ВАЛЯ ТЕМИН ВЫДАЕТ ИДЕИ

Линьков пришел к концу дня и молча опустился на потертый кожаный диван у двери.

— Воду на тебе, что ли, возили в этом Институте Времени? — удивился Савченко. — Это ж надо — за один неполный рабочий день человек до ручки дошел. Специфика заела?

Линьков уныло усмехнулся:

— До специфики я даже не добрался, и без нее весело. Говорил же я, что простых дел там не бывает…

Валя Темин тихонько простонал от нетерпения и весь подался через стол к дивану.

— Н-ну?! — выдохнул он. — Чего душу тянешь, объясняй!

— Нет, товарищи, как хотите, — умоляюще сказал Линьков, — а для рядового гражданина это многовато — Институт Времени и Валентин Темин в один и тот же день, без всякой перебивки и разрядки…

— Да ты что? — сказал Валентин, обиженно моргая. — Не хочешь — не надо.

— Не надо ему! — подтвердил Савченко. — Совсем ему не надо! Это он просто так весь день, как пришитый, в отделе сидит. Даже обед освоил на сверхзвуковой скорости. Я в столовой сижу, слышу, как Валентин ложкой рассольник хлебает, а глянул, он уже шницель жует, от рассольника только звук остался.

Линьков с удовольствием посмеялся, чувствуя, как постепенно спадает напряжение, на котором он прожил этот удивительно долгий майский день.

— А после обеда одна подшефная ему звонила, просила-просила, чтобы он хоть на полчасика вышел, — продолжал Савченко, — но наш Валентин ни в какую! У нас, говорит, сейчас дела государственной важности идут… Ну чистый Джеймс Бонд!

— Да ладно тебе! — смущенно пробормотал Темин. — И никакая это не подшефная, а один парень…

— Совсем он, видно, дошел, твой парень! — ужаснулся Савченко. — Голосок у него тоненький-тонюсенький, еле я расслышал, что Валя Темин требуется. Плохо о нем, видать, родители заботились. И назвали его как-то не так: Милочка. Разве ж это имя для парня?

— Да брось ты! — не выдержал Темин. — Я делами интересуюсь, а он… Ну, Линьков, ты хоть одно скажи: какая у тебя версия?

— Нет у меня никакой версии, понял? — ворчливо ответил Линьков. — И вообще ничего у меня нет!

Валя Темин поглядел с такой страстной укоризной, что Линькову неловко стало.

— Ладно, Валентин, ты не расстраивайся, — примирительно сказал он. — Нет версии — будет версия. Пока по всем данным вроде самоубийство, но…

— Следы есть? — быстро спросил Темин.

— Все есть. Следы есть, труп есть, яд есть. Мотивов только нету. Ни малейших!

— Это в смысле самоубийства? — спросил Савченко.

— Ну да. Почему вообще может молодой здоровый парень покончить самоубийством? Несчастная любовь? Формально вроде имеется, но по психологии никак не проходит. Служебные неприятности? Отсутствуют. Алкоголизм — исключается. Нервный срыв или, тем более, психическая болезнь

— тоже. Так чего же он, спрашивается?

— Может, его запугали? Шантаж? — с надеждой подсказал Темин.

Линьков с интересом взглянул на него. Валька иногда выдавал ценные идеи

— ценные именно своей первозданной наивностью, другому такое просто в голову не придет, тормоза включатся на полпути. Шантаж! А если в самом деле?.. Но кто и как мог шантажировать Левицкого? Темное прошлое исключается, весь он на виду. Лаборатория не засекречена. Правда, институт, в общем-то, ведет и закрытые темы, и потом, эксплуатационники у них…

— В том-то и дело, друг, — уже серьезно проговорил Линьков, — что ничего вроде не подходит, а с другой стороны — любое может подойти. Очень уж все неопределенно и расплывчато… Стружкова мне жалко, — неожиданно для самого себя сказал он. — Мучается он очень. Я его вполне понимаю: лучший друг — и такая история! Вот он абсолютно не верит, что это самоубийство.

— А может, он правильно не верит? — спросил Савченко.

Линьков досадливо причмокнул.

— Сейчас кто угодно может правильно верить или не верить. Данных кот наплакал, под такие данные любую версию подогнать можно. И вообще горит мой отпуск, братцы!

— Ну, на худой конец я выручу, не переживай, — успокоил его Савченко. — По-моему, усложняешь ты очень. Устал, видно.

— Может, и устал, — вяло согласился Линьков. — Очень даже возможно. Вот просплюсь как следует, тогда все вопросы выясню и все проблемы вырешу. Правильно я говорю, а, Валентин?

