Ахип Бюлер был обладателем тридцатисантиметрового охотничьего ножа с тисненой литерой «А» на лезвии и рукоятью, обтянутой красной кожей. Он метал этот нож в деревянные двери и стволы деревьев, в землю и в тушу убитого оленя. Пока этим ножом он никого не зарезал, но надежды такие питал.
      Ахип жил в польском городе Лодзь недалеко от границы с Германией. Он частенько ездил на своем старом драндулете в местечко Гончарово, чтобы поиздеваться над местечковыми евреями. Шел 36-й год. Совсем недавно Джесси
      Оуэн завоевал четыре медали на Олимпиаде в Берлине. Ахип Бюлер с удовольствием поиздевался бы над неграми, но в еврейском местечке негров не было. Можно предположить, что в радиусе пятисот километров от Лодзи вы не нашли бы ни одного негра. Что, спрашивается, им там делать?
      На полдороге между городом Лодзь и местечком Гончарово была немецкая деревня Фрунхен. Однажды, возвращаясь из Гончарова, где он издевался не над неграми, Ахип увидел группу примерно из тридцати польских женщин средних лет, которые нелегально перешли границу, чтобы непонятно чем поживиться на недавно убранном картофельном поле. Рассчитывать на то, что они найдут картошку там, где потрудились добросовестные немецкие фермеры и их еще более добросовестные жены, было бы абсурдом. Любая немка поколотила бы своего мужа, если бы он не убрал урожай подчистую. Ахип направил свой драндулет чуть не в самую люд-скую гущу, при этом въехав в грязь и забрызгав новенькие сапоги. Некоторые женщины остановились, другие попятились, кто-то побежал в сторону границы за картофельным полем, а одна уселась в грязную колею и заголосила. Беременная баба, наоборот, сделала пару шагов к машине, словно рассчитывала посидеть на пружинистом кожаном сиденье и дать роздых ногам и спине. Женщины, как водится, были в черных платках. Все головы повернулись к Ахипу. Казалось, стая черных птиц нахохлилась под порывом ветра. Этим ветром был он, Ахип.
      Большегрудая пожилая крестьянка в коричневой блузке, полька с еврейской кровью, вдруг отвернулась и, наклонившись, начала как будто что-то искать.
      Но что? Уж, во всяком случае, не картошку. Решив, что она издевательски показывает ему зад, Ахип вынул свой охотничий нож и метнул в заметную цель. Крестьянка вскрикнула и, ловя ртом воздух, ткнулась лицом в землю. Вокруг раздавались охи и ахи. Ахип вышел из драндулета за ножом. Лезвие вышло из тела легко и бескровно. Еще кто-то побежал к границе, кто-то уселся на землю, а беременная, сблизившись с Ахипом, дала ему затрещину своей здоровенной красной влажной ладонью. Он отшатнулся, чтобы в следующее мгновение всадить охотничий нож в ее большой живот. Женщина рухнула, как подкошенная. Девочка во чреве была мертва, и матери оставалось мучиться недолго. Надежды Ахипа сбылись: его нож нанес смертельный удар. Даже сразу два. Воистину герой.
      Ахип помахал над головой ножом. На этот раз в крови. Он обдумывал дальнейшие действия. Может, изнасиловать кого? Но он тут же представил себе нижнее белье этих крестьянок, ветхое, заношенное: старые панталоны, разношенные бюстгальтеры, невзрачные сорочки, все в дырках и заплатах, не по размеру, застиранное, потерявшее первозданную белизну (это вам не американское кино!), непонятной серо-бурой расцветки, подвязанное в талии и под коленками веревочкой, так как резинки давно полопались. Встреча с таким нижним бельем, тем более на еврейках, ему не улыбалась. Кто же берет еврейку на картофельном поле, на германо-польской границе да еще при свидетелях! Прилетели семь ворон, расселись в ряд на борозде, захлопали в нетерпении крыльями. Что это с ними?
