"Что ж, пожалуй он прав. В этом случае вариант с Лисичанском отпадает".
      - Ну что ж, - тем не менее кислым тоном подтверждаю и я. - Можно и так!
      - Только так и можно! - возмущается Гельтур.
      После этого он отходит от нас с видом победителя, при этом не лишая себя возможности нравоучительно заявить:
      - Медицина учит, что из пяти детей рождается умным лишь один. У меня есть все основания считать, что ты, Сережа, первоначально присоединился к большинству...
      Я все это пропустил мимо ушей, но за меня вдруг обиделся Клименко. Обернувшись к Гельтуру, он недовольно говорит:
      - Ты, Виктор Павлович, напрасно подшучиваешь, ведь Сереге предстоит серьезное дело. На первый взгляд выходит, что все ясно, а если хорошо поразмыслить, то совсем даже наоборот.
      Гельтур, почувствовав, что малость переборщил, примирительно заявляет:
      - Николай, ты прав! Моя шутка не к месту.
      Надо сказать, что у нас в прокуратуре так повелось, что ее секретарь Гельтур, несмотря на то, что он по своему служебному положению был на ступень ниже нас - военных следователей и уступал в воинском звании Клименко и Рубакину, обычно обращался к нам запросто, по имени. Клименко величал Николаем, Рубакина звал Семеном, а меня- Сергеем и лишь в особых случаях, под настроение - Сереженькой, ласково так, по-отечески. Мы к этому привыкли и не обижались, признавая его право старшего по возрасту. Меж собой мы общались друг с другом так же. Зато Прут для нас всех был только Львом Давидовичем, а Гельтур - Виктором Павловичем.
      Прежде чем отбыть в дальнюю командировку, пришлось ждать солдата, который должен был сопровождать меня в предстоящих странствиях. На этом настоял Прут:
      - Без надежного помощника - ни шагу!
      Вот почему еще вчера я позвонил в "свой" полк и попросил выслать надежного парня из взвода пешей разведки. А вот, кажется, и он.
      Потеснив плечом в дверях одного из наших конюхов, в прокуратуру боком вваливается розовощекий богатырь. И как только сходится шинель на такой широченной груди! Ушанка на голове сидит прямо, без лихости, основательно. Вещевой мешок набит до отказа: ведь я предупредил, что предстоит долгая дорога. На коротком ремне тускло поблескивает вороненой сталью новый, словно со склада, трофейный немецкий автомат. Богатырь докладывает Клименко, как старшему в звании:
      - Ехврейтор Хвыленко! Прибыл по вашему приказанию.
      - Это к нему! - кивает на меня Клименко.
      Я подхожу к солдату, протягиваю руку:
      - Старший лейтенант юстиции Громов.
      Лапа у парня, как тиски. Переспрашиваю:
      - Так как ваша фамилия?
      - Хвыленко, - басит он одним дыханием.
      И вдруг, вскинув руки к поясу, дополнительно поясняет:
      - Руки в боки - хвы - Хвыленко!
      Ах вон оно что! Он, оказывается, не выговаривает буквы "Ф". Для верности я спрашиваю:
      - Значит, Филенко?
      - Так точно! - обрадовался он.
      Вот мы и познакомились...
      5
      Спускаемся к реке. Точнее сказать, сползаем, судорожно цепляясь за что попало. Берег высокий, обрывистый. Сапоги сбивают каменную крошку, живые, шуршащие струйки стекают вниз. Всего два года назад, в молодежном лагере в Крыму, инструктор по альпинизму делился с нами сведениями о том, насколько коварными бывают осыпи, даже на обрывистом берегу. И мы это принимали всерьез. Оказалось, что не зря... К нему надо было прислушиваться внимательно.
      Пока мы сюда добрались, прошел час, а фронт уже кажется далеким, далеким. Где-то аукают два орудия - словно в другом мире. Облака плывут над нами, сквозь серое и белое уже густо проступает синева. В этих местах река похожа на заячий след: кружит, петляет, бросается из стороны в сторону. Наш пожилой водитель Стельмах, который знает абсолютно все, даже больше, чем Гельтур, рассказывал мне, какой бывает здесь весенний разлив. Река затопляет все окрестные низменности и становится похожей на озеро, заросшее ивняком. Из воды торчат только голые верхушки деревьев...
