Что касается "интеллектуальной мощи", то о ней, формально, весь фильм Лисаковича. Но взята она преимущественно в политико-практических и социально-экономических параметрах. Тема же Ленин - философ, теоретик, затрагивается в телесериале лишь бегло, поверхностно. Что же тут можно требовать от актера? Роль есть роль. И получил бы Губенко роль героя с истинно духовным взлетом, он бы ее убедительно сыграл. Я в этом не сомневаюсь.
      Но нам пора обратиться к картинам, поставленным кинорежиссером Н. Губенко.
      ***
      8. Осенняя трава.
      Через десять после появления "губенковского" номера "Советского экрана" в том же журнале публикуется обзор читательских писем о новом фильме Н. Губенко "И жизнь, и слезы, и любовь..." (1984 г.)
      Автор обзора, Н. Велембовская, с горечью писала, что многие зрители не дали себе труда внимательно и сочувственно отнестись к этому произведению и даже подчас грубо отвергали его с порога. Цитировалось, в частности, письмо шестнадцатилетней Яны Танько из города Томска, которая разносила фильм в пух и прах. "Мы с подругой решили до конца выстоять (точнее, высидеть), хотя это было и нелегко... Ведь можно, наверное, было сделать это как-то интереснее. Полтора часа мы видим старые, какие-то обшарпанные стены, которые прямо давят на зрителя, создается тоскливое впечатление замкнутого пространства... А потом снова длинные и нудные разговоры про холодный суп и недожаренные котлеты"1.
      Бабушка Яны, что весьма примечательно, высказалась о картине еще резче и безапелляционнее: "барахло". Отталкиваясь от других писем, выражавших свою поддержку новому губенковскому фильму, Велембовская разъясняла его нравственный смысл и социальную значимость. И делала это вполне убедительно.
      В публикации подобного обзора не было ничего необычного. Профессиональные киножурналы регулярно помещали тогда полемические материалы по "трудным" фильмам. Необычным явилось то, что оказывался новая работа Николая Губенко. Надо признать, что она, в сущности, провалилась в прокате, собрав всего лишь 5,6 миллионов зрителей. Этому провалу способствовало и почти полное отсутствие рекламы на нее. Прокатчики - народ ушлый, и посмотрев картину, они тут же решили, что она не будет иметь успеха.
      Прежде, на всех своих четырех фильмах, у режиссера никаких серьезных проблем с публикой не возникало. И уж, во всяком случае, вряд ли кто из нормальных зрителей считал их трудными, непонятными. Да и не были они таковыми по своей поэтике и направленности. Об этом уже отчасти шла речь выше, но, вероятно, есть смысл вернуться к данному вопросу, даже рискуя чуть повториться.
      Экранный язык губенковского кинематограф был вполне современен по кинолексике, и не устарел по сей день. Этот язык многолик, многообразен. В фильмах Губенко, напомню, перекрещиваются влияния и импульсы, идущие от разных режиссеров. В то же время во всех его фильмах, как правило, не обнаружишь следов прямого воздействия, чужеродных цитат, как ныне принято в постмодернистском кино. Впрочем, Губенко самокритично говорил, что не полагает себя особым новатором в экранной форме, но отнюдь и не безразличен к ней.
      Фильмы его полифоничны. Блистательный актер, он придавал приоритетное значение актерскому фактору, что отвечает лучшим традициям режиссерского школы С. Герасимова. Его любимый ученик со вниманием относится к слову, звучащему с экрана, не боится относительно длинных диалогов и монологов. Всегда тщательно заботится он о музыкальном решении фильмов, предпочитая классические, мелодичные формы. Любит, подобно Э. Рязанову, насыщать свои картины песнями, романсами, стихами. Не меньшую роль в картинах Губенко играет изобразительный ряд, фактура вещей, их документальная достоверность, ритмически-пластическая организация пространства. Напряженное, энергическое действие соседствует у него, не без влияния М. Хуциева и М. Антониони, с долгими паузами и проходами. Панорама, общие планы монтажно цельно переплетаются с планами крупными, кинопортретами, когда легко "читается" лицом актера, хорошо видны мимика, движение глаз.