      Ахипу пришла в голову другая идея. Он решил собрать обручальные кольца и нанизать их на рукоять своего тридцатисантиметрового охотничьего ножа. Он знаками дал понять, чего хочет. Половина женщин, как ни странно, испытала облегчение. Садист-мародер предпочел ювелирку. Под угрозой худшего женщины подчинились. Темнело. На западе большая туча окрасилась по краям оранжевым цветом. Женщины нанизывали кольца на сверкающее острие ножа. Всего тридцать три кольца. Число земных лет Христа и Александра Македонского. Больше колец не уместилось из-за расширяющегося книзу лезвия. Беременная баба умирала с криками и стонами. Терпению Ахипа пришел конец. В сапоги набилась липкая грязь. Держа нож кверху лезвием, он развернулся, сделал несколько шагов, и в это время ему между лопаток залепили ком грязи. Он обернулся и тут же получил второй ком в лицо. Комья посыпались градом. Он упал. Его пинали ногами в лицо, в пах, набили ему грязью рот. Через несколько минут он перестал дышать, спереди на брюках расползлось кровавое пятно.
      Из местечка Гончарово ехал грузовик с поросятами. Издали завидев единственную горящую фару, женщины обратились в бегство, прихватив с собой раненую и мертвую. Беременная баба умерла еще до того, как женщины добежали до края картофельного поля. Ахип остался лежать на земле с торчащим кверху ножом, унизанным золотыми кольцами. С расстояния в двадцать метров это выглядело, как безвкусный надгробный памятник. Покойник с черным от грязи лицом был похож на негра.
      Водитель грузовика, Бела Ветрекер, немного отчистив лицо, узнал убитого, к которому он никогда не питал добрых чувств. Бела забрал кольца и уехал.
      Бела Ветрекер загнал тридцать два кольца поставщику свинины, здоровенному детине, а тот перепродал их в Лодзи ювелиру, который эти кольца в тот же вечер переплавил. Слиток пролежал в местном банке полтора месяца, потом попал в Баден-Баден и в зеленом бязевом мешочке с горловиной, затянутой красным шнурком (для удобства лейтенанта Харпша), был помещен в подвал № 3.
      Что касается тридцать третьего золотого колечка, то его Бела подарил Порции Черткофф, посудомойке в станционном буфете города Лодзь, чьи розовые соски он надеялся однажды пососать, розовые ягодицы – пошлепать, а розовое влагалище – хорошо выдраить. Он видел ее всего один раз в бане. Заглянув в щель перегородки, отделявшей мужскую половину от женской, он увидел, как она выходит из облака пара. Ее тело лоснилось и сияло. Вся она была бело-розовая, как любовно вымытый поросенок. Беле даже показалось, что у нее сзади завивается маленький хвостик. Еще один соблазн. Дело в том, что Бела частенько оттягивался со своими свинками, и в эту минуту Порция показалась ему такой свиноматкой. Одно слово, извращенец. Между тем кольцо, которое он ей подарил, когда-то принадлежало ее же матери, отнюдь не еврейке.
      Белу, давно погрязшего в свинстве, арестовали по обвинению в убийстве. Его адвокат выбрал хитроумную линию защиты. Бела должен был сознаться в убийстве беременной женщины и ранении пожилой крестьянки. Что-что? Да, с точки зрения тамошнего судьи лучше было украсть у женщин, чем у мужчины. К тому же для польского судьи не слишком правдоподобной выглядела версия о польском мужике, которого забили ногами польские крестьянки. Не говоря уже о том, что промышлять на немецком картофельном поле было делом противозаконным и за это могли притянуть к ответу их мужей, польских фермеров. Далее, для укрепления своей позиции, Бела должен был сказать, что он принял полек за евреек. Крестьянка же, которой он всадил нож в зад, была глубокая старуха, и жить ей оставалось два понедельника. Кроме того, к чему плодить евреев в современном мире! Можно сказать, Бела Ветрекер внес свою лепту в решение «еврейского вопроса». Признаваясь в содеянном, он плакал. Он плакал от сознания, что ему не досталось бело-розовое поросячье тело Порции. Его понурый вид сработал. Через три дня Белу выпустили на свободу.