      Сколько дней осталось до паводка? Хоть бы не ме нее пяти.
      Опустившись к краю реки на ее излучине, той, на которую обратил внимание дотошный Гельтур, мы еще долго бредем вдоль нее, отыскивая место для переправы. Продираемся сквозь густой кустарник, и он безжалостно хлещет нас по лицу. Лед на реке еще стоит, но уже во многих местах немного отошел от берега. Наконец нашли то, что надо. Здесь лед еще держится у самого берега, как насевший на него большой белый плот. В редких просветах, сквозь мутную воду видно, как шевелится на дне какая-то жухлая растительность да лохматится мох на рыжих камнях. Кажется, что на этом своем изгибе река уже скоро вскроется. Первым на лед вступает Филенко. Под ним лед гнется и трещит, но держит. Филенко делает шаг вперед, лед выгибается, сочится вода, но не сильно.
      За Филенко, подавив страх, иду я. Я полегче и на ледяной поверхности держусь увереннее. Филенко прибавляет шаг. На ледяном панцире реки лежит мокрый снег, местами серый, местами бурый от впитавшейся воды.
      Вперед, скорее вперед! Вдруг Филенко оборачивается и, подбодряя меня сиплым голосом, произносит:
      - Товарищ старший лейтенант! Только не останавливайтесь. - И добавляет: - Ще от таким пацаном по речке всю зиму бегав. Лед разный, надо только следить за ним зорко.
      Осторожно оглядываюсь. Мы прошли уже середину реки. А вот перед нами и поросший каким-то кустарником берег, от него нас отделяет всего три-четыре шага и... один последний прыжок вперед. Первым прыгает Филенко, напружинясь и отталкиваясь от кромки льда.
      Стараюсь подражать ему во всем и также прыгаю с льдины на долгожданный берег. Только я чуть до него не дотянул и по пояс бухаюсь прямо в воду, донельзя холодную.
      Филенко тут же с готовностью тянет мне руку и рывком вытаскивает на берег.
      - Надо было сигануть туда, там повужче, - показывает он. Все верно, только теперь это меня уже не интересует. Радуюсь лишь тому, что планшет с бумагами успел бросить к Филенко, не замочив. Потом находим небольшую голую площадку, я поспешно раздеваюсь, выливаю воду, набравшуюся в сапоги, снимаю бриджи, подмокшую нижнюю рубашку и гимнастерку, быстро их выжимаю. Мороза не было и нет, но все равно холод насквозь пронизывает. Идти дальше в таком виде конечно нельзя.
      Филенко все понимает без слов. Он быстро ломает ветви ближайшего кустарника, складывает их шалашиком и поджигает кресалом. Потом подбрасывает в загоревшийся костерок новые сухие ветки, отчего огонь набирает силу.
      Сижу у костра во всем влажном, огорченный неудачей, злой на весь белый свет.
      Сержант бросил на мои плечи свою сухую шинель, и я укутываюсь в нее до колен, как в одеяло. Костер жарко полыхает, влажная одежда высыхает на мне. Я не без помощи того же Филенко разглаживаю затвердевшие швы и надеваю просохшие сапоги, подвернув теплые портянки.
      В общем, все постепенно приходит в норму, и еще при дневном свете мы трогаемся в путь.
      Вот, наконец, и лес, который постепенно надвигается на нас своими бескрайними размерами.
      Подходим к самой опушке.
      - Куды теперь? - нерешительно останавливается Филенко.
      Вспоминаю бесценные указания Гельтура и машу рукой вправо. Вскоре на глаза попадается давно неезженная колея проселочной дороги, мы переходим на нее и все идем и идем, не отдаляясь от кромки леса. Идем друг за другом. Филенко впереди, держа на всякий случай в боевой готовности автомат, я замыкающий, тоже готовый ко всяким неожиданностям. Идем размеренным шагом один час, другой, третий. Над лесом сгущаются сумерки, от этого каждый встречный пень издали кажется чем-то живым, притаившимся на нашем пути. Все погружается во тьму, слабый лунный свет освещает проселочную дорогу.