      Все эти и другие изобразительно-выразительные средства даются обычно в тесно спаянном комплексе, без резкого самодавления какого-то одного компонента. Самодавления, которое могло бы вызвать ненужное замедление, монотонность повествования и ослабить зрительский интерес к нему.
      Губенко столь же прозаик, сколь и поэт экрана. В "Подранках" и, особенно, в фильме "Из жизни отдыхающих" ощущается подчас стремление к акцентированной метафоричности, иносказательности. Но она не превращается в криптограмму, в не разгадываемый поэтический троп, а вырастает на вполне земной почве, погруженная в достоверно-документальную среду и атмосферу действия.
      Что же случилось с фильмом "И жизнь, и слезы, и любовь..."? Может быть, режиссер избрал в нем какие-то иные пути, и картина получилась чересчур усложненной, непонятной? Нет, никаких "чересчур" она не содержала, а драматургически структурирована даже более четко и внятно, чем предыдущие губенковские работы. Вот что писалось на этот счет в упомянутом выше обзоре: "в фильме Губенко вовсе нет тех стилистических усложнений, которые могли бы оттолкнуть неподготовленного зрителя, а, наоборот, в этом фильме всё предельно ясно: авторская задача, характеры персонажей, их абсолютная узнаваемость, точный диалог".
      Так почему же уходят во время сеанса? По мнению одной из зрительниц, принявшей всецело фильм, " в этом-то весь ужас, - дело не просто в эстетической неподготовленности, дело в нравственной глухоте...".
      Профессиональный критик так вот прямо сказать, вероятно, не смог бы. Либо внутренний, либо внешний редактор наложил бы свое вето. Нас десятилетиями приучали лишь восхищаться советским зрителем. И такой он весь добрый и отзывчивый. Правда, в те годы уже начали разворачиваться конкретно-социологические исследования зрительской аудитории. И все более и более становилось ясным, что она - весьма разная по вкусам и запросам. И отнюдь не во всём добрая и отзывчивая, понятливая. К основной проблематике ленты "И жизнь, и слезы, и любовь..." советские зрители, в подавляющей своей части, оказались именно нравственно глухими, безразличными, а иногда и агрессивными
      в ее неприятии.
      ***
      Действие фильма Н. Губенко целиком проходит в Доме престарелых. Или, что звучит более изящно, в Доме ветеранов. Его повседневный быт и атмосфера воссоздано режиссером и художником-декоратором Ю. Кладиенко с замечательной дотошностью и полнотой. Абсолютное большинство персонажей - пожилые люди, что просто в диковину для советского кино. Издавна оно, как и во многом, советская литература, за некоторыми исключениями, обходили, словно черт ладана, самую тему старости, её бытовых, этических и психологических проблем. Обходили и обходят эту тему в полноте ее значений и в западном кинематографе. Но нас интересуют родные берега...
      По словам Л. Аннинского, "этот край жизни в нашем искусстве, по существу, не разработан, почти, можно считать, не тронут. Как, в общем, и другой край, начальный: детский. Я знаю, что читатель выложит мне список кинопортретов от Тимура и его команды до друга моего Кольки. А кто-нибудь наверняка помянет двух-трех "великих старцев", сыгранных Черкасовым. На что я отвечу: яркие образы есть, но дело в подходе. Наше искусство, ориентированное вслед за нашей философией на активную, динамичную, нормальную среднюю середину человеческой жизни, края этой жизни тоже видит из середины... Старый человек при общепринятом у нас подходе - "прошлый человек". Он интересен как участник событий, все еще сохраняющий силы, как деятель..."
      Объясняя сложившуюся ситуацию, Аннинский замечает: "Я вовсе не нахожу себя лучше других или умнее эпохи: в конце концов, не потому плохо знает наше искусство края человеческой судьбы, что "не хочет" или "недоработало". Так сложилась история: история, полная войн и революций, социальных потрясений и глобальных перестроек. Такие перестройки - удел сильных. Искусство наше и привыкло ориентироваться.
