О чем это я? Опять о Витальке.

Нет, о грибах.

Повезло в одном: клиническая картина заболевания на первых стадиях напоминала эпидемический менингит, а в таких случаях Служба реагирует почти рефлекторно. В те безумные недели мой гнусный «демоний» донимал меня почти беспрерывно и особенно жестоко. Болела бы лучше пятка, в самом деле, а не голова! Я и думать не мог – просто тыкал пальцем наугад, и, если попадал, боль в затылке на время успокаивалась. Во всяком случае, контактный путь распространения инфекции мы перекрыли. Гузя, тянущего на себе всю проблему, я заездил – тот ходил синий, как сатанинский гриб на срезе, и спать забыл. Менингококк не обнаруживался, хоть волком вой. К тому времени, когда в крови инфицированных был найден уникальный вирус и точно такой же был выделен из собранных в очаге грибов (поначалу из груздей, кажется), количество заболевших исчислялось десятками тысяч, а число летальных исходов перевалило за три сотни и продолжало расти с пугающей быстротой. Потом забрезжил свет в конце туннеля. Ныне первичное исследование закончено, методы лечения нащупаны и проверяются, а скоро, по-видимому, можно будет говорить о вакцинации. Я предложу, чтобы новый вирус был назван именем Гузя, если тот согласится поделиться своим именем с дрянью, угробившей полтысячи человек.

– Ага. Есть какие-нибудь проблемы на мою голову?

– Все под контролем, Михаил Николаевич.

– Да?

Я начинаю крутить носом, а Гузь торопится провести меня мимо туалета. Из-за запертой двери слышно водопадное шкворчание струй, низвергающихся из-под потолка на кафель, и гм… запашок.

– Сапожник, когда сапоги себе пошьешь? – вопрошаю Гузя.

Вопрос риторический, и, если Гузь просто пожмет плечами, вместо того чтобы засуетиться, значит, я в нем не ошибся.

Он так и делает.

Я затыкаю нос и несу в себе свой воздух, как снаряженный батискаф. Развиваю узлы. Черт знает что, но так устроен мир. Скорее автомобили перестанут сталкиваться, самолеты падать, а люди пороть глупости, чем в обозримой Вселенной появится хоть один действительно работоспособный сортир, не перескакивающий по собственному почину в режим реверса.

– Это тоже у вас под контролем, Виктор Антонович?

Гузь тушуется.

– Вчера трубу прорвало, Михаил Николаевич, – говорит он с таким видом, будто сам же трубу и проковырял, а теперь стесняется. – Бригаду ждем с минуты на минуту.

– А вы знаете, с чего начинается любое порядочное учреждение? – учу я. – Не с вешалки, это вас ввели в заблуждение. С сортиров! Каковы сортиры, таковы и люди, можете мне поверить. – Я морщу лоб, пытаясь сказать о сортирах еще что-нибудь умное, но тут грохот обрушившегося колена гнилой трубы выводит меня из затруднения. Шум за дверью становится громче.

– Вчера были сантехники, Михаил Николаевич, – оправдывается Гузь. – Не приглянулись они мне что-то, особенно один, ну я их и отослал. И в отдел безопасности команду спустил на всякий случай.

Ага. Как что, так в отдел безопасности. Бдительность у нас на высоте. А то как бы сантехник не поставил «жучка» в туалетный бачок…

На самом деле Гузь не так уж не прав: взаимный шпионаж между Конторами имеет долгую и славную историю. Дело святое. Что-то, конечно, утекает на сторону, без этого не обойтись, но не думаю, чтобы очень много. Контора Конторе глаз не выклюет, как бы ни пыталась. А что до источников информации Кардинала, то отследить их нашими доморощенными методами, насколько мне известно, еще никому не удавалось.

– Спасибо, Виктор Антонович, идите. Я у себя.

Обхода сегодня не будет, но все же выбираю кружной путь. Концентрация мозгов на этом этаже поражает воображение. Еще бы отдел безопасности сюда перетащить – но нет места и незачем портить людям настроение.

Управленцы. Иду дальше. Аналитический отдел. Надо заглянуть к Лебедянскому, но потом. Дальше. Группа перспективных исследований, специально выделенная для зубастого молодняка, – все на местах и рвутся в бой. Свора трудоголиков. Один бедолага спит на диване, видно, работал ночью, а они на него навалили каких-то папок… К двери приколоты две бумажки с дежурными афоризмами. На той из них, что висит повыше, криво оторванной от рулона, начертано: «Воистину Аллах знает, а вы не знаете! Коран»; вторая же – явно чья-то посторонняя инсинуация – сообщает: «Оборванные, голодные, греются на солнышке, микробов ловят. Артем Веселый».