      Во время своего визита в Венецию в 1925 году девятнадцатилетняя Корина Ассель за-шла в музей Коррер. Она задержалась перед коллекцией обуви XVII века. В начале той эпохи венецианские куртизанки носили туфли на платформе. В витрине были выставлены образцы из кожи, дерева и слоновой кости с инкрустацией из эмали, лепестками из серебряных и золотых шляпок невидимых гвоздиков, а также покрытые красным лаком, как будто сапожник побывал в Японии, что в 1605 году было маловероятно. Особенно экзотические позолоченные туфли, инкрустированные слоновой костью, казались пришельцами с Востока на венецианском острове Гвидекка.
      Корина Ассель, изучавшая английскую литературу, направлялась в Лондон через европейские страны. По дороге она заехала к родне на Гвидекку. Этот остров добрую тысячу лет принимал гостей из заморских стран. Не стоит думать, будто его название происходит от испорченного перевода на итальянский слова «евреи», скорее, в основе – giudicati, что значит «осужденный», намек на высылку недовольных властью аристократов. Родственники Корины по материнской линии не проявили никакого радушия. Куда доброжелательнее ее встретил белоснежный жеребец с совершенно черной головой и такими же гениталиями. Большой травяной загон граничил с причалом, откуда открывался вид на «желтый дом» на острове Сан-Клементе. Семья кормила жеребца сеном, которое привозили баржей из Торчелло и складывали на набережной Фондамента делла Кроче. Корина сама собирала для лошади листья одуванчиков на развалинах старой мельницы. Она ходила туда ночью с большим полотняным мешком и всегда опасалась встречи с призраком самодура-мельника, которого выведенный из себя работник убил в 1910 году.
      Корина родилась в Тель-Авиве. Ее дед тоже был мельником и в известном смысле соперником самодура. А еще он был некоторым образом связан с его сестрой, громкоголосой коротышкой, предпочитавшей любовников высокого роста. Корину Ассель, хотя она тоже была низкорослой, последнее обстоятельство не особенно удручало. Может, потому что в свои девятнадцать она не могла похвастаться большим числом любовников, а значит, еще не имела сознательных предпочтений.
      Корина стояла в задумчивости перед множеством туфель на высоком каблуке в витрине музея. Она думала об их владелицах-куртизанках. Она села на деревянный табурет и продолжала разглядывать коллекцию. Безмятежную тишину в зале создавали отдаленные голоса и эхо шагов этажом ниже, в «наполеоновском зале». Корина Ассель представила, как она прошлась бы в этих туфлях на каблуках в 1605-м. Это был год порохового заговора и создания Шекспиром «Венецианского купца». Гай Фокс был венецианским католиком, а Шейлок – венециан-ским евреем. Интересно, в шекспировской пьесе куртизанки ходили на каблуках? В Венеции время от времени случались наводнения. Корине доводилось видеть фотографии затопленной площади Святого Марка с переброшенными деревянными мостками, вымокшими голубями и плескающейся ребятней. Может, туфли на платформе помогали не замочить ноги? Высокие каблуки – вещь опасная. Пойти на исповедь в наводнение на пятнадцатисантиметровой платформе грозило женщине большими неприятностями, хотя для тех, кто наблюдал за ней со стороны, это было, вероятно, зрелище увлекательное. Тело наклонялось вперед, грудь выпячивалась, а зад колыхался при каждом шаге. Корина проверила, как обстоит дело с ее собственным задом. Все-таки первичным, видимо, было желание сохранить ноги сухими, а уже во вторую очередь – продемонстрировать ножки и все такое. Уточним: речь шла не только о высоких каблуках, а в целом о высокой платформе. Достаточно было одного взгляда на витрину с обувью. Эти туфли-платформы напоминали мини-ходули. Может, венецианские куртизанки становились на ходули, чтобы казаться выше? Что, если они были такие же низкорослые, как сестра самодура мельника, полюбовница ее деда? Интересно, были ли венецианские куртизанки сицилийками или неаполитанками, которые, в свою очередь, вполне вероятно, отличались малым ростом? Нет, вряд ли. Корина продолжала внимательно изучать ботиночки и туфельки в витрине. Платформы, подумала она, могли быть полыми. Это облегчало вес обуви. А в пустоты можно было прятать разные вещи. Деньги, ценности, яды, письма. Где там у Шекспира фигурирует яд? В «Венецианском купце» или в «Ромео и Джульетте»? А, кстати, где происходит действие последней пьесы? В Вероне или в Милане?