      Соглашаясь с высказанными здесь суждениями, хочу и несколько их уточнить, конкретизировать. Давно и часто отмечалось, что Гражданская война в нашей стране больнее всего ударила по детям, которые остались без родителей, без крова и куска хлеба. Гораздо меньше, однако, говорилось о том, что от этой братоубийственной войны страшно пострадали и старые люди, многих из которых она, походя, смахнула с лица земли. Ситуация не улучшилась и сегодня: у нас старые люди, пенсионеры зачастую не доживают достойно свой век, а выживают в нищете и забвении.
      К двадцатым годам прошлого столетия в советском государстве оказались чисто физически размытыми, обескровленными края жизни: что "первый", что "третий" возраст. Однако, вспомним уроки истории, отношения к ним у победивших революционеров было весьма разным, если не диаметрально противоположным. На свой лад даже заботливым и заинтересованным к одним, и равнодушно холодным к другим. Особенно, если эти другие принадлежали к раздавленным классам и сословиям, к старой интеллигенции, которая представляла собой мозг и совесть нации. Упоенная своей мощью социалистическая власть жестко и намеренно подорвала в обществе традиционный авторитет старших и старости. Косная-де эта сила. Жалкие выходцы из прошлого мира, который до основания надо разрушить, в чем и изрядно преуспели.
      Трибун революции, Владимир Маяковский громыхал в 1910 году:
      А мы не Корнеля с каким-то Расиным,
      отца,
      предложи на старье меняться,
      мы
      и его
      обольем керосином
      и в улицы пусти - для иллюминации.
      Бабушка с дедушкой,
      Папа да мама.
      Чинопочитанья проклятого тина.
      До "керосина" дело, к счастью, не всегда доходило. Но в обществе последовательно насаждалась мысль, что "дети", изначально, по определению, выше, умнее "отцов". Пионеров и комсомольцев настоятельно призывали срочно перековывать своих отсталых родителей, о чем вполне серьезно, и под аплодисменты, говорил Н. Бухарин, выступая на XIII съезде РКП (б) докладом "О работе с молодежью".
      Революционное ослепление! Во что позднее оно вылилось - хорошо известно. В 30-е годы доносчик на собственного отца Павлик Морозов объявляется эталонным пионером и оглушительно прославляется в стихах и прозе. Сергей Эйзенштейн задумал поставить о нем фильм "Бежин луг". Тоже ослепление, его психологический механизм даже трудно вообразить и понять.
      Сталин, как и Гитлер, неустанно подчеркивал свою горячую любовь к детям и молодежи. Они, за исключением несчастных потомков "врагов народа" и юных нарушителей свирепых законов, признавались необходимой и ценной частью советского общества. Конечно, и к "первому возрасту", как и к любому другому, подходили прагматично, утилитарно. Вождь всех народов полагал, и так оно отчасти было на самом деле, что новое поколение сформируется без прежних "комплексов", без знания реальной истории правящей партии и страны, целиком, без сомнений и колебаний, ему лично преданным. Отсюда понятно, почему в сталинской деспотии, в условиях которой воспитывался Коля Губенко, родительский долг, любовь к детям, забота о сиротах, пусть и в оказененном виде, так или иначе, поощрялась государством, а семья директивно укреплялась.
      Диктатор любил рассуждать о большом значении большевистской "старой гвардии", но в его лексиконе просто нет таких понятий, как милосердие и долг по отношению к пожилым людям, вне зависимости от того, приносят ли они трудовую пользу или уже не в состоянии ее приносить.
      В таком "вне зависимости" вся соль дела. Ведь в почитании самодеятельной, самодостаточной старости нет особой нравственной заслуги. Эта старость и сама себя бережет. Её-то и склонно было прославлять советское искусство 50-80-х годов. Старый рабочий, старый колхозник, старый ученый, старый винодел, старый учитель, старый рыбак, старый охотник, старый, но еще и в силе, и во здравии, умелый работник не сходит со страниц наших книг и экрана.