Это верно, это про них.

Буква «х» в слове «Аллах» не удалась и похожа на дефектную хромосому…

Дальше!

– Ой, здравствуйте, Михал Николаевич!

– Здравствуйте, Фаечка. – Мастерю на лице улыбку. – Все хорошеете, вижу. Ну что у нас нового на «Урании»?

Фаечка слегка краснеет – она вовсе не смущена, но ей хочется сделать мне приятное. На компьютере – стандартная фальшкартинка для шефа. Меня не проведешь.

«Урания» – это не та космическая станция на орбите Луны, которую монтируют вот уже пятый год, а игра типа «Сделай сам», забава для молодых сотрудников, и теперь мне уже не дознаться, кто ее выдумал. Вообще-то лучшего средства для отвода пара в свисток трудно придумать. Кажется, их «Урания» названа не в честь известной музы, а в честь Урана, вокруг которого якобы обращается, и рассчитана тысяч на двадцать человек. Каждый играющий вносит в сценарий свою лепту, и иногда получается довольно забавная пародия на Контору. Меня, как я понимаю, они вывели в образе сурового завхоза, и не далее как позавчера я совместно с уборщицей героически отразил попытку проникновения на станцию инопланетной шпионско-диверсионной группы – «и пошли они, шваброй гонимы…». Бывало и похуже.

– Так что новенького, Фаечка?

– Скучно, – жалуется она. – В кают-компании объявлен конкурс анекдотов про камергеров Дурново и Хреново. Пока ничего интересного. Самодеятельная цирковая труппа показывает икарийские игры в туфлях на шпильках. Кто-то сливает топливо, а может, оно само испаряется. Криминальная хроника: два случая нанесения телесных повреждений, одно изнасилование, драка с побитием стекол в офисе Третьего помощника, один случай сексуального преследования… В общем, скука смертная.

– Да уж. А преследование – кого кем? Мужчины женщиной, надеюсь?

– Педераста ребенком…

Ой.

– Звонили от Президента, – сообщает Фаечка.

Так. Шутки в сторону.

– От какого президента? – пробую уточнить я.

– От Президента Конфедерации. – Фаечка слегка обижается: мол, со всякими другими президентами мы и разговаривать не станем. – Опять дело о таможне. Я записала, вот.

Читаю. Так и есть: таможня не дает добро (правильно делает!), и тяжба набирает градус. Три недели назад наша инспекция тормознула в Чопе пару рефрижераторных составов с биологическим материалом – сомнительным сырьем для чего-то типа искусственных овощей. Они, то есть составы, и посейчас там стоят – и мы не пропускаем, и словаки, разобравшись, стоят насмерть, как спартанцы у Фермопил, и назад через свою территорию – ни-ни. Как всегда, мы кому-то не нравимся, и нас пытаются образумить: мол, без этой мороженой цитоплазмы завод встанет, и люди жить перестанут и в осадок выпадут, коли останутся без удобных в упаковке кубических помидоров, каковые, если послушать, они предпочитают всяким там круглым, с куста. Биологическая опасность горлопанов не волнует, хотя сами они этих помидоров жрать небось не станут, а напомнить им про губчатую энцефалопатию – тут же заноют: «Так это ж когда было…» В последнее время в ход идет все более тяжелая артиллерия: сегодня президент, завтра, наверно, Кардинал. А послезавтра кто? Лично господь с молнией в карающей деснице на замахе?

Комкаю листок в шарик, чтобы лучше летел, и со злостью мечу в корзину. Попал.

Фаечка – вся внимание.

– Почему слово «президент» писано с заглавной буквы? – спрашиваю я пока спокойно, но внутренне клокоча. – Что это вам – имя? Прозвище? Топоним? А слово «бог» вы тоже с заглавной буквы пишете, Фаечка?

Моя секретарша пожимает плечиками, потупя разрисованные глазки. Вряд ли подобные материи входят в круг ее интересов, зато она точно знает, что сейчас я начну отводить душу.

Уже начал.