      Ефрейтор Филенко попыхивает папироской-самокруткой, я вообще не курю, за это получил от солдат нашей прокуратуры прозвище "самого любимого офицера": все свои пайковые папиросы "Наша марка", числящиеся в офицерском довольствии отдаю на общее разграбление нашим солдатам, на которых выдавали одну махорку.
      - Ну як себя чувствуете? - спрашивает Филенко. - Нигде не ломает?
      - Все в порядке! - успокаиваю я его.
      Сколько еще нам предстоит идти, ефрейтор не спрашивает. Команды на отдых нет, значит, надо продолжать поход.
      Наконец выходим на мощеную улицу шахтерского поселка Кременное. Улица пустынна и темна- луна зашла за облака. На базарной площади непролазная грязь. Тихо. Но у полотна железнодорожной линии, у шлагбаума, нас останавливает грозный окрик:
      - Стой! Кто идет?
      Мы улыбаемся. Так торжественно окликают только штатские. Так и есть, мы добрели до КПП местной дружины народного ополчения. Они с винтовками наперевес окружают нас, осветив карманным фонариком, разглядывают.
      Останавливаемся. Предъявляем документы, которые сразу уносят в будку стрелочника, сквозь заколоченные окна которой еле просматривается свет, очевидно, от печурки.
      Наконец все проясняется и нас заводят в будку.
      Разглядывают нас с неподдельным интересом. Надо же, пришли с самого фронта. Уважительно смотрят на мой "вальтер" и трофейный автомат Филенко, на его знаки различия. Видно, что мои кубари тоже произвели впечатление.
      За старшего у этих молодых, допризывного возраста, шахтеров участковый милиционер с наганом на поясе. Остальные вооружены обыкновенными трехлинейками.
      При нашем "задержании" милиционер держал себя с подчеркнутой строгостью. Но как только все выяснилось, потерял весь свой начальствующий вид, слегка дрожащим голосом спросил:
      - Ну как там?
      - Вроде как дела неплохие, - отвечаю бодро и несколько озадаченно.
      В конце концов, я знаю об общем положении на фронте не больше их. А сверх того, мне точно известно, что в нашем полку комбат Кононов за три ночи потеснил немцев до самой реки Северский Донец, да только для них всего важнее другое: мы с Филенко улыбаемся - значит, все в порядке.
      Узнав, что мы хотели бы добраться до Лисичанска, милиционер радостно восклицает:
      - Вам повезло. Под утро, возвращаясь с фронта, пройдет товарняк. Туда он доставлял фураж и отремонтированную технику, назад пойдет почти пустым.
      Он отводит нас на станцию и здесь, совершенно неожиданно для себя, мы застаем много всякого народа, в основном беженцев с Украины, стремящихся уйти подальше от линии фронта.
      Когда придет поезд, никто не знает, даже наш милиционер. От нечего делать бреду по станции и вдруг обнаруживаю буфет. Правда, в нем только газированная вода, какое-то печенье и дешевые конфеты. Деньги у меня есть, мы садимся за столик и осушаем две бутылки газировки, заедая печеньем.
      И вдруг на меня сваливается открытие, похожее на новогоднюю сказку. Я натыкаюсь на дверь с вывеской "Почта и телеграф", открываю ее и вижу миловидную девушку за стеклянной стойкой.
      Спрашиваю наобум:
      - Дорогая, у вас междугородка работает?
      - Какой город вызываете?
      - Москву!
      - Какой номер?
      Все кажется розыгрышем, каким-то миражем, бредом... Может, нет и войны? Называю московский номер телефона моей сестры Веры. Терпеливо стою у окошечка. Подходит еще кто-то. Заказывает областной центр. В открытую почтовую дверь видно, как какая-то женщина проходит по коридору, волоча за собой сонную девочку.
      - Москва! Зайдите в кабину, - слышу требовательный голос дежурной.