      А еще в них можно было прятать ключ от дома. Вот она разгадка! Туфли-платформы были вызваны к жизни не наводнениями и не желанием казаться выше. Они служили тайниками!
      В 1943 году Корине исполнилось тридцать семь лет. К тому времени в ее объятиях перебывало достаточно любовников, чтобы она могла делать сознательный выбор. И она его сделала в пользу мужчин с длинным носом, длинным членом и длинными волосами. Каждый из ее последних любовников был отмечен тем или иным достоинством. Но вот наконец ей встретился тот, кто мог похвастаться всеми тремя сразу. Он был курьером сил итальянского Сопротивления. Доставлял важные послания из Турина в Геную и обратно. Сам он был венецианцем. Свои длинные волосы он аккуратно перетягивал красной тесьмой. У него были длинный острый нос и желтые орлиные зрачки. Корина, до сих пор не сделавшая в своей жизни ничего выдающегося, теперь, после встречи с венецианским авантюристом, спешила наверстать упущенное. Она была готова выполнить любой его приказ. Если бы он сказал, чтобы она перерезала себе вены, она бы, не задумываясь, пошла на это. Она охотно сделалась шпионкой и курьером. Тут она очень кстати вспомнила про витрину в музее Коррер. По ее заказу сапожник изготовил туфли-платформы из красной кожи с накладками под слоновую кость. Естественно, полые – для секретных писем. Она оделась как уличная проститутка. Идея принадлежала ее любовнику. Эта профессия позволяла ей путешествовать в открытую под вымышленным именем. Ее венецианский любовник играл роль сутенера. В Геную она отвозила письма, а в Турин возвращалась с золотом. В пустотелые туфли-платформы много не спрячешь, но кое-что ценное помещалось: кольца, браслеты, распятия. Позже она наловчилась перевозить таким образом и другие ценные в военное время вещи. Радиодетали. Долларовые купюры. Поддельные почтовые марки. Опиум. Контрацептивы. Нейлоновые чулки. Даже патроны.
      Ее любовник уехал в Болонью, чтобы нападать на эшелоны с немецкими войсками. Они писали друг другу. Его письма согревали ей сердце, и она носила их с собой в туфлях-платформах вместе с золотыми вещицами.
      Однажды туманным зимним утром, отправившись по делам скорее личного свойства, Корина пересекала в лодке озеро Фестина, когда вдруг раздались пулеметные очереди. Продырявленная лодка начала тонуть, чего нельзя сказать о красных туфлях-платформах, заполненных воздухом. Корину выловили из воды и употребили как проститутку. Золотые украшения и письма конфисковали. На допросах Корина не проронила ни словечка. Чтобы она не сбежала, ей отрезали ступни. Информация, содержавшаяся в письмах, позволила схватить и расстрелять ее любовника. Но до этого он успел отправить тело возлюбленной на Гвидекку, где ее отпели, а затем перевезли в родной Тель-Авив для погребения. Чтобы оплатить все это, он продал часть золота, которое Корина с успехом пронесла в своих туфлях-платформах. Остальное золото было переплавлено в генуэзском отделении Банка Милана. Вскоре эти слитки, сделавшись собственностью гестапо, были доставлены поездом в Мюнхен, а затем в Баден-Баден. Там они попали в руки Густава Харпша и на черном «Мерседесе» отправились обратно в Италию, причем успели доехать только до Больцано.