      Александр Твардовский заметил в своем дневнике от 17 февраля !957 года, что "наша литература любит стариков, обойтись без них не может... Они шире, живописнее, характернее, богаче языком и народной мудростью, словом, интереснее, чем молодые, передовые, ведущие, идейно выдержанные... Старики могут и власть побранить, и старое в чем-то добром помянуть, у них больше воспоминаний, они из более толстого слоя лет, традиций, поэзии".
      Автор поэмы "Василий Теркин" имеет здесь в виду стариков с дореволюционной биографией. "У них в прошлом есть, кроме нужды, мук, безнадежности - судеб - еще и пасха, и рождество, и крещенье, и совместный выход на покос, и ярмарка, и красные горшки, и посиделки, и всякая чертовщина. А тут слой тонкий. И то, что было в юности у нынешних зрелых и пожилых людей, оно далеко не так полно очарования чего-то безусловного, ясного, доброго. Много такого, что неловко вспоминать и немножко в тягость, как носишь имя Первомай, Владилен и т. п. теперь, когда все это отошло"2.
      Прошу прощения за длинную цитату. Но высказаны тут не тривиальные суждения. Они многое объясняет в той стойкой симпатии к старикам, к "дедам", которую питали М. Шолохов, М. Пришвин, К. Паустовский, А. Довженко... Но если брать нашу словесность и кинематограф в целом, то их пронизывал мелкомасштабный прагматизм, который теперь набрал новое дыхание.
      Молодым у нас везде дорога,
      Старикам у нас везде почет.
      Насчет почета сказано, конечно, с изрядным лицемерием. Брежневское геронтологическое правление со всех трибун провозглашало прямо-таки культ ветеранов Отечественной войны. Но реально немногое делалось для улучшения их материального положения и общественного статуса. Да и искусство, уже об этом говорилось выше, славили, в основном, самодостаточную, "героическую" старость.
      Сам-то Твардовский делает героем своей поэмы "Василий Теркин" сильного и зрелого человека. И у Шолохова пожилые люди не являются главными героями его произведений - объектом, говоря научным языком, всестороннего художественного исследования. Это характерно и для советской литературы, а, тем более, для кинематографа и телевидения.
      Вернусь к письму девчушке из Томска, возмущавшейся, вместе со своей бабушкой и подругой, фильмом "И жизнь, и слезы, и любовь...". Не любят многие зрители ни у нас, ни за рубежом, видеть на экране старые, морщинистые лица, принадлежащие главным героям. Но не следует идти на поводу у этих читателей и зрителей. И Губенко можно сказать лишь "спасибо", что рискнул он поставить картину о стариках, и поднять сложные, этические и психологические, а также и бытовые проблемы, "третьего возраста". И нашлись зрители, которые это оценили по достоинству. Фильм их и взволновал, и растревожил, особенно женщин, старых и молодых, совсем юных. И его надо систематически показывать по телевидению.
      "Мне в этом году, - читаем в письме, помещенном в газете "Известия", исполнится 60 лет. По классификации Всемирной организации здравоохранения кончается мой средний возраст. Дальше, как говорится, тишина, И вот появился фильм "И жизнь, и слезы, и любовь...". Он - прекрасен, он продлил мне, и, я уверена, многим другим жизнь".
      Это признание - продлил жизнь - стоит дороже самых лестных эпитетов и оценок, высказываемых режиссеру критикой.
      Школьница из маленького города пишет: "Я не понимаю тех, кто не досмотрел до конца. Это же удивительный фильм, таких сейчас мало. Мне жаль, что его плохо рекламировали. Этот фильм должны посмотреть все".