      Бросаюсь к кабине. Поднятая трубка пляшет в руках, словно только что пойманная рыбина.
      Мой ефрейтор поспешно занимает место возле кабины междугородного телефона, как часовой, с автоматом наперевес. Уверен, что, кроме полевого телефона, он никакого другого в своей жизни не видел. Лицо у него строгое, неприступное.
      - Алло! Алло! - кричу я.
      В ответ невыразимо казенный голос стрекочет в трубке...
      - Кременное, Кременное. Москва, Москва!
      - Вера! Верочка! Это я, твой брат Сергей! - пробиваюсь через это стрекотанье.
      - Сереженька, ты здесь, в Москве?!
      - Звоню с фронта, - почти кричу в трубку. - У меня все хорошо, жив, здоров. Как у вас? Где папа с мамой?
      - Они в эвакуации, в Андижане, за Ташкентом. Устроились хорошо. Я тебе написала их адрес. Не получил? Получишь!
      - Верочка! Мой аттестат папа с мамой получили?
      - Получили! Ты не ранен?
      - Не волнуйся. Все в порядке, - успокаиваю.- Верочка! Как с продуктами?
      - А у тебя?
      - Все отлично. Во всем порядок! Ты слышишь- порядок!
      "Порядок" - это тысяча ответов, и я знаю - Верочка меня поймет.
      Голос Верочки теряется, глохнет. Зато слышен московский:
      - Кременное! Разговаривать кончили?
      Вроде так.
      Милиционер (он, оказывается, по совместительству и комендант станции Кременное) периодически возникает перед нами. Обещает, что железнодорожный состав вот-вот появится. Но проходит час, другой, третий... Наконец, перед самым рассветом, он появляется и по всем правилам останавливается у первого перрона. Началась несусветная свалка. Все устремились вперед, кто на открытые платформы, кто в товарные вагоны. Нам повезло. Без особых хлопот мы втиснулись в один из крытых товарных вагонов и лишь увидели, как наш доброжелательный милиционер прощально помахал нам рукой. Не доезжая до Лисичанска, поезд остановился. Мы вышли. Наступал самый ответственный момент, и предстояло действовать не спеша и осторожно.
      6
      Выбравшись из теплушки, мы пошли в сторону от железнодорожного полотна, завернули в короткую улочку, потом мимо голых зимних садов, по пустынной открытой площади, по раскисшей хляби, лавируя между лужами, казавшимися бездонными. Кажется, только ступи - и сразу провалишься в чавкающую трясину из глины и воды. На самом деле все выглядело уж не так безнадежно. Впечатление грязевого омута производил только самый верхний слой, а в глубине все было промерзшим и твердым. Когда стало всходить солнце, мы уже вступили на главную улицу большого села, пустынную и малосимпатичную из-за рытвин и колесных следов. Вглядываясь в какие-то мелкие улочки, тупички и переулки, я остановился. Прежде чем идти дальше, надо было сориентироваться. Вокруг вразброс хаты-мазанки и небольшие деревянные одноэтажные домики. Отчетливо видна полуразрушенная школа. А вон там, по-видимому, местное здание МТС. Оно тоже пострадало, но значительная часть пристроек уцелела.
      Где же искать капитана Цветкова? Его знают, конечно, в любой хате. Но время сейчас военное, и в такую рань нам, незнакомым, никто не откроет, сколько ни стучи. Да и не в наших интересах преждевременно возбуждать к себе чье-то любопытство.
      По безлюдной улице двинулись к МТС. Вдруг из-под сохранившегося навеса нам навстречу заковылял сторож, упрятанный по уши в бараний кожух. На вид дед был того возраста, как сказал бы наш Клименко, когда уже самое время хлопотать о визе в рай. Мы поздоровались. Дед с готовностью пожал наши руки, протяжно зевнул и помянул господа. Охотничья двухстволка у него за плечами почтительно глядела в небеса.
      Нашему внезапному появлению дед явно обрадовался и почтительно уставился на нашу военную форму и оружие.