      Строительство музея при дворце «Венериа Реале» под Турином было закончено в 2004 году. Главный дизайнер устроил все таким образом, что каждому году из жизни дворца, начиная с 1500-го и заканчивая созданием музея, отводился отдельный зал. В зале, посвященном 1943 году, можно было найти самые разные местные достопримечательности: рукопись Примо Леви «Если это человек», предсмертную записку Артуро Фуа и в отдельной витрине красные туфли-платформы Корины Ассель.

      Австриец Каспар Асперто Фрикер, настоящий англофил, кажется, всерьез полагал, что слова «еврей» и «ювелирка» имеют общий корень2. Эта лингвистическая теория вполне согласовывалась с его нацистскими взглядами, так как обосновывала и без того очевидный факт, что иудаизм идет рука об руку с богатством. По-тряси еврея, и из него посыплются драгоценности.
      При безоговорочной поддержке английского языка и великой нации Каспар начал трясти евреев прямо на улицах. Он процветал. Он греб лопатой золотые вещицы: наперстки трясущихся белошвеек, цепочки испуганных детей, сережки подслеповатой вдовы с катарактой, брошь молодой женщины, которая потом несколько ночей подряд оплакивала эту утрату, монеты эпохи царствования
      Леопольда V из коллекции старика нумизмата. Воистину сокровище. Фрикер злорадно потирал руки. Он принес все это ювелиру, который увидел в нем потенциально выгодного поставщика. Каждый месяц очередная партия золотых украшений шла на переплавку и тем самым умножала состояние Каспара Асперто Фрикера. Однажды он уговорил ювелира превратить все ворованное золото в один слиток 16?8? 1,5 весом в сто унций. По этому случаю он приобрел ношеное пальто с внутренним карманом соответствующего размера. Заполучив желтый брусок, который тянул, если говорить о человеческом горе, отнюдь не на сто унций, он пошел домой пешком по Инсбрукенштрассе, сжимая рукой тайный карман с золотым слитком. Его сбил трамвай, в котором единственным неевреем был вагоновожатый из Манчестера. Очнулся Каспар Асперто в больнице. Он лежал в своем ношеном пальто, хотя и без ботинок, на белых простынях. Золотой слиток, лежавший во внутреннем кармане, бесследно исчез. Выводы напрашивались столь же неутешительные, сколь и противоречивые. Его лишил богатства и способности соображать не кто-нибудь, а истинный англичанин, перевозивший евреев.
      Золотой слиток, предвестник будущих прозрений, обрел нового владельца, хозяина лавки, который вскоре после происшествия на Инсбрукенштрассе нашел его в сточной канаве. Новый владелец положил слиток в банковский подвал, где у него был персональный сейф. Хозяин лавки часто отпирал сейф и вертел в руках сияющий брусок, стоивший, по его мнению, неслыханных денег. Потом он вдруг тихо умер. Вдова, унаследовавшая ключ от сейфа, верила в живые деньги, а не в золотые слитки, поэтому она продала желтый брусок и выручила за него гораздо меньше, чем он реально стоил. Впрочем, она об этом не узнала. Сторонний наблюдатель без труда отметил бы, что цена этого золотого слитка напрямую зависела от того, в чьих руках он находился. Но после того как он стал собственностью Дойчебанка, его стоимость точно зафиксировали. Далее он немного попутешествовал по темным подвалам разных филиалов, пока не оказался в баден-баденском, откуда под номером 47 его реквизирует сержант, подчиненный Густава Харпша. Вскоре этот слиток угодит в автомобильную аварию неподалеку от Больцано, североитальянского города, который не в состоянии назначить реальную цену за тарелку спагетти.

      Двенадцатилетний Клаус Ульрих бил немецкое стекло в отместку за «хрустальную ночь», когда бесследно исчез его лучший друг Герман. Вместе с велосипедом.
