8

Я медленно, с трудом выпрямился, разогнул замлевшую спину, спустил ноги с подставки. Непонятная тяжесть по-прежнему сковывала меня, давила со всех сторон, и казалось, что стоит мне пошевельнуться, как весь мир со стеклянным звоном разлетится вдребезги.

Но все же я двигался, преодолевая эту странную тяжесть, и мир не разлетался вдребезги… этот мир, куда я попал. И вдруг я понял, что не знаю, куда попал, и не знаю, как это узнать. То есть, конечно, в прошлое, в этом у меня не было сомнений; но куда именно?

Я открыл дверь камеры, вышел, неуверенно ступая, — ноги затекли, в них будто иголки торчали, минимум по сотне в каждой, — аккуратно прикрыл за собой дверь и остановился в проходе из технического отсека. Отсюда я видел столы, часть дивана — да практически видел всю лабораторию. Она была пуста и тиха. Меня почему-то пугала и обескураживала эта мертвая тишина, и я никак не решался выйти из прохода между пультом и хронокамерой, — стоял да стоял, весь напрягшись, как пойнтер на стойке. Я осознавал, конечно, что любые мои телодвижения не окажут сколько-нибудь заметного влияния на судьбу человечества в целом, но все же двигаться побаивался. Человечество в целом выдержит любое мое вмешательство, а вот здесь, в институте, я могу заварить такую кашу, что и не расхлебаешь.

Эх, хорошо бы прямо сейчас, не сходя с места, придумать какое-нибудь элегантно-миниатюрное МНВ, в стиле героев Азимова! Выйти, например, сейчас в лабораторию, переставить графин с подоконника на стол — и спокойненько нырнуть обратно в камеру. И чтобы в результате этого Аркадий остался жив… Жаль только, что я понятия не имею, какое Минимальное Необходимое Вмешательство надо произвести в данном случае, да еще так, чтобы оно повлияло только на судьбу Аркадия… Судьбу человечества в целом я как-то не рвался переделывать. Раз уж Вечные, с их божеской властью, не смогли справиться с этим делом (Азимов это здорово объяснил!), так мне-то, в одиночку, и соваться нечего!

На этот счет мы с Аркадием как-то провели весьма оживленную дискуссию. Аркадий прямо трясся от злости, ругал меня на чем свет стоит и орал, что если б ему такое подвернулось, так он бы… И что вообще я, по его глубокому убеждению, дуб, начисто лишенный воображения и любопытства, если могу отвергать такую блестящую возможность! Он так пылко обличал меня, будто мне и вправду предложили власть над миром, чтобы в темпе исправить все исторические ошибки человечества с железной гарантией на будущее, а я нахально ответил: «Да ну его, некогда мне, и голова сегодня что-то побаливает».

Стоять и думать все же бывает полезно. Постоял я вот так, и в голове у меня что-то сработало, словно защелка соскочила в механизме. Все вокруг сдвинулось, а вернее, вдвинулось в свои реальные очертания. Время стронулось с места и пошло в своем обычном темпе. Мне даже показалось, что я слышу, как оно бодро и ритмично тикает где-то в районе моей левой верхней конечности. Я поглядел в данном направлении и обнаружил, что это тикают мои собственные часы фирмы «Восток», на восемнадцати камнях, хорошие, надежные часы, вполне пригодные для измерения времени, по крайней мере в пределах одного мира. Но даже и здесь, в другом мире, они хоть чуточку помогают ориентироваться. Например, сейчас на них одна минута двенадцатого; значит, уже шесть минут я вот так стою возле камеры… Ночевать я, что ли, собрался в техническом отсеке?

Все вокруг выглядело теперь вполне реально и даже заурядно. Так, будто я прибыл на реактивном самолете куда-то далеко — ну, скажем, в Сибирь. В таких случаях ощущение времени ведь тоже путается: летел ты вроде и недолго, а попал в другой мир, и часы здесь показывают другое время, куда более позднее, чем твои, — ты за три-четыре часа полета прожил, выходит, целый день, тут люди с работы уже идут. Словно кто-то ножницами, аккуратненько так взял да вырезал из твоей жизни несколько часов. Хотя ты и понимаешь, что все в порядке, а просто здесь другой часовой пояс.