      Не могу не привести отрывок из сочинения десятиклассницы о картине "И жизнь, и слезы, и любовь...". "Пока шел фильм, я забыла обо всем на свете: кто я такая, где нахожусь, кто сидит со мной рядом... Перед глазами стояли лица стариков - Софьи Петровны, Павла Андреевича и многих других (речь идет о персонажах фильма - Е. Г.) - и лицо бабы Тани, младшей сестры моей прабабушки. Хотелось поехать к ней на улицу Лосиноостровскую и сказать: "Прости меня! За то, что ты живешь здесь, а я в своей квартире...". Дом престарелых. Мы с мамой бывали там не один раз, но видели в нем все с точки зрения гостей, людей, которые приехали сюда только на один день. И хотя от бабы Тани мы слышали многое об этой жизни, трудно было представить, что все это так и есть в действительности. А сейчас всё открылось мне с другой, самой страшной стороны... Самое ужасное то, что в фильме, можно сказать, нет преувеличений. Наоборот, кое-что описано слишком в розовых тонах"3.
      Молодую девушку легко понять. Каждого, кто впервые попадает гостем в наш рядовой, типичный Дом престарелых, обычно оторопь берет. Так было при советской власти, так осталось и поныне. Условия существования (точнее сказать, выживания) его обитателей нередко ниже всякого уровня, как по материальному обеспечению, так и по нравственному климату. Незащищенная, обиженная старость Она бывает почти полностью лишена самого элементарно необходимого. А подчас Дома престарелых выглядят как чудовищный симбиоз грошовой дореволюционной богадельни с современной казармой, а то и тюрьмой. Заточенные там люди буквально рвутся оттуда на волю. Но там их никто не ждет.
      В фильме "И жизнь, и слезы, и любовь..." показывается относительно благополучный Дом ветеранов, отчасти даже привилегированный. В нем коротают век немало заслуженных людей, ветеранов коммунистической партии.
      Что, Губенко специально решил смягчить ситуацию, уберегая себя от цензурных придирок? От них иногда уберечься было и не грех, но суть дела в ином. Если бы режиссер взял типично плохой Дом престарелых, то тогда почти неминуемо бы у него получилось чисто публицистическое произведение. Нечто вроде фильма-памфлета, громко и гневно призывающего государство и общество срочно увеличить ассигнования на такие учреждения, укрепить их квалифицированными кадрами, навести в них элементарный порядок и т.п. Такая памфлетность не чужда и Губенко. Не только как художнику. У него темперамент публициста, иначе бы, пожалуй, он и не занялся бы парламентской деятельностью. Его фильм "И жизнь, и слезы, и любовь...", о чем пойдет речь ниже, несет в себе публицистический, разоблачительный пафос, имеющий вполне конкретный социальный адрес - защита стариков, яростный протест против несправедливого, равнодушного к ним отношения всякого рода хамов и чиновников. Но к этой теме фильм не сводится. Его создатель ставили перед собой более сложные творческие задачи.
      В одном из интервью, Губенко отмечал: "Это вновь картина-наблюдение, "картина-слияние", я бы сказал, с теми людьми, о которых мы, и в нем нет, по сути, нет сюжета. Мы пытались выяснить, что волнует пожилых людей, оставшихся вне семьи, что связывает их между собой, чем они могут быть полезными обществу, а общество - им? Я бы очень желал, чтобы люди задумались после просмотра о том, что нельзя относиться к старикам, как часто - на деле, а не на словах - к ним относимся"4.
      Сказанное Губенко не лишено чисто советской риторики, хотя тогда она риторикой не казалась. Ну а если старики ничем не могут уже быть полезными обществу? Как к ним тогда относиться? Все равно надо проявлять о них заботу, поскольку они заслужили ее своими прежними трудовыми делами. У нас-де они более значительные. А вот выдающийся русский мыслитель Н. Федоров ставил вопрос несколько иначе, не связывая его с какого-то рода делами. "Истинное воспитание состоит не в сознании превосходства над отцами, а в сознании отцов в себе и себя в них"5.