— Перенапрягаться, конечно, не следует, — солидно отозвался Валентин и тут же начал набирать номер телефона. — Здоровый отдых — это, знаешь… — уже рассеянно пробормотал он, прислушиваясь к гудкам в трубке. — Але, слушай, это Валентин говорит. Я тут немного дела расчистил, постарался изо всех сил, некоторый просвет образовался… Ну, что ты, да разве я…

— «Доходяга парень по имени Милочка», — голосом диктора сказал Савченко, — или «Валентин Темин организует здоровый отдых». Драма из современной жизни минимум в трех действиях, два мы уже видели.

Линьков понимающе усмехнулся. И вдруг ему стало тоскливо. Впервые в жизни он слегка позавидовал беззаботному Валентину с его Милочками и Леночками.

Но тут же он понял, откуда это взялось, и даже зашипел тихонько от досады, как кот, которого тронули за усы.

Он очень отчетливо увидел серьезное, почти суровое лицо Нины Берестовой, ее продолговатые зеленые глаза, глядящие куда-то мимо него, сквозь него, и до жути ему захотелось вот так же весело и беспечно, как Валька Темин, набрать неизвестный номер телефона и сказать:

— Нина, это Александр говорит. Как у тебя нынешний вечер, — может, в кино пойдем?

3

На следующий день я пришел в институт рано, в четверть девятого. Конечно, я не так на работу торопился, как на встречу с Линьковым. Не потому, что меня увлекала мальчишеская игра в детектива-любителя, ей-богу, не до того мне было! Но гибель Аркадия своей бессмысленностью, откровенным алогизмом колебала все устои того рационалистически четкого микромира, в котором я прожил всю сознательную жизнь. Расследуя, изучая, анализируя, я пытался укрепить эти самые рационалистические устои, которые у меня на глазах издевательски шатались и раскачивались. Я знал, что если мне не удастся это сделать, пропал я, и неизвестно, как дальше жить и как, в частности, работать. Сначала Аркадий действует неизвестно почему, потом Нина… Кто следующий? Может, я? Что я сделаю? Брошусь под трамвай? Перейду работать в торговую сеть? Или законтрактуюсь на китобойное судно? Почем я знаю, чего мне ждать от себя, если самые близкие люди делают то, чего они делать ни в коем случае не должны, не могут? Тут я раздумывал некоторое время, звонить Нине или… Позавчера утром и вопроса такого не существовало, а сегодня… Нет, не могу я, не буду!

Я подготовил список вопросов, на которые Линьков должен мне ответить. То есть должен он или не должен, это большой вопрос, но хорошо бы ему счесть, что он должен. Интересно, догадается он, почему я спрашиваю, пил ли Аркадий в тот день что-нибудь спиртное? А впрочем, раньше придется спросить, растворяется ли это снотворное в воде или в спирте, так что смысл последующего вопроса будет ему ясен. Нет! Нельзя докучать ему вопросами не по специальности. Это еще у кого-нибудь надо выяснить. Только у кого же? Я всю дорогу в автобусе листал записную книжку с алфавитом, но только у проходной сообразил, что надо позвонить девушке по имени Мурчик, потому что Мурчик — фармацевт и работает в аптекоуправлении. С Аркадием они расстались вроде мирно; мы потом ее раза два встречали на улице, и ничего, беседовали вполне нормально и дружелюбно.

Она ответила мне по телефону таким бархатным мурлыкающим голосом, что я наконец-то догадался, откуда у нее эта странная кошачья кличка. Но потом Мурчик расстроилась, разахалась, даже, кажется, слезу пустила в трубку, и мурлыканье пропало.

Оказалось, что эти таблетки отлично растворяются и в воде, и в спирте. И еще оказалось, что вообще-то смертельная доза не так уж и велика: проглоти пачку, и почти наверняка спокойненько скончаешься через два-три дня, если, конечно, за это время врачам на глаза не попадешься. Но для того чтобы молодой, здоровый парень мог наверняка умереть за несколько часов, нужна доза куда больше. А Аркадий (или кто-то другой за него) мог иметь в виду только этот вариант, — он знал, что рано утром придет уборщица… Все же и тут нелепость, дополнительная нелепость во всей этой нелепейшей истории! Ну почему Аркадий или кто угодно другой задумал сделать это именно в институте? Почему? Если это Аркадий затеял, он не мог не понимать, что дома у него будет больше времени в запасе. Если кто другой, тоже должен был сообразить, что в институте труднее провести все это незаметно.

Нет, постой! «Другому» институт мог все же больше подходить. У Аркадия дома от зоркого глаза Анны Николаевны нипочем не укроешься, это любому понятно, кто ее видел хоть раз.