«Ну пошли!» — сказал я себе, решительно шагнул в лабораторию и огляделся. Это — прошлое? Может быть, даже измененный мир? Поди догадайся! Все знакомо до мелочей, все привычно. Столы, табуреты, диван… вот и белоснежный красавчик пульт светит зеленым кошачьим глазом индикатора готовности, и стеклянная стена хронокамеры привычно тускло мерцает среди электромагнитов. Если б не торчала громадная подставка в центре камеры, можно было бы подумать, что весь этот переход мне просто приснился.

Я встряхнулся, как собака, вылезшая из воды. Неужели я действительно уже прожил однажды это время, уже видел то, что здесь только еще будет через час, завтра, послезавтра? Да нет, что это я? Того, что будет здесь, в этом мире, я, конечно, еще не прожил. Этот мир только возникает, новая мировая линия только-только начинает ответвляться от прежней, я стою у ее истоков, и от моих действий теперь зависит, насколько сильно она отклонится… Ах, чтоб тебе! Выходит, я в ответе за то, как сложится эта история? Я лично? Ничего себе…

Но пока отклонение мировой линии имеет чисто принципиальное значение, никак не практическое. В ближайшие часы мне, наверное, предстоит увидеть примерно то же, что было в том двадцатом мая, наблюдать тех же людей, те же события…

Да, кстати, а где же они, эти люди и эти события? Я вдруг понял, что налицо явное неблагополучие. Который здесь час? Только что пролетел самолетик аэроклуба. Занятия секции парашютизма начинаются в семь… Допустим, что сейчас половина восьмого… ну, четверть восьмого! Тогда где же Аркадий? Опять куда-то ушел? Куда, интересно? Что это ему на месте не сидится, да еще в такой вечер? И того, второго, тоже не видать, и вообще все тихо-мирно, будто никакой трагедии даже не намечается… Странно. Очень странно. Допустим, они вот-вот вернутся или Аркадий один придет. Но время-то уж очень позднее! Ведь эксперты сказали, что снотворное было принято часов в шесть, если не раньше.

Может, я все-таки не в тот день попал? Эта вредная камера могла меня зашвырнуть и подальше, и поближе, не посчитавшись с моей программой, — я ведь даже контрольную проверку не провел…

Вообще в камеру-то я полез, а не успел подумать, как смогу определиться во времени и как буду спасать Аркадия. А если б я вышел из камеры и сразу увидел, что Аркадий лежит на диване уже полумертвый? Что я стал бы тогда делать?

Ну, положим, тут и думать особенно нечего, я же не врач, — вызвал бы «скорую помощь», это элементарно. А может, и сейчас стоит вызвать, заблаговременно, покуда кандидат в самоубийцы где-то разгуливает? Да нет, чепуха это, как он может разгуливать, приняв снотворное, он же максимум через полчаса после приема уснет. И по идее, именно здесь, на диване. Значит, либо он таблеток еще не принял, либо это вообще не тот день… Что же делать? До чего дурацкое положение! Рвался я в прошлое, спешил изо всех сил, мучился, голову ломал — и все для того, чтобы бессмысленно стоять на пороге технического отсека и заниматься пустопорожними рассуждениями? Как-то мне путешествие во времени иначе рисовалось… содержательнее, что ли…

Я досадливо поморщился и решительным шагом наискось пересек лабораторию. Ну вот, и ничего особенного, вот и прибыли в прошлое и сейчас займемся делом… В институте, наверное, пусто, а если кто и остался, то намертво засел у себя в лаборатории. А кто остался-то? Если это двадцатое мая, то Ленечка Чернышев определенно существует неподалеку. Не могла же действительность уже так сильно измениться, чтобы Ленечка не сидел по вечерам в своей дорогой лаборатории! Ну, это потом; сначала для порядка обследуем нашу лабораторию.