      Однако, объективно говоря, в фильме не модулируется тема трудовых дел. Главная мысль - другая, и с ней нельзя не согласиться. Мы зачастую равнодушно, беспечно относимся к старости потому, что, будучи в силе и здоровье, плохо ее понимаем, не представляем себе отчетливо ее внутреннего мира, психологии и философии. К старости, как особенному, осеннему состоянию человеческой души, которая ощущает себя находящейся на последней границе бытия и небытия.
      В фильме снова звучат стихи Геннадия Шпаликова. Одного из немногих из наших молодых поэтов, который, еще до И. Бродского, глубоко размышлял о смысле жизни и о смерти, - с чем и как приходит к ней каждый человек. Я хочу привести строки Шпаликова, которых нет в картине, но они могли бы служить к ней своего рода эпиграфом:
      Я к вам травою прорасту,
      Попробую к вам дотянуться,
      Как почка тянется к листу
      Вся в ожидании проснуться
      А я - осенняя трава,
      Летящие по ветру листья,
      Но мысль об этом не нова,
      Принадлежит к разряду истин.
      Желание вечное гнетет
      Травой хотя бы сохраниться.
      Она весною прорастет
      И к жизни присоединится.
      ***
      Само "пушкинское" название фильма "И жизнь, и слезы, и любовь..." симптоматично, оно настраивает зрителей на поэтически-раздумчивое его восприятие. Словно с порога, Губенко отвергает упрек в том, что его таланту не свойственна лиричность, он ее заявляет открыто и даже с некоторым вызовом, не боясь обвинений в сентиментальности. Однако первые кадры ленты носят, если так можно выразиться, деловито-информационный характер, и идут как бы вразрез с ее поэтическим названием. Это сделано не просто из-за любви режиссера к контрастам, а имеет более глубокий смысл.
      На экране, один за другим, появляются старые, и даже дряхлые люди и рассказывают, что они понимают под своим возрастом и состоянием. Идет своего рода социологическое интервьюирование, оно тогда вошло в моду в документальном кино, откуда перекочевало в кино игровое. Один из художественных фильмов даже назывался "Несколько интервью по личным вопросам" - 1978 год, режиссер Лана Гогоберидзе.
      Как уже не раз отмечалось, Губенко всегда стремился к акцентированной достоверности экранного изображения, вот и решил выстроить начало ленты "под документ". Концептуально это имело смысл, но все же, думаю, режиссер поступил нерасчетливо. Публика сразу ошеломлялась калейдоскопом старых лиц на экране, что не способствовало завязыванию эмоциональных контактов между нею и фильмом. Чересчур в лоб провозглшалась его ведущая проблематика. Слишком жестко обозначались психологические типы старости, основные модели ее самосознания.
      Первый монолог, его произносил ветеран Важнов, о котором, кстати, потом лишь вскользь пойдет речь у Губенко, звучал несколько декларативно: "Старость - это жизненный закон, так же как детство, юность, зрелость. И принимаешь это как неизбежность. Как восход солнца или закат. Я отдыхаю, я свободен. Я делаю то, что мне хочется. Но когда вспомнишь прошлое, то кошки скребут. Больно становится. Мог бы не так поступать. Невольно и зло делал, что причиняло людям боль. И все это лежит у меня здесь. Теперь я один доживаю".
      Схватить такой текст со слуха даже квалифицированному зрителю не слишком легко. Волею-неволею этот текст несколько пропускаешь мимо себя, хотя сам он особой усложненностью и не отличается.
      Далее идут подобные же высказывания, которые не всегда доходят до сердца зрителя, или он в них не очень-то вникает.
      Важнов - старость рефлектирующая, себя взыскательно анализирующая. А вот старость почти бездумная, хотя, может быть, в ее позиции таится и своя мудрость и защита. "...Гоню от себя мысли. - говорит пожилая женщина. Потому что, если я начну думать, у меня сразу начинается переутомление. Жуть! А поэтому лучше не думать".