      На этом красном велосипеде они по очереди гоняли сломя голову по улицам Метерлинга. От горя и ярости Клаус разбивал молочные бутылки об уличные фонари и пивные бутылки о деревья, а после топтал осколки, доводя ботинки до такого состояния, что мать грозилась выставить его из дому босиком.
      Утром в воскресенье он швырнул в витрину бакалейной лавки бутылку дезинфицирующего средства, после чего ему приписали преступление посерьезнее. Бакалейщик, мужчина с красным лицом и баварским акцентом, с помощью шантажа заставил подростка воровать для него золото, взамен пообещав ничего не говорить его матери и не сообщать в полицию, что тот втайне симпатизирует евреям.
      Клаус решил, что эта работенка поможет ему вернуть – точнее, выкупить – закадычного дружка. Надо стибрить столько-то золота (сколько именно, он, правда, не знал), и Герман снова появится на улицах Метерлинга… возможно, с красным велосипедом в придачу.
      Клаус был желанным гостем во многих домах и магазинах. Он был парень веселый, увлекающийся и, как мы могли убедиться, преданный друг. Соседи охотно пускали его в гостиные и кладовки и, даже застав за тем, как он, моя руки, словно невзначай царапает ногтем металлический кран в ванной, не проявляли излишней тревоги. А между тем он быстро обшаривал разные ящички. И когда он пробовал на зуб монеты, это не вызывало у них подозрений. Никому не приходило в голову, что он ищет золотишко. Хотя по некоторым косвенным признакам можно было бы и догадаться. Так, однажды он застукал в общественной уборной своего дядю вместе с молоденьким продавцом в довольно сомнительной ситуации, и тому пришлось откупиться, чтобы дело не получило огласки. В качестве отступного бойкий племянник потребовал золото. В другой раз он спрятался за диваном, на котором жена парикмахера развлекалась с учеником мясника. В самый неподходящий момент он выдал себя громким смехом – и опять-таки за свое молчание запросил золото. Впрочем, без мяса его мать тоже не осталась, так что два раза в неделю, по вторникам и по субботам, хороший обед им был гарантирован. Отец Клауса погиб в Берлине от шрапнельного ранения в живот. Он лежал в маленьком гробу, и было непонятно, как он там помещается.
      В их доме было четыре спальни, и его мать, страдая от бессонницы, спала то в одной, то в другой. Однажды Клаус стал невольным свидетелем такой сцены: у окна стоял ученик мясника, совершенно голый, а мать Клауса, стоя перед ним на коленях, завязывала бантики у него в паху. Клаус смотрел как завороженный. Он понял, что не одна женщина в Метерлинге обращается с юным мясником как со взрослым ребенком. Правда, он не ходит в штаны, хотя охотно дает их с себя снять, и не просит грудь, хотя с видимым удовольствием берет в рот сосок.
      А женщины, кажется, получают удовольствие, купая и лаская этого малого. Возможно, он импотент, что делает его еще более ценной игрушкой. Женщины Метерлинга передавали его из рук в руки, и от их ласк и стряпни он быстро раздобрел и обленился. Впрочем, из-за повышенного внимания к собственной персоне он не стал менее добродушным. Мужья терпели его, считая совершенно безвредным. Поговаривали, что брат угольщика и гробовщик прибегали к его услугам всякий раз, когда их жены проявляли строптивость. А еще ходил слух, что Фулберты, державшие скобяную лавку, раз в две недели делили с ним супружескую постель: якобы жене он заменял ребенка, а мужу – жену, которой мужнин детородный орган причинял одни страдания. Но все это не более чем слухи, скорее всего ни на чем не основанные. Что-то вроде военных баек, пьянящих воображение, немного вульгарных, уводящих от действительности с ее страданиями и кровью.
      Итак, Клаус подворовывал золотишко в еврейских домах, и это сходило ему с рук. Там – по причине отсутствия бдительности, тут – в ход шел откровенный подкуп, в одном месте все было замешано на сексе, в другом – на ревности или зависти, и, конечно, многие охотно платили за хорошую историю. А для бакалейщика, заставившего мальчишку промышлять таким образом, это стало дополнительной и весьма прибыльной статьей дохода.