Я начал методично, по квадратам осматривать лабораторию. Пульт все так же старательно и преданно следил за мной зеленым глазом индикатора готовности. Молодец пульт, ждет, старается, хоть и не понимает, что к чему… Ничего, друг, не сердись, я и сам не очень-то понимаю. Хронокамера стоит важная и надутая, с сознанием исполненного долга. И правильно: потрудилась ты сегодня, голубушка! Шутка сказать — почти девяносто килограммов живого веса перебросить, без всякой тренировки, прямо после наших жалких брусочков!.. Обследуем подоконник… Чисто, пусто — ни соринки, ни бумажки. Перейдем к столам… Мой стол чистый, все убрано. Неужели это я такую аккуратность проявил?.. Стол Аркадия… Ого! В пепельнице окурки! Сейчас мы, до методу Шерлока Холмса, приглядимся к ним…

Окурки все сигаретные, с фильтром — такие Аркадий курит. Два окурка чуть тлеют — их небрежно ткнули в пепельницу и не до конца загасили. Значит, курили двое… значит, я вроде правильно попал.

Но кто же это был с Аркадием? Совершенно непонятно! Ну-ка сопоставим… В начале шестого кто-то ждал Аркадия в лаборатории, встретился с ним… они о чем-то говорили… Сейчас примерно восемь — а может, семь? — и они куда-то вышли… Значит, Аркадий должен вот-вот вернуться. Постой, а как же я? Ничего не понимаю! Неужели я проторчу здесь до одиннадцати — до одиннадцати по здешнему времени, — а потом преспокойно уйду и брошу умирающего Аркадия?

Нет, что-то тут определенно не клеилось. Но я не мог понять, что и почему. А понять мне надо позарез, иначе я черт те что могу натворить. И даже не узнаю, к чему это приведет.

Тут я с досады стукнул кулаком по столу Аркадия, по листку чистой бумаги, который лежал с краю.

Под бумагой что-то было! Что-то скользнуло под кулаком, бесшумно рассыпалось, развалилось…

Я поспешно схватил листок — и остолбенел, держа его в руке.

На столе лежала записная книжка Аркадия, в том самом неистребимом красном переплете. А рядом с ней — маленькие, узенькие оранжево-голубые пачечки…

Я глядел на эти пачечки, не веря своим глазом. Вот они. Мирно лежат рядом с записной книжкой. Аркадий куда-то вышел и на всякий случай прикрыл их бумагой. И запер дверь… Или нет? Я подошел к двери, потрогал — нет, не заперта! Как же это? Может, я все-таки попал в другой день? Снотворное Аркадий мог достать заранее… даже наверняка достал заранее, а не в тот же самый день. Но и открытая дверь ничего не доказывает. Известно, что дверь была заперта сразу после пяти и оставалась запертой минут двадцать. И еще известно, что Аркадий в это время куда-то уходил из лаборатории. А выходил ли он позже и запирал ли при этом дверь, никто не знает. Вот только время уж очень позднее, — по идее, Аркадий должен был давно уже проглотить эту дрянь, а не разгуливать где-то…

Что же делать, ну что же мне делать! Идти его искать?

Я вернулся к столу и с ненавистью посмотрел на аккуратные пачечки. Подумать только! Я до сих пор никак не мог поверить, что Аркадий покончил самоубийством. Я даже целую теорию сочинил, — из ничего состряпал демонического эксплуатационника и яд в роскошном импортном напитке. И все впустую. Аркадий, значит, вернулся в лабораторию и аккуратненько слопал всю эту пакость? И преспокойно лег на диван и стал дожидаться, когда настанет сон… сон, который незаметно для него перейдет в смерть?! Немыслимо! Почему, зачем? Стой! А записная книжка-то! Записка Аркадия!

Я схватил записную книжку, открыл ее поближе к концу. Ну, что же это? Расчеты, расчеты… чей-то телефон сбоку записан… а под конец — пять чистых листков. И все, и ничего кроме! Значит, Аркадий вот-вот явится сюда и напишет записку, а потом примется за таблетки? Потом уснет, и тогда кто-то придет и вырвет листки из записной книжки? Кто? И зачем?

«Ну, погодите вы! — подумал я, разъяряясь. — Я вам покажу, как травиться! Я вам покажу, как письма воровать! Вы у меня побегаете! — Я сгреб пачечки, завернул в листок бумаги и, злорадно ухмыляясь, засунул поглубже во внутренний карман куртки. — Ну, Аркашенька, поищи теперь таблеточки! А если тебе уж так не терпится помереть, придумай что-нибудь другое!»