      Через пять минут я уже знал, что агроном Цветков, из военных, вроде как на Надьке Суховой женился. Ее дом, во-он тот, что угловой, справа. Где ставни синие - там у них наш бухгалтер с семейством квартирует, беженец из-под самого Крыма, а где на проулок окна - там Цветков. Дома ли? А где ж ему быть? Вчерась был здесь и вроде как в отъезд не собирался. По такой погоде никуда не тянет. Больно уж слякотно...
      Поблагодарив, мы направились к дому, на который он указал. Подошли к нему задами, встали между сараями. Как поступить дальше? Задача не из легких. Постучать? Могут и не открыть. Вломиться в дверь, сорвав ее с петель, - дело не легкое, да и опасное. Цветков может быть вооружен. Я подобрался к стене дома, стал слева от окон. Они хоть и прикрыты ставнями, но не настолько, чтобы не заметить, что делается снаружи.
      В этот момент мне вдруг показалось, что изнутри доносится не то пение, не то шипение. Потом что-то щелкнуло и хоть и негромко, но отчетливо послышалась музыка.
      Приемник!
      И сразу появилась идея, что этим мы и воспользуемся. Мы с Филенко отошли немного назад, туда, откуда просматривался двор, в том числе и входная дверь, еще запертая. Оставалось только терпеливо ждать.
      Через полчаса послышался лязг засовов и на крыльцо вышел тощий человек в шубе, натянутой прямо на белье. Он с сомнение поглядел в небо, иронически хмыкнул и вприпрыжку направился в угол двора.
      Походящий момент был найден. Не привлекая его внимания, я бросился в дом. Филенко задержался в сенях.
      В сенях на моем пути были две двери. Левая - к бухгалтеру, который только что вышел. Правая... Я до нее слегка дотронулся, и она открылась прежде, чем я успел сообразить, хорошо это или плохо.
      Спиной ко мне перед зеркалом стоял человек и брился. Был он в бриджах, нижней рубашке и шлепанцах на босу ногу. Гимнастерка с портупеей висели на спинке стула.
      Рядом на кровати лежала женщина, молодая и довольно красивая, должно быть, та самая Надя... Увидев меня, она не слишком быстро, но и не слишком медленно потянула одеяло на грудь.
      - Извините, пожалуйста, - дурацкая фраза вырвалась у меня, прежде чем я успел прикусить язык.
      - Откуда вы взялись? Что вам надо?! - Цветков не спеша повернул голову.
      Я с готовностью глянул на полированный ящик немецкого радиоприемника и довольно угрюмо пробормотал:
      - Хотелось бы взглянуть на ваше разрешение пользоваться им в прифронтовой зоне. Увидел, что входная дверь в вашем доме не заперта, вот и вошел. - Тем же, слегка заискивающим перед старшим по званию, голосом я, как бы отсекая всякие подозрения, добавил: - Я из Лисичанской военной комендатуры.
      После этих слов я суетливо полез было в карман гимнастерки, словно собираясь достать свое удостоверение, которое почему-то там застряло. Мой расчет оправдался. Разрешая этого не делать, Цветков махнул рукой и поинтересовался, переходя с более официального "вы" на "ты", тем самым подчеркивая свое превосходство:
      - Давно служишь?
      - Что?
      - Служишь давно?
      - Уже две недели! - с готовностью ответил я.
      - Оно и видно. Все в комендатуре?
      - Да.
      - Скажу откровенно, стариковская работа. Тебе там делать нечего. Просись на фронт, ордена добывать.
      Я, подыгрывая ему, опустил голову.
      Между тем Цветков из полевой сумки, лежавшей поодаль, извлек свое удостоверение капитана интендантской службы и еще какие-то бумажки. Офицерское удостоверение Цветкова было в полном порядке, с фотографией, гербовой печатью и прочими обязательными атрибутами.