К себе приглашать — так, во-первых, не у всякого имеются подходящие условия: тут нужна как минимум отдельная квартира, притом без семьи, чтобы никто не заметил манипуляций с таблетками и вообще не проболтался потом о приходе Аркадия. А после выпивки надо было бы немедленно тащить Аркадия домой, чтобы он не заснул тут же за столом или на улице. По тем же причинам отпадает ресторан или кафе.

Получается, что для «другого» институт больше подходит, если, конечно, «другой» работает в институте… Неужели это «Радж Капур»? Ладно, дождусь вот Линькова, с ним поговорю, а потом сразу начну подбираться к эксплуатационникам. Кто же из наших с ними в дружбе? Постой, постой! Да ведь соседкина племянница Лерочка там работает! Значит, через тетю Машу надо действовать.

Хватит пока об этом, наконец сказал я себе, ведь работать надо. То есть надо попытаться работать. Торчу я в лаборатории минимум полчаса, а даже хронокамеру не проверил. Хорошо, если наладка сразу пойдет, а если нет, так ведь на одну наладку не меньше часа понадобится.

Я вздохнул поглубже, будто нырять собрался, и решительно шагнул к хронокамере, стараясь думать только об эксперименте и больше ни о чем.

Хронокамера наша выглядит довольно странно. Нина, когда впервые пришла к нам, долго ее разглядывала и сказала, что впечатление создается жуткое. Ну, со стороны технического отсека ничего особенного не увидишь, там одни только кабели. А вот спереди, со стороны лаборатории, Хронокамера действительно впечатляет. Двухметровая стеклянная стена, стекло толстенное, поблескивает тускло и как-то зловеще. Сверху над ней нависает один электромагнит, внизу, прямо будто из пола, торчит второй. Верхний похож на шляпу с полями, нижний — на гофрированный стоячий воротник, вроде тех, что были у испанских грандов. А стекло между ними — как плоское безглазое лицо. Электромагниты составные, из секций; с секциями этими мы каждый раз заново бьемся, изощряемся вовсю — то один выдвинем, то другие уберем. Поля ведь наши сложные, капризные, конфигурация такая, что черт ногу сломит, если его туда занесет. Вот и приходится каждый раз перед началом эксперимента проверять, какое нынче настроение у нашей красотки хронокамеры и куда она вздумает зашвырнуть наш разнесчастный брусок, именующийся перемещаемым объектом.

«Перемещаемый во времени объект» — неплохо звучит, правда? Это вам не в пространстве перемещаться туда-сюда, это уже фантастикой попахивает, очень даже здорово попахивает. Да ведь совсем недавно это и была чистейшая фантастика, даже не научная. Я сам, помню, статью читал насчет того, что есть научная фантастика и что есть просто фантастика, и там в качестве примера приводилась «Машина времени» Уэллса: мол, научность тут состоит не в машине времени, которая есть сплошной вымысел и вообще только художественный прием, а в анализе и критике капиталистического общества. Читал я и вполне соглашался, а было это, кажется, на пятом курсе университета — ну, значит, всего шесть лет назад. А сейчас вот она, машина времени, ты с ней каждый день возишься от звонка до звонка и зарплату за это получаешь дважды в месяц.

Вообще-то у нас обстановка самая что ни на есть обычная, прозаическая, тысячи раз описанная и в газетных репортажах, и в книгах о работе ученых. Два письменных стола, табуретки, диван, маленькая ЭВМ у двери — ну, ничего выдающегося. Только вот хронокамера. И главное — пульт управления!

Пульт — это наша гордость. Мы девочек из расчетной группы специально водили смотреть на него (это год назад было, Нина тогда еще в институте не работала). Пульт действовал безошибочно; девочки сразу начинали глядеть на нас другими глазами («Удивление плюс восхищение плюс ярко выраженная готовность влюбиться» — так определял Аркадий их реакцию). Он и вправду неотразим: белоснежный, аж светится, тумблеры и лампочки на нем, как разноцветные созвездия на фантастическом белом небе, а посреди всего этого великолепия два осциллографических экрана, как пара огромных немигающих глаз.

Только я успел подать напряжение и прогреть установку, как явился Ленечка Чернышев. Он сначала приоткрыл дверь и опасливо оглядел лабораторию, словно думал, что тут ядовитые змеи водятся, а потом боком втиснулся внутрь да так и остался у порога — боком ко мне, голова развернута прямо на меня, ноги врозь. Это Ленечка умеет, как никто, — выберет самую невероятную и неудобную позу и со страшной силой за нее держится. То ли он не хочет энергию тратить на изменения и перемещения, то ли ему все равно, в какой позе находиться, и никаких неудобств он при этом не ощущает, уж не знаю. Я мельком глянул на него, сказал: «Здоров, Ленечка!» — и опять прилип к хронокамере. Ленечка тихо постоял, потом начал слегка покряхтывать (это он так готовится заговорить), наконец кашлянул и довольно отчетливо спросил:

— Ты работаешь?