Тут я запнулся и тревожно подумал: а что, если он и вправду придумает? Но потом рассудил, что ничего Аркадий не станет делать, пока не выяснит, куда девались таблетки. И самоубийство не состоится — по крайней мере, сегодня. Дело сделано, и не двинуть ли мне поскорей обратно? Нет, нельзя. Ничего я еще не выяснил, да и самоубийство может состояться не сегодня, так завтра. Нельзя мне в хронокамеру… а жалко!

Думая об этом, я машинально оглянулся на хронокамеру, на пульт — и вдруг похолодел, прямо обледенел весь, от кончиков пальцев до корней волос!

Зеленый глазок на пульте погас!

Что это значит? Что же это значит? Ведь он был включен на автоматику! Постой… где включен? В будущем, из которого я прибыл. Так-так… В будущем, на три дня вперед стоит этот же самый пульт. Я его сам включил на автоматический возврат хронокамеры. А он взял да отключился. Как же это?! Он же не мог отключиться сам, по собственному почину! Никак он не способен на такое самоуправство!

Постой! Сам-то он, конечно, не способен, а вот под моим воздействием… Я ведь забрал таблетки и этим, вероятно, отклонил линию, и мои действия — сегодняшние, здешние — уже начали, пожалуй, влиять на дальнейший ход событий. От моих действий, как от камня, брошенного в воду, расходятся круги, все дальше, все шире, захватывая в свою орбиту другие события, мне пока неизвестные. И через три дня мир окажется не совсем таким, каким я его оставил. И значит, пульт там не будет включен — видно, некому там будет его включить.

Ясно… А неясно вот что: разве будущее может повлиять на прошлое? Однако тут же я сообразил, что вообще-то, конечно, не может, но как раз в данном уникальном случае это возможно, потому что включенная хронокамера связывает общим каналом два момента времени — настоящий и будущий. Она как бы одновременно существует и тут, и там. И если там, в этом загадочном будущем, пульт почему-то отключился, то он должен отключиться и здесь.

Интересно, а где ж теперь та мировая линия, на которой я все время жил? Получается так, вроде свернул я на углу не в ту сторону, пошел по новому маршруту, и не видна уже прежняя, хорошо знакомая улица, и вернуться туда нельзя, и даже крикнуть «Прощайте!» нельзя, — те, кто остался там, не услышат и не ответят. Прежний твой мир не исчез, но ты исчез из него и для него. Все осталось там по-прежнему, и камера стоит, и пульт тебя дожидается… только никогда уже не дождется.

Теоретически это понятно, а эмоции бунтуют, примитивное чувство реальности возмущается: ну как это могут существовать в одном и том же месте минимум два разных мира?! Да и не очень-то они разные — в общем, все на один манер, с некоторыми вариантами… А может, вся эта теория насчет отклоняющихся мировых линий никуда не годится? Может, изменяя реальность при переходе во времени, мы попросту аннулируем ее, эту прежнюю реальность, и заменяем другой, уже измененной? Нет, постой, как же так? Я ведь только что был в одном времени, а попал в другое. Это же ясно: там была ночь, тут — вечер. И окурков в пепельнице там не было и не могло быть: я же не курю, а Аркадий… Я бессмысленно поглядел на пепельницу. Да, но это никакое не доказательство. Я сравниваю разные точки на одной и той же линии… разно расположенные во времени, но существующие одновременно… Постой, а пульт! Почему тогда погас пульт? Нет, и это ничего не доказывает… или, вернее, доказывает, что я уже изменил реальность… Нет, не так… нет, я окончательно запутался!

И вообще, сколько можно стоять и бесплодно теоретизировать? Этим вполне можно было и там, у себя, заниматься, а здесь действовать надо! И в первую очередь надо разыскать Аркадия. Где он, в самом-то деле, слоняется!

Двигаться надо в направлении зала хронокамер, это элементарно. Какие-то дела в том районе у Аркадия определенно были…

Я решительно распахнул дверь лаборатории. Увидит меня кто — ну и пускай! Чего мне бояться? Увидят, так примут меня… за меня же! Одет я так же, постареть за три дня не успел. Никому даже и не приснится, что я Борис, да не тот.