      Наконец я смог разглядеть и лицо самого Цветкова. Оно было худощавое, умное, с негустыми, четкого излома бровями. Волосы уже начали редеть: Цветкову было лет тридцать пять. Глядел он на меня равнодушно и слегка пренебрежительно, не то на меня, не то сквозь меня. Конечно, внешность человека бывает обманчивой, но с тем, у кого такой полупрезрительный взгляд, я не пошел бы ни на одно мало-мальски стоящее и опасное дело. Нет, он не казался трусом. И напарником был бы нормальным, и, если бы меня, допустим, ранили, вероятно, помогал бы идти, ободряя равнодушно и слегка пренебрежительно. Но при малейшей опасности для него самого он с готовностью бросил бы и меня, и взвод, и целую армию.
      - Ну что, лейтенант? - спросил Цветков. - Изучил?! Тогда поехали дальше. Вот справка военного госпиталя о предоставлении мне освобождения на шесть месяцев, по ранению, с последующим освидетельствованием. Вот выписка из приказа Военного совета армии о награждении меня трофейным радиоприемником.
      Я читал. Все верно. И справка военного госпиталя, выписанная, на первый взгляд, тем же почерком, что и справка, оказавшаяся у Духаренко, очевидно, рукой самого Цветкова, только теперь уже с предоставлением освобождения от военной службы по ранению на полгода. Да и Цветков на простого дезертира как-то не смахивает. Все у него обосновано и продумано. Вроде как и придраться не к чему.
      Как же поступить? Выхватить пистолет и сразу же все поставить на свои места? Но капитан Цветков наверняка кинется к своему оружию. Я этого не боялся - ведь внезапность все же на моей стороне. Но для решительных действий, как я посчитал, время еще не пришло. Недаром Прут как-то в сердцах сказал Рубакину, проявившему в одном деле особую прыть: "Одну смелость нужно пускать в ход лишь в тех случаях, когда не хватает ума..."
      И я, продолжая играть роль напористого, но и глуповатого молодого офицера, произнес:
      - Конечно понимаю, что случай здесь особый...- И, туповато морща лоб, как бы размышляя над создавшейся обстановкой, добавил: - Тем не менее приемник надо зарегистрировать. А если не возражаете, то давайте пройдем в сельсовет и все оформим. Тогда вас больше никто беспокоить не станет.
      - Какой там сельсовет! - возразил Цветков. - В такую рань он еще на замке.
      Но тут женщина, продолжавшая лежать на постели, вдруг сказала:
      - Да что ты, Коль! И вовсе Аким Федотович наш не спит. Он всегда до света не спит. Сейчас вы его прямо дома еще и застанете. А его дом от нашего второй справа.
      Цветков взглянул на меня с прежним равнодушием и усмехнулся:
      - А что, лейтенант, и баба порой дело говорит. Чем потом тащиться в сельсовет на край села, легче, право, обойтись и так.
      Я, конечно, обратил внимание на то, что с высоты своего звания Цветков не разобрался, что я старший лейтенант, да еще юстиции, и именовал меня, по своему усмотрению, только лейтенантом.
      Однако я, по-прежнему сохраняя тон юного салажонка, произнес:
      - Я считаю, что гражданка рассуждает правильно.
      Пока Цветков одевался, я следил за ним предельно внимательно. Главной моей заботой было не допустить того, чтобы он взял оружие. Слава богу, этого не случилось. Он, очевидно, был настолько в себе уверен, что не посчитал нужным это сделать.
      Только выйдя за ним в сени, я отступил на шаг и требовательно скомандовал:
      - А ну, руки вверх, быстро!
      Не ожидавший ничего подобного Цветков не обернулся, даже не вздрогнул, хотя и остановился. Но чувствовалось, как напряглись, сошлись в пружину все его мускулы. И только в этот момент он обнаружил перед собой автомат Филенко.
      Потом он обернулся ко мне, поднял руки и сказал с подчеркнутым спокойствием:
      - А ты, оказывается, хитер, лейтенант.
      7
      Понятые - бухгалтер и председатель сельсовета, специально приглашенные для этого, - молча глядели, как я вносил в протокол задержания капитана Цветкова обнаруженные и изъятые у него документы. Косились на его браунинг с двумя полными обоймами, которые я извлек из ящика письменного стола. Этот браунинг числился у Цветкова и в его офицерском удостоверении. Сам он глядел на все, что происходит, довольно спокойно. Лишь по собственной инициативе обмолвился одной фразой:
      - Дурак, да и только!