Стоило из-за этого вопроса столько кряхтеть и кашлять! Он же и сам видел, что я работаю, а не утреннюю зарядку делаю. Помог бы лучше. Я весь потом обливался — уж очень трудно было следить за двумя экранами сразу. Один экран показывает расчетную конфигурацию поля, а другой — конфигурацию того поля, которое реально существует в камере в данный момент, и нужно перемещать секции магнита, пока обе эти картины не совпадут. Одной головой я еще мог бы обойтись, но требовались минимум две пары верхних конечностей, да и запасной комплект глаз тоже пригодился бы.

Тут дверь опять приоткрылась, и вошел Линьков. Ленечка еще раз кашлянул, невнятно пробормотал: «Я потом…» — и все так же боком выскользнул из лаборатории. Весь и разговор. Уж такой он, наш Ленечка.

Линьков поздоровался со мной, присел за мой стол и утих. Я возился у хронокамеры и краем глаза поглядывал на него. Видно было, что и работа моя его интересует, и пульт потрясает своим великолепием, и хронокамера тоже действует соответствующим образом. Я подумал: вот сейчас он не утерпит и спросит что-нибудь насчет лампочек. Все девочки-расчетчицы спрашивали про лампочки. И еще — зачем тут два осциллографа.

Мне самому не терпелось спросить его кое о чем. Но теперь уже нельзя было бросить работу, и я отчаянно старался наладить все поскорее, чтобы получить законную передышку на пятнадцать минут. Но в одиночку было трудно поддерживать даже обычный темп. Если б Линьков не сидел у меня за спиной и я не рвался бы побеседовать с ним, нипочем бы мне не справиться с этой работой в одиночку, да еще в таком состоянии…

Линьков вдруг встал, подошел к пульту и спросил, потрогав белоснежный пластик панели:

— Гэдээровский?

Я даже поперхнулся от удивления: следователь, разбирающийся в электронной аппаратуре, — это что-то новое!

— Верно, гэдээровский.

Линьков постоял, наблюдая за мной. И задал очередной вопрос, тоже весьма новаторский по сути:

— Это что же, вам каждый раз приходится заново совмещать поля?

«Батюшки-матушки!» — подумал я, чувствуя, что глаза и рот у меня самопроизвольно приобретают четкую округлую форму.

— Да… то есть если новая конфигурация, — несколько неестественным голосом проговорил я.

Линьков все стоял за моей спиной и наблюдал. «Наверное, надо ему что-то объяснить, — подумал я, — раз уж он так старается вникнуть. Пойду-ка я ему навстречу, чтобы и он, в свою очередь…»

— Понимаете, мы как раз начали новую серию… — Я вогнал еще одну секцию на место. — Вот сейчас я закончу совмещение и… Простите, минуточку… Т-так! Ну, это предпоследняя секция… и можно будет начинать контрольную проверку… Еще минуточку…

— Понятно! — бодро ответил Линьков.

Неужели ему понятно? Какое, однако, разностороннее образование получают наши юристы! Хлоп! Я с торжеством водворил на место последнюю секцию и облегченно вздохнул. С контрольной проверкой я подожду, раньше надо затеять разговор с Линьковым.

Я теперь чувствовал себя спокойней и уверенней, да и контакт с Линьковым начал завязываться на иной основе.

— Сделаем небольшой перерыв, — официальным тоном сказал я. — И кстати, мне хотелось бы с вами кое о чем побеседовать… Вернее, у меня есть к вам некоторые вопросы…

— У вас ко мне? — вежливо удивился Линьков. — Пожалуйста, я вас слушаю.

Я начал с самого трудного для меня вопроса — о результатах вскрытия.

— Да что ж, никаких неожиданностей, — сказал Линьков. — Как и предполагалось вначале, была принята большая доза снотворного, в результате чего и наступила смерть.

— А когда? — спросил я. — То есть когда… ну… эта доза была принята?