      Совсем больной ветеран Бердяев высказывает соображения, которые, возможно, объясняют, почему некоторые пожилые люди отвергли фильм, сочтя его, подобно бабушке Яны Танько, "барахлом". "Честно говоря, терпеть не могу стариков, Надо жить, а не киснуть".
      Одна из сложнейших и, пожалуй, неразрешимых проблем, которая встает при организации и комплектации любого Дома престарелых, заключается в том, что его постоянных обитателей крайне раздражает собственная среда: одни старики. Более или менее, молодые люди лишь в обслуге. Пожилые попадают в капкан, из которого не вырвешься. И потому самый лучший Дом ветеранов не может заменить нормальную, половозрастную семью, где есть дети, внуки с их интересами. Старикам подчас даже видеть не хочется стариков ни в жизни, ни на экране. Дескать, я и без того о них все знаю.
      А вот старость ёрничающая, подчас почти безумная: Егошкин: зрители старшего поколения сразу узнают в нем великолепного комедийного актера Сергея Мартинсона. Это последняя его работа в кино. Он умер 85-ти лет в 1984-м году. Герой Мартинсона плевать хотел на какие-то там интервью, он витает в собственном мире. "Я вам по секрету скажу, моя бабушка была приближенная фрейлина. Сейчас, сейчас припомню... Склероз. Чья же она фрейлина? Может быть, мне не следует говорить семейных подробностей, но передовая семья! Я никогда не видел, чтобы у нас прислугу били". Егошкин даже утверждает, что "мы из князей Мещерских, но изменили фамилию". Потом, по ходу фильма, зритель поймет, что все это несчастным стариком выдумано.
      Словно венчает рассуждения о старости мудрые слова красивой пожилой женщины: "Если старость должна быть, она не должна быть жалкой, наоборот, достойной, благородной".
      Таковы ответы на интервью, я процитировал не все из них, предваряющие собственно фильм. Сами по себе, может быть, и содержательные, но, по моему мнению, не обязательные с точки зрения художественной и психологической. Ради объективности отмечу, что в кинокритике это социологическое вступление никаких возражений не вызвало. Более того, подчеркивалось, например, в рецензии, напечатанной в журнале "Советский экран", утверждалось, что подобный прямой разговор со зрителем дает сильнейший эмоциональный заряд и как бы распространяется на все дальнейшее течение картины. Очень верная взята сразу нота, она потом будет расшифровываться от эпизода к эпизоду.
      Правильно, будет расшифровываться. Но стоило ли начинать ленту с "шифра"? В рецензии утверждалось, что стоило, поскольку Губенко сделал "фильм-проповедь". Сомнительный комплимент. Я убежден, что режиссер (он же и автор сценария) менее всего думал о проповедях. Да они вообще противопоказаны искусству. Им место в храме, а не в художественном фильме.
      Закончились интервью-ответы, и на фоне массивных ворот Дома ветеранов пошли титры. Камера повела нас в старый, усадебный парк, схожий с тем, какой показывался в "Подранках". Так, визуальными средствами указывается на родство нового фильма с самой личностной картиной Губенко. И есть, конечно, внутренняя логика, глубокая связь между его размышлениями о детстве и о старости, от которой никуда не сбежишь.
      Парковые аллеи в фильме "И жизнь, и слезы, и любовь..." усыпаны опавшими желтыми листьями. Несколько прямолинейная символика, но и эмоционально оправданная. Оператор Павел Калашников снимает эти листья не навязчиво, мягко. Несколько аляповато - стандартно - смотрится статуя В.И. Ленина, но она неизбежный атрибут советских казенных учреждений. Над парком кружит вертолет. Это, впрочем, опознавательный знак не столько современности, сколько бесцеремонности и беспокойства. Навязчивый шум мотора раздражает пожилых людей, мешает им.
      Где-то на дальнем плане мелькает церковь. Однако туда, судя по всему, ветераны не ходят. Кое-кто, возможно, не прочь был бы пойти, но сил уже нет. Неподалеку расположился пионерлагерь. За его шумной жизнью любят наблюдать обитатели Дома ветеранов. Сами же ребята, по своей воле, к ним не приходят. Юности не до старости, что, в общем, естественно.