      Когда Клаусу стукнуло тринадцать, он прочел три книги, оказавшие сильное влияние на его воображение. Учебник по гинекологии, памятку о личной гигиене для солдат и американский порнокомикс. Он позавидовал ученику мясника и захотел занять его место – понятно, не в мясной лавке. Клаус стал регулярно мыться и чистить зубы, а чтобы быть в теле, пил сладкий чай и поглощал в больших количествах конфеты и пирожные. Золото, предназначенное бакалейщику, он теперь придерживал для себя.
      Между тем ученик мясника превратился в двадцатилетнего увальня с двойным подбородком и настоящей бородой. Он всерьез увлекся мотоциклами, а женщины увлекались им все меньше. Говорили, что он завел себе зазнобу по имени Памела. Момент, чтобы занять вакантное место, был самый подходящий. Но этого не произошло. Не то чтобы Клаус не нравился женщинам, но их интерес лежал несколько в иной плоскости. Они предпочитали слушать байки, а не раздевать промокшего под дождем паренька перед жаркой печкой.
      А потом в считанные дни все круто изменилось. Мать Клауса забеременела, а его самого совратила Памела, гробовщик покончил с собой из-за безответной любви, некая вдова обнаружила пропажу семи золотых колец для салфеток, а Роммель проиграл военную кампанию в Северной Африке. В довершение ко всему гестапо обнаружило схрон, в котором бакалейщик держал ворованные драгоценности. Их быстро переплавили. Золотые слитки серии FRT, порядковые номера с 67 по 73, оказались в разных банках. FRT69 попал в Баден-Баден, откуда, как нам известно, его путь лежал в Больцано, единственный город в Италии, где не умеют готовить настоящие спагетти.

      На премьере фильма «Кольберг» режиссера Вейта Харлана в Бремене в 1944 году две тысячи зрителей с удивлением взирали на искаженные кадры, этакие взрывы. Эти визуальные огрехи сопровождались сипением и треском, заглушавшими диалог и музыкальное сопровождение. Все эти помехи вынудили часть зрителей на исходе первого часа подняться в кинобудку и потребовать прервать показ. Изучение пленки на месте показало присутствие в рулоне, причем через одинаковые интервалы, инородного материала, а именно золотых монет.
      Фильм был создан по инициативе Геббельса. Кольберг, маленький балтийский город, в начале 1800-х сумел дать отпор Наполеону. Этот героический подвиг мог послужить хорошим примером в противостоянии двух миров в начале 40-х двадцатого столетия. Денег на бюджет не пожалели, и двести тысяч немецких солдат отозвали с театра военных действий во благо кинематографа. Пропаганда добродетелей, очевидно, была важнее, чем победа на фронте.
      Выяснилось, что еврей киномеханик в течение восьми месяцев воровал деньги из кассы и обращал их в золотые монеты. В ожидании облавы, во время которой больше сотни полицейских рассчитывали напасть на след похитителя ребенка и, между прочим, заядлого синефила, киномеханик отчаянно искал, куда бы спрятать свою коллекцию. В результате он засунул монеты в рулон кинопленки, чтобы вытащить их перед показом фильма. Надо ли говорить, что полицейские никогда бы не додумались искать золото в таком неожиданном месте. Киномеханик был настоящим отшельником. Он спал в кинобудке. Кинотеатр работал по восемнадцать часов в сутки. В будке без окон оставалось только гадать, что там на дворе, день или ночь, здесь он был защищен от дождя и яркого солнца. Он сидел в темноте, невидимый, добровольный молчальник. Зрители не могли знать о том, что он еврей, больше того, кроме хозяина кинотеатра и его жены, никто не задумывался о его существовании. Тот факт, что жена хозяина тоже была еврейкой, сыграл в его жизни существенную роль. Для окружающих он был их племянником.