      - Это о чем? - усмехнувшись, спросил я.
      - Не заметил сразу, что имею дело с военным юристом 3-го ранга. Ваши три кубаря с эмблемой на шинели не разглядел.
      - Что еще?
      - Еще поверил, будто вы из комендатуры.
      Перед подписанием протокола Цветков вдруг потребовал:
      - Занесите, что при задержании я сопротивления не оказывал. - Еще подумал и добавил: - Свое задержание считаю незаконным. Имею на руках официальный документ о предоставленном освобождении от военной службы по ранению на полгода.
      ...Когда мы вышли за село, Цветков поинтересовался:
      - Далеко ведете?
      - В штаб армии.
      - Под расстрел, значит, - спокойно констатировал Цветков.
      - Как решит трибунал.
      - Так и решит. Значит, отыгрался... - И добавил: - Что ж, не первый солдат из-за этих баб идет под пулю.
      - Где вы познакомились?
      - На территории госпиталя. Она навестила родного брата, тоже раненого, которого эвакуировали за Новгород.
      - Вы рассказывали ей, что получили по ранению право на отпуск?
      - Что с дурой зря говорить?
      - А говорите про любовь...
      Весьма характерно, что Цветков с момента выяснения с ним наших взаимоотношений больше не называл меня ле йтенантом. Однако разница в возрасте еще сказывалась, и он ответил:
      - Вы еще слишком молоды, и я не удивлюсь, если окажется, что в этом вопросе не все еще для вас ясно. Ведь любовь многогранна... От бабы много ума и не требуется.
      День, как назло, был ясный, солнце припекало. Через час дорогу порядком развезло. Мы продвигались медленно, при каждом шаге поднимая на сапогах полпуда глины. Впереди я, потом Цветков, за ним Филенко. Через километра 2-3 сменялись: впереди Филенко, за ним Цветков, я замыкаю.
      Мы здорово намучились, пока дошли до станции. Зато дальше нам повезло: к перрону подали почти пустой санитарный поезд, направлявшийся к фронту. И мы без особых хлопот разместились в плацкартном вагоне.
      Я же настолько уверился в том, то задание выполнено, что решил немного отдохнуть, полузакрыть глаза, прислонившись затылком к дрожащей стенке купе и слушать стук колес и стариковское бормотанье проводника, обрадованного нашим появлением. Доберемся до Лисичанска, а там... и до штаба армии рукой подать.
      Нас остановили на каком-то безлюдном разъезде. Минуло три часа. Стало темнеть, а мы все стояли. В соседнем купе, где недавно обосновалась компания молодых ребят, ехавших к фронту, то и дело раздавался смех, будто ничего особенного на свете и не происходило. Остроглазый паренек с пустым рукавом травил своим попутчикам какие-то фронтовые анекдоты и байки.
      Цветков забрался на вторую полку, пристроил под голову рюкзак и курил, аккуратно пуская дым в вентилятор. Потом достал из рюкзака какую-то еду, пожевал и плотно завернулся в шинель, выставив наружу небольшое хрящеватое ухо. Вроде уснул.
      Мы с Филенко тоже перекусили, стало клонить ко сну.
      - Лягайте, товарищ старший лейтенант, - предложил ефрейтор. - Я покараулю.
      - Потерплю, - ответил я. - Лучше сперва ты.
      - Та я шо, я звычный...
      Так и просидели оба до полуночи. Лишь тогда уже тоном приказа я предложил Филенко немного вздремнуть, он нехотя подчинился. А под утро он сменил меня.
      Завтракали всухомятку: бачок с кипятком в конце коридора опустел еще вечером. Лишь Цветков, разложивший на лавке отдельно свою снедь, отхлебнул что-то из плоского термоса. И что-то неуловимо-чуждое проглядывало в его облике: он все делал аккуратно, педантично, как бы абсолютно игнорируя нас.
      Состав еще стоял, и я отправился в головной вагон, чтобы выяснить обстановку.