– А бог – имя? – Я уже ору. – Саваоф! Саваоф его имя, или Брахма, или Иегова, или еще там как-то, а «бог» – всего лишь должность этого существа в штатном расписании Вселенной, вам ясно? Должность! И уж будьте так любезны писать это слово с малой буквы, а «президент» и подавно – субординацию надо блюсти! Понятно?!

– Это ведь не я, – хлопает ресницами Фаечка, пытаясь оправдаться. – Это диктотайп. Не я же для него софт писала, Михал Николаевич…

– Так найди мне обормота, который его писал! – гремлю я.

Фаечка принимается мелко дрожать – подыгрывает мне, умница, не очень убедительно, но старательно.

– Михал Николаевич, я сейчас расплачусь…

– Вольно, – командую я. – Слезы на сегодня отменяются, а смех придержи немного. Президенту отпиши так: мол, Санитарная Служба не находится в подчинении государства, о чем и напоминаем с нижайшим нашим почтением. Желаем всех благ и впредь подобными пустяками просим не беспокоить. Да накрути побольше словес подипломатичнее, шишки на ровном месте это любят… Сделай побыстрее, и шоколадка за мной.

– Триста тринадцатая, – сообщает Фаечка.

Не понял.

– Чего триста тринадцатая?

– Шоколадка. Вы обещаете, а я учет веду.

– Браво, Фаечка, – говорю я. – Когда наберется ровно пятьсот, дайте мне знать, и я вывалю на вас все сразу. Купание в шоколаде, идет? Или лучше в шампанском?

– Согласна в мазуте, – плотоядно улыбается Фаечка, – если только вы рядом – в царской водке.

Химического образования Фаечки хватает ровно настолько, чтобы понимать, что царскую водку цари все-таки не пили, а парижане отнюдь не выращивают парижскую зелень на газонах Монмартра.

– Не дождетесь, милая, – смеюсь я. – Еще что-нибудь для меня есть?

– Угу. Электронная почта, как обычно. Да, еще кто-то бросил для вас записку в ящик у «нижних». – Фаечка нарочито роется в столе и делает вид, что ужасно сердита. – Вот она, получите! И передайте адресату, что духи у нее – дрянь.

Нюхаю. «Джульбарс, фас!» По-моему, ничем особенным записка не пахнет. Или я себе нюх отбил целебным куревом?

Возможно.

Записка как записка. Без конверта – просто сложенный вдвое листок бумаги, грубо выдранный Бо… пардон, бог знает откуда. Хм. Очередное послание тщащегося отвести душу разгневанного гражданина, чьи конституционные права нагло попрала Санитарная Служба? Вряд ли оно попало бы ко мне: давно уже прошли времена, когда я находил удовольствие в чтении подобных цидулок, потому что не может же удовольствие длиться вечно! Случалось, филиппики (вероятно, в знак особой теплоты и доверенности) писались на туалетной бумаге, а умница Фаечка, мой незаменимый секретарь-референт, теперь докладывает мне лишь о количестве такого рода писем, пришедших за последние сутки, и, боюсь, ответы не радуют корреспондентов разнообразием: «Благодарю Вас. Сообщенная Вами информация принята к сведению. Бумага использована по прямому назначению» – или что-нибудь в этом роде, хотя на самом деле бумага попросту пожирается лапшерезкой. А ниже Фаечка оттискивает мою факсимильную подпись.

Вряд ли мне суждено кончить свои дни окруженным народной любовью.

Пока я нюхаю бумагу, Фаечка фыркает, на что я не обращаю внимания. Если бы эта малоподержанная блондинка действительно захотела затащить меня в постель, то давно бы так и сделала, а я бы только барахтался.

Хотя к вечеру я обычно так устаю, что мне уже не до Фаечки.

Интересно, спал ли с ней Путилин, мельком думаю я и вспоминаю, как нашли Путилина в этом самом кабинете и как Фаечка, когда ее привели в чувство, на несколько дней впала в полный ступор, озадачив всех и заставив меня начать поиски новой секретарши. Однако как-то обошлось, и наши отношения наладились. Может быть, кому-то удалось внушить ей, что моей вины в смерти Путилина нет – хотя, казалось бы, ищи, кому выгодно… Зато наверняка никому и никогда не удастся доказать ей, что в тот раз Путилина никто не подставлял, он сам загнал себя в угол. Даже вскрывшийся по ходу разбирательства факт злоупотреблений со стороны ближайших помощников (я их потом повыгонял к чертовой матери без права работать в Службах) не повлиял сколько-нибудь серьезно на исход дела. Нет виноватых.

