигающих мирах.