— Уточнить трудновато, наши медики говорят, что это очень индивидуально. Смерть наступила между тремя-четырьмя часами утра, а снотворное было принято, надо полагать, минимум часов за восемь до этого… Ну, поскольку речь идет о человеке молодом, с крепким организмом и вдобавок Левицкий к этому лекарству, как вы говорили, привык, срок надо увеличить. Вероятно, это случилось часов в шесть вечера. Может быть, чуть пораньше. Ненамного, разумеется: ведь вы с ним расстались только в пять, а другие видели его еще позже…

Я понял, что речь идет о Нине, но спросил:

— А кто оставался после работы в институте?

— Чернышев, — сразу ответил Линьков. — Кстати, вы не знаете, зачем он к вам заходил?

— Он ничего не сказал, — медленно проговорил я, обдумывая это сообщение. — Не успел просто. Я был очень занят, а потом вы пришли… А он видел Аркадия?

— Мне он сказал, что никого и ничего не видел. Работал в своей лаборатории до одиннадцати, потом ушел. Отвечал очень нервно, мямлил, запинался. Поэтому я и заинтересовался, когда увидел его здесь.

— Это может не иметь никакой связи с происшествием, — сказал я. — Чернышев — это же фантастический тип. Жутко застенчивый и вообще чудной. Некоторые думают, что он дурак, вот Аркадий тоже так считал. Это неверно, он парень с головой, и очень даже. Но говорить совсем не умеет, даже свои собственные результаты доложить с трудом может, и с людьми плохо контачит. Он знает, что я к нему хорошо отношусь, и очень это ценит. Вполне мог зайти либо мне посочувствовать, либо по науке что-то обсудить.

Говоря все это, я не собирался обманывать Линькова. Ленечка Чернышев именно такой и есть, и зайти ко мне он мог просто так. Но мог и не просто так! Тем более, что он, оказывается, вечером был в институте…

В следующую минуту я заподозрил, что Линьков — телепат.

— Чернышев, конечно, мог зайти к вам просто так, — медленно и вдумчиво проговорил он. — Но мог и не просто так. Все-таки он был в институте вечером… Что вы на меня так смотрите? Вы не согласны?

— Нет… что вы! — поторопился ответить я. — Очень даже возможно… То есть если вы предполагаете, что Чернышев как-то замешан в этом деле, тогда я не согласен. Не годится он для таких дел абсолютно. Самое большее — он мог что-то видеть или слышать, а вам не сказал. И не почему-нибудь, а просто так… Ну, не умеет он с людьми общаться, я же вам говорю! Я вот схожу к нему потом, побеседую. Мне он непременно скажет, если что было.

— Очень меня обяжете, — сказал на это Линьков.

«Батюшки, до чего он вежливый! — с ужасом подумал я. — Несокрушимая вежливость. Но контакт все же налаживается, помаленечку-потихонечку. Зададим следующий вопрос, насчет спиртного: как он на это будет реагировать?»

Линьков с интересом поглядел на меня.

— Спиртное? Да, следы алкоголя при вскрытии обнаружены. Доза небольшая, о сильном опьянении, по-видимому, говорить не приходится. А что?

Значит, алкоголь был! А ведь Аркадий пил очень редко… и не в институте, конечно.

— Еще один-два вопроса, если можно, и потом я вам объясню, в чем дело,

— быстро сказал я. — Как был одет Левицкий? То есть какой на нем был костюм?

— А, это вы по поводу слов Берестовой? Я лично ничего странного в его одежде не усмотрел. Обычный рабочий костюм: черная замшевая куртка спортивного образца, серые брюки.

Ну, ясно — он не переодевался, Нине просто померещилось. Странно, правда, что Нине вдруг начало мерещиться. У нее ум удивительно четкий и ясный. Ну, и плюс женская наблюдательность… Но, с другой стороны, с Ниной тоже что-то начало происходить… Что случилось с Ниной? Что случилось с Аркадием? Если это убийство, то кто мог убить его, почему? Если самоубийство, так тоже — почему? Почему, объясните! И почему он хотя бы записки не оставил?

— Если это самоубийство, — сказал я вслух, — то как можно объяснить, что Аркадий не оставил записки?

— Видите ли, записку он, собственно, оставил, — тихо и будто бы смущенно сказал Линьков.

Мне показалось, что я ослышался.

— Оставил?

— Да. То есть, по-видимому, он написал записку. Но кто-то ее забрал. Или он сам ее уничтожил.

Ну что за дичь! Зачем Аркадию уничтожать записку? А если ее забрал кто-то другой, то, опять-таки, зачем? Кто бы ни был этот другой и что бы он ни делал в лаборатории, ему все равно выгодней, чтобы смерть Аркадия сочли самоубийством.

— А откуда же вы знаете, что записка была? — недоумевая, спросил я.

Линьков порылся в своей рыжей папке и извлек оттуда небольшой листок фотобумаги — 9х12 примерно.