Разворачиваю листок. Там крупно написано:

«Позвоните мне. Ольга». И телефон. Московский.

Странно.

– Кофе сделать вам? – спрашивает Фаечка уже миролюбиво.

– Спасибо, милая. Ничего не надо.

2

В начале было слово. Даже чересчур много их нашлось, когда наверх ко мне заявился заскучавший Виталька, – одно мое слово было правильней другого, я и сейчас не намерен от них открещиваться, а только стало как-то пусто и страшно холодно, словно правильные слова сами по себе – не ноль даже, а величина отрицательная… И Виталька обиделся и ушел. Укатил в свою Москву, пятьдесят минут на скоростной надземке. Вот тогда я разбудил встроенный в стену бар-автомат и заказал себе коньяку, потом «Смирновской», потом опять коньяку, а за ним сухого каберне и темного пива – и никак не пьянел, хоть плачь, только тошно стало, а под окнами на снегу орали коты, дорвавшиеся наконец до драки. Мне хотелось зареветь, это я точно помню, и, кажется, хотелось даже застрелиться, но стреляться я почему-то не стал. По голове себя лупил – это было. По подлому своему, шкурному, самодовольному «демонию», не подсказавшему уберечь того солдатика, ревниво берегущего меня, и только меня. Мне мечталось выколотить его из своей головы совсем, навсегда, но, разумеется, я только зря отбил руку.

«Плохая анимация, пап, – сказал вчера Виталька, мельком взглянув на мой экран. – Разве так огнеметы работают? Я думал, ты делом занят. А у меня там Даву к Москве вышел…» – тут-то полковник Юрченко и рявкнул мне от души: «Клистир!», чем привел Витальку в восторг и некоторое обалдение, – и демонстративно сплюнул под ноги, в азиатскую пыль, нисколько не думая о возможных последствиях, за что я полковника слегка зауважал.

Клистир и есть, зачем же резать засапожным ножом визжащую правду-матку? Сам знаю. Боюсь, правда, полковнику меня не понять. Ощущать себя гигантской клистирной трубкой, нависшей над скинувшей портки жертвой, заранее выпучившей глаза, само по себе мало приятно – а вы никогда не задумывались, что чувствует клистирная трубка, когда ее применяют по назначению? Лучше и не задумывайтесь.

– Всем вам придется совершать преступления, – говорил нам Кардинал, когда я был вдвое моложе, чем сейчас, и до сих пор не забыть. – Любая власть есть преступление, она является им автоматически, хочет она того или нет, и те из вас, кто думает иначе, ошиблись адресом. Простите, что повторяю вам тысячу раз говоренные истины: любое сколь угодно благое ваше действие на ответственном посту неминуемо наносит вред части тех, ради кого вы стараетесь. Если вам кажется, что этого не случилось, значит, либо вы невнимательно смотрели, либо человеческое общество изменилось к лучшему, во что позвольте мне, старику, не поверить. Помните: критерием правильности ваших действий будет служить лишь интегральная польза, а критерием оптимальности – минимум человеческих и моральных потерь. Не хочу сейчас говорить о том, что ждет вас в случае серьезной ошибки, тем более что каждый из вас и без меня, болтуна старого, это знает…

Мы знали. И еще мы знали, что он прав. А были мы уже не мальчики, кое-кому стукнуло двадцать, все как на подбор деловитые, упрямые и цепкие; в головах – возрастной цинизм, окрашенный романтикой, а душа пела…

Господи, да мы же слушали его с восторгом!

Нет пользы без вреда. Нет пути к пользе без совершения ошибок. Не хочешь причинять вреда – устранись. Иди спи дальше, а лучше – умри.

Старый, как мир, даосизм, но с иными выводами из посылок.

Если бы я не хотел, мне следовало бы позволить отсеять себя из Школы еще лет двадцать пять назад.

И точка.

Я знал, что тот солдатик во вспоротом металлом хаки еще не раз вспомнится мне в самый неподходящий момент и, может быть, даже приснится. Мне иногда снятся люди, которых я убил.

Хорошо, что я не видел его лица.