Вдруг я вспомнил о чем-то… о чем же это? Нет… скользнуло и исчезло

— не поймаешь, не удержишь. Ну, ладно…

Я выглянул в коридор — никого нет. Я осторожно прикрыл дверь лаборатории и зашагал к боковой лестнице — той самой, где недавно, часа два-три назад, но в том, прежнем мире, Нина повстречала Аркадия…

Подумать только: там опять кто-то был! И не один. Прямо не лестница, а Бродвей какой-то… Я прижался к стене, осторожно выглянул на лестницу — и тут же попятился. Внизу стояли двое.

Я изо всех сил напрягал слух, стараясь разобрать, о чем они говорят. Хотя особенно напрягаться и не стоило — в институте было абсолютно тихо, а узкий туннель лестницы отлично работал как рупор, донося до меня каждый звук.

Но они молчали. Стояли и молчали. Это меня совсем уж с толку сбило. Нашли тоже время и место для лирического молчания! Наконец чиркнула спичка, потом что-то затрещало. Вроде бы спичечный коробок сломали. Потом кто-то из них кашлянул, и я отчетливо услышал голос Аркадия:

— Ну что ж, пошли в зал!

— Угу, — буркнул тот, другой.

Внизу скрипнула дверь. Я крадучись спустился по лестнице. Пока ничего не прояснилось. Надо бы пробраться в зал хронокамер, понаблюдать.

Была еще одна причина, по которой мне хотелось сначала все разглядеть как следует. Я все побаивался, что наткнусь… ну, на самого себя! Ведь недаром же видели меня в институте вечером двадцатого мая! Конечно, эта история меняется с каждым моим шагом и все больше расходится с той, прежней, но не может же она сразу во всем измениться! Если загадочным гостем Аркадия был именно я — какой-то другой «я», — то мои теперешние действия вряд ли успели изменить столь существенный факт. А встречаться с самим собой и из первоисточника выяснять, какова же моя роль в этой истории, мне определенно не хотелось. То есть в случае чего никуда не денешься, конечно…

Я тихонько, на цыпочках пробежал по коридору нижнего этажа. В конце коридора была дверь с тамбуром — она выходила во двор, к эксплуатационному корпусу; я стал в тамбуре и сунул носок туфли в дверь, чтобы она оставалась чуть приоткрытой. Сквозь узкую щель я видел весь коридор и дверь зала хронокамер. Сейчас они выйдут, наверное. Уж тут-то я их разгляжу как следует: в коридоре светло…

Дверь зала медленно приоткрылась. Сердце у меня гулко стукнуло и полезло вверх, к самому горлу. Из зала вышел только один человек. И это был Аркадий.

Я отчетливо видел, как он прижмурился, — в зале, наверное, было темновато и яркий свет резанул ему глаза. Он постоял у двери, будто задумавшись о чем-то. Лицо у него было не то озабоченное, не то печальное,

— нет, скорее хмурое… жесткое и хмурое.

Сердце у меня колотилось так громко, что я невольно прижал его локтем — испугался, как бы Аркадий не услышал. Теоретически я был вполне готов встретить здесь, в прошлом, живого Аркадия, — да ведь в расчете на это я и затеял всю историю с переходом. Но сейчас, когда живой Аркадий оказался в десяти шагах от меня, я еле на ногах устоял, даже за стенку уцепился, чтобы не упасть. Шестьдесят часов назад я видел Аркадия мертвым, а сейчас он как ни в чем не бывало стоял в коридоре — хмурый, злой, но живой! И сигарета, как всегда, торчит в углу рта, и глаза чуть прищурены, и смотрит он словно куда-то внутрь себя… Ну полное впечатление, что у Аркадия какой-то важный эксперимент не ладится! Вся моя злость на него пропала, мне хотелось крикнуть во весь голос: «Аркадий!» — и броситься к нему…

Но я остался в своем укрытии, а Аркадий повернулся и, слегка сутулясь, пошел обратно к боковой лестнице. Я выпрямился и вздохнул посвободней. Я даже злорадно ухмыльнулся, потрогав карман куртки: «Иди, иди! Войдешь в лабораторию и приятно удивишься!» Но тут же острая боль сжала сердце: ведь это Аркадий стоял и думал, что пора ему идти умирать!