      Завязка действия. Это - приезд нового главного врача Варвары Дмитриевны Волошиной - Жанны Болотовой. Как всегда, она очаровательна, сразу привлекает к себе сердца. Вероятно, позволю себе это не корректное высказывание, с Жанны и стоило бы начинать ленту.
      Старый сторож Степаныч, он шагнул в новый фильм из "Подранков", его роль, теперь уже не бессловесную, исполняет тоже Е. Евстигнеев. Колоритный старик. Он ведет молодую женщину по Дому. Вместе с нею, во многом, её глазами, и мы начинаем свое знакомство с ним. И, словно внезапный ожог, поражает нас вопрос одного из ветеранов: сейчас утро или вечер? Как легко от этого вопроса, точнее, от этого человека, отмахнуться, и даже над ним посмеяться: совсем старик выжил из ума. Но он же человек! Над ним не смеяться надо, а помогать всячески, убежденно полагает Варвара Дмитриевна. Таких, больных, беспомощных, забытых родственниками и друзьями (может быть, те просто умерли) в Доме десятки. Иные уже и не могут встать с постели. Весь мир сведен для них в стены небольшой комнаты. Как нуждаются эти несчастные люди в нашем милосердии! Кому-то из персонала оно, действительно, присуще.
      Наши симпатии сразу завоевывает Степаныч - Степан Степанович несмотря на пагубную свою страстишку к алкоголю. Евстигнеев наделяет своего героя замечательной нравственной красотой и чуткостью. Без лишних слов тот всегда старается сделать людям добро. Без вознаграждения. Он - сторож, истопник, слесарь, электрик, конюх, садовник - и все за одну зарплату. Разве кто шкалик поднесет?
      Жена Степаныча - старшая сестра Полина Ивановна. Роль её эпизодическая, но, сколько душевной теплоты и непревзойденного мастерства вложила в нее Любовь Соколова. Можно сказать, что она слилась с этой ролью. Добрейшая душа. Её героиня всегда найдет ласковое слово для больных людей, обиходит, поддержит их в трудную минуту. Слава Богу, говорится в фильме, "таких Степанов и Полин на Руси еще довольно". Довольно ли? Позволю себе не согласиться автором фильма. Пожалуй, ощущается, особенно ныне, изрядный их дефицит.
      В Доме ветеранов, как и повсюду, служит немало равнодушных и грубых людей. Пустых душ. Одна из них - медицинская сестра с милым русским именем Маша. Это - фельдфебель в белом халате. Что стоит ей излюбленная шутка: "Тяжело в лечении, легко в гробу".
      Помните, в картине "Подранки" Наталья Гундарева сыграла этакую отвратную бабищу, которая цедила "капельку супа" голодному Алеше. Теперь мы повстречались с ее, так сказать, дочерью по духу - поварихой Антониной. Не повторяя рисунок прежней своей роли, Н. Гундарева убедительно и не без эксцентрики воссоздает на экране характер пошлый и гадкий. Может быть, Антонина не столь исступленно зла, как ее "мать", но столь же черства и вульгарна. Угодливая по отношению к начальству, она беззастенчиво измывается над стариками. Кормит их, как замечает ей Варвара Дмитриевна, "перекисшей простоквашей, горелой капустой, надоевшим компотом, котлетами с жилами".
      Вот вам и привилегированный Дом престарелых. Люди там не живут, а именно выживают На кухне - сплошное воровство. И, что симптоматично, это не вызывает особого удивления ни у главного врача, ни у жителей дома, ни у нас, зрителей. Порядки в этом учреждении - сколок с порядков в советском обществе. Решительная Варвара Дмитриевна на своей хлопотной должности настойчиво пытается их изменить, что воспринимается едва ли не как нечто из ряда вон выходящее, исключительное. Из ремарок в фильме мы узнаем, что в Доме ветеранов главные врачи не удерживались, уходили восвояси.