Я просмотрел электронную почту, механически переделал несколько дел из разряда каждодневной текучки – хоть тресни, не получается всю рутину взвалить на окружающих! – и, велев никому меня не беспокоить, плодотворно работал часа два. Проверка, проверка и еще раз проверка. Они тащат мне материалы, не дожидаясь, когда я их запрошу. Они очень хорошо знают, чем я рискую. Спасибо вам, родные вы мои, мною же замордованные… Лебедянский, Штейн, Воронин… Гузь, надежнейшая рабочая савраска – между прочим, по определению не имеющая шанса когда-нибудь занять мое место и тем ценная… Функционер обречен отвечать своей шкурой за ошибки других. Как несчастный Путилин… Скажем прямо, добавлять в городскую водопроводную сеть экспериментальный препарат было актом отчаяния, финальной стадией цепной реакции ошибок, инициированной крохотным недосмотром подчиненного. Это было Поступком, последней попыткой вернуть себе контроль над ситуацией. Путилин пошел на авантюру – и ошибся. Масса случаев жесточайшей аллергии, кое-кого не успели вытащить из анафилактического шока – неприятно, но мелочь, конечно… Она простилась бы ему на общем фоне эпидемии, эта мелочь, если бы таким путем удалось хотя бы локализовать очаг…

Иногда мне снятся люди, которых я убил.

И почему-то никогда – те, кого я спас. Почему-то.

Стреляться лучше всего не в висок, а в рот, как сделал Путилин. С точки зрения врача, ничего не имею против подобной рекомендации. Пройдя мягкое нёбо, пуля выносит наружу мозжечок гидравлическим ударом, и смерть наступает мгновенно, без ненужных судорог. Не вполне гигиенично, но что поделаешь – антигуманная природа не снабдила человеческий организм удобным выключателем с пломбой.

Побуксовав на этой мысли, я не сразу заметил, что читаю очередной документ уже по третьему разу. Ну вот вам, пожалуйста: очередная лютая обида на Санитарную Службу и плюс к тому угроза дипломатического скандала. Комплексную экспедиционную группу из университета Маданга (Папуа – Новая Гвинея), направляющуюся на Таймыр по межправительственной договоренности, задержали в карантинном отстойнике почему-то Туруханска для обследования на возможное вирусоносительство и обязательной вакцинации. Последнее для части группы оказалось неприемлемым по религиозным мотивам, остальной состав экспедиции солидаризовался с фанатиками, в результате чего Конторой получен ряд протестов, так сказать, частных, а от всей группы чохом – общий протест по поводу задержки и срыва сроков экспедиции, и консульство воет дурным воем о нарушении норм и прав.

Нет предела дуроломству! Я давно понял, что если можно сравнить человечество с выдуманным человеком, то человек этот по типичным повадкам – малолетний трудновоспитуемый хулиган со стерильным интеллектом; говорить с ним бесполезно, а сразу начинать пороть – вроде бы жалко…

И что этим папуасам понадобилось на Таймыре?

Ни к селу ни к городу мне вспомнилось вчерашнее дурацкое происшествие с ненормальным лыжником, любителем обниматься с соснами и его сотоварищами-попрыгунчиками. Человек имеет право. И ведь верно: имеет, например, священное право съездить в ту же Новую Гвинею и, несмотря на всевозможные прививки, безошибочно подцепить и привезти сюда такую тропическую гадость, что наши тропикологи только руками разведут и перекрестятся.

Все меняется к лучшему, но лучше не станет – кто это сказал? Должно быть, инфекционист. Еще не так давно какой, любопытно мне знать, еретик мог, не боясь насмешек, ожидать вспышки элефантиаза среди работников заповедника на острове Врангеля? А лихорадкой Марбург где-нибудь в Амдерме вы случайно не хворали? Не отчаивайтесь, у вас еще все впереди, и вашего права заразить себя и других какой-либо известной (а если повезет – то и неизвестной) смертью у вас никто не отнимет.

Может быть, даже я.

Существуют неизлечимые тропические болезни, поразившие почему-то какой-нибудь десяток человек во всем мире. Вам мечтается быть одиннадцатым?

Мне почему-то нет.

Будь моя воля – запретил бы людям жить ниже тридцатой параллели, а в Южном полушарии – пусть антиподы разбираются сами.

Стюардесса по имени Жанна
С фэйсом желтым, как шкурка банана,
Из Бомбея летит,
К нам везет гепатит…

Старо это, старо. Исторический фольклор мединститута, и, надо сознаться, это было едва ли не самое пристойное из того, что мы певали студентами под водку и девочек. Уже тогда этой песенке было не помню сколько лет. Много утекло воды.