      В головном вагоне я застал почти все военно-врачебное начальство. Там же собралась и вся поездная бригада. Седой проводник нашего вагона приветливо кивнул мне.
      - Выспался, сынок?
      - Как дома, даже не качает. В чем дело-то?
      - Стоим!
      - А почему стоим?
      - Да, говорят, фриц впереди мост нарушил.
      С тем я и возвратился. Проводник крикнул мне вслед:
      - Старший-то ваш здоров? Вчера скучный чего-то был. Я уже подумал - не приболел ли.
      "Старший" - это Цветков. Ведь старик не знает, что тот едет с нами на фронт не по своей воле.
      Новый день был теплый. Солнце так и лило тепло по синему, без облачка, небу. А нас это уже не радовало. Ясный день, значит, и летный. И правда, вскоре грянуло:
      - Воздух! Воздух!
      Люди выскакивали из вагонов, катились с насыпи.
      Рванулся к выходу и Цветков. Филенко спокойно встал у него на дороге. Я сказал:
      - Цветков, давайте условимся. Вы без нас ни шагу. Ясно?
      Цветков понимающе усмехнулся:
      - А если бомбой жахнет? Что тогда?
      Втроем мы добежали до ближайших елей. Только два "мессера", стремительно промчавшихся на большой высоте, даже не обратили на наш состав ни малейшего внимания.
      И люди, хмуро вглядываясь в небо, медленно потянулись назад.
      Как бы продолжив начатый разговор, Цветков приостановился:
      - Бомба, она в законах не разбирается. Всех - и меня, и вас - уложит в одну яму. Давайте на эту тему потолкуем. Не лучше ли судьбу не испытывать?
      "К чему это он ведет? - подумал я. - Испугался налета? Не похоже".
      - Давайте потолкуем.
      - О чем?
      - Погоди, дорогой, все обсудим.
      В голосе Цветкова послышалось что-то вроде раскаяния. В первый раз я увидел, что он волнуется. Он, явно чувствуя всю нелепость своих слов, вдруг предложил:
      - Отпустите вы меня, ребята. Там скажете: угодил под бомбежку, сбежал или убит при попытке к бегству. Как сказать лучше - вам виднее.
      - Значит, тебя на все четыре стороны, а нам держать ответ?
      - Какой же я враг? Сами знаете, что нашего брата губит: водка да бабы.
      - Это мы уже слыхали.
      Долго молчавший Филенко вмешался:
      - Вам, бывший гражданин капитан, так говорить негоже. Если нарушили закон, то отвечать по закону.
      - Чудак! Да твой закон как веревка. Можно приподнять и подлезть под нее. Можно прижать к земле и аккуратно перешагнуть. Отпустите, братцы. Честное слово, я сам вернусь в свою часть, даже досрочно. А в свое оправдание что-нибудь придумаю. Скажу, что жена заболела и справку из сельсовета представлю...
      - Хватит, Цветков, пошли! - решительно пресек я его рассуждения, и мы двинулись к вагону. Поезд все стоял, перспективы на его движение стремительно убывали, и тогда я принял решение, возможно, не до конца продуманное:
      - Пойдем дальше пешком, иначе здесь можем застрять надолго.
      - Это еще с какой стати? - вдруг раскипятился Цветков. - Я не обязан таскаться за вами. Задержали, так и везите.
      - Вытурю силком! - хладнокровно возразил Филенко.
      Очевидно Цветков уже успел понять, что ефрейтор не шутит, и без всяких пререканий стал собирать свой рюкзак.
      Несколько, километров мы шли по шпалам. Наконец увидели мост, один из пролетов которого лежал внизу, возле крохотной речки, а саперы из восстановительной бригады только начали крепить тросы. По временному настилу мы перебрались на другой берег и отправились дальше.
      Я достал карту: вот железная дорога, вот речушка, вот и мост. Дальше, по обе стороны от полотна, белая, сохранившая еще кое-где снег, с рыжими проталинками, размокшая степь. Боязно сойти с насыпи и ступить в бесконечную до горизонта и за горизонт грязь. Я избираю новое направление через степь. Это было моей очередной ошибкой.